VII. Полюдье
В ноябре месяце, когда заковало реки и озера, поля и леса завалило снегом и открылся санный путь, князь отправился из Киева в полюдье. Он задумал оглядеть свои земли перед походом, установить справедливые порядки, навести суд и расправу, собрать оброки с населения и заготовить морские суда. Калокира он взял с собою, потому что без него скучал. Вслед за ними двигались обозы киевских купцов, они везли в глубинку областей киевские и заморские товары: юфть, посуду, железные и серебряные изделия, стеклянные украшения, словом, все, что пользовалось спросом деревенского населения. Многие воза были наполнены солью, вывезенною из Херсонеса, а также из Галича от западных славян. Для местной вотчинной знати везли купцы дорогостоящие византийские вина, художественные изделия, редкие предметы роскоши.
Из Киева князь выехал утром с огромнейшим обозом, занятым дружинниками. Закутанные в меховые шубы, путники пробирались по девственным лесам, чащобам и зарослям из дуба, бука, ели, сосны, березы и осины. Проезжих дорог было мало, приходилось продираться по сугробам и балкам, по замерзшим речкам, по скованным болотам и озерам. Долго не встречали никакого жилья. Только одни следы зверей виднелись на снегу: следы зубра, медведя, горностая, лося, куницы. Непуганые звери нехотя отходили прочь, завидя вязнущих в сугробах коней. Зайцы то и дело выскакивали из своих снежных нор. Белки, прижавшись к деревьям и подняв кверху свои пушистые хвосты, спокойно взирали на проезжающих и сталкивали на снег еловые и сосновые шишки…
Немало городов и сел за зиму объехал князь, побывал и в погостах, разбирал жалобы, судил, собирал оброк и много отправил всякого добра в Киев и в Будутино.
На праздник Карачун ему непременно хотелось попасть в Будутино к Малуше, там отдохнуть и повеселиться с близкими друзьями. Вот, наконец, достигли и Будутина. Это были уже родные князю места, тут он охотился, миловался с Малушей, сердце его наполнилось приятным волнением. Тиун Малуши приготовил ему обильное угощение.
Князь переночевал у Малуши, отдохнул и вышел на площадь, чтобы самому оглядеть свезенные с разных мест пушнину, дани и оброки. Смерды в бараньих полушубках и в заячьих шапках поздоровались с ним.
– Здрав будь, княже, – сказали они, поеживаясь от мороза и переминаясь с ноги на ногу, – женам твоим цвести во веки веков, тебе на радость, сынкам расти на подмену и утешение.
– Рад видеть вас крепкими, сытыми и довольными, – ответил князь, приближаясь к возам. – Благодарю на добром слове.
Смерды раскрывают кадки с медом, корыта с воском, кули с овсом, меха в дерюгах и показывают добро это князю, дружинникам и тиуну. Тиун отрывает комок меда, кладет на язык и наносит крестик на бирке. Тиун знает, сколько приходится и какого продукта с каждого смерда. Дружинники расстилают перед князем меха, проверяют их добротность. Обилие и разнообразие мехов радует князя. Калокир пробует шкуру на ощупь и одобрительно качает головой. Меха таких животных видел он только у жен царедворцев. Сказочно обильная, чудесная, безалаберная страна эта Русь, решает он про себя, погружая руку в густой, великолепный медвежий мех.
Возы доверху нагружены мехами, конца возам не видно. Добывалось это все смердами в рощах, в дубравах, в борах, в раменях. Медведь пойдет на шубы, на санные полости, на одеяла, на ковры. Из куниц, соболей и лисиц нашьют шапок, воротников. Из бобров сделают отличную обтяжку у колчанов; из волчьих шкур наготовят шлемов, а все лишнее продадут за море – грекам, персам, арабам, германцам, западным славянам. Волчьи, лисьи, собольи хвосты дружинники подвесят в качестве украшения к гривам своих коней.
Дружинники и тиун пересчитывают шкуры и ворохами относят на княжеские подводы.
На погосте – теснота, гул, галдеж, пьяные песни, драка. Всюду снуют бородатые старосты, перед которыми расступаются смерды. Снуют хмельные парни, заглядывающиеся на молодок. Дородные жены местных вотчинников, в лисьих и собольих шубах, толпятся подле лавок с женскими украшениями. На разостланных рогожах и дерюгах лежат кучи стеклянных бус, кольца, серьги, серебряные браслеты, греческие паволоки. Женщины, обдувая дыханием руки, нанизывают на них украшения. Бородатые, в овчинных тулупах купцы клянутся Перуном, Велесом, Дажьбогом, расхваливая свои товары. Мужья сердито бранят навязчивых жен.
