Глава 4
Поезда целыми днями напролет носились туда-сюда: к Финчли-роуд, в Западный Хэмпстед, в Букингемшир. Последние даже не останавливались. Перестук колес и мельканье за деревьями их серебристых тел являлись неотъемлемой частью жизни в «Школе». Так же, как вспышки света по вечерам, пение и гул рельсов. Только глубокой ночью, после полуночи и до рассвета, здесь правили тишина и полумрак.
Впрочем, ко всему этому можно было привыкнуть. Джарвису это даже нравилось, а Тина просто не обращала на шум внимания. Ее вообще мало что тревожило. Две ванные комнаты и кухня считались общими, но у мисс Дарн были еще свои отдельные ванная и кухня. Никто из жильцов пока не соблазнился кабинетами рисования и рукоделия, научной лабораторией, комнатой отдыха преподавателей или кабинетом директора, хотя однажды могло произойти и это. Но уж точно никакой нормальный человек не позарился бы на раздевалку, в которой повесился дедушка Джарвиса.
Там, где это не бросалось в глаза, деревянные полы все еще прикрывал бежевый линолеум с черным узором из французских лилий. Люстра из кованого железа своими лапами и когтями напоминала какой-то средневековый пыточный инструмент. Львиные лапы держали лампочки, сделанные в форме свечей. На всех окнах были шторы из зеленой материи, настолько плотной, что, несмотря на прошедшие годы, с ней ничего не случилось. Во всяком случае, поднимались и опускались они без всяких проблем – а заодно отпадала и надобность в занавесках. Центрального отопления в доме не было, но имелся большой выбор обогревателей – электрических, газовых и керосиновых, оставленных теми, кто в разные годы снимал дом, и найденных Джарвисом в кабинете рукоделия, куда, похоже, сносили все подобные вещи. Большинство этих приборов кое-как работали.
Тине пришлось не по душе объявление о сдаче дома. Она считала, что это неосмотрительно, так как может привлечь внимание всяких бродяг и шалопаев. Сама она, кстати, прибыла в «Школу» вместе с Джаспером и Бьенвидой на одолженном на время старом побитом «Форде». На его крыше красовались набитые одеждой пакеты из прачечной, а в багажнике лежали обломки мебели. В буквальном смысле обломки. Стрингер только усмехнулся, подумав о том, что тетя, в общем, права. Но бродяги бывают разные, взять, к примеру, саму Тину.
Мисс Дарн убеждала его «порасспрашивать соседей». Едва обосновавшись в доме, она сразу же начала наводить справки в округе. Джарвис же считал, что лучше ему самому обо всем позаботиться, так как сомневался в способности Тины найти платежеспособного арендатора. Сама-то она могла ни о чем не беспокоиться, так как получала на содержание детей пятьдесят фунтов в неделю от мужчины, с которым прожила дольше других. Не то чтобы Джарвис заломил высокую цену – напротив, какой-нибудь риелтор, услышав сумму, не поверил бы своим ушам. Он ведь отказывался от части «Школы» только для того, чтобы суметь выжить. Точнее, чтобы раздобыть деньги на поездку в Каир и прокатиться на метро ENR, по всем его сорока двум с половиной километрам и тридцати трем станциям.
Стрингер прогуливался у входов в подземку, присматриваясь к скрючившимся на ступенях бродягам. Предлагать кров всем подряд было совершенно нереально. Как же ему выбрать одного или двоих? На Лейстерской площади, у подножья эскалатора линии Пикадилли, сидел на корточках и распевал гимны пьяный мужчина. Джарвис попытался с ним поговорить, но тот решил, что он – социальный работник, а потом заподозрил в нем журналиста, начал ругаться и даже плюнул в молодого человека, оставив на его пиджаке потек своей слюны.
Время было позднее, но на перронах толпились люди. Когда подъехал поезд, Джарвису даже не досталось сидячего места. На «Чэринг-кросс» он пересел на Юбилейную линию, а на «Бонд-стрит» в вагон зашли четверо. Они выглядели очень уверенно, что заставило Стрингера занервничать. Оглядевшись вокруг, новые пассажиры обменялись несколькими негромкими словами и разделились. Двое пошли в один конец вагона, двое – в другой.
