Князь Святослав. VI. Ярило (Н. И. Кочин, 1983)

VI. Ярило

Приближался праздник Ярилы. Все шло в рост на земле. День становился длиннее, а ночь короче. Коровы, в охоте подняв хвосты, неуклюже ярились по лесным полянам. Раскаленное солнце выкатывалось на самую середку неба и обдавало жаром, как из печи, и леса, и озера, и пашни, и луга, и борты. Буйно всходили посевы, наливались сочные травы, доходили до пояса. В садах набухали плоды, рощи стенали от птичьего гомона. Над болотами, над озерами немолчно галдели несметные стаи пиголиц, гусей и уток.

Сельское население было в досуге, сенокос и сбор жатвы еще впереди. Пришла самая вольготная, счастливая пора у смердов, пора гульбищ и умыкания невест, пора неоглядного веселья, торжества молодости, полнокровия жизни. Природа преображалась на глазах в необоримом своем томлении; тихие реки как серебро в берегах. Светлячки в сумерках, точно огоньки, висели на деревьях и в городьбе. Леший зычно охал на заре; русалки с распущенными волосами танцевали при луне на берегу рек и ходили голыми, ныряли в густом тумане. В дремучих лесах около родников они забавлялись бесстыдными плясками, а по ночам похищали младенцев и сонных девушек, чтобы сделать из них подружек. Особенно гурьбились они в тени зарослей, где целыми днями и ночами озорничали, качались на ветках деревьев и кустов или разматывали пряжу, похищенную у дурех-поселянок. По ночам русалки разводили костры, маячившие путникам издалека, сладко аукали и манили прохожих; заливисто хохотали, зазывали простаков, зацеловывали и потом топили в омуте, а тут опять садились под ивой и приговаривали: «Ходите к нам, молодцы, на ветках качаться… И поцелуем и приголубим всласть». Если кто попадался из красивых да юных парней, убаюкивали их русалочки до смерти.

Вместе с подружками Роксалана ходила к реке, бросала венок в воду, чтобы суженого в эти дни угадать и задобрить русалок, и, не помня себя от страха, с бьющимся сердцем возвращалась домой. И постоянно носила при себе полынь, которая предохраняла ее от русалочьих коварных ловушек.

Души умерших тучами носились над разноцветными лугами в виде бабочек, пчелок и других мелких букашек. Они то и дело припадали к роскошным цветам, чтобы высасывать их медвяные соки. Все селение смердов Будутино, где жила Малуша, было убрано молодыми кудрявыми березками и душистыми цветами. На завалинках, на крылечках, на окнах, на стенах изб везде вьюны, везде цветы. Роксолана все эти дни пропадала в лугах и в долах. Она выходила туда еще до солнечного восхода, расстилала на росяной траве передник, потом утиралась росой, роса придавала лицу свежесть и бодрость и несказанную прелесть. Все это она проделывала только в угоду суженому. Из лугов она приносила охапки пышных трав: медвежье ушко, медяницу, болотный голубец. Убрала ими свою небольшую горенку, разложила траву и по лавкам, и на порожке, и на тропинке, что вела от крылечка к соседнему двору. Повесила перед входом в сенцы пучок крапивы, чтобы уберечь свою родню от злых духов.

А с вечера Роксолана убегала на гульбище. Там у реки, на поляне березовой рощи сходились холостые парни и девушки соседних селений: из Будутина и из Дубравны. Девушки в отбеленных холщовых сарафанах, в цветных бусах, а юноши в длинных бордовых рубахах и широких портках заполняли поляну густою толпою. Там играли в горелки, и ту, которую успевал догнать парень, он сманивал в глубь леса, уговаривал, ласкал и умыкал к себе в дом. Тесный прерывающийся крик и горячий девичий визг взвивались над рощей и замирали над рекой. Под деревьями не остывал прерывистый страстный шепот. Возбужденные пары свивались на ходу и пропадали в кустах, поселяя трепет и сладостную истому в тех, кому еще не довелось найти суженого.