Вдоль погоста бабы в дубленых шубах несут закутанные корчаги, глиняные горшки, медные чаши, деревянные ведра. Смерды толпятся подле приезжих купцов, прицениваются и рассматривают гарпуны, багры, крючки, иглы для плетения сетей. Дружинники скупают седла, стрелы, удила, колчаны. Всеобщее оживление заражало всех.
Появились скоморохи с медведем на цепи, начали показывать, как он пляшет, а сами били в бубны, играли на дудках, непристойно кочевряжились под неистовый хохот и гогот толпы. Из изб доносились веселые крики, хлопали то и дело двери шинков, и на улицу вылетали вместе с криками густые облака пара. Ухватив за длинные полы медвежьего тулупа, везли по снегу холопы свалившегося во хмелю брюхатого боярина. Толпа осыпала их сочными, солеными шутками.
Князь остался очень доволен обилием здесь товаров, людей, веселья. Приказал отправить оброки во двор Малуши, а сам пошел чинить суд. Это была утомительная процедура, но он занимался ею всегда охотно, когда выезжал за пределы столицы, потому что много было жалоб дельных. Тут он сталкивался с внутренней повседневной жизнью своей державы, проникал в истоки неурядиц, которых терпеть не мог.
В просторной теплой избе уже были разостланы на дубовых скамьях медвежьи шкуры для князя и его дружинников и помощников. На пол брошены собольи одеяла. Князь, как то диктовал обычай, сменил свой дорожный тяжелый тулуп на богатое торжественное синее корано – широкую накидку, богато украшенную, такую носили и бояре. Под нею была надета шелковая рубаха вместо льняной, как у смерда, которую князь носил в походах. Обулся в сапоги из мягкого желтого сафьяна и на голову нахлобучил бобровую сферической формы шапку с желтым верхом. В таком важном виде князь принимал жалобщиков. Поодаль стоял меченоша – гридь, он держал княжеский меч и щит – знаки верховной власти. Рядом с князем сидел Свенельд, искушенный в кляузных делах, истолкователь неписаного векового обычного права.
Около дома уже шумели и толкались всех категорий обиженные, ища защиты – праведного суда, управы на притеснителей и обидчиков. Особенно было много недовольных закупов, которые пеняли на тяжелые условия работы, и смердов, стонущих под игом невыносимых поборов. Привели смерда, убившего вора. Смерд застал его в момент, когда тот хотел похитить куницу, попавшую в западню. Смерд, согласно обычаю, захлестнул его шею веревкой и вздернул вора на высокое и крепкое дерево. Вор остался висеть до тех пор, пока не превратился в бесформенную массу. Родные признали его по сохранившейся пряжке на ремне. Они требовали возмездия.
– Сопротивлялся ли вор, когда ты его застал и хотел привести к старосте? – спросил Святослав.
– Он даже укусил мне палец.
– Ты свободен, – сказал Святослав. – Вор, сопротивляющийся задержке, может быть убит на месте. Таков обычай отцов.
Потом явилась женщина, заявившая, что приехавший с князем дружинник и переночевавший у ней в избе, напившись, обесчестил ее. Князь велел позвать дружинника. Дружинник заявил, что это – «поклёп». Вдова сама имела явное намерение переспать с ним, но потребовала за это две кадки меду и две куны. И когда он не согласился, она пришла с грязным наветом отомстить за неудачу. Князь поглядел на плачущую в кути жену смерда, убитую горем, на самодовольного упитанного и богато одетого дружинника и приказал:
– Отрубите ему голову при народе, чтобы и другим не было повадно. И объявить по всем погостам, так будет поступлено со всяким, кто нарушает целомудрие.
Потом пришли смерды одной общины. Они жаловались на купца, который продал им соль такой влажности, что после того, как ее высушили в печах, ее осталась одна треть. Купец заявил, что эта соль не от него. Но все в один голос его обличили. Купец тогда сказал, что соль подменили в пути. Свидетели показали, что к соли никто не притрагивался. Купец сказал, что соль попадала под дождь. Смерды, в свою очередь, убедили князя, что на путях от Киева до погоста в ту пору дождей не выпадало. Купец заявил, что у него не было печи, чтобы соль высушить. Тогда было доказано, что все советовали ему это сделать и предлагали ему свои печи. Купец настаивал на своем, что князь зря слушает наветчиков, все они воры, лентяи и пьяницы. Купец им всем пригрозил тем, что и вовсе прекратит торговать солью на этом погосте. Святослав был в нерешительности, подумал, потом сказал:
– Испытаем купца водой. Так испокон века испытывали отпирающихся. Бог правду укажет.