Джарвису уже приходилось сталкиваться с хулиганством в метро. Обычно такое происходило ближе к ночи, но иногда случалось и днем. Один раз, поднимаясь наверх, он видел, как банда девиц напала на еще одну девушку на движущемся вниз эскалаторе. Та стояла одна-одинешенька, и они окружили ее, отобрали сумочку, сорвали цепочку с шеи и серьги из ушей. Доехав до верха, молодой человек метнулся ко второму эскалатору, но банда скрылась в дверях подошедшего поезда, оставив позади плачущую и окровавленную жертву.
В другой раз он видел иностранного туриста, обнаружившего, что у него украли бумажник со всеми деньгами и документами. Это случилось на той же самой линии, на которой Джарвис находился сейчас, на Юбилейной, в поезде, идущем на север. Стрингер совершенно отчетливо помнил его отчаяние и возмущенные вопли на непонятном языке. Впрочем, если зашедшие в вагон люди собирались совершить что-либо противозаконное, они явно никуда не торопились, а спокойно и молча сидели, причем один – прямо рядом с Джарвисом. Невзрачно одетые мужчины среднего возраста, в мышиного цвета плащах, которые так любят эксгибиционисты.
На «Бейкер-стрит» все четверо поднялись, но из поезда не ушли, а всего лишь сменили вагон. Стрингер наблюдал за ними через стекло. Вдруг, подчиняясь внезапному порыву, он вскочил и последовал за этими людьми. То же самое повторилось на станции «Сент-Джонс-Вуд», и молодой человек начал догадываться, что это за типы. Подсказкой послужило то, как они рассматривали пьяницу, который, раскачиваясь и горланя, шатался по вагону. Обычно люди, сталкиваясь с подобным зрелищем, упорно делают вид, что ничего особенного не происходит, утыкаясь в свои газеты или подчеркнуто внимательно изучая рекламные плакаты. Но эти четверо не спускали с гуляки глаз. Казалось, он был чем-то важен для них. Когда тот вышел на станции «Свисс-Коттедж», самый молодой и высокий из четверых подошел к дверям, чтобы проследить за ним.
– Вы – «Ангелы-Хранители»?[9] – спросил Джарвис. Он всегда без стеснения заговаривал с незнакомцами. Если его что-нибудь интересовало, он тут же об этом спрашивал.
Мужчина в плаще повернулся к нему и, чуть поколебавшись, ответил:
– Нет, мы из похожей организации. Мы – «Защитники».
– Дел, наверное, по горло?
– Сегодня ночью тихо. Как и всю последнюю неделю, впрочем. Не к добру это, – сказал мужчина в плаще и добавил с надеждой: – А вы не хотите к нам присоединиться? Правда, денег за это не платят, но такая работа, как говорится, приносит большое моральное удовлетворение.
Джарвис, собиравшийся выходить на следующей станции, поинтересовался, где они проведут эту ночь. Мужчина, представившийся Джедом Лори, ответил, что на линиях Метрополитен и Хаммерсмит. На запущенной и пустынной станции «Лэйтимер-роуд» они снова пересели, и вдруг, неожиданно для самого себя, вместо того чтобы пойти за ними, Джарвис предложил Джеду и его домашнему питомцу, ястребу Абеляру, переночевать в «Школе». Лори, подрабатывавший также в центре занятости, даже побледнел, услышав о мизерной сумме, запрошенной его новым знакомым за жилье.
В итоге ястреба устроили в старом велосипедном сарае, Джед занял кабинет шестого класса, а в пятом классе расположился Питер Блич-Палмер, сын лучшей подруги матери Тины, который поселился в «Школе» в ожидании компаньона, для того чтобы вместе с ним снять квартиру в Килбурне.
Исследования Стрингера, собирающего материалы для своей книги, завели его на самый нижний уровень «Бонд-стрит». Он как раз проводил эксперимент, касающийся движения воздушных потоков в туннелях, когда наткнулся на бродячих музыкантов, игравших шотландские народные мелодии. Их было трое: один играл на волынке, другой на скрипке, а третий на флейте.