Роксолана, замирая от сладкого страха, оглядывалась кругом, и желая и опасаясь встретиться с тем, по которому тосковало ее сердце. Это был Улеб из поселка Дубравна, высокий и кряжистый парень, который хаживал на медведей с рогатиной и ни разу не сдрейфил. Недавно она встретилась с Улебом на развилке дорог. Он шел из лесу, где выдалбливал борты. Увидал ее и тут же побежал за ней. Дух замер в Роксолане. И перепугавшись и обрадовавшись, она упала у корня дуба, и тогда он обхватил ее сильной рукой и сказал: «На русальной неделе я тебя уведу, Роксолана, так и знай. Ты мне люба».

Радость тогда сковала ее уста, и она не могла промолвить ни слова. Но это и был знак согласия. Сладкое беспокойство не покидало ее с тех пор. Она сказала об этом матери. Та разузнала о достатках Улеба, о том, кто его родичи и не водилось ли за ним дурной славы. Семья Улеба, довольно большая, состояла из женатых братьев, малолетних сестер, не отделившихся дядей, всего из сорока душ. Этой большой семьей управлял опытный и строгий старик, отличный бортник, имевший сытых коров, завидные запасы пшена и жита, несколько изб, размещенных на одном дворе, огороженном забором. Мать Роксоланы, пребывавшая после смерти мужа в острой нужде, была рада дочерниному выбору и дала согласие на брак. И с тех пор Роксолана ждала желанной встречи с Улебом.

И как раз в эти дни бога Ярилы только Улеба и искала в толпе, но от него же и пряталась (так сладко было предчувствие неминуемой встречи), и за весь день он не мог ее поймать и увести.

Она все время терялась в хороводе, издали не сводя с него глаз. И эта тайная сладкая борьба продолжалась несколько суток подряд.

Однажды она увидела его поутру, когда он изображал Ярилу. Украшенный лентами, обвешанный колокольчиками, с цветным матерчатым колпаком на голове, раскрашенный и нарумяненный, с бубном в руках, он шел по селению впереди толпы, плясал, а остальные во хмелю хлопали в ладоши и кричали:

– Ярило идет… Ярило идет!.. Нам веселье несет… Ух ты!

Девушки забрасывали его цветами, обвешивали венками и с веселым визгом шарахались в стороны, если он пытался которую-нибудь ухватить рукой. Сердце Роксоланы колотилось от полноты нахлынувшего счастья. Она хотела бы быть на месте каждой, с которой он заигрывал, но все-таки старалась не попадаться ему на глаза. Домогательство Улеба было для нее слаще самого обладания. Да притом же и таков был давний обычай.

По вечерам зажигались костры у источников, на полянках и на опушках дубрав, и поля и рощи наполнялись дразнящими звуками, бередящими сердца даже старых смердов. У костров сходились девушки толпами в венках из цветов, опоясанные травами, раздевались донага и перепрыгивали через огонь. А парни подглядывали из-за кустов; после того как девушки облекались в наряды, начинались хороводы. И всю ночь Роксолана пряталась в сладком трепете, боясь встретиться с Улебом. До утренней росы, когда рассвет протягивал красную нить у края земли, Улеб искал ее, шнырял между рядами девушек и никак не мог найти. Но вот в момент гаданья, когда в большой костер кидали предметы, задумывая про себя загадку, Улеб бросил большого петуха в огонь. Тот, золотой от искр, забился в пламени, взвился над кустом огня и вдруг камнем упал в его середину… Радостный крик Роксоланы огласил поляну. Улеб бросился туда, но девушка спряталась в чащобе, улепетнула домой.

Возвратившись в клеть (она спала в клети на соломе, устланной домашней холстиной), усталая и изнемогающая от любви, она предалась переживаниям. И в воображении ее всплывал образ Улеба, его орлиный взгляд, его густой и сочный голос, горячее дыхание. И по телу ее пробегала дрожь. Сердце ее заполнилось предчувствием счастья, и она опустилась на колени и протянула в сторону леса свои точеные руки (она знала, что там еще продолжали свои свадьбы резвые русалки и бродили добрые духи); она умоляла Перуна не допустить до нее порчи в первую брачную ночь. А первой брачной ночи она ждала как судьбы и думала о ней с замиранием сердца каждый момент дня. Она обращалась ко всем богам, о которых знала от матери и от волхвов, и давала клятву всегда быть им послушной и верной. И она побежала к источнику за огородами, решила встретить светило очищенною водою. Она окунулась в источник и встала на пригорок, вся розовая в лучах солнца, принесла богу-солнцу восхваление и только тогда легла. Сон ее был крепок и глубок, и только под конец его она стала грезить. Она видела озеро и обнаженных на берегу русалок с лебедями. Молодых прекрасных русалок с гибкими телами, с круглыми, как чаши, грудями, с белоснежными руками, с волосами огненного цвета, волнистыми, длинными до пят и густыми, с глазами зелеными как трава, полными любовного восторга и страстного томления. Они улыбались ей и горячо манили ее к себе. Она подбежала к ним и проснулась.

