Когда придёт Зазирка. Часть первая. Варя (Михаил Заскалько, 2014)

Глава 1

Я не мастачка рассказывать истории, – у меня по сочинениям всю жизнь были чахоточные тройки, – но расскажу, как могу.

Всё началось, я думаю, с моего сна. А приснилось мне следующее: будто стою я на вершине горы, по грудь, провалившись в снег – не могу шевельнуть ни рукой, ни ногой. А вокруг только белое безмолвие… Я хочу кричать, но губы выдавливают нечленораздельное сипение. И вдруг, непонятно откуда, в трёх шагах от меня на снегу появляется… деревянный кот. Я вижу его почти человеческий взгляд и… ободряющую улыбку. Кот заскользил по снегу, описывая круги вокруг меня. И снег стал опадать. Вот уже освободились руки, стало легче дышать. Кот ускорил скольженье. Когда снег опал по щиколотку, я смогла шевелить и ногами. Кот остановился, глянул на меня смеющимися глазами и сказал: «Иди за мной». Сказав, нырнул в снежную стену, а через мгновение за ним потянулась глубокая траншея.

Я пошла по ней. Снег под ногами был твёрдый, как лёд. С каждым метром траншея углублялась и, вскоре, её края возвышались далеко над моей головой. Внезапно свет померк, и я поняла, что уже иду не по траншее, а по туннелю. Впереди светлячком маячил кот. Я прибавила шагу. «Светлячок» помигал-помигал и погас. Я остановилась в растерянности. «Эй? – закричала. – Котик, ты где?» Впереди зашипело и… открылось окно. В туннеле стало светло, будто включили лампу дневного света. Я со всех ног кинулась на выход. Выскочила на ровную террасу, на которой сгрудились, точно окаменевшие животные, огромные валуны. Сверху у каждого величественно восседала снежная папаха. Кота нигде не было. И следов его. Я несколько раз, истерично, позвала, но в ответ ни звука. Мёртвая жуткая тишина…

Со всех сторон террасу окружали горы, утопающие в снегу. Меня захлестнуло отчаянье. Почему-то решила залезть на один из валунов. Но едва приблизилась, как вокруг всё пришло в движение: подул ветерок, и небо мгновенно стало затягивать чёрными тучами. Послышались непонятные всхлипывающие звуки.

Я глянула вверх и обомлела: надо мной кружила стая крупных, с ворону, летучих мышей.

«Разве они летают днём?» – почему-то спросила громко.

Издав скрипучий писк, мыши спикировали на меня. Я прижалась спиной к камню, принялась дико орать и махать руками. Мышей это не остановило: они хлестали меня по голове крыльями, вцеплялись в волосы, полосовали острыми когтями руки, шею…. Спасая глаза, я закрыла лицо руками, опустилась на корточки. Вскоре кричать уже не могла, лишь хрипела от боли и ужаса. Кровь горячими ручейками струилась по рукам, по лицу, по шее и спине. Казалось: ещё мгновенье – и я потеряю сознание.

Но… атаки прекратились, затем что-то плюхнулось рядом со мной – раз, другой, третий… Я осмелилась отнять руки и увидела у ног своих три окровавленные тушки моих обидчиков.

«Жива?» – неожиданно спросили сверху. Вздрогнула всем телом, вскинула голову: надо мной в воздухе парил… кот. Только теперь он был абсолютно живым котом и с птичьими крыльями. «Жива?» – повторил вопрос, забавно улыбаясь. Я кивнула. «Ты…»– начала и осеклась: несколько тварей пикировали на кота. Он игриво подмигнул мне, метнулся вправо, затем вверх. Минуты две с замирающим сердцем я наблюдала воздушный настоящий бой. Котик, совершая немыслимые пируэты, нападал на писклявых тварей и удачно поражал цель: окровавленные тушки градом сыпались.

«Молодец! – неожиданно для самой себя, завопила я. – Давай, котик! Мочи их!»

За моей спиной, будто газету разорвали, я обернулась и онемела: на камне стоял настоящий сказочный Змей Горыныч. Только миниатюрный, размером с гуся. Одна из голов его пронизывала меня ледяным взглядом, парализуя все мои чувства, две другие принялись обстреливать котика огненными шарами. Моя голова отяжелела и не слушалась меня, но краем глаза видела, как эффектно увёртывался котик от шаров, продолжая сбивать мышей.

Но, видно, удача решила покинуть его: огненный шар ударил в крыло и котик, пронзительно мявкнув, рухнул в снег. И опять случилась метаморфоза: на снег упал уже… деревянный коте обугленной вмятиной на боку.

Все три головы Змея по индюшачьи победно заклекотали. Я почувствовала, как сила, сковывавшая меня, исчезла. Странно, только я почему-то отпрыгнула в сторону, захватила горсть снега, быстро слепила тугой снежок. Головы Змея удивлённо уставились на меня. Замахнулась, и… три огненных шара ударили прямо в снежок. Я заорала от дикой боли в ладони…

… От собственного крика и проснулась. Сердце бешено колотилось о рёбра, ночнушка мокрущая, хоть выжимай, голова, шея и руки ныли, точно поцарапанные.

На мой крик прибежали папка, мама и сестра Зойка. Говорят, была я в каком-то шоковом состоянии: на вопросы не отвечала, только трясла головой и руками. С трудом меня напоили успокоительной настойкой, переодели. После чего я заснула, как убитая. На часах было два ночи.

Проснулась в семь утра и, как ошпаренная, слетела с кровати: простынь была в крови!

Ночью у меня начались месячные, или, как говорят мама с Зойкой, «гости пришли». Теоретически я была готова к их приходу, поэтому сразу же взяла себя в руки, успокоилась. Отметила только, что не испытываю никакой боли и, вообще, никаких неудобств, о которых меня предупреждали, а по сути, пугали.

В ванной я обнаружила невероятное, и тотчас вспомнила сон. До мельчайших подробностей. Будто только что просмотрела фильм. А невероятным было вот что: на левой ладони, где всю мою жизнь была родинка – будто горошина чёрного перца вросла в плоть – теперь красовалось рыжее пятно, размером с двухрублёвую монету. Вся площадь пятна прошита извилистыми белыми прожилками. Если внимательно присмотреться, то пятно напоминало… кошачий след. Некоторое время я тупо смотрела в ладонь, силясь понять, что сие значит. Наконец, в моей головушке родилась успокоительная мысль: родинка моя, вследствие месячных, просто расплылась, а кошачий след… это воображение, оптический обман. Как на луну смотрят, и каждый видит на ней то, что воображение подсказывает. Я, например, иногда вижу силуэт зайца, а в другой раз-петуха.

Короче, вскоре я забыла и про сон и про пятно: проснулись мои родственники, и начался суматошный день. Через два дня Зойка выходит замуж, но весь этот месяц дома было сплошное сумашедствие, словно свадьба завтра, а у них ничегошеньки не готово. Разумеется, все как всегда при деле, одна Варька только путается под ногами. А то, что постоянно звучит «Варька подай, Варька принеси….помой….постирай….погладь…», и Варька покорно исполняет, вроде как не в счёт. И то, что утром Варьке в школу, что приходит уставшая, что ещё домашние задания делать… ни ко го не волновало. Подумаешь, мелочи какие, когда у них событие мирового значения. И попробуй только рот открыть, мама с Зойкой такую истерику закатят, мало не покажется. Поэтому я молча терпела эту пытку, мысленно подгоняя дни: скорей бы! Тогда Зойка свалит к муженьку и дома чуточку поспокойнее будет. Жду – не дождусь…

В школе в этот день ничего примечательного не случилось. Всё, как обычно. Первые два урока я была жутко напряжена: дурочка, боялась, что кто-нибудь поймёт, что ко мне «гости пришли» и начнутся насмешки. Слава аллаху, обошлось!

Последней была химия, вернее, должна быть, но урока не было: химичка уехала на какую-то конференцию; нас отпустили. Домой я, естественно, не рвалась, поэтому неспеша побрела по проспекту: хоть на часок устроить себе крохотный отпуск. Больше не моги: чуть задержусь, мама обзвонит всех одноклассников, затем классной – почему её доча не пришла вовремя, если уроки давно закончились? Ещё бы не дёргаться: у них свадьба на носу, а ещё и конь не валялся, а эта поганка Варька (рабыня!) где-то прохлаждается. Типа наглая такая…

Погодка выдалась недурственная: час назад прошёл дождичек, небо ещё затянуто серой пеленой, но почему-то светло, как бывает на рассвете, когда солнце только-только выскользнуло из-за горизонта. И так же свежо. Хотелось идти и идти неспеша, думать о хорошем, мечтать о приятном: унестись бы подальше, хоть к чёрту на кулички, на недельку забыть свою дурацкую жизнь, школу, семью с предсвадебной истерикой… всё-всё-всё…. И просто расслабиться, отдохнуть по– человечески…. Ах! Мои бы желания да богу в уши…. Но, увы, увы!

На проспекте было людно. Тротуары узкие, приходилось всё время лавировать, дабы не столкнуться. Разумеется, в такой обстановке невозможно было расслабиться и предаться мечтам: этот нескончаемый поток прохожих рождал лишь раздражение. Чёрт, надо было пойти по Левашовскому, там всегда народу мало! Что уж теперь, не возвращаться же…

Дойдя до Большой Пушкарской, свернула. Здесь людно лишь вначале, у остановки, а далее можно сказать, пустынно. Только авто проносились с бешеной скоростью, разбрызгивая лужи с проезжей части. И вот тут случилось нечто, заставившее вновь вспомнить сон.

Дело было так. «Вольво» стального цвета неслась как на пожар, почему-то рядом с поребриком, хотя всё полотно дороги было свободно. Вдоль поребрика тянулась приличная лужа. Я вжалась в стенку, надеясь, что водитель сбавит скорость, и брызги не достанут меня. Размечталась: водитель и не думал сбавлять, пронёсся стрелой, и меня окатило с ног до головы грязной водой.

– Что б у тебя колёса полопались, зараза! – крикнула я в сердцах, готовая разреветься.

Колготки промокли насквозь и тотчас стали холодными, будто из жести. Я смотрела вслед машине, отряхивалась и тихо ругалась. И вдруг… автомобиль замер, у него как-то странно хрюкнул мотор и заглох. А в следующую минуту прогремели четыре оглушительных взрыва. «Вольво» тяжело плюхнулось «брюхом» на асфальт – от колёс одно название.

– Бог шельму метит! – Я удовлетворённо рассмеялась.

Вокруг машины уже собралась толпа зевак. Внезапно меня словно опять окатило ледяной водой: а что если это не случайность, а… исполнение моего желания? Ладонь неприятно заныла. Я быстро глянула и обомлела: пятно лишь на треть было рыжим, остальная часть, огненно – красная, на глазах светлела, возвращаясь к первоначальному цвету. Точно раскалённая докрасна железка остывала… Мне стало жутко страшно: это я, я сделала!.. Просто чудо, что обошлось без аварии и жертв.

Я рванула с места и, как хороший спринтер, понеслась домой. Дома, точнее, на кухне, дым коромыслом: пришли мамины подружки, тётя Маша и тётя Катя, помогать в подготовке к свадьбе, обе курящие. Плюс папка. Ну, и Зойка за компанию. Обещала, правда, после свадьбы бросить. На столе уже стояли четыре пустых бутылки из-под пива и ворох отходов от сушёной рыбы. Все были крайне возбуждены, в тысячный раз, уточняя список приглашённых.

Я поздоровалась и шмыгнула к себе. Швырнула сумку на кровать и рухнула в кресло – отдышаться. Чёрт возьми, что происходит?! Я что… как Зачарованные обрела Силу? Почему я, зачем?

В дверь постучались.

– Да? – нервно бросила: пока не успокоюсь, никого не хочу видеть, тем более, разговаривать.

– Варя, к тебе можно?

Папка принёс мне разогретый в ковшике суп и на тарелочке хлеб.

– Поешь у себя. На кухне, сама видела, что творится.

– Спасибо.

– Ты вся мокрая. Упала?

– Машина окатила.

– Так не сиди в сыром, живо переодевайся! Не хватало нам ещё соплей и кашлей для полного счастья.

– Не дождётесь, – ляпнула, по-моему, не к месту.

– Ловлю на слове, – усмехнулся в бороду папка. – Ладно, исчезаю.

Переодевшись, я лениво хлебала суп, – аппетита совершенно не было, – и силилась осознать случившееся. И как мне теперь жить? Конечно, вспомнился фильм «Зачарованные» и сразу возник вопрос: это добрый или злой Дар? Жизнь у меня такая, что довольно часто раздражаюсь и, мысленно, кое-кому желаю неприятности. Раньше я рассыпала их, осознавая, что это только слова, сказанные в сердцах. А теперь… Контролировать себя, это и так ясно. А если потеряю контроль? Не думая, как сегодня, ляпну? Эй, вы, ау! кто всучил мне этот подарочек? Отзовитесь! Может и Хранитель мне полагается? Как Лео у Фиби, Пайпер и Пейдж? Я дважды повторила зов про себя и дважды вслух. Результат нулевой.

Вышла на кухню помыть посуду.

– О! Легка на помине. Долго жить будешь, – пьяненько хохотнула тётя Катя. – Мама тут рассказала о твоём ночном кошмаре. Давай, рассказывай подробненько, счас растолкую. У меня, между прочим, 88 процентов совпадений.

Я, было, отмахнулась, но они впятером, как зануды, пристали: расскажи да расскажи. Рассказала. Тётя Катя всё время делала на листочке какие-то пометки, а после, глядя в этот листок, поведала, что сон мой светлый: всё, что плохое и ужасное надо понимать наоборот. Много белого – это, конечно же, невеста, фата и всё такое. Кот-это к семейному счастью, деревянный – значит, пик счастья будет во время деревянной свадьбы. Мыши – это дети, много мышей – много детей. Летучие – значит, рано станут самостоятельными, покинут семейное гнездо. Нападают на меня – это, значит, я буду замечательная тётя и нянька. Змей-это попытка разрушить брак сестры, но Варька, любящая сестрёнка, грудью встанет на защиту и своими руками спасёт его…

Зойка, разумеется, приняла всё за чистую монету и была в восторге. Мама её поддержала. Папка скептически усмехался, пряча усмешку в прокуренных усах. Я тоже смеялась про себя: толкование тёти Кати явно притянуто за уши. То ли пива перебрала, то ли подруге хотелось угодить. Мне, честно говоря, всё до форточки. Племяшей я, конечно, буду любить, но вечной нянькой – увольте!

Через полчаса мои сорвались и понеслись утрясать вопрос о месте проведения свадебного торжества. Уже у двери, перебивая друг друга, мама с Зойкой выдали мне добрую сотню цэу. Говорили о маленькой просьбе, а звучало как приказ. Вам ничего не напоминает? Правильно: эпизод из Золушки, когда мачеха с дочками отправляются на бал… К сожалению, меня в ближайшем будущем не ожидал бал и всё такое. И помощников не предвидится. Хотя, из любопытства, я очень их желала. Но, увы! Пятно-родинка осталось бледным и ничегошеньки не случилось. Пришлось бедной Варварушке все просьбы-приказы выполнять самой. В поте лица. Во время работы, снова и снова перебирала детали сна и происшествия на Большой Пушкарской, тщательно анализировала: может, есть ключик истины, но я его почему-то проглядела…?

Как-то незаметно подступил вечер. Я, к собственному удивлению, справилась со всеми просьбами-приказами и, в начале седьмого, вполне могла быть свободна. Но, увы! недописанный реферат по истории, да подготовка к сочинению по «Белым ночам» Достоевского. А головушка пухнет от мыслей, далёких от истории и Достоевского. Сплошные вопросы и ни одного ответика. Когда, в итоге, разболелась голова, я решила махнуть на всё рукой, плюнуть и забыть. Не думать! Всё! Сон– это… всё, что натолковала тётя Катя. Пятно… просто родинка рассосалась из-за месячных… «Вольво»… это обычная случайность. Дефектная иномарка не выдержала наших питерских дорог, вот колёса и отвалились. И я тут никаким боком. Всё, забыто! Ставим точку и резолюцию: «В архив».

Варька – Зачарованная… обхохочешься!..

Глава 2

Представление, именуемое свадьба, не понравилось мне с самого начала, ещё в загсе. Всё какое-то ненастоящее, наигранное. И улыбки, и оживление. Может потому, что я хорошо знала всех действующих лиц вне этого «спектакля»? И какими они будут завтра. Нет, лично я лучше никогда не выйду замуж, чем «играть» в подобной показухе.

А в кафе, где проходило торжество, вообще началась форменная обжираловка и пьяный трёп, громко именуемый «тостами». Я с великим трудом выдержала первых полчаса, затем, воспользовавшись суетой с началом танцев, по-английски слиняла. Уходя, умудрилась прихватить три куска торта: должна я, чёрт возьми, компенсировать нервную незаслуженную встряску – меня, буквально, тошнило от этой «свадьбы».

