7
О тех одиннадцати годах рассказала Свонни, когда мы сблизились с ней после смерти моей мамы. Конечно же, рассказала не все, на такое никто не решится. Но то, что посчитала нужным, открыла.
После размолвки с Астой за кофе и ссоры в ее спальне прошло немало времени, прежде чем Свонни доверилась Торбену. Моя мама была ее поверенной, но ей запретили до поры до времени обсуждать эту ситуацию с Астой. Почему же Свонни держала Торбена в неведении? Все говорили, что их союз оказался удачным, они были неразлучны и преданы друг другу. История его долгого и пылкого ухаживания хорошо известна. Когда находишься в их обществе, можно заметить, как он украдкой поглядывает на нее, а она незаметно отвечает ему полуулыбкой. Дома они разговаривали по-датски, это был их личный язык. Но тем не менее признания Асты долгое время оставались для него тайной.
Моя мама часто видела сестру расстроенной, с темными кругами под глазами от бессонницы. Врач даже выписал ей транквилизаторы. Замечал ли Торбен эти перемены? Или она лгала ему, объясняя свое состояние другими причинами?
После смерти Торбена и Асты Свонни призналась, что ее охватывал ужас при мысли, что может подумать о ней Торбен. Его семья принадлежала к высшему обществу, возможно он был потомком аристократов. Но бояться, что после тридцати лет супружеской жизни муж станет презирать ее за более низкое происхождение? Хуже всего было то, что Свонни не знала, кто она. Хотя и заставила Асту прямо заявить, что она не ее родная дочь и не дочь Расмуса. Аста ведь сама сказала, что на месте жены она бы отправила ребенка обратно в приют.
Известие, что жена получила анонимное письмо, поразило Торбена. Казалось, его больше разозлил сам факт существования письма, чем содержание, так как, понятное дело, прочитать анонимку ему не пришлось.
– Мама сожгла его.
– Хочешь сказать, она все придумала?
– Нет, письмо распечатала я, оно было адресовано мне, но мама прочитала и сожгла.
Торбен счел все это абсурдом. Не то чтобы просто отмахнулся, он не такой человек. Внимательно выслушал Свонни и понял, как это ее расстраивает. Обдумав услышанное, он объявил, что, по его мнению, Аста сама все выдумала.
– Кроме письма, Торбен.
– О да, это удивительное письмо!
Он холодно посмотрел на нее, печально улыбнулся и приподнял брови. Свонни поняла тогда, о чем он подумал, но никогда бы не сказал – кто на самом деле прислал письмо. Он все оценил разумно. Аста постарела и одряхлела. Теперь, особенно в последние годы, она ощущала, как однообразно и уныло прошла ее жизнь. И ей захотелось внести что-нибудь яркое, чтобы годы не казались прожитыми зря. Тем более что не осталось никого, кто смог бы доказать обратное.
Дальше Торбен предположил, что Аста хотела сказать, будто Свонни – ее ребенок, но не от Расмуса, а от любовника. Удивительно, но его слова на некоторое время успокоили Свонни. Она даже говорила маме, что ей следовало все рассказать Торбену раньше.
Однако Аста никогда не утверждала, что Свонни – ребенок от любовника. Торбен не учел, что она принадлежала к поколению, где замужней женщине иметь любовника было не только неэтично, но считалось почти преступлением. В дневниках откровенно записано, что Аста думала о женщинах, которые «грешили» таким образом, и о женской чести вообще. Во всяком случае, она ухитрилась оставить вопрос о происхождении Свонни в прошлом и предать его забвению. И не скрывая раздражения, дала понять Свонни, что не намерена возвращаться к этому вопросу.
– Давай забудем это, lille Свонни, – отвечала она на попытки дочери возобновить разговор. Или раздраженно бросала: – Какой вздор ты несешь!
После ночного признания она раз и навсегда закрыла тему. Какой смысл копаться в том, что произошло шестьдесят лет назад?
– Я люблю тебя, у тебя была хорошая жизнь и сейчас прекрасный муж, – Аста не удержалась и добавила, что это гораздо больше, чем имела она сама. – Ты в достатке, у тебя все есть – так в чем дело? Зачем ты продолжаешь заниматься ерундой?