От ветел и берез, растущих вокруг избы, лежали на земле короткие тени. Золотые полдни. Судьба ее сегодня должна решиться. Это был последний день умыкания невест, и Улеб никому ее не уступит. И тогда, чтобы укрепить союз с ним, она пошла к волхву. Она принесла ему гуся, голову которого, чтобы не гоготал, держала между ног. И тогда волхв, узнав ее намерение – приворожить сердце Улеба навеки, сказал, что это будет выполнено, но на вечерней заре. И вот в ту пору, когда подруги пошли в рощу на последнюю гулянку, Роксолана стояла у столетнего дуба и произносила вслед за волхвом слова страшного заклинания.

Кончив шептать вещие слова, волхв, видя трепещущую в божеском наитии Роксолану, дотронулся до ее воспаленных и дрожащих губ корявым пальцем:

– Не страшись судьбы, голубонька, от нее не уйдешь. Сегодня девка – завтра баба. Чему быть, того не миновать. Вижу, сухота тебя в полон взяла, парень все сердце выел.

– Сон не в сон, дедушка. Сердце разрывается на части, ожидавши… Да и страшно.

– Будет он теперь навсегда твой. Заговорили его накрепко. А тебе совет даю: не уступай раньше срока. Пусть остер топор, да сук задирист. И тогда его тоска по тебе еще больше будет. Станет он сегодня тело твое ласкать, отталкивай. А когда будет уже не в силу, дай ему полную волю. Счастье со счастьем сойдется – потеряется ум и стыд, и мера бабьего терпения, и мера мужской ярости. Никто с богом Ярилой совладать не в силах, девонька, так с испокон века водится.

– Каждому твоему слову буду верна, дедушка. Только не откажи нам в милости, обведи нас вокруг ракитова куста.

– Жду вас на утренней заре у источника. Раньше зари в воду не лезь. Пускай сперва заря озолотит твое тело, которое ему любо будет видеть.

Он дал Роксолане заговоренный венок.

– Пойдешь на гулянку, неси венок на голове. А когда будут девки через огонь прыгать, ты к нему подкрадись, брось венок ему на голову. И он будет тем венком связан и станет за тобой гоняться до тех пор, пока не схватит. А ты ему до купанья красоту не открывай, хоть бы его изгрызла любовная тоска и переломала кости мука. Пускай сперва водой очистится…

Она надела венок на голову, зашла домой, обрядилась в лучший свой наряд: платье из беленого холста, украшенное шитым узором из деревьев и цветов. На шею повесила ожерелье из серебряных бляшек и нитку бус; убрала распущенные волосы проволочными легкими колечками; вдела в уши лучшие свои серьги, по две в каждом ухе, бронзовые, густо позолоченные, которые отец когда-то выменял за куниц у киевского купца; руки и ноги украсила перстнями из гладкой витой проволоки с перевесками, звенящими на ходу. Набелила лицо и нарумянила щеки. Оглядела себя в окошко с бычьим пузырем. Движения ее были торопливы, но уверенны.

А в поселке, в этот последний день празднества богу Яриле, уже буйствовало веселье.

Женщины в праздничном убранстве: в кольцах, в ожерельях, в бусах в виде звенящих блях, с запонками у бедер, в цветных киках из заморских тканей; из-под кик свисали светло-русые локоны; женщины эти, увитые венками, торжественно несли высокое соломенное чучело, изображавшее бога Ярилу, с подчеркнуто рельефно и натурально выделанным огромным детородным членом. Ярило был убран монистами; на голове его чепчик, на деревянных руках повешены венки из душистых цветов: мяты, резеды, издававших опьяняющие запахи весны. Смерды, в том числе и бородатые старики с серьгами в одном ухе, в белоснежных рубахах, стянутых ременными поясами с медными бляшками, и в широченных шароварах, увешанные амулетами (зубами и когтями медведей), раковинами, птичьими косточками, – смерды дружно подвывали женщинам, взбудораженные их неистовым весельем, буйством сил и задорной воодушевленностью. Волхв – колдун притоптывал, идя рядом с Ярилой, звеня кольцами, нанизанными на руках и на ногах, и зычно вскрикивал, простирая руки:

– Ярило! Боженька! Не оставь наших баб, горячи, зело горячи ихнюю кровь. Яритесь, яритесь все, себе на сладость, на утеху, роду на умножение, земле на силу.