Когда они закончили вариацию на тему баллады Бёрнса, флейтист отложил свой инструмент и запел красивым баритоном. Он спел «Scotland the Brave», а потом «So Far from Islay». Он пел об изгнании и утрате, о любви к родине и страданиях вдали от нее. Все это невероятно разнилось с окружающей обстановкой метро, его шумом и толпой. Джарвис пришел в неописуемый восторг. Ему вообще очень нравились песни, все равно какие: оперы или баллады, фолк, рок или кантри, джаз, соул или блюз.
– Это было восхитительно, – сказал он певцу. – Никогда не слышал ничего подобного. Вы исполняете на заказ?
– В смысле? – не понял тот.
– Ну, знаете, как певцы в ресторанах и тому подобное. Если я вас попрошу, вы споете?
– Смотря как попросите.
И певец, симпатичный блондин лет двадцати трех или четырех, выразительно посмотрел на шляпу, лежавшую перед ним на плитках пола. Джарвис покопался в кармане и разыскал среди мелочи монету в один фунт.
– За такую сумму ему придется пропеть всю партию из «Дона Жуана» Моцарта, – сказал волынщик.
Стрингер рассмеялся. Он попросил исполнить ему ирландскую песню о любви и разлуке. Певец спел ее без аккомпанемента. А как бы здорово она звучала под аккомпанемент волынки! Когда он дошел до строфы, в которой говорилось о том, что недолго осталось ждать до дня свадьбы, Джарвиса, как всегда, охватило невыразимое чувство сопереживания, и слезы навернулись ему на глаза, несмотря на то что ни свадьба, ни жена, ни хотя бы стабильные долговременные отношения никогда не входили в число его приоритетов. Он горячо поблагодарил певца и дал ему еще пятьдесят пенни, в итоге потратив сумму, которую едва ли мог позволить себе выкидывать на ветер.
Собралась небольшая толпа, мешавшая пассажирам. Уяснив, что происходит, люди начали поднимать руки, прося спеть то одну, то другую песню. Когда певец затянул балладу и его поддержала, застонав, волынка, раздались аплодисменты. Стрингер выбрался из толпы и пошел к платформе, в надежде ощутить порыв ветра из туннеля, предваряющий появление поезда.
Он знал, что при строительстве Юбилейной линии были сооружены огромные вентиляционные шахты, иначе порывы ветра сдували бы людей с платформы прямо на рельсы.
Да, здесь был ветер. Он трепал волосы стоявших на платформе женщин. Один раз Джарвис видел, как у какой-то девушки юбка задралась выше головы, заставив бедняжку покраснеть от стыда. Одни пассажиры уехали, и на их место пришла следующая партия. Молодой человек развернулся, было, чтобы уйти, когда до него донеслась музыка, в которой он узнал мелодию из Северной Англии. Компания, собравшаяся вокруг музыкантов, все еще не разошлась. Человек в униформе протолкался вперед и стал что-то выговаривать певцу. Тогда Джарвис, бывший самым высоким среди толпящихся людей, произнес поверх голов:
– Они не делают ничего плохого! Просто развлекают людей.
– Это против правил, сэр, – заявил тип в униформе.
Стрингера нечасто называли «сэром», и всякий раз подобное обращение заставляло его расчувствоваться. Он не мог не думать о том, как же это любезно со стороны человека, такого же, как он сам, даровать ему, Джарвису, подобное почтение. Молодому человеку начинало казаться, что собеседник обладает необычайно мягким и благородным характером, раз он обращается к людям с такой любовью и уважением. Пришлось сделать над собой усилие, чтобы тут же не согласиться со всем, что было сказано до слова «сэр». Но ему это удалось.
– Что же, значит, правила следует изменить, – объявил он. – Они несправедливы.
Служащий метро подошел к нему поближе.
– Это не в моей компетенции, сэр, – сказал он, а потом добавил, довольно бесцеремонно: – И не в вашей.
Поняв, что развлечение закончилось, толпа начала расходиться. Музыканты паковали свои инструменты. Тот из них, который до этого не произнес ни единого слова – во всяком случае, так казалось Джарвису, – тихонько ругался.