Святослав велел связать купца и бросить в прорубь. Если купец выплывет – это знак богов, его объявят невинным. Купца бросили в прорубь, и он не выплыл. Все остались довольны судом князя: сам Перун обличил виновного.
Затем пришли богатый смерд и бедный смерд. Богатый загнал к себе во двор последнюю свинью бедного соседа и изжарил ее. Бедному в доказательство этого не на что было выставить «послухов», а богатый смерд выставил своих «видоков», которые показали, что бедный врет. Перебранка ничего не дала, кроме потока ругательств.
– Предоставим окончательное дело оружию, – решил князь. – Чей меч острее, тот и одержит верх. За то и боги. Пусть совершится судебный поединок. Богам виднее.
Богатый выставил вместо себя здорового наймита, а бедный бился сам и был сражен. Присутствующие решили, что Перун быстро разрешил вопрос и выявил истину.
После этого привели смерды мрачного вида мужика. Он украл лошадь в соседнем селении.
– Есть ли кто-нибудь из сельчан, кто мог бы выступить в защиту этого человека? – спросил князь.
Никто не отозвался.
– Лишить смерда лошади – это преступление, которому нет равных, – сказал князь. – Предать виновника и его семью потоку и разграблению.
Несколько дней подряд разбирал князь кляузы, пораженный множеством проступков, о которых он и не подозревал, и злодейств, которым ранее не верил. К нему приводили матерей, продающих детей с голода; насильников, которые обещали на девке жениться, а потом лишали ее чести и продавали в рабство; разбирал драки и удивлялся их многочисленности. Чем только не дрались и во хмелю, и в здравом рассудке русачи. Дрались жердью, палкой, кулаком, на пиру чашками и рогами, рубили, выкалывали глаза, калечили до хромоты, выщипывали друг у друга усы, вырывали бороды… Холопов убивали запросто, бояр с оглядкой, штраф высок, да и родовая месть еще была в ходу.
Князю земские дела были в диковинку, и они наконец показались утомительными и скучными. Он уже отдал приказание передать их посаднику, как в это время вбежал всклокоченный Улеб и закричал:
– Где князь?
– Я буду князем, – ответил Святослав, с удовольствием разглядывая крепкую, ладно скроенную фигуру Улеба.
– Пришел я, князь, пожаловаться на разбойника… Житья вольным смердам от него нету… Собака! Хуже собаки!
– Укажи, кто он такой.
– Вот он стоит за тобой, князь… Сам холоп, а поедом ест и свободных смердов, и даже старост… У него у самого холопов уйма… Блудит, коли князя нету, а как только князь появился в наших местах, так хвост и прижал… Юлит.
– Выходи сюда! – приказал князь тиуну. – И послушай, что он скажет.
– Поверь, князь, он стал богаче твоей Малуши. В погребах у него больше меду, в сундуках – мехов, в ларцах – гривен, и служит ему целая армия холопов, которых он накупил на присвоенные у тебя деньги.
Улеб рассказал историю своей женитьбы и то, как тиун разоряет их семью, требуя новых и новых штрафов.
– Только на тиуна и работают.
Смерды подтвердили это криком.
– Окаянный! – пуще расхрабрел Улеб. – В Будутине все от него страдают. Скоро всех смердов в закупы и холопы превратит. Хуже он злыдня, хуже лихого печенега. Чисто кровосос. Успокой нас, князь, вели его повесить, нахала.
Князь нахмурился. Не в первый раз смерды жалуются на тиунов, да на бояр, живущих по соседству с сельским миром, и каждый раз приходится убеждаться, что они в чем-то правы.
– У него злые умыслы, – сказал тиун. – Блажь в голове…
– Что, что такое? – заинтересовался князь.
– Он говорит, что в старое время лучше жилось… Дескать, в нынешнее время и князья больше корыстуются… Дескать, родителя твоего смерды за корысть надвое разорвали. Как бы и нашему князю, дескать, не выпала бы на долю такая честь.
– Ишь ухарец, – усмехнулся князь. – Грызун. Не поклон-чивый. Ну это он по молодости… Еще не в полном разуме…
– Бояться их завсегда следует, князь, – сказал тиун. – Они боярское добро везде готовы разграбить. Угоняют скот, отодвигают метки… Воруют перевесища… А чуть скажешь слово – кажут кулаки… Намедни вот такой же оголец толкнул меня на борону. И сейчас на боку от зубьев не пропала вмятина.
Тиун показал на синее пятно на боку, задрав шелковую рубаху. Все убедились, что это следы побоев.