Вечер выдался тёплый и тихий. Редкий в этом апреле. Улочка, по которой я шла в сторону Большого проспекта, была почти безлюдна. Я шла неторопясь, ела торт и отдыхала душой. За спиной что-то зашуршало и я, инстинктивно отпрянув, резко обернулась: в двух шагах сидел кот и жалобно смотрел на меня. Полосатый, как зебра, худющий и ужасно грязный, рваное ухо, свежий шрам на мордочке. Обычный подвальный кот.

– Будешь? – Я протянула ещё приличный кусок торта.

Кот судорожно сглотнул, сделал робкий шажок. Я опустилась на корточки, дотянулась до валявшейся поодаль пустой пачке из-под сигарет, и положила на неё кусок торта.

– Кушай.

Кот не заставил себя ждать и принялся, жадно, есть. Я, невольно, потянулась и погладила его замызганную спинку. Кот уркнул, перестал, есть, глянул на меня так, словно спрашивал: может, ты возьмёшь меня к себе?

– Нет, – сказала, поднимаясь. – Не могу, извини. У меня дома на дух не выносят живность. Выгонят вместе с тобой. Так что прощай.

Кот вздохнул и вернулся к еде. А я продолжила свой путь. Не знаю почему, но, отойдя шагов десять, я оглянулась: кот шёл за мной.

– Зря топаешь. Я русским языком тебе сказала: не могу взять тебя.

Кот внимательно слушал, сверля меня разномастными глазами: один жёлтый, другой изумрудный.

– Уяснил? Не ходи за мной, пожалуйста, без тебя мне тошно, – Я пошла, поглядывая через плечо: кот остался сидеть, провожая меня взглядом.

Я поравнялась со стоящим у тротуара красным «Москвичом», в приоткрытое окно вылетали звуки работающего радио:

– На студийных часах 20,45. О погоде на выходные нам расскажет…

Кто расскажет, я так и не узнала, потому что в голове у меня что-то громко звенькнуло, затем, будто стекло шмякнули об асфальт и звон, казалось, заполнил эхом каждую клеточку моего тела. Следом подступила тошнота и головокружение: перед глазами всё поплыло, закружилось. Мне показалось, что сейчас грохнусь – раскинула руки, сохраняя равновесие. Хоровод перед глазами исчез, вернее всё замерло, как стоп-кадр. Какая-то тень медленно наплывала на «картинку», подобно гусенице, методично обгрызала её. Вскоре я уже ничего не видела: сплошной мрак. А потом впереди, далеко – далеко, возникла светящаяся точка. Она двигалась навстречу мне, словно машина с включёнными фарами. Странно: по мере их приближения, меня покидали силы: я видела, смутно, свои ноги, руки, но абсолютно не ощущала их. Только зуд в том месте, где должна быть левая ладонь. «Фары» стремительно приближались и, вскоре, заполнили всё видимое пространство.

«Я, должно быть, траванулась на этой чёртовой свадьбе»– слабо шелохнулось у меня в голове. Звон исчез и тотчас ему на смену в мои уши ударил хаос звуков: голоса людей, кошачье мяуканье, хлопанье крыльев, воронье карканье и… знакомый, по сну, писк летучих мышей. А перед глазами замелькали неразличимые картинки, словно видеоплёнку включили на ускоренную перемотку.

«Я умираю?!»

Внезапно мельканье кадров прекратилось, в голове что-то щёлкнуло, и свет погас, затухая, уплывали все звуки. Воцарилась могильная тишина. И полный мрак. Единственно, что слышала и ощущала, это жгучая, как ожог, боль в ладони…

… Это длилось целую вечность. Затем, неожиданно, тишину рванул сдвоенный крик кота и воронье карканье, неведомая сила сгребла меня – я даже вскрикнуть не успела-скомкала, точно снежок, и швырнула. «А-а-а!» – запоздало завопила я, и… словно проснулась от кошмарного сна: стояла всё там же, у красного автомобиля; диктор радио напомнил, что сейчас 21 час.

Невероятно! Получается, что я стоя «проспала»15 минут?! Головокружение и тошнота пропали, впрочем, как и приставучий кот. Голова удивительно свежа и ясна. Глянула на ладонь и, невольно, вскрикнула: пятно было сочно-розового цвета, и не просто пятно, а настоящий кошачий след. Как если бы кот ступил испачканной в розовой краске лапой. Плюнула на ладонь, энергично потёрла другой. След остался прежним, более того, издевательски заблестел, как лакированный.

«Что всё это значит?» – хотелось закричать, но я лишь растерянно огляделась по сторонам: всё на своих местах, ничего не изменилось.

Дунул ветерок, и меня обдало ознобом. Оказалось, что у меня всё нижнее бельё мокрое от пота. Не хватало, для полного счастья, простудиться! Быстро перешла улицу и, почти бегом, заспешила домой.

Дома, первым делом, наполнила ванну горячей водой, плеснула шампуни и, раздевшись, погрузилась, предвкушая долгое блаженство. Когда ещё представится такая возможность: когда все дома, только и слышу – Варька, поди, сюда! Варька, подай! Варька, зараза, вынеси мусор! Варька… Варька… Не до купаний с блаженством: скоренько сполоснёшься, либо наспех только голову помоешь – и ладно…

Я целую вечность не чувствовала себя так хорошо!

Напевая, простирнула бельишко, затем сделала гренки, вскипятила молоко. Зойкина свадьба, эта коллективная пьянка (реалити-шоу!), в эти минуты показалась мне мелкой досадой, а происшедшее на улице давним сном. Жизнь хороша, и жить хорошо!

В дверь настойчиво зазвонили. Нехотя подошла, борясь с дилеммой: обнаруживать себя или нет? Когда звон стал бить по нервам, едва сдерживая злость, спросила:

– Кто?

– Варенька, это я, тётя Паша, с третьего этажа. Сахарку не одолжишь, хоть стаканчик?

«Опять эта, попрошайка, сколько можно!?» Очень не хотелось открывать, но ведь завтра наплачется маме, а та закатит кипеж, что её единственную подругу обижают и всё такое. Подруга – собутыльница, святой человек, обидеть не моги…

Скрепя сердцем, открыла. Едва дверь образовала щель, в неё… прошмыгнул полосатый кот. Больше на площадке никого не было. Захлопнула дверь, повернулась: кот сидел у тумбочки с обувью и яростно скрёб лапой за ухом. Я просто опешила от такой наглости, и совершенно не знала, что предпринять. И тут… кот заговорил:

– Извини, блохи, паскуды, совсем заели. Да не хлопай ты так глазёнками, я не глюк.

– Но… ты…

– Говорю? Ерунда, привыкай. Ещё не такое увидишь и услышишь.

– Увижу…

– И увидишь и услышишь, и ручками потрогаешь. Всё, Варенька, теперь у тебя будет другая жизнь. Шумная, бурная и интересная. Как в сказке. Сейчас я плотненько поем… Ты, надеюсь, накормишь гостя?

– Гостя… – Я начинала приходить в себя: это не глюк, не сон, это… чёрт знает что… – Колбасу будешь?

– Давай, что не жалко. Я за весь день кроме твоего бисквита какую-то гадость куснул на помойке. Молочка бы, а?

Налила в миску молока, поставила на пол. Кот принялся звучно лакать, шерсть ходила волнами, замызганный хвост нервно вздрагивал.

Я присела на стул.

– Может… тебя, и помыть, и на мягкую постельку положить?

Кот поперхнулся, утробно уркнул:

– Нет времени. Ты не рассиживайся, а собирайся. Нам к рассвету нужно быть… у чёрта на куличках.

Я окончательно пришла в себя:

– Ага, счас, только шнурки поглажу. С мокрой головой куда-то переться.

Кот оторвался от миски, сел, широко облизнулся. Глянул вполне человеческим взглядом, как на несмышлёныша.

– Подними левую руку на уровне глаз, – заговорил голосом воспитательницы детского сада. – Ладонью к себе. Смотри в центр пятна. У тебя оно есть?

Я кивнула, уже ничему не удивляясь. Выполнила, как просил, скорее играючи, чем всерьёз.

– Теперь скажи… как камень брось: «Чоххоч!»

– Чоххоч!

Ладони стало щекотно, будто по контуру пятна перышком проводили. Я уже готова была засмеяться, но тут на мою голову обрушился поток горячего воздуха, как если бы включили штук пять фенов. Невидимые пальцы бережно перебирали мокрые пряди. Кот оскалился в подобии улыбки, затем приступил также шумно поедать нарезанные ломтики колбасы.

Я опомниться не успела, как волосы были высушены и добротно расчёсаны. «Фены» продолжали работать.

– Скажи: «Хоч!», если не хочешь без волос остаться, – пробурчал кот.

Я сказала – и «фены» отключились. Исчезла и щекотка в ладони.

– Что это? – Я неотрывно смотрела на ладонь: пятно вновь потемнело, и лишь с трудом угадывался кошачий след.

– Дар.

– Дар? От тебя?

Кот издал урчание, похожее на усмешку.

– Дары, Варенька, даются свыше. А я приземлён, как и ты.

– Но здесь явно… кошачий след…

– Значит так надо. Со временем узнаешь, что и как. Моё дело доставить тебя вовремя.

– Доставить? Куда? К чёрту на кулички?

– Это образно. В деревню Яблоницы нам надо. Ты собирайся, собирайся, путь неблизкий.

– Зачем?

– Там узнаешь.

– Хорошее дело! А если я откажусь?

Кот протяжно вздохнул:

– Если тебе меня не жалко – отказывайся. Только это тебе не поможет. Я всё равно доставлю тебя. Сонную. И ты проспишь интересное путешествие. Выбирай. Да побыстрее: время уходит.

– Я не могу! Вот так сразу… всё бросить… Мне в школу завтра.

– Забудь. У тебя другая будет школа.

– А семья?

– И семья. Здесь тебя не жалуют, шпыняют, а там будут любить и почитать. Как… царицу.

– Даже так? С трудом верится. За какие заслуги?

– Там узнаешь. Мы долго ещё будем словами дребезжать? Не ожидал, что ты такая зануда.

– Я не зануда! Просто всё как-то… действительно… как в сказке…

– Для тебя сказка, для нас обыденная жизнь. Теперь эта сказка-жизнь станет и твоей. Всё, хватит трепаться. Одевайся.

– Что… брать с собой?

– Просто оденься и всё.

– Как скажешь, господин. Бегу, с вашего позволения.

– Не паясничай, – фыркнул кот. – Это не твоё.

– А у тебя имя есть? – спросила уже из комнаты.

– Зови, как захочешь.

– А можно… Зебриком?

– Да хоть горшком, только в печь не ставь, – умываясь, мявкнул кот.

Я надела чёрные вельветовые джинсы, бежевый лёгкий свитер с горлом, на ноги кроссовки. Волосы решила заплести в косу. И тут обнаружила неприятную странность: чуть левее пробора прядь волос, шириной в два пальца, была акварельно – белая. Она начиналась у корней и тянулась до кончиков. Видимо, «фены» перестарались и выжгли мой натуральный русый цвет. Как я ни старалась спрятать белую прядь, коса получалась полосатой, почти как хвост у Зебрика. Ладно, пусть пока так, вернусь-закрашу. Освободила школьную сумку от учебников и тетрадей – она у меня небольшая, как дамская сумочка, – закинула в неё пакет прокладок, косметичку, плеер, пяток любимых кассет.

– Готова? – Зебрик нетерпеливо топтался у двери.

– Секундочку, – бросила, убегая в ванную за щёткой и пастой. Попутно сходила в туалет. Зебрик вслед мне мявкнул, по тону явно нелесное.

– Всё, готова.

Зебрик критически оглядел меня, протяжно вздохнул:

– Не на дискотеку зову.

– Что не так?

– Ладно, годится, – буркнул, при этом хвост его нервно шаркнул по двери.

– А что мне родителям написать? – вдруг опомнилась, уже держась за ручку двери.

– Ничего.

– Так не пойдёт. Будут беспокоиться, начнут искать…

– Как ты мне надоела! – Зебрик со злостью царапнул косяк двери. – Пиши, что хочешь! Провалилась сквозь землю, похитили пришельцы. Не ищите – бесполезно. Любящая вас, Варька – зануда.

– А когда я вернусь? – Взяла рядом с телефоном лист бумаги, ручку. – У меня на этой неделе контрольная по физике.

Зебрик дико зашипел, тяпнул лапой по стене, содрав клок обоев:

– Достала! Не могу больше! Ты идёшь или я применяю силу?!

– Только без лап! Я тоже могу применить силу. Возьму вон швабру и… спущу по лестнице.

– Ха – ха – ха. Дико смешно. В последний раз спрашиваю: ты идёшь?

– Иду, иду! – Сунула край записки под телефон, погасила свет.

Вышли на площадку. Закрывая дверь на замок, помедлила, раздумывая: разумно ли поступаю? Что ждёт меня в неведомой деревне Яблоницы?

– Не тяни резину, Варя, – приглушённо прошипел Зебрик.

– Иду, всё. Сам-то как зануда ноешь.

Зебрик молча сиганул вниз по лестнице. Когда я вышла из подъезда, он нервно метался у подножья старого тополя.

– Тянешься, как старушенция.

– Будешь оскорблять…

– Иди за мной, – перебил Зебрик зло, блеснув разномастными глазами. Пересёк двор, скрылся под аркой проходного двора. Я прибавила шаг, вышла на соседнюю улицу. Зебрик стоял у забора, за которым уже более полугода безоконный дом ждал капитального ремонта.

– Эти две доски отодвигаются, – фыркнул Зебрик, и юркнул в щель между ними у самой земли.

– Сюда-то зачем? – запоздало спросила. Потрогала доски: они, действительно, отодвигались.

«Не нравится мне начало путешествия. Ещё на бомжей нарвусь…»

Пересилив страх, шагнула за забор. Весь двор был завален кучами строительного мусора. Подъезды и окна первого этажа забиты листами жести. Скудный свет с соседней улицы пятнами высвечивал рваные раны стен, и красная кирпичная кладка казалась сгустками крови. По спине побежали мурашки, а ладоням стало знобко, словно легли они на лёд. Я инстинктивно развернулась, уже готовая вернуться на улицу, но слева хлестнуло сродни змеиному шипению:

– Тебя долго ещё ждать? Иди вдоль забора.

Глянула на чуть отодвинутые доски, вздохнула, ругнув себя последними словами, и полезла по мусору вдоль забора. Пыль, древесная труха вспархивали из-под ног и лезли в рот, в нос, в глаза, но окрик Зебрика заставлял идти, не останавливаясь.

– Ты идёшь? А быстрее нельзя?

Метров через десять горы мусора отступили от забора, открылась совершенно чистая площадка. В центре её сидел Зебрик. Сюда почти не попадал свет, и кот смотрелся абсолютно чёрным. Только глаза, как два фонарика, светились.

– Тебя только за смертью посылать! – встретил меня Зебрик, выкусывая блох на плече.

– Сюда-то зачем? – вновь спросила, сплёвывая липкую слюну.

– Затем, что нас здесь никто не увидит, – Зебрик поднял мордочку кверху и некоторое время смотрел в небо. Я тоже глянула. Ничего особенного: затянуто белёсой тучей, впрочем, местами что-то посверкивало, должно быть, звёзды.

– Пора, – встрепенулся кот, прошёлся по кругу, то, выгибая спину, то, припадая к земле. Остановился, крутанул хвостом, затем резко побежал в обратную сторону. С каждым кругом, убыстряя темп и сужая круг. Оказавшись в центре, Зебрик раз пять крутанулся, точно ловил собственный хвост. Я расслабленно налегла на забор и, неожиданно для себя, разулыбалась, негромко зааплодировала.

Зебрик замер. В следующее мгновение лёгкое серебристое свечение образовалось вокруг него. Я выпрямилась, затаив дыхание. Бока Зебрика стали раздуваться, едва слышный щелчок, и… из выпуклостей полезли, как из лопнувших почек, клейкие листочки. С каждой секундой «листочков» становилось всё больше, и завершилось действо тем, что у кота появились два… птичьих крыла, пёстрых, как у совы.

«Так и во сне было!» – ахнула я, приходя в себя.

– Смотри в ладонь, – устало скомандовал Зебрик.

Я подняла руку к лицу.

– Скажи: ДОСРУЖ! Закрой глаза!

– ДОСРУЖ! – выдохнула, невольно, сжавшись и ощупывая правой рукой бок и часть спины, в ожидании роста крыльев. Ладошке стало щекотно, затем, будто током ударило – пронзил жаркий озноб, на мгновенье голову сжало в невидимых тисках и… рвануло за ноги, стремительно увлекло в пропасть. Тщетно пыталась закричать, открыть глаза: я просто обернулась камнем, который летел неведомо куда. Также внезапно падение прекратилось. Ощущение было такое, словно меня поймали на лету и бережно поставили на твёрдую почву. Открыла глаза: точно, стою на земле, только…

Вскинув голову, вскрикнула, грузно плюхнулась на попу: надо мной стоял огромный, как дог, крылатый кот и снисходительно ухмылялся. Вообще-то Зебрик остался прежним – это я уменьшилась до размеров мультяшной Дюймовочки. Из моих 1 метр 55 сантиметров полтора метра минусовали, а вес 41 кг обернули в граммы. В общем, чуть более спичечного коробка стала.