Девушки падали перед Ярилой на землю, люто ярились. Женщины несли на деревянных блюдах лепешки из гречневой муки, начиненные толченым конопляным семенем и луком, корчаги с медом. У всех в руках были ветки молодой березы и молодого кудрявого конопля. Все зычно славили бога Ярилу, взмахивали руками, плясали, истошно хлопали в ладоши, встряхивали бедрами. Это буйное и шумное празднество увлекало всех встречных и несло за собой. За Ярилой, качающимся над толпой, молодые и самые дородные женщины везли телегу, на которой сидели девушки в цветах и распевали песни. Телега остановилась у самой ветвистой березки подле одной из изб. Вышел хозяин-бородач и всем смиренно поклонился.

– Покупаем березку! – закричали женщины.

Хозяин долго не сдавался, как и подобало по обычаю, потом березку уступил. Женщины срубили ее и украсили лентами. Повезли на околицу и там плясали вокруг нее и Ярилы, пили пиво, лили его в костер и вскрикивали:

– Не огонь горит, не смола кипит. А горит, кипит, ярится ретиво сердце.

Потом Ярилу хоронили. Он лежал в деревянной колоде, а над ним причитали, его громко оплакивали:

– Какой же он был хороший… Не встанет он больше. Помер, Ярило, помер, как же нам расстаться с тобой? Встань хоть на часочек, Ярило.

Мужчины ходили вокруг куклы, трясли Ярилу за плечи:

– Эге, бабы же брешут. Нам зубы заговаривают… Не помер он… только притворился.

– Что за жизнь, коли нет тебя, – голосили бабы.

А мужчины хохотали:

– Он им слаще меду. Как только мы сгинем, так он и воскреснет… вскочит…

После этого все поспешили в лес искать плакун-траву, чудесный папоротник, огненным цветом расцветающий на миг раз в году и именно в этот день. Кто овладел цветком, тот будет могуч и хитер, вхож во все дома невидимкой, того будут бояться князья и сами злые силы окажутся у него на службе. Женщины стараются найти плакун-траву на утренней заре. Найдя ее, они смогут наводить страх на каждого и даже на самих киевских ведьм, сумеют выгнать злых духов, которые вселяются в молодок, овладеть силой волхва и присушить любого парня. Собирают и разрыв-траву, которая дается только тому, кто уже овладел папоротником – плакун-травой. И овладевшие разрыв-травой смогут разорвать любой запор и железный замок, ломать сталь, серебро и золото, стоит только на ту вещь положить разрыв-траву. А положивши кусочек той травы под ноготь и прикоснувшись им, отворишь любую дверь.

Целую ночь Роксолана искала и плакун-траву и разрыв-траву, но нет, не нашла. А ей страшно хотелось прийти в жилище Улеба невидимкой. И напустить на него присуху, уже не через волхвов, а самой. На заре она встала у ручья под болваном бога Ярилы, сердце ее горело и трепетало. Она подняла руки и стала просить у Ярилы сил преодолеть сладкую боль ожидания. Лес ответил ей призывным эхом. И тогда она запела протяжно, в полный голос, в котором была звериная жажда жизни. Пели травы, деревья, стонали от радости реки и озера, пела сама земля:

Она сжала грудь руками, опасаясь, что сердце выпрыгнет или разорвется, и жаловалась богу Яриле в радостном смятении:

Потом она пошла к речке, там подруги завивали венки и пели:

Потом гадали: обрывали лепестки с венков и кидали их в воду, затем опять водили хороводы. И в это время Роксолана, увидя Улеба, набросила на него венок с себя и тут же скрылась, убежденная, что теперь уж он навек ее. Запыхавшись, она подбежала к берегу, где купались подруги, кружились и пели. Их пение сливалось с пеньем птиц. Солнце пробило себе путь через ветвистые кроны ив и заиграло золотыми блестками на тугих телах девушек. И в это время из зарослей кустов показались парни. Истошный блаженный крик пронесся над рекой. Всё смешалось и задвигалось. Роксолана увидела протянутые к ней руки Улеба и его опьяненные желанием широко раскрытые глаза. И тогда она почувствовала, что желанная минута настала. В диком восторге бросилась в сторону и побежала по лугу, убранному цветами. Она не видела подруг, которых парни загоняли в лес, не ощущала под ногами густой травы по колени, ни стыда, одно только непобедимое ярилино желание. Она слышала за собой яростное дыхание Улеба и вот изнемогла и упала в траву. И он упал подле нее, обхватил ее железным кольцом рук. Жестокое желание как судорога сковало ее, она поддалась.

– Ярило приказал мне быть твоей женой вовеки, – прошептала она, забыв стыд за свою наготу, страх, одно только желание теперь владело ею – во всем покоряться ему.

И после этого Улеб ввел свою жену в горенку, отведенную ему набольшим в семье. А в полдень, когда только они, насытившись любовью, поднялись с постели, прибыл из Будутина тиун. Созвали на совет всех членов этой большой семьи. Набольший за столом сидел белый как лунь. Это был дед Улеба. Он управлял большим хозяйством рачительно и искусно, его уважали в сельской общине. Подле него сидели по старшинству два его младших брата и три старших сына. В кути толклись женщины. Престарелая бабушка Улеба, тетки, троюродные сестры, еще незамужние рослые грудастые девушки, которые не могли удержаться от смеха, разглядывая непривычную фигуру тиуна, то и дело фыркали, прикрывая рот передником. Бабушка грозила им издали, а двоюродные тетушки дергали их за подолы. Но это не помогало. Усилие удержаться от смеха только разжигало непобедимое фырканье.

Тиун был дороден, с лицом кирпичного цвета, в тонких сафьяновых сапогах, в свитке с золотыми пуговицами. На распахнутой груди, облеченной в шелковую рубаху, сиял золотой крест с изображением повисшего на нем мертвеца. Этот-то мертвец и смешил девушек, которые знали, что все, носившие такие украшения, получаемые из-за моря, не любили смердов и причиняли им одни только беды. Они слышали от старших, что «удавленного бога» чтут одни богатые, бояре и их дети, и сама мать князя Ольга построила для «удавленного бога» богатый дом в Киеве. Они видели, что старшие презирали тиуна за его веру, и за его жестокость, и за его холопство перед холопкой же Малушей. Набольший не скрывал своей брезгливости к тиуну, но и боялся его. Все знали, что раз прибыл тиун, значит, над семьей стряслась какая-то беда, но в чем она заключалась, не могли угадать. Тиун догадывался, что его все ненавидят и презирают, как, впрочем, везде у смердов, но сознание того, что он холоп наложницы самого князя, придавало ему смелости, самодовольства и силы. Он был твердо убежден, что власть на его стороне, поэтому наглость сквозила в каждом его движении и жесте. Когда Улеб вошел в избу, а его ждали, пока он не оторвется от молодой жены, набольший указал ему место на дубовой лавке среди молодых мужчин. А Роксолану приняли в объятья две молодые девушки, ее троюродные золовки, и тотчас же начали вместе весело шептаться. Теперь она была членом этой семьи, вполне своей, и за нее они готовы были принимать любые невзгоды.

– Говори, а мы послушаем, зачем пришел, – сказал набольший тиуну.

– Госпожа моя, Малуша, приказала мне вернуть убытки, причиненные ей Улебом, который увел девушку, что работала в Будутине. Девушка Роксолана несвободна, а отец ее – закуп и вся семья – закупы.