– Так его и надо, – загалдели смерды. – Еще мало. Он и женам нашим проходу не дает, отъел морду-то… У него завсегда свербит. Связать его да кинуть в омут на съедение сомам. А виру за него заплатим всем миром.
Мордатый парень высунул голову из-за мужика и крикнул:
– Драться как следует не умеет, пузан, царапается, как баба…
И показал толпе исцарапанную тиуном шею. Все засмеялись. Глаза князя засверкали веселым огоньком…
– А ты сбивай с наклоном одним махом, тетеря, – насмешливо сказал Улеб. – Вот так, – он показал, как одним махом сбивает противника на землю. – Тогда он в другой раз не полезет…
– Да и лезть ему трудно. Шелка порвет… – засмеялись смерды.
– Вот видишь, князь, – слезливо произнес тиун. – Не обуздать охотников своевольничать – это значит давать им плохой пример. Так он всех переколотит.
– А ты думаешь, спускать буду обиду? Я как шарахну!
Кулачище поднялся над толпой. Князь подошел к Улебу, пощупал железные мускулы, подивился, улыбнулся…
– Дюж. В такой руке – любой меч как перышко.
– Он – кожемяка, – послышалось из толпы. – Он кожи мнет. Один раз под хмельком встретил быка на улице, так он схватил его за рога и повалил.
Князь потрепал парня по кудрявым волосам.
– Тебя тиун обидел? Ничего, дело поправимое. Решим дело «полем», Перун укажет, кто из вас прав, кто виноват.
Тиун побледнел.
– Как холоп, я не имею права драться со свободным!
Князь усмехнулся:
– Дерись, что за беда. Я разрешаю.
– Я болен, – плаксиво произнес тиун и стал скидывать с плеч рубаху.
– Ну ладно, нанимай «наймита».
Тиун выбрал самого рослого и толстого парня и заплатил ему три гривны. Улеб оглядывал его с ног до головы.
– Все равно и этому наваляю, – сказал Улеб. – Как будем драться?
– На кулаках.
– Баловство. Давай драться на мечах. И князю будет любо, когда я тебе живот вспорю.
– Ты вспорешь, а три гривны у тиуна останутся. Давай на дубинах.
– Что ж, давай дубинами.
Князь вышел с дружинниками на крыльцо. Бойцы скинули с плеч полушубки и взяли в руки тяжелые дубины. Парень-наймит как медведь зашагал прямо на Улеба, взмахивая вокруг себя дубиной. От таких взмахов могла бы расколоться и скала. Но Улеб увертывался и понемногу отступал. Все жадно следили за исходом поединка. И всем казалось, что наймит вот-вот раскроит голову Улебу. А Улеб все пятился, и наймит все наступал. Дубина наймита с шумом проносилась рядом с головой Улеба, и даже страшно было смотреть на это. Вот-вот смертоубийство. Наконец Улеб неожиданно присел, дубина со свистом пронеслась над ним. И тогда Улеб стремительно привстал и треснул наймита в бок. Тот зашатался, опустил дубину. Другим ударом Улеб свалил его с ног, и тот, корчась от боли, застонал на снегу. Возглас изумления и одобрения пронесся по толпе.
– Удал молодец! – восхищаясь, произнес князь и погладил Улеба по волосам. – Вот таким в бою как раз первое место. Иди ко мне в дружину.
– От молодой жены – никуда, зарок дал, – улыбаясь ответил Улеб. – Мне и так шататься надоело. Я два года в бродниках шастал… Дело было так. Поехал я к печенегам, коня покупать, поглядел я на вольготную жизнь и остался у бродников. Там выучился на степных конях ездить, да по-печенежски говорить. Привольно в степях. Народ там тертый, а отваге есть где разгуляться. Люблю я степь и все-таки молодой жены не брошу. Она у меня лучше всех.
– Ну о чем он говорит? Жену ты везде добудешь, мечом любую сотню жен добудешь. А сидя у подола жены – ничего не добудешь. И самый острый меч заржавеет.
– Не одним мечом живы, князь. Земля и смердом сильна.
– Что верно, то верно, добрый смерд довольство приносит, воинов дает и умельцев. Ну приходи ко мне на пир сегодня.
– Негоже мне, смерду, среди бояр да тиунов толкаться. Бояре еще за срам почтут, со мной за одним столом сидя. Нет, князь, не пойду. Да меня и родственники ждут. По случаю женитьбы брага медовая заготовлена, лепешки по колесу.