– Малявка – козявка, – добродушно фыркнул Зебрик, меня с ног до головы обдало пылью.

– Прекрати хулиганить! – вскочила я, отряхиваясь.

– Прости, так получилось, – Зебрик лёг на землю. – Залезай.

– Что?

– Залезай, говорю, мне на спину.

– Мы что… полетим?

– Нет, на трамвае поедем! – Зебрик опять начал злиться. – Ты полезешь или мне тебя как мышонка в зубах нести?

– Полезу, – Неуверенно приблизилась к лапище Зебрика.

– Живее! – рыкнул кот, и капля слюны больно шмякнула меня в темечко.

Цепко хватаясь за шерсть, я неуклюже полезла. На спине было мягко и тепло. И пахло помойкой. Зебрик встал. Я глянула вниз, и тотчас под ложечкой тошнотворно засосало.

– Рванули, – не то, спрашивая, не то, давая себе команду, Зебрик взмахнул крыльями, и земля стремительно унеслась вниз. – Держись, – сквозь потоки воздуха услышала я, крепко сжала ноги, загребла в руки побольше шерсти.

Мелькнула крыша, рогатки антенн – и вот мы уже над городом. Внизу лишь светящиеся точки уличных фонарей и крохотные коробочки домов.

Глава 3

Я с пелёнок была уверена, что страх высоты – это не моё. И на «чёртовом колесе», и на колесе обозрения я чувствовала себя прекрасно. В отличие от мамы и Зойки, которые слезали зелёные, и тут же бежали в туалет. Вот и сейчас, я ощущала лишь восторг полёта. Ветер начисто сдувал запах помойки, бил в лицо и пытался растрепать мне волосы. А мне хотелось громко смеяться и дурашливо кричать, но ветер был слишком силён, что и останавливало меня от явного безумства.

Мы приближались к Пулково. Я мысленно воображала себя сидящей в седле мотоцикла, В общем, ловила кайф. Внезапно мой «мотоцикл» подбросило, как на ухабе, завалило набок: просто чудом удержалась в «седле». С Зебриком что-то было не так: его бросало в стороны, то заваливало набок, то обрушивало вниз. Чувство восторга улетучилось, ему на смену пришло раздражение.

– Алё, не дрова везёшь! – наклонилась к уху Зебрика, заорала изо всех сил.

– Мне… плохо… изжога замучила… – уловила сквозь ветер.

«Чушь какая-то. Разве у котов бывает изжога?» – подумалось, и тотчас в голове у меня зашуршало, точно конфету разворачивали, а в левой руке, там, где пятно, словно букашка заскреблась. И я услышала голос Зебрика, как если бы у меня были наушники, а его голос в записи на кассете:

– И у котов бывает изжога, если их кормят всякой гадостью. Это всё твоя колбаса…. У неё запах был несъедобный…

– Зачем ел?

– Очень кушать хотелось…

– Я, конечно, сочувствую тебе. И долго мне терпеть эту болтанку?

– Лицемерка!.. До конца пути. Желательно, молча… без тебя тошно…

Вскоре и мне стало не легче: голова кружилась, спазмы в желудке, подступающая тошнота. Плюс ко всему, ветер стал, буквально, ледяной и лицо точно задеревенело. И рада бы завопить: «Всё! не хочу! опускайся!», да ничто не слушалось – ни губы, ни мысли. В какой-то момент тошнота подкатила к горлу и застыла колючим комком. В глазах померкло, и… я элементарно вырубилась.

Очнувшись, я не сразу сообразила, где нахожусь. Даже когда глаза привыкли к окружающей темноте. Подо мной шуршала бумага, руки ощупывали со всех сторон гладкие стены. И отвратительный запах, похоже на протухшее молоко. Встала на ноги, вытянула руки вверх, но и там был гладкий вонючий потолок.

– А-а-а! – что есть мочи завопила.

– Очухалась, козявка? – тотчас услышала голос Зебрика.

– Где я? Что случилось?

– Ты в коробке из-под кефира. А случилось то, что ты плюхнулась в обморок, и мне пришлось тебя ловить в воздухе.

– Спасибо… Вытащи меня отсюда… здесь невозможно дышать…

Сверху опустилась лапа и норовила подцепить меня когтем, но я, подпрыгнув, вцепилась в шерсть:

– Поднимай!

О!!! как пьяняще сладок был первый глоток свежего воздуха! А второй…

– Где мы?!

– На свалке.

Интуитивно я и сама это поняла, ибо вдохнула такой «аромат», что меня едва не вывернуло наизнанку.

– Ты что не мог в другом месте приземлиться? Что ждём? Когда я задохнусь?! Ты…

– Не скули, – оборвал меня Зебрик таким тоном, что я не решилась продолжать: его что-то тревожило.

Удручённый Зебрик поведал: когда, невероятным образом, поймал меня почти у самой земли, я была в полной отключке. Остаток пути тащить меня в зубах не решился, из-за терзающей изжоги. Увидев свалку, приземлился. Рядом оказался пакет из-под кефира, тотчас родилось решение: меня в пакет, а его каким-либо образом закрепить на своей шее.

– А сумка? Где моя сумка?

– Ну, ты и бесстыжая, Варька… – вздохнул Зебрик. – Сумка потерялась.

– Замечательно! Отлично! У меня там вещи… необходимые…

– Плюнь и забудь. Подожди, я сейчас… поищу верёвку. Да, будешь донимать своей сумкой – исцарапаю.

Зебрик растворился в темноте. Вокруг меня высились зловонные горы мусора. Где-то слева работал трактор, а справа заливисто лаяла собака. От запахов меня мутило, даже тело, казалось, покрылось вонючей слизью. Неожиданно для самой себя, я расплакалась, проклиная и Зебрика и весь этот день. За спиной зашуршало, я дико закричала и шарахнулась влево – почва из-под ног вырвалась, и я полетела куда-то вниз. Плюхнулась в жижу, отдающую болотом. Благо, оказалось мелко: почти до пояса. Руки ощупали сырую склизкую шерсть. Меня объял ужас: я в трупе животного! Мной всецело овладела истерика. Думается: глядя на меня в тот момент, можно было, не сомневаясь ставить диагноз – буйно-помешанная, опасна для окружающих…

Я не помню, как меня извлёк Зебрик, но уверена: помедли он ещё пару минут, и у меня точно поехала бы крыша, основательно и надолго.

Изгвазданная с ног до головы в грязи, вся в слезах и соплях, я медленно приходила в себя, валяясь в ногах Зебрика. Смутно помню, что он пытался достучаться до моего воспалённого сознания: просил что-то сделать. Прошла целая вечность, прежде чем я услышала его. Зебрик, буквально, умолял помочь ему: у нас осталось мало времени, а лететь ещё далеко. Из-за терзаемой изжоги, он не может долго нести меня в зубах, по-этому, если я против пакета, то должна из верёвок связать нечто такое, чтобы и я была привязана, и на нём прочно сидело. Материал лежал рядом: ремешки, шпагат и кусок капронового шнурка. Будь я в прежнем виде, справиться с заданием плёвое дело. Но сейчас, в образе Дюймовочки, когда обычный шпагат, как морской канат, пришлось изрядно повозиться. С горем пополам, ободрав пальцы и пообломав ногти, мне удалось связать приличную конструкцию. Впрочем, стопроцентной гарантии в её прочности не было…

– Слушай, Зеб… я точно в трупе была?

– Нет. Старый разбитый сапог. Женский, утеплённый.

– Сапог!? – Меня внезапно разобрал гомерический смех, и я окончательно пришла в себя.

Мы снова летели. Вокруг царила ночь, над нами проплывали тёмные облака: воздух был влажный, возможно, дождь прольётся. Моё игривое настроение быстро улетучилось, и я почувствовала жуткий холод. Мокрая одежда, казалось, превратилась в ледовый панцирь. Вскоре я уже не могла шевелить ни рукой, ни ногой, губы так же одеревенели. Если бы не верёвка, обхватывающая в поясе, меня давно бы сдуло.

Зебрик спешил, ему тоже было не сладко: видимо, изжога вконец замучила. Полёт был неровный, с частыми провалами в «воздушные ямы». То ли от холода, то ли от болтанки меня стало укачивать. Я не сопротивлялась, напротив, хотелось смертельно заснуть и проснуться уже на месте. А там горячая ванна… а-ах! Но вырубиться не получалось: только погружалась в сон, как очередной вираж Зебрика выдёргивал меня в ледяную действительность.

Внезапно полёт прекратился, словно Зебрик наткнулся на препятствие: мы зависли, как марионетка на нитках.

«Что случилось? – мысленно спросила. – Опять изжога?»

«Нет,» – едва слышно прошуршало в «наушниках».

Медленно планируя, Зебрик стал опускаться. Вскоре я разглядела, что внизу раскинулся лес, впрочем, он скоро оборвался и далее пошли поля, а между ними тянулась ровной ленточкой дорога. Она была пустынна. Зебрик планировал прямо на дорогу. Когда до неё оставалось метра три, он резко рванул вперёд, летя точно по центру дороги. Неужели подлетаем? Голова Зебрика мешала рассмотреть, что там впереди. Я хотела приподняться, но одеревеневшее тело не слушалось. «Подлетаем?» – мысленно послала вопрос.

Зебрик не ответил. Он неожиданно завалился набок, и стремительно стал удаляться влево от дороги. Когда он вернулся в нормальное горизонтальное положение, я увидела: примерно, в километре от нас дорога переходит в улицу деревни, деля её на две равных части. Зебрик, похоже, решил залететь в деревню со стороны леса.

«Ура! Ещё пять-десять минут и закончатся мои мучения!» – внутренне ликовала я. Зебрик, видимо, испытывал тоже самое, ибо скорость полёта значительно увеличилась. Однако, по мере приближения леса, у меня закрались сомнения, что это не наша деревня. Возможно, наша там, в глубине леса. Сколько же ещё лететь?

У самой опушки Зебрик свернул направо и полетел вдоль леса. Внизу змеилась узкая дорожка, а рядом канава, заросшая разлапистым кустарником. Деревня отсюда казалась длинным поездом, кое-где в «вагонах» мерцали огоньки. Зебрик вновь повернул направо, в сторону деревни: мы летели к головным «вагонам».

Всё таки наша! Зебрик опустился ниже, почти к самой пашне. Моё горячее внутреннее ликование сказалось и внешне: я постепенно «оттаивала». Опять ощущался страшный холод, но я уже могла шевелить руками и ногами. Ничего, потерплю: вон дома – рукой подать…

И тут случилось невероятное: Зебрик резко взмыл вверх, меня швырнуло в сторону, крутануло на верёвке, сдавив живот так, что в глазах померкло. В «наушниках» зашуршало, и в барабанные перепонки ударил горячечный шепот Зебрика: «Варя, нас не пускают… Я не знаю, что делать! Опаздываю…»

Я всё ещё не могла справиться с дыханием, боль в животе захватила так, что даже мысленно не смогла ответить Зебрику. А он точно обезумел: метался из стороны в сторону, что-то непонятное кричал. Я изо всех сил пыталась усидеть на месте, но неожиданные молниеносные виражи приводили мои старания к нулю: меня болтало и трепало, точно тряпицу на ветру. Наконец, выбившись из сил, Зебрик рухнул на пашню. Его тело сотрясалось от учащённого дыхания и… от плача. Да, он плакал навзрыд, как ребёнок от горькой обиды.

Я потянулась к его уху:

– Зеб, кто не пускает? Вот же деревня, метров триста осталось.

Зебрик судорожно всхлипнул, молча поднял лапу и, выпустив когти, ударил воздух перед собой. Лапа не опустилась, как следовало ожидать, а упёрлась, точно в стену. Перед нами была невидимая преграда! А ещё точнее: деревня находилась под незримым куполом. Теперь понятно, почему так метался Зебрик: он искал брешь.

– Что же теперь делать?

– Не ведаю…

– А те, кто послал тебя за мной, знают?

– Кабы ведали, уже дали б знать, – тяжко вздохнув, сказал Зебрик.

Я чувствовала, как во мне просыпается знакомое чувство: предвестие истерики. А потом меня осенило: что если попробовать разозлиться и пожелать, как тогда «вольве»? С трудом, но удалось подступавшую истерику преобразить в гнев и ненависть.

– Зараза, что б тебе лопнуть и развалиться на куски! – Глянув в ладонь, «швырнула» поверх неё слова, как если бы это были камни. Ладонь запылала, как ошпаренная, в грудь что-то ударило, меня отбросило на спину Зебрика. Если бы не веревка, наверняка, отлетела бы далеко на пашню. Похоже, брошенный мною «камень» отскочил от преграды и, рикошетом, влепил мне в грудь.

Я уже поднималась, с намерением повторить бросок, как услышала звук, похожий на треск лопнувшего стекла. Зебрик вскочил, мотнул лапой, и она беспрепятственно опустилась на пашню. С гиканьем Зебрик пробежался и взлетел.

– Получилось! – заорала я.

До деревни оставалось метров двести, когда я услышала за спиной странные звуки. Обернувшись, оцепенела: нас преследовала бесформенная масса.

– Зеб!

Вместо крика лишь шипение выдавилось сквозь онемевшие губы. А Зеб уже метнулся в сторону, но масса рассыпалась на мелкие кусочки, которые стремительно окружали нас. Спустя минуту, стало ясно, что «кусочки»– это летучие мыши. Кольцо сужалось.

«Сон в руку!» – мелькнуло у меня в мозгу. Только эти твари нападали без единого звука. Удары крыльями по голове, по лицу, следом, точно бритвой, когти полосовали открытые участки тела. Я ничего не видела, закрыв глаза руками. Тщетно Зебрик метался в крутых виражах: твари, буквально, облепили нас. Как и во сне, я ощущала кровь, что струилась по лицу, по рукам, по шее. И так же не было сил кричать – только боль и ужас. В голове сплошной гул. На мгновение гул, словно выключили, и я услышала откуда-то издалека, едва слышно:

– Варя… ладонь… погибнем…

И снова изнуряющий гул наполнил голову, казалось: вот-вот полопаются перепонки. По лицу стали бить чаще, точно знали, что нельзя мне позволить отнять руки.

Зебрик падал. Честно скажу: мысленно я уже приготовилась к смерти. Странно только, что ощущение было полного безразличия: ну, погибну, ну, съедят меня эти твари…

Зебрик упал на лапы, не удержался и завалился набок. Верёвка сместилась, и я съехала под лапу Зебрика. Возможно, он почувствовал это: тут же повернулся на спину и стал отбиваться всеми четырьмя лапами от наседавших упырей. Я отняла руки от лица, воспользовавшись передышкой. Вокруг нас кружил рой этих тварей, посекундно атакуя бедного Зеба, который отбивал атаки лапами и хватал зубами наиболее наглых. Даже сквозь гул в голове я слышала хруст мышиных костей.

– Сволочи! Чтоб вас… – начала я, глядя в ладонь, но закончить, не успела: вцепились в волосы, дёрнули – и вот я уже в воздухе с болтающейся верёвкой на поясе. Эти твари перегрызли её. Земля и отбивающийся Зеб стремительно удалялись. Меня несли в сторону леса.

Я была в полушоковом состоянии, безвольно болталась на весу. Однако краем глаза отметила: меня сопровождает плотное кольцо мышей. Значит, они бросили Зеба, добились цели и возвращаются с победой к тому, кто их послал. Внезапно меня, будто с силой встряхнули за плечи: «Дура! чего ждёшь: руки-то у тебя свободные?!»

– Гады! Сволочи! Чтоб у вас глаза повылазили! Чтоб вас в клочья разорвало!

Ожгло руку внутренним огнём, затем хлопок – и я, забрызганная чем-то гадким, кверхтормашками полетела вниз. Мелькнуло в голове: «Всё! Варька, счас от тебя будет оладушка…»

Но не суждено было Варьке разбиться в оладушку: у самой земли, в прыжке, поймал меня Зебрик. Всхлипывая, как ребёнок, уставший плакать, он энергично принялся вылизывать меня, как кошка-мать новорождённого котёнка.

– Всё! хватит! Прекрати!

– Я думал… думал… потерял тебя…

– И потеряешь, если не доставишь, куда надо.

– Рванули!

И вот я снова на загривке Зебрика. Иссечённые и избитые лицо, руки, голова саднили. Расслабленность повлекла за собой усталость: веки отяжелели, меня клонило в сон. Цепко держась за шерсть Зеба, поминутно трясла головой, стряхивая сонливость.