– И куда вы сейчас? – спросил их Стрингер.
Волынщик ответил, подражая акценту лондонских аристократов:
– Не желаете ли отобедать в «Гавроше», прежде чем отбыть в наши апартаменты в «Гросвенор Хаус»?
– А вы не захотите пойти ко мне домой и сыграть там для нас? – поинтересовался Джарвис. – Я заплачу. У меня не так много денег, но я заплачу. Мне это нужно для моей книги, для главы об артистах подземки.
Музыканты переглянулись. Казалось, они молчаливо советуются друг с другом. Наконец певец согласился:
– Ладно. Что мы, собственно, теряем? Я – Том, он – Олли, а это – Мак.
– Джарвис Стингер.
Они играли для него, Тины и детишек, пока не выбились из сил. Возвращаться домой было уже поздно, и музыканты остались на ночь. А потом двое из них так и поселились в «Школе». У Мака была девушка и ребенок, с которыми он жил в отеле «Бэйсуотер», в комнате, предоставленной им городским советом Вестминстера. Олли же переехал в бывший кабинет директора, а Том занял помещение четвертого класса.
– Надеюсь, они хоть платить тебе будут, – сказала тетя хозяина.
– У Тома есть работа, – ответил тот, – он дает уроки игры на флейте.
Мисс Дарн пожала плечами:
– Уроки игры на флейте? Я тебя умоляю. Надеюсь, он не собирается давать их тогда, когда я буду укладывать детей спать?
Поскольку Джаспер и Бьенвида никогда не ложились в постель до того, пока сама Тина не отправлялась на боковую, а просто засыпали там, где находились, Джарвис не воспринял ее слова всерьез. Время от времени его родственница выдавала подобные фразочки, стремясь показать, что она – нормальная мать. Иногда она ворчала, впрочем, вполне беззлобно, что Абеляр, ястреб Джеда, сидящий в велосипедном сарае, клекочет днями напролет.
Ее племянник подумал, что, пожалуй, постояльцев в его доме уже более чем достаточно. Теперь у него хватало денег, чтобы поехать в Каир, и он собирался туда на следующей неделе. Интересно, думал он, а что, если, полюбовавшись на самый новый в мире метрополитен, вернуться в Лондон через Будапешт и посмотреть на один из самых старых?
Проект Пирсона, намеревавшегося перевозить людей «как посылки по пневматической трубе», был осмеян известным журналистом и социологом Генри Мейхью. Тот написал четырехтомный опус, озаглавленный «Лондонский труд и лондонская беднота», который в немалой мере повлиял на Диккенса. А еще он основал журнал «Панч».
– Нам оставалось только улыбаться, – писал Мейхью, – когда мы слушали, как Пирсон горячо защищал свой план опоясать Лондон туннелями, напоминающими канализационные.
Иронической статьей Мейхью разразился и в «Панче»:
«Как нам стало известно, множество людей, обитающих неподалеку от линии, заявили, что готовы предоставить в распоряжение так называемой «подземной дороги» подвалы, в которых они держат уголь. Что же, наверняка это поможет существенно уменьшить цену строительства, особенно если не ограничиваться угольными ямами, а использовать также подполы и погреба, где поезда смогут беспрепятственно передвигаться, не создавая особенных проблем хозяевам домов…»
Для того чтобы построить подземку, были изменены течения трех рек и изгнаны с насиженных мест тысячи тех, кто имел несчастье обитать в долине реки Флит. При этом все строительные работы были проведены людьми, не имевшими опыта в такого рода делах. Ни у кого в мире тогда не было подобного опыта. Московское метро, строители которого также столкнулись с проблемой плывунов, было построено много позже.
9 января 1863 года открылась линия Фаррингдон-Пэддингтон. На первом поезде прокатились самые известные деятели викторианской Англии, в том числе чета Гладстонов. На конечной станции пассажиров ждал духовой оркестр и банкет на семьсот персон. Но Пирсона на поезде не было. Он умер за шесть месяцев до этого события.