Святослав сказал тиуну строго:
– Видишь, боги правду узрили. Победителю слава и почет, справедлива его жалоба. Верни его семье все отнятое в отместку за павшего коня. Этот парень без ума от своей девки. Не мешай ему убедиться, как скоро баба приедается, как бы она сладка ни была. И ты увидишь, что он запросится в дружину. Только тогда он поймет, что лишь походы да содружество с мечом дают мужчине подлинную радость. А ты, тиун, иди на конюшню чистить моих коней и убирать конский помет. На твой век этого занятия тебе хватит. На твое место я пришлю нового тиуна, более справедливого и не мздоимца.
Тиун поклонился до земли в знак полной покорности. Улеб, довольный исходом дела, сияющий шел домой и посвистывал.
У князя с Калокиром произошел такой разговор.
– Я видел несметные богатства твоей земли, князь, – сказал Калокир, – и многочисленность племен, и усердье земледельцев, и богатство твоих бояр, и железные ряды твоей дружины. И убедился в простодушии руссов, добрых в быту, строгих в бою. Но, князь, для меня непонятны твои поблажки холопам. Хоть бы этот самый парень, которого приглашал ты в свою дружину, а он пренебрег. Достаток и вольность крестьянина порождают преступные желания: ему самому хочется быть боярином, невозможность этого ведет к зависти, зависть – к злобе, злоба – к мятежам. Власть должна быть грозна, непререкаема как для бояр, так и для простого народа. А что я вижу в твоей земле? Ласка, простота в обращении наводит этого парня на мысль, что он на равной ноге не только с тиуном, но и с боярами и с князем. Это снимает со смерда страх и снижает его способность к обожанию власти. Парень, который жаловался на твоего тиуна, способен пожаловаться даже на тебя, хотя бы своим богам. Но это и есть зерно преступления, могущее дать самый зловредный плод – ропот, неповиновение, недовольство. Высшая добродетель простого народа – терпенье без ропота, послушание без рассуждений, обожание властей как ставленников Бога. В нашем законе: «Несть власти аще не от Бога».
– Вот как, – с удовольствием произнес Святослав, – а ведь ваша вера имеет дельную закваску.
Святослав был жаден до мнений советников. Свежие мысли, если они были любы, им схватывались и запоминались. Ободренный успехом, Калокир продолжал:
– У болгар, которые были могучи при Симеоне, появились ереси богумилов, и государство слабло.
– У еретиков сейчас с уст не сходит: равенство, братство… Им – еретикам – хочется всех сделать равными, одинаковыми на земле. Мерзостное появляется племя… Опасайся, князь, как заразы этого. Воззри сам: разве у богов не вопиет все против этих вольнодумцев?! Боги не сотворили ничего друг другу равного. Нет двух равных листиков на одном дереве, двух цветков в степи, двух рыб в реке, двух одинаковых человеков в мире. И стало быть, нечего перечить богам…
– Умная твоя речь, – сказал князь. – Но вот как думаю я: русские испокон веков не любили рабство. Свободный смерд старательнее, хозяйственнее, выгоднее для страны, чем унылый раб. В том вижу силу своей земли. И воины наши веселее и сильнее прочих. В этом сам в походах убедился. Смерд, оставивший для похода дома обильную пашню, борти, полный двор скота, и князю преданнее, и на поле брани храбрее… Нет, Калокир… Свободный смерд лучше раба. Он дает и хлеб, и мед, и меха, везде отличный работник… Великая опора всей нашей державы.
– Слов нет, народ твой здоров, храбр, усерден, земля обширна… но… не устроена.
Святослав поднял брови, пожал плечами…
– Да, да, не удивляйся, князь, моему впечатлению. Как можно не доверять своему тиуну, доверять обнаглевшему плебсу? Если нет твердости в тиуне – все развалится; ведь он один, а кругом море смердов. Учти это, князь! Твоя мать, которую подданные по праву прозвали мудрой, поняла это хорошо и раньше всех из вас. Она уничтожила хаос в стране, учредила погосты, установила нормы дани, ввела сборщиков и наблюдение над администрацией и народом. И оттого начался порядок… Только начался, тебе надо продолжить ее начинания. Вот ты послал тиуна – верного твоего слугу на конюшню. Однако его за твердость и преданность, умение ставить смерда на свое место надо бы поощрить и возвысить. Нет вернее раба, поднятого над остальными рабами. У него ведь одна опора – власть, тобой даденная, одно вожделение – заслужить благоволение своего господина. Наказав его, ты посеешь своеволие у смердов, упрочишь наглость у своих подданных, подточишь преданность своих слуг, подрубишь тот сук, на котором сидишь.
Святослав подумал и согласился:
– Да, тут я погорячился… Преданностью подданных надо дорожить. На начальника всегда наветы… Это, положим, так…
Он послал сказать Малуше, чтобы отменили его распоряжение, тиуна не наказывали, наоборот, оказали бы ему еще большее доверие.