Женщины тревожно зашевелились, набольший опустил дрожащие руки вдоль колен. Все сразу почувствовали беду. Тиун подкрался как тать к благополучию семьи, не выпустит ее из рук, пока не разорит, как это он сделал почти со всеми вольными крестьянами селения Будутино, которых он превратил в холопов и закупов и которые давно батрачили на барском дворе и на барской запашне госпожи Малуши. Тиун был очень доволен тем испугом, который обуял всех присутствующих. Он разъяснил:

– Четыре года назад у покойного отца вашей снохи Роксоланы пала лошадь. Он взял у госпожи кобылу и обещал отработать за нее на пашне. Но он был нерадив, кобыла завязла в болоте и подохла. За гибель этой кобылы он должен был работать на госпожу по договору двенадцать лет. Но он умер до срока выплаты. Жена его и дочь Роксолана продолжали отрабатывать долг. Улеб отнял у моей госпожи отличную работницу. Кто в таком случае будет отрабатывать долг ее отца? Мать Роксоланы в летах и скоро тоже умрет. Верните долг, как того требует обычай, вдвойне, и я не буду ничего больше с вас взыскивать.

Набольший спросил невестку:

– Хозяйский конь погиб, когда отец твой работал на своей пашне?

– Да, это было так, – ответила невестка.

– Тогда ты должна заплатить за коня в самом деле вдвойне, чтобы быть свободной. Так повелось, и бесчестно поступить вопреки обычаю. Так сколько же, господин тиун, стоят два таких коня? Мы – заплатим.

– Конь был особых кровей, – заметил тиун. – Его князь Святослав подарил моей госпоже, возвратившись после заполонения ясов и косогов. Цены нет коню…

– Все-таки…

– Говорю вам, нет цены коню… Да мне кони и не нужны, – заявил тиун, и в глазах его отразилось довольство и торжество. – С тех пор как отец вашей невестки умер, мы успели обзавестись еще более лучшими конями. Нам, повторяю, кони не нужны. Но госпожу мою лишили хорошей работницы, которая умела прясть, ткать и шить. И она должна отработать восемь лет за отца, как был у нас с ним уговор. Пусть невестка отработает в усадьбе госпожи моей эти восемь лет. Она незаменимая мастерица, нам нельзя ее лишиться.

– Она не холопка, – вскричал Улеб, – и не заставишь ее работать на барской усадьбе!

Тиун усмехнулся, боль Улеба была ему приятна. Набольший жестом приказал Улебу молчать и спросил тиуна:

– Во сколько оцениваешь ты старание молодой пряхи и ткачихи за восемь лет ее работы? Мы заплатим за это. Самая отличная лошадь стоит четыре гривны. Ты считаешь, что лошади Малуши были справные… Тогда их можно оценить в десять гривен. Цена отменная. Это не дешевле, а дороже стоимости работницы за восемь лет ее прядения, ткания и шитья.

– Э-э, голубь сизый. Работа пряхи и ткачихи не так дорога. Но Роксолана, кроме того, была еще искусна и в выращивании и уходе за домашней птицей, которую так любит на обед наша госпожа. Редких голубей в голубятнях, и уток, и гусей, и индюшек вот такой величины (тиун раздвинул руки во весь мах) умела выращивать только Роксолана. За такую работницу, которая должна нам восемь лет работы, не захочешь и шестнадцати лет другой работницы.

– Во сколько же ты оцениваешь шестнадцать лет работницы? – спросил набольший при затаивших дыхание домочадцах, застывших в ужасе. – И мы, так и быть, покончим этот разговор сразу.

Роксолана – виновница этого несчастья – стояла без кровинки в лице. Набольший еще ниже склонил голову. Тиун медлил с ответом. Наконец он процедил сквозь зубы:

– Шестнадцати годам работы закупа можно подсчитать цену и договориться о ней. Но вот оказия, за четыре года работы, которую выполняла на нашей усадьбе ваша невестка, за ней накопилась изрядная недоимка. Мать часто болела, и дочь не всегда вовремя выходила на работу. Это что-нибудь да стоит. Кроме того, за это время у ней пропало четыре гуся, трех баранов задрали у ней в стаде волки, да семь раз чинили ее ткацкий станок…

– Он был очень старый, станок… И на нем могла работать только я, – заметила Роксолана, а слезы закапали у нее из глаз…

Тиун не обратил внимания на ее слова и слезы, продолжал:

– Кроме того, у нее улетели голуби, целая стая…

– Их убили дружинники князя… когда приезжали на охоту, зажарили и съели…

Тиун не повернул головы в ее сторону и притворился, что этого не слышал.

– Да, был еще такой случай, – продолжал он, – находили мертвых кур. Я все это записывал…

Он вынул сверток из телячьей кожи и начал по нему читать. В страхе все глядели на этот лист, который хранил в памяти все эти несчастья, что обрушились на Роксолану.