Когда компания Лондонских Подземных Перевозок предложила ему вознаграждение за проделанную работу, Пирсон отказался со словами: «Я служу муниципалитету Лондона. Мои хозяева – это горожане, именно им принадлежат мое время и моя работа. Если хотите вознаградить меня, перечислите деньги муниципалитету».
Кто из наших современников скажет такое?
Пирсон обладал смелостью и либеральными взглядами. Он одним из первых выступил за отмену расистских законов, запрещающих евреям жить в Лондоне без специального разрешения или работать присяжными биржевыми брокерами. Именно по его требованию с Монумента памяти жертв лондонского пожара были стерты строчки, обвиняющие в поджоге католиков.
Тома Мюррея не привлекала идея иметь кучу девчонок. Он хотел одну-единственную, но с которой можно было бы построить серьезные отношения. Том считал себя человеком, способным на глубокое чувство, а не охотником за юбками. Еще будучи студентом, он с удивлением узнал, что, по крайней мере, половина парней в его группе ни разу в жизни не влюблялась и вообще не представляет, что это такое. Все их душевные порывы сводились к тому, чтобы подцепить в баре какую-нибудь полупьяную девчонку и провести с ней ночь. Ну, может, увидеться с ней еще пару раз, но не более того.
Мюррей же мечтал о большой любви, и ему показалось, что он нашел именно такую, когда ему исполнилось восемнадцать. Диана, так же как и он сам, изучала музыку. Она была прекрасна, нежна, ласкова и, вместе с тем, серьезна. Но ее семья переехала в Соединенные Штаты, она перевелась в американский университет и вскоре перестала отвечать на его письма. Долгое время юноша оставался одиноким, поскольку не желал идти на компромиссы. Потом, совершенно случайно, он встретил девушку, которая чем-то напомнила ему Диану. Она была пианисткой. С Томом они встретились на конкурсе молодых исполнителей, в котором принимали участие. Но затем Мюррей угодил в больницу и потерял ее. Нет, один раз она пришла его проведать, но выглядела крайне смущенной, растерянной и какой-то скованной. Позже он получил от нее письмо, в котором она писала, что будет лучше, если они перестанут встречаться.
За месяцы восстановления после болезни Том вдруг обнаружил, что стал другим человеком – вспыльчивым и раздражительным ипохондриком. Он думал о сексе и любви как о чем-то постороннем, совершенно его не касающемся, о чем даже думать смешно. Он как бы сказал себе, что у него и так довольно проблем. Но, поселившись в «Школе», музыкант начал все чаще размышлять о девушке своей мечты, и рядом с привычным образом Дианы постепенно возникла другая – та, которая смогла бы его спасти, склеив его разбитую душу.
Он не способен был жить так, как Джарвис, сведя общение с другими людьми к случайным контактам. Его пугал легкомысленный образ жизни Тины, менявшей любовников как перчатки. Или Джеда, жившего отдельно от жены и ребенка и выбравшего себе в качестве друга птицу. Том стремился завести семью, хотел отношений, которые длились бы всю жизнь, становясь лишь глубже с каждым годом. Лицо, встававшее перед его внутренним взором, было очень похоже на лицо Дианы: мягкое, круглое, с ямочками на щеках, большими глазами и густыми блестящими каштановыми волосами. Она обязательно должна была быть музыкантом или хотя бы любить музыку. И еще – обладать свойствами, без которых никакая женщина не могла удовлетворить его высокие моральные требования: преданностью, умением сопереживать, материнской нежностью и способностью любить.
Как многие одаренные дети, Мюррей начал знакомство с музыкальными инструментами с блок-флейты. Позанимавшись на ней час или два, он переходил к гитаре, которая принадлежала его матери. Она играла на ней в юности, пришедшейся как раз на шестидесятые годы. У них не было фортепьяно, но в бабушкином доме стоял рояль, и мальчик самостоятельно научился на нем играть, упражняясь всякий раз, когда навещал бабушку. Вскоре он освоил и поперечную флейту.