– Я вправе знать, кто я такая, мама.
– Но я же говорила. Мы с отцом удочерили тебя. Нам хотелось девочку, а до Марии рождались только мальчики. Мы взяли тебя из приюта – этого довольно? Я не понимаю, что с тобой, lille Свонни. Это мне надо жаловаться, это я потеряла детей одного за другим – но разве я плачу? Никогда! Я поступаю лучше – все оставляю позади.
Вы должны понять, что теперь Свонни чувствовала себя одинокой. Она говорила, что ощущала себя отщепенцем во многих смыслах. Мама, при всей ее показной любви, больше не мама. Сестра и брат – просто люди, с которыми она выросла. И приблизительно год ее сильно угнетала мысль, что она, возможно, и не датчанка. Пока национальность не вызывала сомнения, она не задумывалась, насколько ей важно быть датчанкой. Произошла странная вещь – датский язык, ее родной язык, стал языком, на который она не имеет права, и, разговаривая на нем, она чувствовала себя самозванкой. Получалось, что у нее нет родного языка, так как она не знает своей национальности. К тому же все это нелепо в ее годы. Хотя такие известия всегда неприятны, они более уместны в детстве или юношестве.
Но хуже всего, что ее муж, защита и опора, не поддержал ее, а просто отказался принимать всерьез. Он не раздражался, но относился скептически. Не раз повторял, что не понимает, как умная, здравомыслящая женщина поверила в чепуху, которую престарелая мать соизволила поведать. Он же не сомневается в ее происхождении и находит прямое сходство жены с ее предками, запечатленными на старинных семейных фотографиях Mormor.
Тогда зачем Mor сказала это? Начиталась Диккенса, ответил Торбен, довольный, что нашел такое гениальное объяснение. Действительно, Mormor редко читала что-нибудь, кроме Диккенса. В его сюжетах зачастую оказывалось, что дети не знали своего происхождения. Взять хотя бы Эстеллу или Эстер Саммерсон, продолжал Торбен, сам любивший книги. Аста одряхлела и путает выдумку с реальностью, фантазию с фактами. Неожиданно Свонни поняла, чего раньше не замечала, – Торбен недолюбливал ее мать.
Рак оказался фантазией Асты или подходящей уловкой. Для женщины преклонного возраста она была на редкость энергичной и здоровой. А вот моя мама действительно умерла от рака.
Она собралась выйти замуж. Не просто обручилась, как раньше. Нет, на этот раз все оказалось серьезно. Джордж, последний ее «жених», был человеком основательным, и они хотели зарегистрировать брак в мэрии Хэмпстеда в августе. У нее обнаружили карциному, разновидность злокачественной опухоли, которая пожирает больного очень быстро. Мама умерла через три недели после установления диагноза.
Похороны проходили на Голдерс-Грин, и Аста тоже приехала. Свонни отговаривала, но она все же явилась – в черном шелковом пальто и берете. После церемонии, когда выносили венки в сад крематория, она громко и четко произнесла жутковатую фразу:
– Мои дети всегда умирают.
И это правда. Первым умер Мадс, вторым, возможно, малыш, которого заменили Сванхильд, Моэнс погиб в Сомме, теперь – Мария. Поскольку Свонни не ее дочь, то Кнуд – мой дядя Кен – остался у нее единственным.
– Мама… – охнула Свонни.
– Это не так страшно, как раньше. К старости черствеешь, и многое уже не имеет значения. Никаких чувств не остается. – И Аста, к всеобщему изумлению, подняла с травы большой букет роз, понюхала его и оторвала карточку. – Пожалуй, я возьму их домой, lille Свонни. Люблю красные розы. Ты все время забываешь ставить цветы ко мне в комнату.
Аста действительно забрала розы домой, заметив, что они теперь Марии не нужны. Лучше, если бы эти Питер и Шейла дарили ей цветы при жизни.