– Не отрицаю домоседской мудрости своей матушки, – сказал Святослав, – вижу в земских делах ее сноровку и твердость, тут она больше моего смыслит. Но приумножать свои богатства можно только тогда, когда опираешься на силу меча, вот чего не понимает матушка. Он есть верный друг отважного и истинного витязя.
– Вот уж истинно так, – сказал весело Калокир, ободренный тем, что он одержал верх в споре о строгости со смердами.
Вскоре они отбыли в Киев.
А Улеб шел к родне как раз на Колядки. Изрядно снежило. Ветер заворачивал полы шубняка, продувал спину. Ветер свистел в плетнях, кружился подле дворов.
Родичи его уже ждали. Дубовый стол занимал всю избу от красного угла до порога. На столе лежал огромный пирог, за которым, сидя на лавке, прятался бородатый пращур. Дети вытягивали шеи, чтобы его увидеть, и притворно спрашивали:
– А где же наш батька?
– А разве вы меня не видите, детки? – тоже притворно отвечал он.
– Нет, не видим, батька.
Из-за порога поднялся исполин отец. Он поднял руки к потолку и провозгласил:
– Дайте же, боги, чтобы никогда меня за пирогом не увидать.
Он выпрямился, довольный и счастливый, и продолжал:
– Пошли мне, Сварог, чтобы и на следующий урожай не было видно меня из-за пирога. Уроди, Сварог, мне рожь, и пшеницу, и ячмень, и овес, и гречу, и лен, и коноплю… И загони, Сварог, в мою вершу всякую рыбу: осетра, и линя, и щуку, и налима, и сома. И загони в мое перевесище на ловище и рысь, и оленя, и вепря.
– И выдру, и хорька, и песца, и куницу, и соболя, и белку, – подсказывали женщины, опасаясь, что такую мелочь хозяин выпросить забудет.
Хозяин выпросил у Сварога и этих животных.
– И дай мне, Велес, много лошадей, и коров, и свиней… Пусть мой двор никогда не будет пуст.
– И коз, хороших коз с козлятками, и овец с ягнятками, и свинушек с поросятками, – продолжали женщины с упоением, – и еще просим умножить курочек, гусей, уток. – Хозяин испросил у Велеса и домашнюю птицу.
– И меду, больше меду, грибов и ягод, – подсказали дети. – Меду с целую реку и ягод по кулаку.
Хозяин испросил у богов и меду, и грибов, и ягод.
Обряд Коляды кончился. Все шумно двинулись к столу. Младшие ближе к кути, старшие в красном углу, около домохозяина. Улеба усадили рядом с домохозяином, угостили на славу. Свет, идущий от печи, делал лица людей багровыми. Под полатями висела плошка с конопляным маслом, в котором засветили конопляный фитиль. По сосновым неструганым стенам задвигались тени. Хозяйка вывалила на стол еще груду лепешек, да еще исполинский крендель, надрезанный в разных местах так, чтобы можно было вырвать кусок в любом месте. Домохозяин с треском разрезал огромный пирог с мясом и кашей и положил перед каждым по ломтю. Для взрослых поставили корчагу с хмельным медом, ногу медвежью, зажаренную на угольях, бок свиньи и вареных куриц. Перед детьми поставили на стол сладкое тесто на меду. Каждый хлебец изображал животного: или корову, или кабана, или медведя. Поставили корчаги с кашей на гусином сале, от них шел пар. Еще подали в глиняных плошках вареный горох с конопляным маслом.
Старшой прежде всего поднес ковш меду Улебу, тот выпил его одним духом. В родне Улеба все славились крепкими питухами. Разорвал гуся пополам, стал закусывать. Началась еда: резали медвежатину, пироги… Чинно ели, стало жарко. Улеб ослабил пояс и все ел и пил. Ему хотелось похвалиться победой над наймитом.
Он поднял свой железный кулак, грохнул по столу:
– Сродники! Мне тиун не страшен. Я любого тиуна сотру в порошок.
Дорвался, удержу нет. Похвалялся, что князь его в дружину звал, за столом обещал ему первое место, что весной однодревок заготовит, продаст его князю, на диргемы у половцев коней красавцев добудет.
– Сам боярином стану, холопов заведу, трех жен заведу. Жены мои будут шелками украшены. По селению пойдут – всех удивят.
Старшой поднес ему еще одну ендову, ласково погладил:
– Молодо-зелено. Не отстанет от тебя тиун, не простит обиду. Еще никогда не выпускал княжеский тиун из своих лап ни одного ему неугодного смерда. Ой, парень, рано веселую песню запел.