– Да выдано ей полотна на рубашки, – продолжал тиун, – да сломал ее отец косу, да во время болезни посылали мы ему три корчаги пшена, да хоронили его моей же госпожи холопы, потерявшие во время молотьбы целый день, да день справлялась тризна, ели птицу из наших запасов, да пили пиво и брагу. А будучи пьяны, проспали, а пошел дождь и вымокло и попортилось зерно, скирды погнили, это нанесло хозяйству большой убыток, и этот убыток записан за Роксоланой. Вот посмотрите…

Он ткнул пальцем в листок, но так как никто тут не был грамотен, то на листок даже не посмотрели.

– Нет, не хватит у вас всего добра, чтобы расплатиться за Роксолану.

Послышались вздохи, плач, всхлипывания. Лицо тиуна еще больше просветлело. За то время, как он управлял имением, он научился радоваться при виде чужого несчастья.

– Назови размеры нашего долга, как бы он ни был велик, – сказал старик, – отцы наши велели нам чтить обычаи. Мы не будем срамить память дедов и вернем весь долг, если он посилен…

Набольший смотрел с нескрываемым ужасом на обрывок кожи, на котором могли быть такого бессердечия знаки.

– Госпоже моей угодно, чтобы долг Роксоланы вносился в течение шестнадцати лет, начиная с этого года. После каждого отмолота вы должны приносить в усадьбу, к госпоже, двадцать кулей ржи, да десять кулей пшена, да десять корчаг меду, да три корчаги воску, да пять куриц, да две овцы. А зимой поставлять нам меха: десять бобровых, десять соболиных, да черную куницу. Да чтобы Улеб в пользу моей госпожи устроил на своих местах ловища и перевесища. И если какой зверь попадет в ваши тенета, тот зверь моей госпоже идет. Да с трех уловов рыбы в год: налимов, щук, окуней, язей, а если ерши в невод попадут, то оставьте себе. И если не выполните требуемое в течение года, то еще год выплаты вам добавляется. А если захотите избавиться от долга, то пусть который-нибудь из членов семьи пойдет к нам в закупы на шестнадцать лет.

Все застыли в ужасе.

– На все это, что ты требуешь за одного коня, можно было бы купить целый табун, – сказал старик. – Диву даешься, какая у тебя злая кожа, которая тебе записала все долги нашего родственника. Сами боги не умеют за одного загубленного коня получить с должника целое стадо. Ваш бог – жестокий бог и несправедливый, коли научил вас этому.

Тиун в гневе поднялся, постучал посохом в пол. Он больше не хотел продолжать разговор с этим рассудительным мужиком.

– Обычай требует, чтобы неплатежеспособный закуп стал рабом, – произнес тиун холодно.

Все знали этот обычай, но никто и думать не мог, что он может коснуться их доброго и послушного семейства. Отказываться от родственника, допустить его до рабства – это было бы величайшим позором для семьи состоятельного смерда. Тиун знал, чем сразить упрямого старика.

– На том поставим, – прошептал старик, убитый горем.

Тиун вышел, хлопнув дверью. Роксолана рыдала в кухне.

Домочадцы оцепенели от страха.

– Пес, – выругался старик, – он хуже огня, что испепеляет наши леса, хуже мору, хуже гнуса… Нет страшнее жить вблизи с княжеским селением. Смерд, сосед тиуну, – будущий холоп. У тиуна руки загребущие. Он теперь будет кружить около нас до той поры, пока всех нас не подведет под владычную руку госпожи. Что делать? Расчистим новую лядину, да вспашем под озимое. Да увеличим посев пшеницы, овса да гороха. Ты, Улеб, копай ямы, да обмажь их глиной, да обожги, чтобы хранить урожай без порчи. Наладь новые ловища и перевесища. Вы, бабы, смотрите за огородом, чтобы козы не поели овощи, чтобы лук и чеснок не потоптали овцы. Ох уж эта злая кожа тиуна, сведет нас в могилу. Удавленный бог мстит нам везде, и в городе и в деревне. Этот бог жалует только бояр да князей. Недаром его любят княгиня Ольга да Малуша. Пойду погадаю у кудесника, чем все это кончится.