После похорон я приехала к Свонни вместе с Джорджем и его сыном Дэниэлом, красивым и молчаливым человеком примерно моего возраста, психиатром. Это сейчас Свонни могла бы обратиться за помощью по установлению своей личности, но не в 1960 году. Тогда даже обращение к психиатру было рискованным шагом. Но мне пришло в голову поговорить с ним о Свонни, когда мы приехали на Виллоу-роуд. Дэниэл казался приятным человеком, к тому же не следил за каждым движением окружающих, как часто случается у психиатров, и не показывал своего превосходства или равнодушия.
На похоронах он спросил, кто такая Аста, и проявил к ней весьма необычный интерес. Так ведет себя мужчина, которому нравится красивая молодая женщина и он хочет побольше о ней узнать.
– Кто это?
– Моя бабушка.
– Она превосходно выглядит. Здесь неуместно об этом говорить, но она будто бы умеет получать удовольствие от жизни.
– Не знаю, – ответила я честно.
– Мне очень жаль вашу маму. – Он уже выразил соболезнование раньше, но, видимо, забыл. – Было бы приятно видеть ее своей мачехой.
Кто-то, должно быть, представил его Асте, потому что я наткнулась на них в гостиной Свонни, увлеченных беседой. Она рассказывала ту историю о человеке, которого знала ее шведская кузина и который убил любовницу, забрал своего ребенка и привез его жене. Наверное, Свонни тоже хотелось знать, не имеет ли этот рассказ отношение к ее происхождению, но вряд ли она могла представить отца в роли убийцы.
Так или иначе, я ничего не предприняла, чтобы Свонни показалась психиатру – Дэниэлу Блэйну или кому-то еще. Смерть моей мамы глубоко потрясла ее, но отвлекла от собственных тревог. Общая потеря сблизила нас. Мария была ее ближайшей подругой, своих детей у Свонни не было, и вполне естественно, что я для нее стала дочерью.
Свонни горевала. Она снова сблизилась с Торбеном, который разделял ее скорбь, искренне ей сочувствовал. Он любил мою маму как сестру. Надеюсь, не оскорблю его, если скажу, что смерть моей мамы наступила в самое подходящее для него время – вернула ему жену и изгнала из ее головы «бредни о происхождении».
Конечно же, он не был таким равнодушным и наглым, как мой дядя Кен, который любую женщину в возрасте от тридцати пяти до шестидесяти лет мог обвинить в отклонениях от нормы. Еще до смерти мамы, даже до ее болезни, Свонни расспросила его о том же. Ведь тогда ему, должно быть, исполнилось лет пять. Он был уже не малышом, а почти школьником.
Себя в пять лет Свонни помнила. Ей врезалась в память смерть короля Эдуарда VII и замечание отца, что датская королева теперь вдова. Она запомнила даже одну из скандальных сплетен, дорогих сердцу Асты, будто королева Александра носила бриллиантовое колье, чтобы скрыть шрам на шее, оставленный королем, пытавшимся задушить ее. Конечно же, Кен мог запомнить, что Аста родила дочь и что ему показывали младенца. Мог заметить в доме няню или доктора.
Но Кен ничего не помнил. Он даже с гордостью, по словам Свонни, заявил, что в его памяти не отложилось абсолютно ничего, что происходило до шести лет. Он смутно помнил дом на Лавендер-гроув, из которого они уехали, когда ему исполнилось шесть с половиной. И Свонни всегда была в его жизни.
– Это из-за возраста, – сказал он Торбену, пересказывая расспросы Свонни. – Они все немного сходят с ума, я наблюдал это не раз. И лет на семь, не меньше.
Я размышляла, не «заблокировал» ли (как сказал бы Дэниэл) Кен все, что связано с ранним детством, если воспоминания были не слишком приятны. Тот период жизни семьи нельзя назвать счастливым. Постоянные переезды с места на место, из одной страны в другую, ужасные ссоры родителей, смерть маленького брата, переселение в Англию и новый язык, отсутствие отца длительное время. Без сомнения, этого достаточно, чтобы стереть прошлое. Дальше дела пошли лучше, но год рождения Свонни был для семьи самым трудным.