– Сам князь приказал отправить тиуна на конюшню и драть как сидорову козу. И власти лишить. Теперь его занятие – отхожие места чистить. Дерьмовщик. Выше князя на земле силы нету.
– Князь слуге страшен в тот миг, когда приказывает. А тут, хвать-похвать, князь, за заботами свой приказ и запамятовал, а слуге на руку. Тиун приказ князя забудет, а обиду смерда – никогда. Закупов из рук редко кто из тиунов выпускал, а этот тиун, что у Малуши, – лютый зверь! Малуша сама его боится, во всем угождать ему готова. Князь далеко, тиун – под боком, а ее бабье дело молодое, глупое.
– Нет! Вольничать тиунам князь не позволит, не таков князь, не такова Малуша. К тому же везде великой княгини глаз. Мудрой недаром зовут. Погосты завела, ловища да перевесища.
– А что погосты? Смерду от них одни только беспокойства да страхи. Круглый год княжеские люди нас объедают. Поборами замучили да постоями. Мосты строй, дороги прокладывай, за борти – налог, за землю – налог. Кто новую лядину зачистил, они тут как тут. Везде шарят, смотрят, значки на бирке метят. Скот у смерда проверяют, ловища отнимают. Княгиня Ольга везде насажала дозорных. Каждому дай… Вирники замучили. Дашь ему семь ведер солоду на неделю, да овец, да пшена, да хлеба, да браги… Все с нас, только со смердов.
– Князь не знает, а то бы…
– Это всегда так думают люди, что слуги балуют, а бояре добрые и ничего не знают.
– Я слышал, – сказал старший сын хозяина, – что в соседнем селении наместник отобрал ловища у смердов. Он ехал мимо перевесищ и увидел красивого лося в тенетах. И боярам сказал: беру за себя это ловище – этот участок леса. А смерды потеснятся.
– Враки, – возразил Улеб. – Смердам нечего тесниться, коли ловища на их земле.
– Смерды не хотели тесниться. Они в один голос говорили, что леса эти испокон им принадлежат. И все старики, выйдя из домов, указали на озеро, близ которого начиналась их земля, и вплоть до болот, которыми она кончалась. Так боярин велел стариков загнать в болото и утопить.
– Как же можно это делать, – опять возразил Улеб. – Это несправедливо. Князь накажет наместника как разбойника и вора.
– Боярин тот и есть самый наместник князя, – ответил старший сын хозяина, парень с русой окладистой бородой.
Улеб расхохотался, рассказ парня показался ему глупым и потешным.
– Сродник! – сказал Улеб. – Бабьи сказки это. У них волос долог, а ум короток. Вот и болтают. Никто из смердов не уступит свои ловища.
– Я был в том селении, – заметил младший сын хозяина. – Верно говорит брат. Боярин забрал себе лучшие ловища. И теперь он послал туда своих ловчих, псарей, бобровников, тетерников, разных ловцов. И всю эту ораву теперь смерды кормят, и даже многие стали закупами, задолжали боярину. И теперь боярин сам приехал на охоту с женками и холопами, тешится в лесах, а смерды то и дело несут ему мясо, рыбу, жито, мед и пиво…
– Не дойдут смерды до того, чтобы кормить боярских холопов. Никогда этого не было. Вот спросите у пращура. Он старые времена помнит… – пуще горячился Улеб.
Старик, сидевший подле хозяина дома, все время молчал до этого. Но тут оживился. Старик этот жил вторую сотню лет и первым пришел на эти места и пахал в любом месте и все леса считал своими. Все, находящиеся в погосте, были его потомками, но только установить, кто и кем кому приходится, он уже не мог. Сам хозяин дома смутно представлял, в каком он с ним находится родстве. Как только Улеб обратился к нему, старик встал, усмехнулся и ласково сказал:
– Нет, милок, не похвалю я нынешнюю жисть. Все хорошее-то позади. Сравнения с прошлым нету. Бывало-то, не слышно было ни про бояр, ни про тиунов, ни про погосты. Разве только князь придет на полюдье. Снесешь ему три куны, тем и доволен. А нынче начальников как мошкары. И всякому угоди. И князю дай, и наместнику дай, и тиуну дай, и дружину корми, и всю челядь, и всех холопов… Тяжелая жизнь настала, милок. Ох как тяжела, даже терпенья нету. Бывало, мы не враждовали из-за бортей, да и бортей-то не было. Вышел в лес, облюбовал себе любое дупло с роем и бери мед сколько душе угодно. И реки и озера были ничьи. Кто ловит, того и место лова. Скинул портки, влез в воду да и выкидывай рыбу на берег. И жен умыкали на игрищах, не спрашивая их желания. Этой глупой дури, как сейчас повелось, и слыхом не слыхивали. Зачем бабе своевольство, от него один только грех. Перуна боялись больше и родителей чтили усерднее. И друг за друга держались в семье, как пчелы в улье. А нынче-то молодежь пошла испорченная, даже не знает, кто у них родня дальняя, а кто поближе. Боги нас, видно, покарали, и за дело. В скверности и неверии погряз мир. И даже слух прошел, кое-кто из бояр и сама княгиня Ольга носят на груди изображение удавленного бога. Как это наши настоящие боги терпят эту мерзость. Видно, до времени терпят.