До деревни оставалось совсем ничего, метров сто, когда Зебрик, вдруг, странно дёрнулся и стал падать. Мою сонливость как ветром сдуло.

– Что? Опять не пускают?

Зебрик не ответил: ударился о землю грудью, перевернулся – меня камнем швырнуло вперёд. Упала удачно: в яму, на дне которой был клок перезимовавшей прелой соломы. Яма, конечно, сказано громко – для прежней Варьки ростом в полтора метра, это просто выемка размером с обычную суповую тарелку, для Дюймовочки – яма. Выбраться из неё оказалось нелёгким делом: края ямы рыхлые, всё время осыпались, увлекая меня на дно. Вспомнился кадр из фильма о животных: букашка попала в песчаную ямку и тщетно пытается выбраться, но песок осыпается, букашка снова и снова оказывается на дне. А потом дно оживает: появляется страшная голова – и букашке каюк. Сейчас я была как та букашка: все мои попытки оканчивались неудачей. Я уже ревела в голос, звала Зеба, но, увы…

Комок земли, величиной с кулак обычной Варьки, оторвался и сбил меня с ног. Я вновь оказалась на дне, да ещё комок, зараза, придавил ноги. Изматывая последние силы, истерично колошматила его кулаками, но только поднимала пыль и утомляла руки. Обессилев, упала, сотрясаясь от плача. Небо, до этого затянутое белёсой пеленой, светлело: пелена лопалась, и прорехи расползались. Словно кто-то там наверху гневно раздирал полог, скрывавший от него нечто важное. Вскоре от пелены не осталось и следа, глазам предстало чистое звёздное полотно. И месяц, заглядывавший в яму, где уже тихо – сил не осталось – скулила Варька – Дюймовочка. Месяц иронично усмехался, выпячивая острый подбородок. От чего мне стало ещё горше…

Сверху послышался шум, как если бы по земле тащили бревно. Края моей ямы стали осыпаться, заваливая меня землёй. Задёргалась, как безумная, дико закричала. На яму наползала огромная тень. Меня охватил невиданный ужас. «Всё, сейчас засыпят, точно картофелину при посадке… «– трепыхнулось на задворках сознания. Тень закрыла небо, в яме образовался мрак. Земля продолжала осыпаться, по пояс я уже была капитально упакована. И вдруг на меня опустилось нечто – почудилось, бревно, – и окончательно вдавило в грунт. На поверхности осталась лишь рука. Задыхаясь, заколотила этой рукой по «бревну». «ШЕРСТЬ?! ЭТО ЖЕ ЛАПА ЗЕБРИКАМ!» Стала хватать за шерсть, дёргать её. Лапа приподнялась – рука моя нащупала прижатый коготь. Вцепилась намертво, резко качнула – лапа потянулась вверх, выдёргивая меня из земли, как морковину.

Да, это был Зебрик! Мой славный котик, трижды спасший меня от погибели! Он лежал у края ямы, уронив голову между лап. Я, в каком-то болезненном возбуждении, ползала по его мордочке, целуя каждую шерстинку, рассыпая благодарности и ласкательные слова. Зебрик тяжело вздохнул, и моя нездоровая эйфория улетела вместе с его выдохом: он был пугающе обездвижен, глаза закрыты.

– Зеб, алё, ты чего? Что ещё случилось?

Он не шелохнулся. Добралась до его уха и повторила вопрос в самую раковину. Его тело дрогнуло мелкой дрожью, рот приоткрылся, выдавив пару непонятных слов. Я спустилась к самым губам, приникла к ним и услышала далеко-далеко знакомый голос. Он с трудом пробивался сквозь хрипы и шипение. Так бывает при плохой связи с междугородним телефоном.

– Иди… прямо… только прямо… там речка и мосток… за ним ворота… на них колокольчик без языка…. Тронь его… тебя встретят…. Поспеши!..

– А ты? Что с тобой?

– Со мной… всё….Опоздал… Прощай, Вар… – Это были последние его слова: я опомниться не успела, как вместо тёплого Зебрика… оказалась холодная деревянная скульптура кота.

«Опять сон в руку,»– вяло трепыхнулось в голове.

Что было потом, помню смутно. Кажется, наревелась до икоты… и непривычно болело в груди, там, где сердце… Мне ещё не случалось терять близких и родных, да и мёртвых я видела только мух, комаров и тараканов. И вот случилось… Зебрик, с которым мы провели несколько часов, который трижды спас меня от смерти… стал мне роднее родного. Я это поняла тотчас, едва осознала, что Зебрик умер. Я обливала слезами его деревянную мордочку, а в ушах звучал насмешливый и такой родной голос: «Козявка…» И становилось ещё больнее и трудно дышать…

В какой-то момент я вспомнила о Даре, но все попытки оживить Зебрика оказались тщетны. Помнится, впервые в жизни я употребила матерные слова, все, какие слышала когда-либо: взобравшись на спину Зебрика, кричала-ругалась до хрипоты, захлебываясь слезами, неведомому дарителю – зачем мне Дар, если я не могу оживить родное существо? забери Дар назад и верни жизнь Зебу!..

Меня никто не услышал, не отозвался, только в голове, как метроном, застучало: поспеши, поспеши, поспеши… Стоп! Может, действительно, надо поспешить, может там, где меня ждут, помогут Зебрику?

Легко сказать – труднее сделать. Будь я прежней, расстояние до деревни преодолела бы за считанные минуты, но в образе Дюймовочки сто метров вырастали в километры по пересечённой местности: ямы, глубокие овраги, травяные джунгли. Путь оказался во много раз сложнее, чем я представляла. Даже небольшой отрезок пашни требовал огромных усилий. А сил-то у меня совсем не осталось: усталое, избитое и кровоточащее тело протестовало движению. Оно хотело лечь и заснуть. Пожалуй, только огромное желание побыстрее добраться к тем, кто вернёт жизнь Зебрику, тянуло и толкало моё безвольное тело.

Пашня предстала горами, где было всё: пологие и крутые подъёмы-спуски, «ущелья» со столешницу и «марсианские плато». Впрочем, – к счастью! – в «горах» не было рек и озёр. Спустя вечность, «горы» плавно перешли в «долину». Я чуточку передохнула, восстановила дыхание и тронулась дальше. В непролазные травяные джунгли. Свежая трава доходила мне до плеч, а прошлогодняя, сухая, как корабельные сосны, уходила далеко в небо. Я продиралась, как могла. Часто падала, удваивая раз за разом количество ушибов и порезов. Плакать уже не было сил, да и слёзы иссякли. Во рту пересохло, горло при каждом вдохе, будто наждачкой шоркали. В носу свербело, даже чихнуть не получалось. Болели глаза, в уголках нудно щипало. «Зебрик… Зебрик… «– странно, точно со стороны слышала свой голос. Ощущение полное: в горячке бредит…

Не знаю, не могу объяснить, как преодолела «джунгли» и вышла в «степь». Даже не обрадовалась-опустилась кулем и долго тупо сидела в траве. Когда почувствовала, что сон овладевает мной, каким-то образом встряхнулась, поднялась.

«Зебрик… Поспеши… «– губы вновь и вновь выдавливали эти два слова и, словно, две руки толкали меня в спину.

Молодая трава здесь была намного выше и толще, местами я, как «козявка», на четвереньках продиралась сквозь заросли. Внизу оказался слой пепла от сгоревшей прошлогодней травы, я изрядно измазалась в саже и наглоталась её.

Неожиданно я уткнулась в камень, он лишь частично высовывался из земли, но был велик для Варьки – Дюймовочки. Стала обходить его, как высокий бетонный забор. Стоп! вот здесь, пожалуй, можно взобраться на покосившийся «забор» и глянуть: не сбилась, всё ещё прямо иду и далеко ли до мостка.

Взобралась с четвёртого раза. Не сразу – глаза опять слезились – рассмотрела перспективу. У-Р-Р-РА! Мосток был рядом, под ним сонно бормотала речка – река.

Не помню, как слетела с «забора». Опять вернулись слёзы и потекли ручьями. Следом вернулась чувствительность тела: боже, на нём, казалось, не осталось здоровой клеточки! – сплошная ноющая рана… Удивительно, только в эти, последние минуты, почему-то, чем больнее было рукам и ногам, тем крепче они становились.

Внезапно трава расступилась, и я вывалилась на тропинку – для меня настоящая дорога. До мостка уже бежала, охая и морщась от боли в ступнях и коленях. Вот и ворота! Колокольчик – колокол висит высоко, рядом с ручкой калитки. Подобрала несколько камушков, попыталась попасть, но, увы! пальцы плохо слушались. Пришлось лезть на ворота. Здесь мне очень помогли поперечные трещины в досках. Не обошлось без заноз, но в эти минуты я, словно, забыла о себе: там, на пашне, ждёт Зебрик, нужно спешить…

Смутно помню, как доцарапалась до колокола, толкнула его от себя, он подался легко, тихо скрипнув, и вернулся….смахнув меня, как муху. Я полетела вниз…

Глава 4

Проснулась я от грома. Это мне так показалось: на самом деле, это был грохот упавшего ведра в сенях.

Я не сразу сообразила, где я: в голове почему-то всё путалось и мельтешило. Надо мной потолок, некогда белый, а теперь желтоватый, в рыжих пятнах и разводах, в центре тускло светится запылённая лампочка. Я хотела приподняться и не смогла: что-то прочно держало меня за шею. Точно мягкий мохеровый воротник свитера, внутри которого металлическое кольцо. Тело, от шеи и до кончиков пальцев на ногах, находилось в каком-то желе. Я это ощущала кожей, ибо была абсолютно голая. Перевела взгляд с потолка на стену: старый с облупленной краской сервант, за стеклом горки тарелок, чайные сервизы и масса разных фаянсовых статуэток. Слева от серванта другая стена – он стоял в углу. На стене электросчётчик, чуть ниже его проволочная сушилка для тарелок, тесно заставленная посудой. Далее – окно, на подоконнике череда баночек и горшочков с всевозможными растениями. Справа от серванта дверной проём, непривычно широкий. Дверь окрашена в тёмно-красный цвет. Сразу за ней прибита к стене сухая ветка, на ней чучело птицы. Кажется, удода. Далее, перпендикулярно стене, длинная занавеска. Куда она уходила, я не могла видеть: шейный корсет не позволял вертеть головой.

Ниже чучела располагались небольшое круглое зеркало, полочка для мыла, рукомойник и раковина. Первоначально, лишь скользнув взглядом по зеркалу, я отметила нечто знакомое. Вернулась, всмотревшись пристальнее: «нечто» оказалось моей головой – она торчала в центре крышки, а всё остальное было в коробке из-под мягкого масла, дико рекламируемого по телику. Коробка стояла на столе, застеленном цветастой клеёнкой.

ЧТО ВСЁ ЭТО ЗНАЧИТ?! Я дёрнулась изо всех сил, но лишь причинила боль шее. Тело свободно бултыхалось в вязкой жидкости.

– Ау! Есть тут кто? – Мне, казалось, что закричала очень громко, однако услышала только сиплый писк. Повторила – тот же результат.

«Я – «голова профессора Доуэля?» Если это кошмарный сон, тогда почему в шее настоящая боль?»

Дверь тяжко вздохнула и открылась: в комнату вошла… великанша. Женщина была очень стара: дряблое морщинистое лицо, впалый рот. Голова повязана линялым зелёным платком, концы платка связаны под массивным сухим подбородком. На старухе была светло-коричневая куртка с нашивкой на предплечье, которые обычно носят рабочие. Кажется, робой называется.

Старуха замерла спиной ко мне, послышалось металлическое звяканье и плеск воды: руки моет. Затем она прошуршала чем-то и подошла к столу. Рядом с моей коробкой появился стакан с зеленовато-оранжевой жидкостью.

Я затаила дыхание и, чуть прикрыв глаза, наблюдала за старухой. Она отошла к серванту, что-то взяла там и вернулась. Громыхнула стулом, подвигая поближе, села. Склонившись, достала из-под стола и поставила на стол высокую закопчённую кастрюлю, дном вверх.

– Ну, дочка, хватит щуриться и притворяться спящей. Я, как вошла, поняла: не спишь, – говоря это, старуха подняла коробку со мной и поставила на кастрюлю. Теперь я находилась на уровне её лица. – Как горлышко? Пересохло? – Старуха надела очки, одной рукой приподняла стакан, в другой у неё была… пипетка. Мягкий, успокаивающий голос старухи и её бесцветные глаза за стёклами очков, излучавшие тепло и что-то ещё хорошее, незнакомое мне… В общем, расположили меня к хозяйке с наилучшей стороны. Я открыла глаза и поздоровалась, но опять услышала лишь сипение.

– Погодь, погодь, дочка, сейчас наладим голосок. Открывай ротик.

Меня поили как беспомощного птенца. Я судорожно глотала падающие капли, не ощущая ни вкуса, ни запаха жидкости. Они проявлялись постепенно, капельным путём. Когда, наконец, восстановились обоняние и вкусовые ощущения, я бы затруднилась сточным определением: жидкость не имела одного вкуса и одного запаха – это было нечто вроде ассорти, коктейля. Главное, что глотать было приятно. А вскоре я обрела голос и нормальное ощущение тела, здорового и полного сил. И, разумеется, всё сразу вспомнила: Зебрик, полёт… Я стала говорить, быстро, слишком быстро: получалось сбивчиво и непонятно.

– Погодь, тарахтелка. Не стрекочи, вразумительно растолкуй.

– Извините, я боюсь не успеть. Там, на пашне, Зебрик… он стал деревянный…

– Опоздал, сердешный. Что поделаешь, доля его такая…

– Вы не поможете ему?!

– Я бы рада, детка, но не в моих силах. Чужое проклятье на Пёстром, не мне его и снимать. Ты лучше поведай, как он тебя оборотил в кроху.

Я подробно рассказала, что и как было во дворе за забором. Старуха слушала очень внимательно, кивая головой.

– Так… И какое же словцо велел сказать?

– Слово… Я… забыла… Не помню!

– Ладно, не печалься, это полбеды, – успокоила меня старуха. – Скумекаем.

– А Зебрику… вообще можно помочь?

– Не ведаю, детка.

– Но вы же эта… колдунья, да?

– Я была когда-то ворожеей, да вся вышла. Что мы всё лясы точим, тебя пора вынимать.

– А что со мной не так?

Кроме многочисленных синяков и порезов, я, падая с ворот, прибавила сотрясение мозга и вывих обеих рук в локтях. Вот и плаваю второй час в целебно-восстановительном растворе.

Баба Нюра – так просила называть себя старуха – поставила на табурет тазик, налила в него тёплой воды, затем осторожно освободила меня от жёсткого «ошейника».

– Забирайся, – подставила крупную цвета варёного «в мундире» картофеля ладонь. Страшно стыдясь своей наготы, липкая, словно ягода из варенья, скользнула я в руку бабы Нюры. И тотчас оказалась в воде. Тазик представлял сейчас для меня приличный бассейн. Баба Нюра пинцетом отщипнула от куска мыла крошку, протянула мне: – Хлюпайся, не буду стоять над душой.

Она вышла. Я с огромнейшим наслаждением принялась хлюпаться. Вроде ничего особенного: вода, мыло… но ощущения такие… такие, что словами не передать. Такое блаженство… просто, супер – супер!

Баба Нюра вернулась как раз в тот момент, когда я начала терзаться: пора бы и ополоснуться, но как?

– Готова? Счас, погодь, – Баба Нюра опустила в тазик широкую дощечку, велела забраться на неё. Я оказалась на довольно устойчивом плоту. Черпая столовой ложкой из ковшика воду, баба Нюра, радушно улыбаясь, стала поливать меня: – С гуся вода, с Варюшки хворобы и напасти!

Она говорила что-то ещё напевное, но я разобрала только эту фразу. Закончив ополаскивание, баба Нюра метнулась к печке, в которой слишком громко для меня потрескивали дрова, сдёрнула с верёвки махровое полотенце, чертыхнулась: – Тьфу, дура баба! Это ж для тебя, что ковром утираться. Погодь чуток. – Скрылась в комнате, где тотчас заскрипела дверца, видимо, шкафа. – Бегу, бегу! Не захолонула? – спросила, расстилая на столе обычный носовой платок. В следующее мгновение оказалась я на нём. – Утирайся.

Оделась я в свою одежду, чистую и тёплую. Правда, местами рваную, оно и понятно: баба Нюра, при всём желании, не могла её починить – слишком мала. Пока я сушила волосы у дверцы печи, сидя на горе из поленьев, баба Нюра колдовала у стола, сооружая для меня обеденный стол из спичечных коробков: два коробка, сверху белый лоскуток-стол и скатерть, коробок, застеленный куском зелёного плюша – тахта. Роль тарелки досталась чайной ложке, которой обломили ручку. Ошпаренная кипятком и заострённая спичка– вилка.