С другой стороны, он мог и помнить, но был слишком заносчивым, чтобы признаться. Тоже типично для него. Женщины, по его мнению, не должны давать волю фантазии, они странные создания. Кен часто повторял, как он рад, что у него нет дочери. Впрочем, вряд ли он знал больше, чем говорил. Во времена его детства зачатие, беременность и рождение тщательно скрывали от детей. Mor просто легла в постель, а кто-то принес ей ребенка. Так она пишет в своем дневнике.
Возможно, это правда.
Mormor не любила природу и даже не притворялась, что любит. Сад был для нее местом, где можно посидеть на солнышке и пообедать в беседке. Она упрекала Торбена и Свонни, что те никогда не устраивают обедов на свежем воздухе. В их саду нет стола под деревом. Вообще нет никакой садовой мебели с зонтиками от солнца, которую бы выносили каждую весну и устанавливали в укромном уголке. Она часто вспоминала «Паданарам», где было так «уютно» – ее любимое определение – пить чай под шелковицей. Сохранилась фотография, на которой Аста разливает чай из большого серебряного чайника. Свонни сидит рядом, моя мама – на коленях у Morfar, мальчики в подпоясанных куртках – напротив. Позади стоит Хансине, сияющая, в форменной одежде прислуги и в шляпке. Торбен не любил есть на открытом воздухе и тем самым заработал недоверие Асты.
В саду на Виллоу-роуд негде было присесть, кроме жесткой тиковой скамейки, и Mormor редко выходила туда. Цветы, что росли там, тоже не нравились ей. Она предпочитала розы из цветочной лавки или экзотические цветы с сильным запахом, как в оранжереях. Для ухода за садом нанимали садовника, который приходил два или три раза в неделю. Уже тогда, в шестидесятых, не разрешалось разводить костры. Лондон и его предместья считались бездымной зоной. Но осенью садовник изредка нарушал это правило, чтобы сжечь опавшие листья и мусор с дорожек. И очень удивился, когда однажды днем увидел, как «старая леди» подошла и забрала его тачку. Если бы он спросил зачем, Mormor прикинулась бы, что не расслышала. Иногда она так делала, хотя слышала не хуже меня. Она почти бегом покатила тачку прочь, рассказывал садовник, удивляясь ее энергии.
Свонни в это время сидела у парикмахера. Когда она вернулась, садовник уже собирался уходить. Он рассказал, что «старая леди» привезла тачку, полную книг и бумаг. Но он к тому времени уже загасил костер и разбросал золу. Она поинтересовалась, будет ли садовник разжигать костер на следующей неделе, но тот ответил, что теперь уж только в следующем году.
Свонни спросила об этом Mormor, но получила весьма туманный ответ:
– Это личное, lille Свонни. Как ты думаешь, почему я дождалась, когда тебя не будет дома?
– Ты можешь все что угодно сжечь в печке на кухне.
– Я передумала.
Аста нисколько не изменилась, когда прекратила вести дневники. Последнюю запись она сделала осенью 1967 года. Mormor продолжала гулять пешком, являлась на приемы Свонни и Торбена, рассказывала истории, читала Диккенса. Иногда вслух, в компании, выбирая длинные отрывки, которые находила особо хитроумными или поучительными, нисколько не считаясь, желает ли компания их слушать. Любимые герои Асты были полной ее противоположностью – Эми Доррит, Лиззи Хексхэм, Сидни Картон, Эстер Саммерсон.
Я ни разу не бывала у нее в комнате на третьем этаже. Она выбрала эту комнату сама и отказывалась слушать доводы Свонни, что лестницы слишком крутые и длинные. И когда Свонни спросила, что подумают люди о дочери, которая позволяет матери в ее восемьдесят лет карабкаться на третий этаж по крутым ступенькам, Аста с ехидной улыбкой ответила:
– Неужели ты до сих пор не научилась не обращать внимания на то, что подумают люди? Они всегда будут что-то думать, и всегда не то, что есть на самом деле.
У себя наверху она держала Диккенса, фотоальбомы, одежду и дневники. Все выставляла как на показ, говорила Свонни. Даже одежду – Аста всегда оставляла открытыми дверцы шкафа, чтобы та «проветривалась». Все, но только не дневники.
Дневники где-то лежали, ожидая своего часа.