Старик сплюнул сердито и сел. Никто не думал ему перечить. Улеб знал, что старики всегда прошлое хвалят и ругают молодежь. И принял речь старика не всерьез. А ендова то и дело переходила из рук в руки. Хозяйка не переставала подкладывать блины, которые тут же исчезали со стола. Улеб в не счесть который раз приложился к браге и сказал:
– Мы Сварогу дадим часть своих достатков, допьяна его напоим и принесем ему в жертву самого жирного вепря и большую печень оленя… И он нас не оставит.
Улеб переночевал у родичей, а поутру пошел к своей теще. У ней он оставил Роксолану. Он шел к ней с котомкой подарков, которые выменял на куниц в Будутине.
Он нес аксамит и паволоку, а также костяную гребенку, украшенную резьбой, стеклянный стаканчик, бронзовое змеевидное колечко, ожерелье из зеленой глины и медное зеркальце с ручкой, оканчивающейся изображением животного. Он знал, что Роксолана будет довольна и счастлива. Никто еще из женщин не имел такого зеркальца в Дубравне. Он подпевал ветру, пел про добрых богов, давших ему силу и ловкость прободать медведя рогатиной, положить на обе лопатки любого парня в Дубравне. Тот дряхлый старик, что брюзжал на молодых, он нелюб бабам, мужская ярость его покинула, боги его забыли.
Не чуя под собой ног, бросился Улеб в горницу, готовый от радости задушить Роксолану, обрадовать ее подарками, похвалиться вниманием князя. Но горница была пуста и холодна. Медвежье одеяло валялось на лавке, прялка валялась на полу. Улеб выскочил в соседнее жилье тещи. Она лежала на печи и охала.
– Где Роксолана?! – вскричал он.
– Нет твоей Роксоланы. Проклятый тиун увел ее с собой.
Глаза Улеба налились кровью.
– Этого холопа Малуши я зарежу как поросенка и голову отнесу князю. Сам Святослав его осудил. Наверно, слышали все…
– Да, все слышали, а что толку? Князь попировал в Будутине да и уехал. А тиун опять стал хозяином в округе. Взял военных слуг Малуши и прибыл в мой дом. Схватили Роксолану за волосы, да так и выволокли… Куда увезли, того не знаю… Пока ты там пировал да колядовал, жена стала холопкой…
Улеб засунул нож за голенище, подарки бросил на пол и помчался к лесу.
– Куда? – кинулась теща. – Смотри, и самого себя погубишь.
– Свою жизнь не пожалею, а обидчика достану. Прощай, старая, может, не увидимся больше.
Вскоре Улеб был уже на вотчинном дворе. Он увидел тиуна близ конюшни. Тиун вывел жеребца и запрягал его в расписные санки. Он собрался куда-то ехать.
– Где Роксолана? – задыхаясь, крикнул Улеб.
Тиун испуганно метнулся к рядом стоящему холопу.
Тут он считал себя защищенным. Лицо его приняло надменное выражение.
– Роксолану ты увел с нашего двора без спроса. Ее вернули, и она стала холопкой. Госпоже угодно было продать ее на невольничьем рынке, чтобы возместить ее долг… Притом же госпоже не нужны строптивые работницы.
Улеб рванулся вперед, выхватил нож из голенища и воткнул его в живот тиуна. Тиун свалился на снег подле саней. Улеб вскочил в сани, ударил лошадь и помчался. Он мчался дальше от вотчины Малуши. Он знал, что за убийство тиуна его продадут в рабство. Его тщательно будут разыскивать по всей округе, выкликать его приметы на базарах, на площадях. И он решил ехать в Киев, где можно затеряться среди простого люда. Дорогу в Киев он знал, лошадь была справная, в пути смерды дадут ночлег и пищу.
А бор шумел, ветер крепчал, зайцы перебегали дорогу, конь храпел и спотыкался в ухабах.