Уже сидя за накрытым столом, я впервые обратила внимание на будильник за стеклом серванта: четверть третьего ночи. Значит, прошло четыре часа с момента нашего с Зебриком вылета из Питера. Ночь в разгаре, вроде не время для еды, но чувство голода было такое, будто сейчас середина дня, а с утра маковой росинки во рту не было.

– Кушай. Плотно кушай. Когда следующий раз будет – неведомо. Пойду во двор, гляну: запаздывают твои сопутники. А ты шибче жуй, думать опосля будешь.

Не успела я осознать сказанного, как баба Нюра вышла. Сопутники – от слова «путь»? Что это значит? Ещё не конец пути? Получается так… А про еду, что следующий раз неизвестно когда поем, как понимать? Стоп, Варька, баба Нюра права: сначала поесть, потом думать, что и как. Хоть и пропал аппетит. Чем нас потчуют? Картошка с куриным мясом, солёные огурчики и квашеная капуста малинового цвета с кусочками столовой свёклы. Отдельно, в розетке, кажется, студень. Хлеб порезан крохотными кубиками. Верно, говорят, что аппетит приходит во время еды: если поначалу мне показалось, что еды слишком много, то вскоре я поняла – приговорю всё без напряга.

Я уже заканчивала, когда за окном что-то зашуршало, и неподалеку залаяла собака. Затем заговорила баба Нюра, но слов я не разобрала. Любопытство толкнуло меня к окну: перепрыгивая с горшка на горшок, продравшись сквозь густой куст «мокрого Ваньки», я приникла к стеклу. Освещенный лунным светом дворик, огранённый ещё голым кустарником, в центре крутилось зелёное облачко. Баба Нюра стояла на крыльце с вытянутыми руками, точно выгадывала момент кинуться и остановить верчение облачка. А оно, вдруг, само замерло, помедлило секунду-другую и стало опадать, растекаясь по земле. Через минуту от него не осталось и следа, а на земле… стояли мальчишка и чисто серый кот. Баба Нюра что-то спросила, ей ответили. И все трое скрылись за дверью веранды. В сенях ещё некоторое время слышались голоса, шаги. Я вернулась на своё место. Скрипнув, дверь распахнулась, пропуская сначала мальчишку, затем хозяйку.

– Не разувайся. Мой руки, и седай к столу.

– Мне только чаю, – глухо ломающимся голосом сказал мальчишка, снимая с плеча чёрную пузатую сумку. Повесив её на гвоздь, рядом с сервантом, подошёл к рукомойнику. Со спины мальчишка походил на угловатую девчонку, шапка пышных русых волос, с завитками, увеличивала сходство. Мальчишка был на голову выше меня, той, настоящей. Одет в заношенный джинсовый костюм, под курткой рубашка в сине-чёрную клетку, на ногах простенькие кроссовки.

В дверь заскреблись. Мальчишка, не отрываясь от рукомойника, ногой приоткрыл дверь: в щель проскочил серый кот. По сравнению с Зебриком, этот был красавцем. Симпатичная мордочка, в меру упитан и ухожен. Баба Нюра суетливо наполнила миску едой, поставила рядом с печкой.

– Ешь, – погладила кота по спине. – Успел. Я уж боялась, что разделишь судьбу Пёстрого. Не повезло, бедняге.

Кот уркнул в ответ и принялся, жадно, есть.

– Сынок, как покушаешь, сходим, тут недалече. Подмогнёшь мне.

– Хорошо, – мальчишка вытер руки, подошёл к столу и застыл, увидев меня.

– Ах, да, сынок, замешкалась я, – подошла баба Нюра. – Знакомьтесь. Это Варюшка, с Пёстрым у них незадача вышла… А это Вадик. Садись, садись, нет у нас, сынок, времени прохлаждаться.

Вадик опустился на табурет, искоса поглядывая в мою сторону.

– Что ж ты худющий такой? Мало кушаешь? – спросила баба Нюра, ставя перед ним тарелку с картошкой.

Вадик что-то буркнул под нос. Он действительно был худоват: впалые щёки, заострившийся подбородок с уже не детским пушком, а взрослой щетиной. Густые пышные брови, насупленный взгляд карих глаз. Если со спины он походил на девчонку-пятиклассницу, то спереди выглядел на все восемнадцать. Или нет, скорее на моего ровесника, но повзрослевшего вследствие трудной жизни. По-моему, ерунда какая-то, но почему-то подумалось в тот момент именно это. И ещё посетила мыслишка: может, болезнь… Тьфу на тебя, Варька! ещё накаркаешь…

Вадик ел неторопливо и, я бы сказала, красиво. Чувствовалось: это не временное, не из желания показать себя с лучшей стороны, а естественные его поведение и манеры. Задумчиво смотрел в тарелку и, похоже, в мыслях был где-то далеко отсюда, руки же просто выполняли привычную работу. Кстати, о работе: судя по его рукам, мальчишка не белоручка.

Баба Нюра, всё время что-то бормоча под нос, поминутно выходила на крыльцо. Значит, ждёт ещё гостей. И они запаздывают.

– Спасибо, – поднялся Вадик, отнёс грязную посуду в раковину, взял губку и кусок мыла.

– Оставь, я вымою, – остановила его хозяйка.

– Тогда, может, сходим, куда говорили? – Вадик вытер руки, достал из кармашка сумки пачку сигарет и зажигалку.

Баба Нюра глянула на меня, на окно, тяжко вздохнула:

– Пойдём.

Однако к двери первым метнулся Серый, широко и самодовольно облизываясь.

– Ты куда навострился?

– Так… это… как обычно.

– У тебя время последние минутки отщёлкивает…

– Знаю! Так не отнимай и их. Следующий раз, знаешь, когда будет?

– А коль не поспеешь?

– Поспею, – Серый упёрся лбом в дверь и она, скрипнув, приоткрылась – кот сиганул в щель.

– От гулёна! Каждый раз приползает весь ободранный. Всё неймётся, старый ловелас.

– Сколько ему? – спросил Вадик, разминая сигарету и, искоса, поглядывая на меня.

– А шут его знает. Они мне в наследство достались, от прежней. Я уж, почитай, третий век завершаю.

– Третий… что? Век?? – Вадик недоверчиво глянул на бабу Нюру.

– Третий, милок, третий. Вот вас провожу, и буду ждать смену. Варюшка, доченька, ты уж поскучай одна. Мы мигом обернёмся.

Оставшись одна, я соскочила с «тахты», прошлась по столу, разминая ноги. Голова пухла от вопросов, на которые не было ответов. Пока не было. Зачем я здесь и почему именно мне всучили этот… Дар? Даже не удосужились поинтересоваться: а хочу ли я? нужен ли он мне? Кто третий: мальчишка? девчонка? взрослый? Куда собирается «проводить» нас баба Нюра? и как надолго? Могу ли я отказаться, если что-то меня не устроит?

В уличную дверь забарабанили. Я метнулась к окну, но опоздала: кто-то уже вошёл на веранду. Тяжёлые шаги приблизились к двери, и она сотряслась от удара. Я, инстинктивно, спряталась в кусте герани. В следующую секунду дверь резко распахнулась, и в комнату ввалился увалень. Первое, что я увидела сквозь листья, это – пухлая рука, держащая за хвост деревянного кота. Зебрик?! Я отодвинула мешавший обзору лист герани, и крик ужаса комом застрял в горле: это был Вадик, но какой… Его, будто, воздухом накачали, как резиновую куклу… «Вадик» небрежно бросил Зебрика на дрова, окликнул:

– Хозяйка, алё?

Я медленно приходила в себя, осознавая: это не Вадик и кот не Зебрик. А кто? Третий? Или это какая-то колдовская штучка? Иначе, зачем делать такую… уродливую копию Вадика?

Лже-Вадик протопал в другую комнату и, не обнаружив хозяйку, громко выматерился. Вернувшись, подошёл к столу, отломив полбатона, стал есть, неприятно чавкая. Наклонился, внимательно рассматривая мою «мебель».

– Прикольно, – хмыкнув, щелчком разрушил «тахту». Прошёл к печке, загремел крышками, заглядывая в кастрюли и сковородки. Вернулся к столу со сковородой, которая наполовину была заполнена всё той же картошкой с курятиной. Ел Лже – Вадик шумно, торопливо, осматриваясь по сторонам. Задержал взгляд на чучеле удода, затем, скатав шарик из хлеба, метнул в него. Попал в голову, удовлетворённо гоготнул. Опустошив сковороду, продолжал жевать остаток булки.

– А пивка нет? – Не дождавшись ответа, вернул сковороду на место, вновь загремел крышками.

«Проглот, неужели ещё не наелся?!» С каждой секундой моя неприязнь к нему увеличивалась. Прямо руки чесались врезать чем-нибудь тяжёлым по этой квадратной спине, обтянутой кожаной курткой. Или хлестнуть прутом по раздувшейся заднице.

Вновь ругнувшись, Проглот грохнул очередной крышкой и вышел вон, оставив дверь приоткрытой. Я облегчённо передохнула, размяла затёкшие ноги и спину.

В сенях хлопнуло, похоже, дверца холодильника. Вернулся Проглот, неся в руках трёхлитровую банку с квашеной капустой и пластиковую бутылку с растительным маслом.

«Чтоб ты лопнул, обжора,»– искренне пожелала я, когда Проглот, наложив в тарелку капусту и обильно полив маслом, принялся есть. Конечно же, ничего с ним не случилось, ибо я желала без злости и не смотрела в ладонь.

Внезапно Проглот замер, с полным ртом и глядя на окно. Я затаила дыхание. Проглот судорожно глотнул, его пухлые пальцы ковырнули из батона мякоть, стали мять, как пластилин. Продолжая пристально смотреть на окно, Проглот скатал шарик. И тут меня ожгло догадкой: шарик предназначен мне! Но предпринять что-либо не успела: обрывая листья на пути, шарик шмякнул меня в грудь, в лицо, отбросил в угол окна. Я ударилась головой о раму и сползла вниз, под щербатое блюдце, на котором стоял горшок с растением.

«Ну, обжора, я тебе этого не прощу!» – только и успела подумать: перед глазами всё поплыло, голова наполнилась монотонным усыпляющим звоном, и я плавно заскользила в бездонную пропасть…

… Очнулась я от острой боли, она была всюду: в ногах, в руках, в шее. Будто кусали меня. С великим трудом разлепила налившиеся свинцовой тяжестью веки и – О, ужас! – меня… ели тараканы. Да, да, те самые твари, которых мы постоянно где-нибудь встречаем. Сейчас для меня они были велики, как для обычной Варьки, например, крысы. Видимо, эти твари, обнаружив меня бесчувственную, решили, что нашли добрый кусок еды. Разумеется, я вскочила как ошпаренная, отпрянула к стене. Трясло, как в лихорадке. За ближайшим горшком зашуршали, я в панике, стала поспешно отступать вдоль стены. Неожиданно стена оборвалась – кончился подоконник – и я полетела вниз. К счастью, у окна стояла длинная скамья, а на ней лежала тряпка, что-то вроде вязаной жилетки. Это смягчило моё «приземление». Выбираясь из глубокой складки, не заметила, как оказалась у самого края скамьи. Запоздало попыталась рвануть назад, но, увы! притяжение пола оказалось сильнее. По закону подлости, стоявшие под скамейкой тапки находились чуточку в стороне: я как лягушонок шмякнулась на крашенные доски. Надо сказать, удачно: ничего не сломала, не вывихнула. Но сильно зашибла руки и колени. Ужас, очевидно, выветрился во время падения – ему на смену пришла истерика. Растирая поочерёдно руки и колени, ревела, ругалась, проклиная всё на свете. Невыносимо хотелось домой… Лучше пьяная мать, вечно хмурый молчащий папка, несносная придира сестра, чем эти нескончаемые падения. Сколько можно?! Во имя чего эти муки и боли? Эй, вы там, к чёрту ваш Дар – НЕ ХОЧУ!!! Забирайте назад и верните меня домой! ХОЧУ ДОМОЙ!!! ХОЧУ ДОМОЙ!!!

Боль поутихла, и истерика пошла на убыль, а может, я просто устала. Баба Нюра и Вадик ещё не вернулись. Не слышно было и Проглота. Только в соседней комнате что-то похрипывало. Я решилась пройти вдоль стены к дверному проёму. Дверь здесь вообще отсутствовала: её заменяли две занавески из цветастого плотного полотна. Отодвинуть край мне не удалось (не по силам), пришлось идти на середину порога, где занавески неплотно приникали друг к другу, образуя щель.

На диване спал Проглот, небрежно развалившись, и протяжно храпел.

«Пожрал и в тряпки, дебил какой-то. Нет, тут определённо, колдовской умысел: кто-то хочет зло посмеяться над Вадиком. Ты худой и тонкий – будешь толстый и жирный. У тебя одёжка ношеная – переношенная – заменим на шмотки фирменные, новёхонькие. Что получилось? Умора! Обхохочешься! Видок, действительно, ещё тот… Но зачем? Стоп! а что если те, кто пытался похитить меня над пашней, захватили третьего….сотворили это «чудо в перьях» и выдали, как оригинал?! Чтобы сорвать планы бабы Нюры… Тогда… «-Я не успела завершить мысль: в сенях послышались шаги и в комнату вошли баба Нюра с Вадиком. Последний бережно нёс на руках деревянного Зебрика.

– А вот и мы… – начала и осеклась баба Нюра: она смотрела на стол, где мой след простыл. – Батюшки! девонька, где ты? Не дай, боже, за стол угодила: там же пыли, почитай, метровый слой. – Метнулась в сени, вернулась с переноской – лампочка с длинным проводом и вилкой на конце, – включила в сеть. Вадик положил Зебрика на дрова, взял у бабы Нюры лампочку и сунулся под стол. Всё это время я пыталась привлечь их внимание: кричала, топала ногами, но в их шуме моя мышиная возня просто тонула.

Баба Нюра тоже опустилась на колени, полезла под стол. С одной стороны, это выглядело смешно, с другой… Я даже прослезилась от чувства благодарности: чужие, в сущности, люди так беспокоятся обо мне, что готовы ползать на коленях, глотать пыль…

Мне оставалось только приблизиться к ним, физически привлечь внимание, но… Интуитивно, я сообразила, что это небезопасно: переговариваясь, Вадик и баба Нюра ежесекундно меняли положение тела, и могли элементарно придавить меня, не заметив. Значит, надо добраться туда, где меня ищут: под стол. Я двинулась, и как раз вовремя: там, где только что стояла, оказался бело-синий кроссовок Проглота.

– Алё, хозяева, чё за фигня? Обещали пиво…

Я юркнула под скамейку. Вадик и баба Нюра резко выдернулись из-под стола-при этом взорвалась лампочка, – и так и сели, поражённые увиденным.

Проглот тоже обалдело взирал на Вадика и беззвучно ловил воздух открытым ртом. Воцарилась гнетущая пауза.

– Чё за фигня!? – первым пришёл в себя Проглот. – Это чё… клон?

Баба Нюра засуетилась, пытаясь подняться.

– Сам ты клон, жирдяй, – в полголоса бросил Вадик, вскочил, помог подняться хозяйке.

– Кто жирдяй? Кто жирдяй? По рылу захотел?

– Ребятки, ребятки! – Баба Нюра встала между ними. – Спокойно, счас разберёмся. Что случилось? Почему задержались?

– Откуда я знаю, задержались или нет! Этот, – Проглот кивнул в сторону деревянных котов, – котяра вонючий, всю малину мне… обгадил! Я с девчонкой был, а он… затянул бодягу: надо лететь, надо лететь, ждут… Что здесь? Центр по выведению клонов?

– Погодь с клонами. Ты скажи: вы сразу вылетели?

– Не, я чё, должен был бросить девчонку и куда-то тащиться? – Проглот уселся на скамейку, закрыв своими ногами-столбами мне обзор. Я снова перешла к дверному проёму. – Котяра обещал мне пиво…

– Забудь, – сухо сказала баба Нюра, пристально рассматривая Проглота. У меня создалось впечатление, что она тоже подозревает подмену. – Вас в пути кто-нибудь останавливал?

– Никто нас не останавливал. Сами…

– Зачем?

– А если бы вас за шиворот тащили на такой высоте? Ну….вмазал котяре пару раз по морде…

– Кретин! – жёстко резанул Вадик.

– Всё, шнурок, ты меня достал! – вскочил Проглот. – Счас я из тебя… это, ну… макраме вязать буду!

– Грозилась синица море зажечь…

– Довольно, петухи! – вспыхнула и баба Нюра. – А ты сядь и охолонь. Я тоже могу психануть: враз оборотю в порося. Хочешь?

Проглот сел, бубня под нос:

– Не имеете права…

– Где же у меня лампочка запасная? С вами позабудешь всё на свете. Там девчонка в пыли задыхается, а мы тут лясы точим! – Баба Нюра – судя по звукам – копалась в ящиках серванта.

Вадик вновь опустился на колени, полез под стол, щёлкнул зажигалкой.