Том был из тех, кто с легкостью играет на всех инструментах и о ком обычно говорят, что ни на одном из них они толком играть не умеют. Но последнее к нему не относилось. На флейте ребенок играл виртуозно. Никто потом не мог объяснить, как получилось, что Мюррей так и не реализовал свой талант на практике, почему он оставался всего лишь хорошим исполнителем и как вышло, что он провалил прослушивание в Национальный юношеский оркестр. Сам молодой человек объяснял это тем, что слишком много занимался в школе другими предметами, не связанными с флейтой, и не в состоянии был посвятить музыке всего себя. Его бабушка говорила родителям, что у мальчика чрезмерно разносторонние интересы и он зарывает в землю свой талант. У Тома оказался хороший голос, и он начал брать уроки пения, одновременно продолжая забавляться роялем и купленной им самим трубой, перемежая все это игрой на флейте.
Мюррей был единственным сыном и внуком в семье. Однажды, когда ему уже исполнилось пятнадцать, он гостил у бабушки в доме на Рикмэнворт и как раз намеревался поиграть на рояле, когда она провозгласила его своим единственным наследником:
– Я написала завещание и все оставила тебе, Том.
Он не знал, что ответить, и произнес только:
– Большое спасибо.
– Я не ставлю никаких условий, – продолжала старушка, – в моем завещании их нет, но мне хотелось бы попросить тебя об одной вещи. Точнее, о двух. Мне было бы очень приятно, если бы ты поступил в университет и стал изучать музыку. Впрочем, уверена, ты в любом случае это сделаешь. И еще. Оставь в покое рояль и трубу.
– Но они мне вовсе не мешают!
– Сделай это ради меня, Том, я прошу.
Подросток подумал, что это – ужасно дурацкий мотив для того, чтобы что-то делать. Или не делать. Отказываться от чего-то только потому, что кто-то тебя об этом просит? Смешно. Тем не менее он дал бабушке обещание, которое она просила, хотя про себя подумал, что прекратит только играть на рояле в ее доме, а вот игру на трубе и уроки пения продолжит. После этого делать у бабушки в гостях ему, в общем-то, стало нечего, но он не перестал туда ходить. Напротив, юноша приходил даже чаще, чем раньше. Идея любезничать с человеком, который оставил тебе кучу денег, в принципе, не нравилась Тому, но именно по этой причине он и ездил к старушке.
А еще он ей врал. Не только говорил о том, что бросил петь и играть на трубе, но еще и сочинял всякие небылицы, вроде той, что в школе его выдвинули на конкурс юных музыкантов года.
После поступления в Гилдхоллскую школу музыки и театра обманывать стало незачем. Более того, юноша уже думал, что с ложью покончено раз и навсегда, поскольку его в любом случае ждут быстрый успех, слава и богатство. В Гилдхолле, где никто не говорил ему, что он должен прекратить петь, он получал прекрасные оценки, о которых с гордостью рассказывал бабушке. Но однажды, после того как он провел с ней воскресенье, случилось то, что совершенно изменило его жизнь.
Чаще всего, когда Мюррей возвращался домой в Илинг или отправлялся послушать музыку в Центр искусств в Барбикэне, бабушка подбрасывала его до станции «Рикмэнсворт», одной из последних станций на севере линии Метрополитен. Иногда, если позволяла погода, он шел пешком. В тот день погода была отличная, и Том вполне мог бы пройтись до станции, или его, как обычно, отвезла бы туда бабушка. Но пока они сидели в саду, зашел разговор о ее соседе, мотоциклисте, который собирался поехать в Сити в семь вечера. Мюррей никогда прежде не ездил на мотоцикле, а у Энди имелся запасной шлем. По каким-то невнятным причинам он должен был ездить в Сити каждое воскресенье. Том терпеть не мог долгую и утомительную поездку на метро с несколькими пересадками через Харроу, Нортвуд и Уэмбли до Бейкер-стрит и поэтому легко согласился, чтобы Энди его подбросил.
Когда все случилось, они находились на узкой извилистой дороге, идущей вдоль Бэтчворт-Хит, и отъехали от дома бабушки всего лишь милю. Энди обогнал огромный грузовик – один из тех монстров, которым давно следовало бы запретить появляться на дороге, – и врезался в «Вольво», двигавшийся по встречной полосе. Все, кроме водителя мотоцикла, намного превышали скорость, а ему ее как раз не хватило. Том слетел с мотоцикла и ударился головой о дерево. Его спас шлем. Энди же мгновенно умер под колесами «Вольво».
Прежде чем Мюррей смог вернуться в колледж, он полгода провел в больнице. У него были сломаны нога, несколько ребер и ключица, а еще – левая рука в нескольких местах.
– Хорошо, что ты не пианист, – сказал ему хирург-ортопед.
Наверное, этот тип думал, что на флейте играют только ртом.
Тем не менее самое гнетущее впечатление на Тома оказали не многочисленные переломы, пусть и серьезные. Трагедией для него стало то, что произошло внутри его головы. Точнее, то, что, как он думал, произошло, поскольку томография головного мозга, сделанная в больнице, показала, что там нет ничего, о чем стоило бы беспокоиться. Да, он не проломил череп, его мозг не был поврежден. Но как объяснить им всем, что он совершенно изменился? Например, вспышки гнева из-за совершеннейших пустяков – это было чем-то новеньким. Да и вообще раздражительность. А головные боли? При этом молодой музыкант потерял все свои амбиции, утратил дух соперничества и самое важное – потерял свою музыку, свою любовь и потребность в ней.
Наконец его выписали. Мизинец на левой руке навсегда остался неподвижным, и рука была уже не той, что прежде, хотя в целом – здоровой. Ему советовали сделать другие операции, но Том вовсе не был уверен, что этого хочет. Он не знал, сможет ли играть на флейте, а попробовать боялся.
Отец сказал ему, что нужно вернуться в университет.
– Мне придется заново пройти весь второй курс, – возразил юноша, – они всегда так делают.
– Ты не узнаешь этого наверняка, пока не попробуешь.
– Мне не дадут грант на то, чтобы я заново проходил курс, а в то, что денежки выложишь ты, я не верю.
Отец ответил, чтобы он не смел говорить с ним в подобном тоне. Тогда Том ушел из дома и переехал жить к бабушке в Рикмэнсворт. Она объявила, что, если ему не дадут грант, заплатит сама, но сначала внук должен написать в университет или позвонить туда. Он согласился, но когда сел за письмо, у него началась жуткая мигрень.
Тайком, когда бабушка куда-то ушла из дома, он попробовал играть на флейте. Это был знаменательный день. Мюррей обнаружил не столько то, что может играть, сколько то, что все еще хочет этого. Поэтому его особенно злила собственная беспомощность. Обладай он достаточной силой, он сломал бы флейту пополам, но левая рука была теперь слишком слабой для этого. Поскольку ему нужны были деньги, он пошел работать в закусочную неподалеку от Бейкер-стрит. У бабушкиных знакомых нашлась маленькая дочь, которая очень сильно хотела научиться играть на флейте, и Том начал давать ей уроки. Родителям ребенка было неважно, что у него не имелось диплома и он так и не закончил курс.
Вечерами, после работы, Мюррей отправлялся на метро от Бейкер-стрит до Рикмэнсворта по линии Амершем. Впрочем, иногда он ехал в центр и бродил там по улицам, особенно в хорошую погоду. Ему нравилось слушать уличных музыкантов, играющих на Ковент-Гарден. Один раз он сходил на бесплатный концерт в Альберт-холл.
В те времена еще не было бродячих музыкантов на станции «Бейкер-стрит», хотя один раз он видел таких на «Лестер-сквер». Или это было на «Грин-Парк»? Они играли рок, с точки зрения Тома – бессмысленную какофонию. Как-то раз, на концерте Вивальди в Риджентс-парке, он познакомился с парнем по имени Мак, и они договорились попытаться сбацать что-нибудь в переходе метро на Бейкер-стрит.
Его новый приятель сказал, что ему нравятся духовые инструменты, но не уточнил, на чем именно играет. Мюррей был просто ошеломлен, когда увидел волынку. Мак привел с собой Олли, который кое-как пиликал на скрипке. Том сказал себе, что в его положении не следует быть слишком разборчивым и что если даже не играть на флейте, то уж петь-то в этой компании он всегда сможет. Было здорово узнать, что его пение очень нравилось людям.