Я выбежала на освещенное место у ножки стола. Пыли здесь действительно было много: я, буквально, утонула в ней выше колен. Вдоль стены вообще пыль лежала внушительными барханами. Похоже, тут не годы, а столетия не убирались.

– Нашёл! – вдруг заорал у меня над головой Вадик.

– Жива? – плюхнулась рядом с ним баба Нюра, игнорируя стёкла разбитой лампочки.

– Живее не бывает, – Вадик положил рядом со мной мозолистую грубоватую ладонь.

– Бедняжка, ты моя, настрадалась ты сегодня, – запричитала баба Нюра.

Я взошла на ладонь Вадика, и он, чрезвычайно осторожно, вынес меня из-под стола. Убедившись, что я в порядке, баба Нюра успокоилась. Меня посадили на восстановленную «тахту», спиной к Проглоту. Он шумно сопел, что-то бубня под нос.

Вадик вышел покурить.

– От, поганец, говорила же: не успеешь! – глянув на часы, ругнулась баба Нюра. – Сынок, позволь мне в подпол слазить.

Проглот встал, отодвинул скамейку. Под ней, оказывается, была крышка люка в подпол. Баба Нюра, спустившись по скрипучей лесенке, минуты две шебуршила и звякала стеклом.

– Помочь? – спросил Проглот, заглянув в люк.

– Да чего тут помогать, – показалась голова бабы Нюры. – Возьми вот.

Проглот принял из её рук шкатулку, покрытую слоем плесени. Лицо его перекосилось от брезгливости – быстро поставил на стол рядом со мной и отошёл к раковине: вымыть руки.

«Чистюля,»– едко хмыкнула я про себя.

Баба Нюра обтёрла шкатулку сначала мокрой тряпкой, затем сухой. Я обратила внимание, что хозяйка стала какая-то другая: глаза её уже не улыбались, в них трепетала тревога. И лицо больше не излучало доброту, а показывало лишь вековую усталость и, возможно, внутреннюю боль. Она почувствовала мой взгляд, посмотрела коротко, уголки губ дёрнулись.

– Вам плохо?

Не ответила. Закрыла глаза, положив руки на шкатулку, губы зашевелились, произнося неслышные слова.

Проглот замер сбоку, на лице неприятная ухмылка.

Из-под рук бабы Нюры закурился оранжевый дымок, запахло, кажется, свежеиспечённым хлебом. Поднявшись над руками бабы Нюры, дымок стал растекаться по кругу. Вскоре и шкатулка и руки поглотило оранжевое облако-шар. Краем глаза я отметила, как сползла ухмылка с лица Проглота, и он, впервые, нормально смотрел, как обычный мальчишка: с любопытством и чуточкой испуга перед неведомым. Баба Нюра вынула руки из облачка, и оно тотчас опало, светлея и растворяясь в воздухе – через минуту от него не осталось и следа. Пропал и хлебный запах, а на столе возникла овальная чаша на тонкой ножке. Похоже, вырезанная из кости. Чаша наполовину была заполнена густой массой, напоминавшей холодец.

– Колдовать будете? – осторожно спросил Проглот.

Баба Нюра и на этот раз проигнорировала вопрос. Взяла с окна горшок с каким-то чахлым растеньицем в виде прутика стремя прямыми листочками салатного цвета. Наклонив горшок и, слегка встряхнув его, баба Нюра легко вынула растеньице вместе с землей, и что-то взяла со дна. Растеньице вернулось на место, а в центр чаши лёг крупный чёрный камень величиной с куриное яйцо. Держа над ним руки, баба Нюра произнесла несколько непонятных слов.

Проглот приблизился к краю стола, смотрел во все глаза на чашу. А в ней стремительно происходило невероятное: камень вращался по оси, поверхность «холодца» покрылась рябью, при этом и камень и «холодец» ежесекундно меняли цвет. Вскоре «холодец» стал золотистой жидкостью, а камень – прозрачным хрустальным шариком. Он замедлял вращение и погружался в жидкость. Наконец, баба Нюра убрала руки, и в чаше всё замерло: шарик лежал на дне.

– Подойди, дочка, к краю, – глянула на меня баба Нюра, показала, куда подойти. Я приблизилась. Чаша была на голову выше меня.

– Сынок, подмогни.

– Чё? – дёрнулся Проглот.

– Подставь, что ли, коробок.

Проглот подвинул «тахту», я взобралась на неё – теперь край чаши был мне по грудь.

– Опусти руки, – велела баба Нюра и утопила свои в жидкости. Я повторила. Ощущение такое, будто сунула руки в мёд. – Закрой глаза, отрешись, ни о чём не думай.

Жидкость пришла в движение: чудилось, что мои руки не в чаше, а в струящемся студёном ручье. Кончики пальцев покалывало, словно проплывающие льдинки ударялись острыми краями. Когда кисти полностью заледенели, так, что я перестала их чувствовать, голове, напротив, стало жарко. Инстинктивно хотела выдернуть руки, но холод уже сковал и всё тело. А следом, темнота в глазах дрогнула и расплылась в молочно-ржавое пятно, ещё секунда – и я увидела, как на видео, себя! И – живого Зебрика! Мы находились во дворе, за забором, среди гор мусора. У Зебрика уже появились крылья. «Смотри в ладонь,» – устало скомандовал Зебрик. Я подняла руку к лицу. «Скажи: ДОСРУЖ! Закрой глаза».

«ДОСРУЖ! ВОТ ОНО! ЗАВЕТНОЕ СЛОВО!» – завопила я, тщетно пытаясь открыть глаза и выдернуть руки.

«Видео» выключилось – и всё вернулось: я легко открыла глаза, руки были на месте и «мёд» сохранял покой. Только, по– моему, шар стал чуточку матовым.

Баба Нюра улыбалась мне каждой чёрточкой лица, точно я любимейшая внучка, нагрянула в гости.

– Я вспомнила!!!

– Знаю. Теперь давай-ка, поставим тебя на пол. Повтори все, как было, только слово заветное скажи наоборот. Справа налево. Поняла?

Я кивнула. Собралась с духом и повторила всё, как надо. Ощущения были те же самые, один к одному. Быстро открыла глаза, когда всё закончилось. И сердце с бешеной радостью заколотилось о рёбра: Я БОЛЬШЕ НЕ БЫЛА ДЮЙМОВОЧКОЙ!

– Дай я тебя обниму, страдалица ты моя! – Баба Нюра с чувством прижала меня к груди.

Проглот смотрел на меня широко открытыми глазами, силясь, что-то сказать. От его гонора не осталось и следа: у печки стоял растерянный и… милый толстячок. Похоже, он только сейчас, всерьёз, осознал, во что влип.

За дверью послышались шаги, и вошёл Вадик, на руках у него был третий кот. Деревянный.

– Охламон, говорила же, – счастливое настроение бабы Нюры испарилось. – Паразит неблагодарный! Где подобрал?

– Возле бани.

– Ладно, что ж теперь поделаешь. Поставь, сынок, их на сервант, пусть дальше пыль собирают. С Варюшкой мы разобрались, теперь с вами ребятки… Что-то тут не так, – баба Нюра пристально всмотрелась в мальчишек, спросила у Проглота: – Кличут тебя как?

– Дмитрий. Дима.

По просьбе бабы Нюры, ребята подошли к Чаше и опустили руки в «мёд». Проговорив несколько невнятных слов, баба Нюра тоже сунула руки в Чашу.

– Отрешились, ребятки! Закрыли глаза, и ни о чём не думаем.

Я же, напротив, распахнула: любопытно было со стороны посмотреть процесс – изнутри уже знаю.

К моему огорчению, ничего особенного не увидела: стоят трое над Чашей и… спят. Лица расслабленные, спокойные. На пухлых губах Димы трепетала лёгкая улыбка. Разочарованная, заглянула в Чашу – вот здесь было любопытное: «мёд» жгутами закручивался в спираль, а шар из матового стал малиновым, точно в нём зажгли ёлочную лампочку. Так продолжалось минуты три, затем спираль принялась раскручиваться, свет в шаре погас, но и матовость таяла. И вот в Чаше… светлый «мёд», а на дне прозрачный шар.

«Спящие» проснулись и, явно, не в хорошем расположении духа.

– Теперь понятно, – сказала баба Нюра. – Мои опасения не оправдались: подмены нет. Что ж, ребятки, радуйтесь: вы – братья кровные, близняшки.

Вадик и Дима недоверчиво глянули друг на друга.

– И не сумлевайтесь. Фамилии у вас, верно, разные, а мать с отцом единые. Вас ещё в младенчестве разлучили.

– Прямо индийское кино! – невольно вырвалось у меня.

Дима ожёг меня ледяным взглядом, Вадик хмуро смотрел себе в ноги.

История, действительно, «мыльная»: молодая семья и года не выдержала свалившихся трудностей с появлением близнецов; ситуация обострилась настолько, что родители видеть уже не могли друг друга. И решили разбежаться. Как ни странно, детей надумали поделить. Отец остался в Новгороде с Димой, а мать с Вадиком вернулась под Псков, на малую родину. Разбежались и, напрочь, забыли друг о друге, подтвердив народную мудрость: с глаз долой – из сердца вон. Впрочем, помогли забыть и глобальные перемены в стране: перестройка, развал СССР и масса неприятностей в связи с этим. Вот так и получилось, что прожили Вадик и Дима 16 лет, не ведая, друг о друге. Дима рос в достатке и праздности, Вадик – в бедности и каждодневном труде. Типичнейший сюжет «мыльной оперы». Теперь вот с ненавистью поглядывают друг на друга. Хороши попутчики, нечего сказать. Кстати, пора бы уже ввести нас в курс дела: для чего собрали и куда отправимся?

– Ребятки, я понимаю, о чём вы думаете. Что ж поделаешь, раз так сложилось, – баба Нюра сочувствующе вздохнула. – Я вас прошу, нет, заклинаю: перетерпите! Не держите зла друг на дружку. Там вам никак нельзя сторониться. Иначе погубите себя и Варьюшку…

Мы все вскинулись, переглянулись: погубить? Серьёзно говорит или просто пугает в воспитательных целях?

Баба Нюра была предельно серьёзна:

– Да, родные мои, дело вам предстоит трудное и опасное. И, поверьте: я бы многое отдала, чтобы не посылать вас… Но не могу! Не мной решено, не мне и отменять. Да и не в силах мне… Я ведь только Задвижка на двери…, -Глянула на часы, глубоко вздохнула: – У вас остался ровно час. Давайте-ка, я скоренько расскажу, что к чему. Потом сходите, помоетесь в баньке, и будем собираться.

Мы молча расселись, кто где, приготовились слушать.

Глава 5

Вот что поведала баба Нюра, разумеется, в моём пересказе:

… Сейчас многие поклоняются Христу, почитают апостолов и святых. И никого не смущает, что, как говорится, бабка надвое сказала, был ли Христос сыном Бога или нет. И святых сами назначают…

А ведь было время, когда о Христе на Руси и слыхом не слыхали, свои Боги судьбы людей вершили. Являлись и в образе людском и в обличье зверином. Кому с подмогой, кому с советом, а кого и наказать по злым делам его. И царил в мире Лад, а правила Правь.

Но случился разлад меж Богами. Кто был зачинщиком, о том не сохранила память. Боги вовлекли в свои дрязги людей, и рухнул Лад. В ход пошло оружие, а с ним коварство, доселе неведомое, и ещё худшее-предательство. Был умерщвлен Сварог, коварством и тёмной волшбой-колдовством. Следом последовала расправа со Сварожичами: кого заклятьем заточили в заповедные места, кого оборотили в животных, наложив неснимаемые чары. Чем меньше становилось Светлых Богов, тем больше прибавлялось сил у Тёмных. Согласия, однако, и меж ними не было: каждый хотел быть Владыкой и остальных в подчинении. То всю полноту власти захватит Чернобог, то Кощей в содружестве с супружницей Марой.

И настал момент, когда люди устали от дрязг и битв Богов, стали терять веру в них. Тут и воспользовались ушлые, принялись насаждать нового Бога. Где огнём, где мечом – разрушались Капища, подвергались осквернению Идолы. Семена Зла, щедро посеянные Тёмными, дали сильные всходы среди людей. Кровь людская лилась, как водица. Целые народы-племена исчезли с лона земли…

Чудом избежавшая расправы, дочь Перуна Магура – Перуница собрала всех уцелевших волхвов, ворожей и чародеев, дабы общими усилиями создать мощный Оберег для любезного славянского народа – сварожьих внуков. В те времена сильный колдун Морок, правая рука дряхлеющего Кощея и возможный его приемник, решил раз и навсегда извести племя зачарованных. Хитростью заманил самых сильных в Тридевятое царство, где прочно обосновался Кощей, якобы для перемирия. Перуница почувствовала подвох, но было уже поздно…

Произошла Последняя Битва Светлых и Тёмных. Были задействованы все силы с обеих сторон. Тёмные одержали верх… Перуница, израненная, и девять её верных ворожеек вернулись на Русь, а здесь уже шла полным ходом «охота на ведьм». И топили бедняжек, и жгли живьём, и на кол сажали… Одурманенный жрецами нового Бога, народ действовал, как один человек…

Увиденное, лишило последних сил Перуницу. Умирая, она совершила последний подвиг: закрыла Проход в Тридевятое, а живым Замком (Задвижкой) определила одну из верных чародеек. Ей была доверена личная Чаша Мокоши со слезами Земун – коровы и зрачком Ящера. На долгие века Задвижка получала советы и руководство от Чаши. Так однажды Чаша известила, что пришла пора снять Проклятье Перуницы – наложила в горячности, сжигаемая обидой, за их предательство – над сварожьими внуками. К сожалению, Чаша не ведала, как это сделать, но была уверена, что Зерно заклятья надо искать в Тридевятом. И ещё Чаша поведала: раз в 15 лет рождается русская девочка, отмеченная Ладой – ей предначертано найти Зерно и снять Проклятье. Та, которой сие удастся, получит Великие Силы Светлых. С ней связаны надежды на освобождение заточённых Богов и восстановление Лада и Прави. И ещё Чаша поведала: раз в 1блет рождается два мальчика, которым предначертано быть сопутниками и телохранителями Избранной. Сообщив это, Чаша велела ровно через неделю, в три часа ночи на мгновенье приоткрыть Проход.

Чародейка исполнила всё как надо. В щель проскользнула белая кошка. Она едва жива была от ран и голода. На рассвете кошка родила трёх котят, истратив остатки сил. Чародейка, решив, что она померла, завернула тело кошки в свой старенький передник и вынесла в сад, где собиралась похоронить. Однако, пока ходила в сарай за лопатой, кошка исчезла; остался лишь развёрнутый передник…

Чародейка выходила слабеньких котят, поила козьим молоком с добавкой настоев трав. Котята оказались необычные, ибо росли не по дням, а по часам: через неделю это были уже взрослые коты. Чародейка запросила Чашу: для чего ей посланы дивные коты? И та ответствовала: будут доставлять к Проходу Избранных. Чаша сообщит лишь время перехода и место проживания Избранных. За 12 часов до перехода у котов открывались волшебные способности: начинали говорить, как люди, а на спине вырастали два птичьих крыла.

Как-то раз, ещё до первого перехода Избранных, коты напросились гулять на ночь. Чародейка отпустила. А утром у крыльца обнаружила три деревяшки в виде котов.

Чаша повинилась, что в своё время забыла предупредить: котам категорически нельзя было вступать в связь с кошками, ибо включалось наложенное на них заклятье. Положение, частично, можно исправить. По спецрецепту была спешно приготовлена мазь, которой чародейка покрыла деревяшки, сказав заветные слова. Отныне, поведала Чаша, коты раз в 15 лет, за 15 часов до перехода будут из деревяшек оборачиваться в живых, а, выполнив задание, вновь станут деревянными. Но если они не придут к месту Прохода за 3 часа до открытия, то станут деревянными уже навсегда.

Двадцать веков минуло с тех пор. Сварожьи внуки всё ещё под тягой Проклятья Перуницы. А очередная чародейка – Задвижка – каждые 15 лет приоткрывает Проход и отправляет тройку Избранных. Что происходит там с ними? почему до сих пор никто не вернулся? – о том не ведает даже Чаша…

– А что вы думаете? – спросил Вадик, когда баба Нюра закончила рассказ.

– Я, сынок, думаю: моих наставлений не соблюдали. Коли нет единства, так по одиночке погубят. Вот и вам, детки, скажу: держаться надобно, как пальчики на одной руке. Коли все в растопырку будут, каков толк с такой руки? Ни подмочь, ни оборониться…

– Я могу отказаться? – вдруг вскрикнул Дима. – Ещё не поздно?

– Ты что, придурок, или притворяешься? – тотчас вспыхнул Вадик.

– Почему сразу придурок? – обиделся Дима. – Если я не хочу всех этих ваших сказочных путешествий. У меня нормальная жизнь… мне не от чего… это, ну… убегать. И это… ну, есть что терять. Я не хочу!