Эти трое стали слаженной командой, игравшей на разных станциях подземки всю осень и зиму, пока Мак не нашел себе подходящее жилье где-то на севере. Тогда к Олли и Тому присоединился Питер, с которым они познакомились в «Школе Кембридж», где в то время жили. Питер потерял работу, потому что клуб, где он играл на фортепьяно, закрылся. Ему вроде бы пообещали работу телефониста на коммутаторе в одном хосписе, а пока, в ожидании ответа, он присоединился к бродячим музыкантам. Этот парень умел играть на множестве инструментов – на всех понемногу.
Когда Мюррей сказал бабушке, что уезжает из ее дома, и признался – после аварии он прекратил врать и умалчивать, – что зарабатывает, играя в переходах метро, она ответила, что очень в нем разочаровалась.
– Я тяжело болел, – начал защищаться Том. – Ты понимаешь, что я уже никогда не буду прежним?
– Никто из нас никогда не будет прежним, – возразила она. – Люди постоянно меняются, кое-кто даже к лучшему. Сейчас ты совершенно здоров, а все остальное – только твое воображение.
– Послушай, я никогда не смогу стать концертирующим флейтистом. Из-за левой руки. И я должен как-то зарабатывать себе на жизнь, понимаешь?
– Для этого тебе надо, прежде всего, получить образование, так уж устроен наш мир, – возражала пожилая дама. – Том, прошу тебя, умоляю, одумайся, пока не поздно! Давай сегодня вечером напишем письмо в Гилдхолл. Если они откажут тебе в стипендии, я заплачу.
– Они ни за что не возьмут меня обратно.
– Значит, напишем другим. Мы напишем во все музыкальные школы страны.
– Бабушка, однажды я вернусь туда. Я еще молод, впереди у меня много времени, я смогу вернуться, когда захочу. Мне нужен диплом, знаю. Но сейчас мне, прежде всего, нужны деньги.
Том съехал на следующий же день. Бабушка попрощалась с ним очень холодно. Несмотря на то что последнее время он привык ходить пешком, она подбросила его до станции, но так и не поцеловала внука.
– Ладно, поезжай. Я свяжусь с тобой, – сказал он ей на прощание.
Его левая рука стала почти как прежде. Однажды, думал молодой человек, он, может быть, даже сделает ту операцию, а потом вновь запишется в университет на музыкальный факультет. Но ведь он еще так молод, ему нет и двадцати трех! Он вполне может позволить себе потратить год жизни на то, чтобы подзаработать немного денег.
Втроем с Олли и Маком они отправлялись куда хотели и играли то, что им нравилось. Считалось, что станция «Тоттенхэм-Корт-роуд» на Центральной линии – самое лучшее место для уличных музыкантов. Но Том не знал, что там нужно было заранее резервировать за собой место, записав свое имя и название группы на специальном листе, прикрепленном под табличкой «Не курить». На этой станции всегда хватало шотландцев, пересаживающихся с «Кингс-Кросс» на Северной линии. Троица остановилась и начала играть всякие шотландские мотивы, когда подвалила группа металлистов, грубо потребовав, чтобы они убирались прочь.
Никогда еще Мюррей с друзьями не сталкивались с тем, чтобы их прогоняли не полиция или работники метро, а такие же уличные музыканты, как они сами. Ударник металлистов вплотную приблизился к Тому, выпятив челюсть, и молодой человек наверняка ввязался бы в драку, если бы не Олли, вовремя схвативший его за плечо. До всех дошло, что если они будут продолжать в том же духе, то только развяжут руки полицейским, дав тем повод применить их мерзкие законы.
Именно тогда Том понял, что жизнь уличного музыканта совсем не такая, как думает его бабушка и другие люди. Это отнюдь не способ клянчить милостыню, а возможность на самом деле жить музыкой: нужно продумывать программу и даты, точно так же, как когда организуешь выступления в концертных залах. Ведь в отличие от халтурщиков, играющих поп и кантри, Мюррей играл серьезную музыку.
В тот день он решил навсегда остаться уличным музыкантом и в итоге стал профессиональным флейтистом, концертирующим в подземке.