– Сынок, что ж поделаешь, раз тебя избрали. Благое дело…

– Всё это слова! – резко оборвал бабу Нюру Дима. – Меня нынешняя жизнь устраивает и я… это, ну… не собираюсь тащиться неизвестно куда, чтобы… это, ну… отблагодетельствовать народ.

– Слушай, заткнись, а! – не выдержала и я, крайне поразив саму себя выходкой. – Противно слушать: ноешь, как баба. Трусишь, так и скажи, а то развёл демагогию.

– Это не демагогия, а это, ну… мировоззрение, – парировал Дима. – Вы эти… как их?… ну, которые любят людей забесплатно… Вот и идите, спасайте человечество. Я лучше в зрительном зале посижу.

– Дармоед! – взвился Вадик. – Как с таким идти? Он же первый в удобный момент… продаст или ногу подставит! Может, пусть катится к чертям собачьим?

– Я бы рада, сынок, всех вас спровадить по домам, только не мной порядок установлен. На вас печать заветная, особый знак, по которому Проход признает и позволит мне его открыть. Только три вместе знака составят целое – пропуск. И заменить некем: следующий Избранный только народился…

– Значит, пойдёшь! – ожёг брата Вадик. – И только вякни… жирдяй.

– Раскомандовался! – Дима вскочил, сжал кулаки. – Я тебе что, шестёрка? Уже и сказать ничего не могу, да?

– Можешь, Дима, можешь, – сунулась я, всё больше поражаясь себе, – только не ной и не скули, а говори по существу. Я, лично, тоже не в восторге от всего этого, но сам видишь: у нас нет выбора. Я верю: если мы исправно выполним инструкции бабы Нюры, то благополучно вернёмся домой. Потом ещё будем смеяться над нашими страхами. Дим, всё же интересно побывать в параллельном мире, в сказочной стране…

– Лучше по видику…

– Ага, и при этом жрать не переставая, – съязвил Вадик.

Дима что-то буркнул, тяжело опустился на скамейку.

– Всё, ребятки, нет времени рассусоливать и рассиживаться. Давайте, сынки, первые в баню отправляйтесь. Счас полотенчики дам. – Баба Нюра сходила в комнату и вернулась с двумя махровыми полотенцами.

– Ступайте. Шибко не размывайтесь: Вареньке тоже надобно ополоснуться. В предбаннике увидите два ведёрка с водицей. Из красного плеснёте на каменку, для пару, а из синего ополоснётесь, когда вымоетесь. Не перепутаете?

– Нет, – за обоих ответил Вадик.

– Только без глупостей там. В смысле, не подеритесь.

Ребята посмотрели на меня как-то странно, будто я заглянула в их головы и прочла мысли, или того хуже, подсмотрела нечто интимное.

Мальчишки ушли. Баба Нюра суетливо стала рыться в шкафу, что-то искала. Я вызвалась помочь.

– Нечего, доченька, помогать. Я вот всё голову ломаю о твоих сопутниках. Не таких бы надоть! Боюсь, хватишь лиха с ними. Прямо не знаю… не хочется отправлять вас в таком разладе. Ума не приложу, как быть.

– Не терзайтесь вы так. Вадик серьёзный парень, а Димка… Балованный, конечно, тунеядец, жил без проблем, а тут такое… Не беспокойтесь: мы возьмём над ним шефство…

– Ох, дочка, кабы ведала, что ожидает вас, так може и не беспокоилась. Скольких уже отправила… и за каждого сердце кровью обливается…. Вёдра слёз выплакала. Ничем, ведь, подмочь не могу…

– А у вас… свои дети были?

Баба Нюра замерла, наполовину скрывшись в шкафу, тяжко вздохнула, заговорила севшим голосом:

– Были, как же не быть… тридцать две девоньки народила на свет и мальчонку, последыша…. Всех кровинушек потеряла… Они с младенчества были отмечены… Вершили благо, но во все времена их объявляли пособниками неведомого Сатаны… и прилюдно отнимали жизни у моих дочурок….Иные сгинули в лихолетьях. Девять, как и тебя, отправила туда. И последыша, сынулю…

Я готова была расплакаться от нахлынувшей жалости к бабе Нюре. Столько пережить и остаться в здравом уме, продолжать исполнять три века назад возложенную миссию… Уникальная, святая женщина! Какими мелкими и незначительными показались все мои личные беды и огорчения. В эти минуты мне хотелось в лепёшку расшибиться, найти злополучное Зерно и, главное, ВЕРНУТЬСЯ. Чтобы хоть раз за триста лет баба Нюра была рада и счастлива, чтобы не болели сердце и душа… Чёрт возьми, заслужила она покоя и счастья! Должна же быть справедливость! А иначе, зачем все эти походы?!

– О чём закручинилась, девонька? – Баба Нюра уже сидела на кровати, развязывала холщёвый мешочек.

Я не знала, что ответить: истинные мысли, почему-то, не хотелось выдавать. Промямлила, мол, ничего серьёзного, пустяки. Странно: на ум пришли… месячные.

Сколько времени прошло – дома я бы не раз сбегала в туалет, да и самочувствие было не ахти, – а ничего не напоминало о них.

Баба Нюра добродушно усмехнулась:

– Забудь пока о бабьем недуге. Я, когда косточки твои вправляла, напоила травкой. До поры не будет напоминать о себе. Зачем в дороге лишняя помеха, верно?

– Верно. А что это?

Баба Нюра, наконец, развязала мешочек и высыпала на покрывало какие-то клубочки, лоскутки, кусочки кожи – стала перебирать.

– Это вам в дорогу, – отложила три кожаных треугольничка на тонких, почти невидимых, шнурках. – Личные обереги. Из кожи самого Черноморского Змея. Изготовлены его дщерью Девоной для детей и внуков. Отпугивает Тёмные силы. И, напоследок, – Баба Нюра показала нечто непонятное, сложенное конвертиком, быстро разобрала его и моим глазам предстала рубашка с длинными рукавами и круглым, как у футболки, воротом. Рубашка была из тончайшей ткани, вроде капрона для чулок, и по размеру подошла бы трёхлетнему ребёнку. – Это ваши защитные одёжки.

Видимо, на моём лице было сверхсомнение, ибо баба Нюра улыбнулась, протянула мне рубашонку:

– Примерь.

Взяла я и, невольно, вскрикнула: рубашка, точно живая, приникла к рукам, стала расти. Я опомниться не успела, как в моих руках уже была моего размера рубашка. Сунула голову в ворот, руки в рукава – рубашка плотно обхватила моё тело, приятно наполняя теплом и силой. Стало так уютно и покойно, что захотелось прилечь и нежиться, блаженствуя, как дурочка безмозглая. В коридоре забухали шаги, дверь резко рванули: ввалился Димка.

– Козёл деревенский! Вы скажите ему: если будет цепляться ко мне… я это, ну… урою его!

– Ну, что у вас стряслось? – вздохнула баба Нюра.

– Выпендривается, вот чё! Замочу в сортире!

– Успокойся, никого ты не замочишь, – сказала я. – Он твой брат и наш товарищ. А злость свою будешь там гасить… на других. Запомни это и прекращай скулить.

– Спелись, да? Вы хорошие, а я дерьмо…

– Не пори чушь! Никто так не считает. Сам напрашиваешься.

– Охолонь, сынок. Будь поумнее: задирается, а ты пропускай мимо ушей…

– Легко сказать, – буркнул Дима, остывая.

– Ты уж постарайся, Дим, пожалуйста, – заглянула я в его лицо. – Нельзя нам ссориться, нельзя.

– А я чё? Он первый начинает…

– Ну, прости его. Это ревность и обида в нём бушуют. Посуди сам: что ты имел, а что он.

– Я чё ли виноват?

– Нет, конечно. Но, согласись, обидно. Поставь себя на его место и поймёшь. Я тебя очень прошу. Договорились?

Стрельнул в меня глазами и, смутившись, сухо выдавил:

– Ладно….это, ну… попробую.

Приоткрылась дверь, и Вадик крикнул в щель:

– Баня свободна.

– Я пойду, приготовлю травки, – сказала баба Нюра. – А ты, девонька, через пяток минут приходь.

– Хорошо.

– Я бы… это, ну., съел чё – нибудь… – остановил у порога хозяйку Дима.

– Так скушай. Подкинь в печь дровишек, в холодильнике возьми яйца, маслице. Совладаешь? А то подожди: вернусь-сотворю яишенку.

– Смогу, – оживился Дима.

Буквально в считанные секунды он забил под завязку печь полешками, вбил на сковороду штук шесть яиц, и стал, ёрзая, ждать.

– Не много? – осторожно спросила я.

– Много не мало, – дурашливо засмеялся Дима, морща нос. Глянул искоса: – Вот ты маленькая, тощенькая – тебе и воробьиной дозы хватит, а я большой – мне много надо. Ты, наверно, думаешь: чё мы будем делать с этим… жирдяем там?

Действительно, я подумала об этом.

– Заметь: я не добровольно… это, ну… под давлением иду на эту вашу… как её?… авантюру. Так что кормить меня – ваша проблема. Я ещё и пива потребую. Он, – Дима кивнул на сервант, где стояли деревянные коты, – обещал: всё будет, что попрошу.

– Обещанного три года ждут. Так что временно забудь о требованиях.

– Не, я не согласен! – Димка пнул остатки дров. – Подлянка такая, блин! Счас бы бананы трескал или с девчонкой бы… того… А тут жарь… яишенку… – довольно похоже передразнил бабу Нюру.

– Я, между прочим, тоже под давлением.

– Зато этот… дымоход, добровольно. Позови его эти… как их?… из тарелочек… тоже побежит. Дебил!

– Ты не прав. Вадик не дебил. Просто ему очень интересно… всё необычное. Что он у себя в деревне видел?

– Леспромхоз! Тундра! – продолжал бухтеть Димка, передвигая сковороду по гудящей плите.

– Может, ты прекратишь обзываться?!

– А если нет, чё будет? Спелись, да? Сю – сю – сю… Да мне до форточки! Иди-ка ты… в баню, не порть аппетит!

– Тебе испортишь…

Вадик сидел на чурке, откинувшись на стену веранды, задумчиво курил. Он даже не шелохнулся, когда я оказалась рядом. Остановившись, вдруг поняла: не знаю, что сказать. Как-то само собой вылетело банально-киношное:

– Ты в порядке?

Вадик не ответил. Выпустил клуб дыма, который поплыл в мою сторону – я переместилась.

– Я в чём виновата? Я не твоя сестра-близнец и жизнь у меня не слаще твоей…

– Ты в баню шла? Вот и топай… – Вадик вскочил, вдавил окурок в землю и вошёл в дом.

Весьма странно: я не обиделась. Раньше бы от такого отношения долго мучилась, терзалась бы обидой: за что? почему? И вообще, с того дня, как появился кошачий след на ладони, я всё время обнаруживала в себе несвойственные мне черты: моментами стала излишне истеричной, плаксивой или, как вот сейчас, равнодушно – необидчивой. Раньше, в обществе ребят, старалась не высовываться, уйти в сторону, спрятаться, как страус в песок. А сейчас, похоже, всё наоборот: готова выпячивать себя, лезть, как говорится, во все дырки и быть для каждой затычкой. Исчез, выветрился из меня привычный страх перед чужими людьми. С одной стороны, это начинало нравиться, с другой… чуточку боязно: моё ли это? во благо мне или… Это «или» было неясно, даже не просматривалось. Возможно, ответы находятся там, в Тридевятом? Удивительно: вот уже разговаривала с говорящим котом, летала на нём, будучи Дюймовочкой, видела Чашу Мокоши – а всё не верится в это Тридевятое царство. Сказка, розыгрыш…

Простоволосая, в длиннополой сорочке, баба Нюра колдовала над тремя тазиками с водой: что-то шептала, сыпала порошки. В бане было жарко, приторно пахло распаренной травой.

Я вошла в трусиках и лифчике. Баба Нюра на секунду оторвалась от тазиков, глянула на меня.

– Скидывай сбрую свою. Всё скидай. Подойди сюда. Окуни ладошку с меткой в этот тазик, опосля в этот.

Я сделала: сначала в центральный макнула руку, затем в правый. Баба Нюра взяла мою руку, накрыла своей ладонью, замерла, закрыв глаза. Губы её слегка вздрагивали.

– Теперь вместе опускаем в третий тазик.

Если в первых двух я ничегошеньки не почувствовала – вода как вода, – то в третьем тазике случилось невероятное: руку охватило нечто мягкое, словно натянули меховую рукавицу, затем щекотно стало там, где кошачий след. Дёрнулась, хотела выдернуть руку, но ладонь бабы Нюры прочно припечатала её ко дну. Внезапно от центра ладони прыснули «мурашки», они стремительно понеслись вверх по руке, рассыпались по плечу, а затем по всему телу. Через пару минут я, буквально вся, с головы до пят, была «пронизана» ходами – туннелями, по которым лихорадочно сновали мурашки с ледяными колючими лапками. Вскоре у меня было такое ощущение, будто осталась от меня тонкая дырчатая оболочка, а внутри-сплошная труха, как в трухлявом дереве, где вольготно проживает муравьиное племя. А потом, вообще перестала видеть, слышать, ощущать… Последней мыслью, затухая, была: всё! меня съели изнутри…

Всё оборвалось внезапно, точно я спала и видела кошмарный сон, а меня разбудили. Прежде, после кошмарных снов, я долго чувствовала себя скверно, а сейчас, напротив, великолепное самочувствие. В бане ничего не изменилось, всё осталось на местах. Баба Нюра внимательно рассматривала мою ладонь. Вся кисть была красная, словно кипятком ошпаренная или сгоревшая на солнце, кошачий след сверкал снежной белизной и, чудился, живым: как бы и не след вовсе, а пушистая настоящая кошачья лапка. Поверхность её пульсировала, буквально притягивала взгляд.

Баба Нюра… плакала.

– Что? Плохо… да?

Смотрела на меня широко открытыми восторженными глазами, слёзы обильно заливали её щёки, разглаживали морщины, осветляли бурые пигментные пятна – баба Нюра молодела! Бережно, – по – моему, слишком бережно, – опустила мою руку и… низко поклонилась:

– Приветствие Тебе, Ладанея Светозарная!

– Что… это значит?

С трудом, конечно, верилось, но, по словам бабы Нюры, во мне пробудилась Душа, Сущность – как хотите, назовите, – самой Ладанеи. С ходу я не запомнила всех имён, зацепилось следующее: Ладанея была получеловек-полубогиня; отец её один из верховных Сварожичей, мать-ворожея Светозара, в то время весьма влиятельная и могущественная. Ей покровительствовала сама Берегиня, Великая Богиня, породившая всё сущее. Когда случились раздоры между Тёмными и Светлыми, Светозара, естественно, активно защищала вторых. В одном из поединков Светозара почти одержала верх над Кощеем, но тому на помощь пришла Марена: она похитила малолетнюю Ладанею и грозилась убить. Кощей избежал смерти. Спустя некоторое время, оправившись, они с Мареной решили раз и навсегда покончить с ярой защитницей Светлых. Прямого поединка они бы не выдержали, по – этому надумали прибегнуть к коварству: вновь похитить Ладанею и тут же умертвить, что, буквально, подкосит её мать. Светозара понимала: враги не оставят попыток ударить в её уязвимое место, и, не теряя времени зря, передала часть своих Сил дочурке, а также обереги и защитные заклятья. Девочке в ту пору едва семь лет исполнилось, но по разумению Ладанея далеко опережала свой возраст.

В Последней Битве они были рядом, мать и дочь, плечом к плечу. Светозара погибла, а Ладушка, израненная, попала в руки Марены. Тщетно пытались уговорами, посулами и угрозами привлечь девчушку на свою сторону: осталась непреклонной. Обереги Светозары спасли Ладушку от верной смерти, но не спасли от чёрной волшбы – раны и потрясения ослабили. Обратила Марена непокорную девчонку в дикую кошку и забросила в топкие болота. Марена ликовала: с Ладанееи покончено, не будет второй Светозары! Ошиблась супружница Кощея: не ведала, что Богами Ладанея была предназначена сыну кузнеца белокурому Любомудру, и что от их соединения приобретут оба Дар бессмертия, а Силы Ладанеюшки утроятся. Прознав о том, Любомудр загорелся освободить от чёрных чар наречённую. Чтобы вернуть Ладанее человеческий облик, надобно выкупать кошку – Ладанею в крови самой Марены. И отважился Любомудр пробиться к Марене, да постигла его неудача: был схвачен верными слугами. Марена пребывала в благодушном расположении и спросила смелого юношу, как он хотел бы закончить свою жизнь. Любомудр пожелал обратить его в дикого кота и отправить в болота, где сгинула его наречённая.

Вскоре, сказывали, в тех местах появилось невиданное кошачье племя. И предводительствовала им белоснежная кошка. Ещё говорили, что ночами та кошка оборачивалась в девицу светозарную, лицом схожая и на Ладанею и на мать её Светозару. И всегда рядом писаный красавец Любомудр. По им лишь ведомым тропам выходили из гиблых топей, встречались с людьми, узнавали, что в миру делается, кому помощь оказать, кого за творимое зло примерно наказать.

Последний раз, говорят, видели Ладанею Светозарную в день, когда по зову Морока все зачарованные отправились в Тридевятое. Ладанея всё племя кошачье за собой повела. Говорят, чуяла подвох, хотела упредить беду, стать защитницей Перунице. Чем закончился тот поход, известно. Ладанея, суженный её Любомудр и всё кошачье племя остались там, в Тридевятом. Все ли сгинули, уцелел ли кто, – о том нет вестей. Зато доподлинно известно: раз в 99 лет проявляется Ладанея в здешней девице, наделяет силой чародейной, дабы та девица прошла через Проход в Тридевятое и помогла Избранной восстановить Лад и Правь…

В заключение, баба Нюра сказала, что за время, пока она служит Задвижкой, это второй случай, когда Ладанея проявляется именно в Избранной, а не в иной девице. По-всему, это благостный знак: сама Светозарная примет участие в походе. И обережёт, и подмогнёт, коль нужда в том будет.

– Детонька… это великая радость для меня! Скольких отправляла, ни один не возвернулся… Какая боль… Теперь верю: вернёшься! Обязательно вернётесь! И Зерно отыщете… Ладушка подсобит! Давай, золотце, мойся. Времени у нас с тобой осталось с гулькин нос. Как помоешься, ополоснись сперва с этого тазика, опосля с этого. А в последнем постой ножками, сосчитай до ста – и вылазь. Водицу плесни под полок.

Я особо размываться не собиралась, по – этому управилась быстро. Всё сделала, как просила баба Нюра. Плеснула последнюю воду под полок и…

– Поаккуратней можно? Ядрёно копыто головой в корыто! – раздался писклявый голосок и на мокрую лавку вылез крохотный старичок, облачённый в нечто пёстрое, лоскутное. Он был мокрый, как говорится, с головы до пят.

Я на мгновенье потеряла дар речи, лишь, машинально, прикрылась тазиком.

– Слышал, слышал, молодица. Больно хлипкая ты, худосочная… Ладанеюшка посправнее была, округлая. Сдобная, кровь с молоком. Как счас помню: глазоньки ясные, глянет, как медком мазнёт, засмеётся, что твои бубенцы…

– Вы что… видели её? – Я медленно приходила в себя. – Сколько же вам лет?

– Кто ж их, молодка, считал лета… Нюрка против меня пелёношный младенец, а, поди, уж четвёртый век завершает. Ладанеюшку, знамо дело, видывал. Жаловала шибко наш народец. Последний разок лицезрел в аккурат, когда уходили в Тридевятое. Наши все подались следом, а я вот остался… Молодой ещё был, глупый: лез во все щели, любопытством гонимый. Не углядел, как ноженьку занозил. Тут наши собираются в поход, а у меня ногу раздуло по самое коленце… Ты, молодка, гляжу, никуда не торопишься? Что ж слухаешь, ушки развесив? Я ведь могу трендеть бесперебойно, мне спешка без надобности. Ладно, не кукся, ступай тряпчёнки свои вздевать, а я тем временем к себе сбегаю: есть у меня тебе подарочки. – Дедулька прокатился по мокрой лавке до стены и мышкой скользнул под полок.

Я прошла в предбанник и, ещё не успела толком одеться, как услышала:

– Варуня, я ужо обернулся!

Дедуля сидел на полке, болтая ногами. В руках держал мешочек, похожий на старинный кисет.

– Нюрка признала в тебе явление Ладанеюшки, стало быть, так оно и есть. Тогда не смог оказать услугу Светозарной, теперча чем могу. Вот тебе, дорогуша, мой заветный мешочек, а в нём… – дедуля извлёк гребешок с тремя уцелевшими зубцами, древнее круглое зеркальце в узорчатой медной оправе, зелёная от времени, она местами обломана, местами смята, ручка, так же отломана, и, наконец, половинку грецкого ореха, – мои вам с Ладанеюшкой подарочки – подмоги. Смотри, не потеряй. Сховай подале, чтоб взять поближе. Запомни, Варуня: спользуй в крайней крайности, когда уж невмоготу с лихом управиться. Брось вещицу через левое плечо – левое! – молви: «Упади мягко, сделай гладко», – подмога и поспеет. Запомнила?

– Да. Упади мягко, сделай гладко. Бросать через левое плечо.

– Тогда, прощай. Скатертью дорожка, – дедуля вскочил, протягивая мне мешочек.

Я взяла. Дедуля метнулся к окну, где лежали в щербатой миске обмылки, схватил тот, что потолще:

– Это мыльце я возьму. А тряпицы у тебя нет?

– Можете полотенце забрать, – неожиданно для себя проявила царскую щедрость.

– Благодарствую, – забавно раскланялся дедулька и по-детски захлопал в ладошки.

Я сложила полотенце в несколько раз. Дедулька проворно взял его, нахлобучил на голову и заскользил по лавке к стене.

– Как вас зовут?

– Юриком кличут, – донеслось из-под полка.

Я вышла из бани и столкнулась с бабой Нюрой.

– Поторапливайся, девонька, нам пора. Замылась, аль замодела?

– Там этот… кажется, банник…

– Юрик, вот охальник! Как молодуха моется, тут как тут. При мне ни разу рожу свою бесстыжую не казал. Шебуршит из вредности, всякую гадость плескает на каменку. Выклянчил что?

– Полотенце отдала. Взамен подарочков, вот в мешочке.

– Это сурьёзно, дочка. Раз дал, береги: непременно сгодятся. Он хоть и охальник, но знающий толк в волшбе. В молодости у Ладанеюшки в любимчиках был, в её баньке обживался. Это уж опосля, как один остался, к нам перебрался, ближе к Проходу. Всё ждёт возвращения своих…

На крыльце стоял Вадик, курил. Закинув голову, увлечённо смотрел в небо. Я тоже глянула: вроде, ничего особенного – грязно-серые крошки-облака, звёзды, полная луна. И всё же, что-то было такое, что, невольно, цепляло взгляд: вон как Вадик всматривается. Через пару секунд и я увидела: облака вели себя странно – они не плыли в определённую сторону, а кружили вокруг луны, сливаясь, друг с другом и образуя широкий круг. С каждой секундой круг сужался внутри и расширялся на периферии, при этом вся площадь круга становилась темнее. Вскоре всё небо было затянуто чёрным пологом.

– Затменье? – наугад ляпнула я.

Баба Нюра не ответила: она как раз поравнялась с Вадиком, сухо бросила:

– Бросай, сынок, смалить. Времечко поджимает.

Димка сидел на скамейке и уплетал гренки, шумно запивая чаем. Интересно, сам сделал или баба Нюра постаралась?

– Всё, хлопчики, собираемся.

Баба Нюра принесла из сеней небольшой сундучок, покрытый пылью так, что казался обтянутым серым бархатом. Димке велела открыть подпол, откуда достала древний, похоже, одного возраста с хозяйкой, закопчённый ухват. Ручка кривая, сучковатая, с глубокими трещинами и пятнами ожогов. Следом за ухватом, появилась круглая деревянная крышка для бочки. Вся рассохшаяся, со следами задубевшей плесени и с неистребимым запахом квашеной капусты.

– Готовы? – Баба Нюра стояла посреди комнаты, суетливо осматривалась, точно боялась что-нибудь упустить, забыть. Но мне, почему-то, подумалось: у неё мандраж. Потому что похожее начиналось и у меня. Димка заметно нервничал, не знал, куда руки деть. Лишь Вадик был невозмутим: навалившись боком на косяк двери, скучающе смотрел на происходящее. Ни за что не поверю: как можно оставаться спокойным, когда истекают последние минутки здесь… идем, чёрт знает, куда….не ведаем, что ожидает… и, вообще, вернёмся ли…?

Внезапно громыхнул гром, где-то над пашней, затем ещё несколько раз, похоже, по кругу вдоль деревни прошёлся. Ещё не стихло эхо последнего удара, как засверкали молнии. За окнами, словно зарево пожара. Дом, казалось, дрожал, как живое существо, неприятно звенели стёкла.

– Ишь, как бесится полоумная! Каждый раз бьётся лбом о стенку, бестолковая. Руки коротки, поганка!

– Вы о ком? – спросили мы с Димкой в один голос.

– Да есть тут одна прихвостня Морока… Злыдня. Уж сколь веков пытается отворить Проход. Дурёха, думает, что разрушит Оберег, меня полонит – и всё, Проход отворится….а вот кукиш! На мне где сядешь, там и слезешь.

– На нас с Зебриком напали летучие мыши. Это её работа?

– Её. Ещё одна дурость: захватить Избранную. Как сейчас говорят, заложницу. Меня особо-то не разжалобишь. Не для того сюда поставлена.

Баба Нюра откинула крышку сундучка, затем убрала лоскут домотканой холстины. Под ней оказались несколько деревянных бочонков размером со стакан, а рядом что-то завёрнутое в белую тряпицу, пухлое, точно батон колбасы. Баба Нюра взяла один бочонок и «батон», захлопнула сундучок.

– Всё, ничего не забыла? – спросила у самой себя и, помедлив, ответила: – Ничего. Чай не впервой сбираю, – Развернула тряпицу, и нашим глазам предстала… обыкновенная скалка, разве что древняя и на вид вроде не деревянная, а, возможно, костяная.

Бочонок, по сути, был шкатулкой: на дне покоился клубок шерстяных ниток. Невзрачный какой-то, болотного цвета и края, будто моль поела. Впечатление такое, что если встряхнуть клубок, то он рассыплется на мелкие обрывки ниток.

– Это, – баба Нюра бережно взяла в руки клубок, – ваш Проводник. Шерсть самой Земун – коровы. Вы не смотрите, что он ветхий такой, там клубочек будет как новенький. Только не сумлевайтесь, не перечьте ему – и приведёт куда надо. Значит так, ребятки, – внимательно осмотрела все извлечённые вещи, взяла скалку и крышку от бочки. – Это тебе Дмитрий.

Дима обалдело принял, растерянно глянул на меня. Но баба Нюра уже протягивала мою «порцию»: ухват…

– Это тебе, дочка, по значению. Ну, а тебе, Неулыба… счас… – глянула на Вадика и метнулась в другую комнату, пошуршала в шкафу и вернулась… с пяльцами, а в придачу подушечка, густо утыканная иголками.

Вадик оттолкнулся от косяка, взял пяльцы, подушечку, неопределённо хмыкнул:

– Я что… там бабой буду?

– Хлопцем будешь, хлопцем. По обличию. А вот станешь ли бабой – не ведаю. Да и бабы бабам рознь. Иная и ватагу мужиков за пояс заткнёт.

Баба Нюра ещё раз сходила в комнату и принесла три пухлых кожаных мешка с ремешками-лямками. Примитивные рюкзаки?

– Я вам тут собрала на первый лад. Далее, как сложится.

Вадик молча взял мешок и уже собрался переложить его содержимое в свою сумку, но баба Нюра остановила:

– Не советую, сынок. Твоя сумка, конечно, краше, може удобнее, но это не просто кусок кожи, раздражающий тебя видом и духом. Это старинные тороки русских богатырей. Заговорённые: в огне не горят, в воде не тонут, и ворам в руки не даются. Не обижайся, сынок, но напомню: не на пикник идёшь…

Вадик ничего не сказал, лишь кивнул: мол, всё ясно, нет проблем. И уже из своей сумки стал перекладывать в торок.

Мы с Димкой тоже поначалу негативно отнеслись к торокам: очень не хотелось даже прикасаться к ним, потёртым, пахнущим сырой кожей и ещё бог весь, чем… Димку даже перекосило всего от брезгливости. Думаю: у меня не лучшее было выражение лица. Однако, после слов бабы Нюры, мы укротили свою неприязнь.

Через пару минут мы были готовы. Баба Нюра в последний раз критически оглядела нас, напряжённо морща лоб.

– Подумайте: ничего не пропустили? Може, я в спешке, что упустила… Рубашки надели?

– Да, – не сговариваясь, в один голос ответили.

– Тогда всё. Присядем на дорожку.

Присели. Возникшая пауза, гнетуще давила на психику: хотелось тут же взорвать её громким голосом, весёлым смехом.

– Тьфу, кулёма, старая! – вскочила, как ужаленная, баба Нюра. – Всё, всё… чую же, что-то пропустила! – Метнулась в комнату, вернулась, держа на ладонях сложенную конвертиком тряпицу, протянула мне.

– Соплевик? – удивилась я.

– Сама ты соплевик. Это последний лоскуток от скатерти– самобранки. Выдаёт скудный паёк, но с голоду не помрёте. Запасов-то у вас на два-три денька…

– Если Пузан будет жрать в меру, – сказал Вадик.

– Ты… опять, опять?! – взвился Димка.

– Брэк! – сунулась я между ними. – Хватит, а? Что вы как детсад ни ки…

– Всё! – жёстко поставила точку баба Нюра. – Выходим.

Она шагнула к порогу, и тут меня как током шарахнуло: Зебрик! Я затараторила, как пулемёт:

– Я возьму ещё Зебрика, он снился мне, помогал, трижды от смерти спас… может, ТАМ помогут ему.

– Бери, тебе нести.

Потянулась за Зебриком, оступилась неловко и локтем задела чучело удода. Он качнулся и стал падать на меня. Оставив кота, поймала чучело, обхватив ладонями. В следующее мгновение меня действительно прошило током, больно кольнув в сердце. Чучело дрогнуло в руках, и… на меня глянул живой птичий глаз.

– Он живой! – заорала, как резанная.

– Конечно, живой, – просто сказала баба Нюра. – Он просто спит. С тех пор как объявился, так и спит.

– Откуда появился?

– Оттуда. Был сигнал, я решила: мои посланцы возвращаются. Открыла Проход, ан эта пичуга упала в ноги, и заснула… Лет тридцать, поди, прошло…

– Его я тоже беру! – решительно передала удода Димке, сама взяла Зебрика.

– Мы идём или зверинец будем собирать? – с веранды недовольно крикнул Вадик.

Грохотало беспрестанно – похоже на канонаду из военных фильмов. Широкие изогнутые лезвия молний ежесекундно вонзались в землю по окружности, в центре которой деревня Яблоницы. Казалось, ещё немного и земля не выдержит, лопнет, как стекло. Глазам было больно от вспышек, уши закладывало и ломило в висках.

Мы идём гуськом за бабой Нюрой. Мимо палисадника, мимо колодца в глубь сада, в сплошную стену кустарника. Если не ошибаюсь, это крыжовник. По едва заметной тропке углубились в заросли.

– Пришли, – наконец, остановилась баба Нюра.

Мы разошлись веером. Перед нами площадка, заросшая травой. Местами из неё выглядывали фрагменты каменной кладки. Камни неотёсанные, поросшие мхом, частично потрескались и осыпались от времени.

Баба Нюра встала перед проёмом – возможно, здесь когда-то была дверь, – подняла руки вверх и, точно камень, швырнула в проём непонятное слово, описала в воздухе замкнутый круг, затем поделила его на две половинки, сцепила руки в замок и резко разорвала его. На мгновенье мир вокруг будто замер. Блестящая змейка искринок обрисовала две половинки круга и с лёгким щелчком испарилась. Запахло свежеиспечённым хлебом.

– Пошли! – скомандовала баба Нюра.

Вадик и Димка приблизились к ней, и она порывисто обняла их, троекратно поцеловав, сказала, не сдерживая слёз:

– Заклинаю вас, сынки: не ссорьтесь, не гневите, друг дружку – погубите по глупости! И берегите Вареньку: она – голова и сердце, вы – руки и ноги. Всё, ступайте, – показала на проём.

Первым шагнул Вадик. Его тотчас окутало розоватое облачко, качнулось в глубь кладки и растаяло. Вадик исчез.

– Эх, мать моя женщина! – хорохорясь, вскрикнул Дима. – До свидания! Я ещё вернусь!

Через секунду облачко унесло и его.

– Варенька, доченька, много хотелось сказать… – Баба Нюра, плача, обняла меня. – Береги себя, мальчишек держи в строгости, не допущай разлада… иначе погубите себя. Возвращайся, девонька, заклинаю!

– Я вернусь… Обязательно.

– Ступай.

Прижимая к груди тёплое вздрагивающее тело удода – Зебрика забрал Димка, – я шагнула к проёму боком, не выпуская из виду бабу Нюру. Заплаканная, поникшая, она махала рукой, вызвав во мне прилив жгучей жалости.

Холодное, пронизывающее до костей облачко поглотило меня: баба Нюра исчезла. Последнее, что я услышала, был удаляющийся крик петуха… И, будто из глубины колодца, истеричный выкрик бабы Нюры:

– Ты что творишь, окаянный?!