Ключ разумения. Глава седьмая. Бегство Раздватриса. Смерть героя (Александр Жарков, 2014)

Церемониймейстер и танцмейстер двора трёх толстяков, Ангор Антаки, по прозвищу Раздватрис, имел обыкновение думать на ходу, почти на бегу, по крайней мере, в каком-то движении – проносясь по длинным коридорам дворца, или крутясь по бальным залам в танце… Эту привычку он приобрёл, бегая в детстве по холмам родной Деваки, а закрепил во дворце. Поэтому в звериной яме, куда его спустили победившие мятежники, на самом деле сохранив от немедленной расправы, он не мог сообразить, как ему удрать отсюда: для соображения просто не было места.

В разодранном сиреневом полуфраке, в синяках и засохших кровавых ссадинах сидел он, уткнув в колени длинных ног квадратный подбородок. Всё его нескладное длинное тело, совсем не приспособленное для танцев, выражало не тоску, а скорее вынужденно отдыхающую злобу. Яма в зверинце трёх толстяков была предназначена для одного хищника, с тем, чтоб он лежал и грыз мясо, а не бегал и не размышлял, как сбежать. Для гульбищ была большая общая арена, куда вёл из ямы подземный ход, зарешёченный и запертый на огромный висячий замок. Это означало, что в яме для тигров сиживали и люди, для зверя обошлись бы и засовом, который, кстати, тоже был.

Меж прутьев решётки можно было просунуть и руку и лапу, но сил сорвать замок у Ангора не было. Он сидел, а в голове вместо плана побега крутились слова революционной песенки: «На баррикады! На баррикады! Поём мы яростно: свобода или смерть!» Раздватрис скрежетал зубами, мотал головой, злобно плевался, попадая в основном на самого себя, но мотив не исчезал. Яма была достаточно глубока и выбраться наверх не представлялось возможным.

На небе и вокруг была уже ночь. Сияли крупные звёзды. То ныряла, то выныривала из-за облачка луна. Утро прошедшего дня было ужасным. Раздватриса стащили с мягкой перины в комнате отдыха при башне пыток, где он дрых, не допытав крестьянина, землячка из родной деревни, ведь танцмейстер был ещё и главным палачом. Перед сном Ангор выпил стакан особого отдохновина, напитка, составленного когда-то доктором Гаспаром, и заснул сном праведника.

Но его грубо разбудили, вытащив из сладкого забытья прямо на пол, и он увидел уже наяву возле своего носа кулак с львиную голову. Вокруг стояли синемундирные гвардейцы трёх толстяков, перешедшие на сторону народа. А кулак принадлежал родному брату крестьянина, которого он пытал.

Ангор, отведав такого угощения, без сомнения расстался бы с жизнью, но тут вмешался е г о родной брат. Видный революционный деятель Исидор Антаки, он же любимец публики канатоходец Тибул, войдя в комнату, взмахом руки остановил избиение. Гвардейцы мгновенно повиновались любимому артисту, хотя и не знали о том, что циркач и палач братаны. А может, и хорошо, что не знали. Это не было тайной, кому положено было знать всё, тот знал всё. Но братья Антаки не афишировали родство, а по фамилиям и даже по именам в Деваке почти никого не звали, чаще по прозвищам да кличкам. Даже толстяки были: первый – Дохляк, второй – Страус и третий – Младшой. А как их родители назвали, не помнил, наверное, никто.

Ой, как я отвлёкся! Итак, товарищ Исидор-Тибул поднял руку и приказал «танцора временно не убивать, а кинуть в яму с тигриными испражнениями» – общий смех! – «слишком на нём, господа-товарищи революционные гвардейцы, много крови. Его будет судить народ». Тут он единственный раз посмотрел на Ангора, и тот догадался, что заготовленную фразу: «Здравствуй, брат! Ты что, не узнал меня?!» лучше не произносить. Для обоих лучше.

Весь день Ангор прождал расправы, но всё было тихо. Лишь однажды кто-то крикнул: «Смерть Трисдварасу…», но голос оборвался, видно, охрана, которая почему-то не показывалась ему на глаза, не дремала. «Пока бдят, – немного успокоился танцор, – но что будет к ночи, когда начнут активно праздновать победу?» А к ночи мрачный гвардеец опустил на верёвке корзину с едой и бутылкой вина. «Корзина с вензелем из дворца, мятежники гуляют, гвардеец – ишь ты! – трезвый, а потому и мрачный, – прикидывал узник. – Брат, понятно, не навестил, но ужин прислал… э… э… съедобный, спасибо и на том».

Поев, немного подобрев, он попытался заняться любимым делом: придумать оригинальную, небывалую ещё казнь, кому? Да хотя бы себе самому! Он встал и немного потоптался по дну ямы. Простора не было, и потому в голову лезли казни самые обыкновенные: отрубить голову, повесить, разорвать, сжечь и заморозить – тьфу, скука!

Итак, была ночь. Как сумасшедшие, трещали цикады. Небо озарялось салютами и фейерверками: во дворце праздновали победу. В ветвях ближайшего к яме дуба блестело в лунном свете несколько застрявших воздушных шаров. Зверинец был на задах толстяковского парка, а дворец посерёдке, и если там и были какие-то соответствующие победе шумы, то здесь их не было слышно. И звери, хоть и были несколько возбуждены сменой социального строя, делали вид, что это их не касается, и пытались заснуть. «А вот как не даст вам завтра жрать новая власть, будете знать!», – злорадно думал Раздватрис.

Но звери хотели вести дореволюционный образ жизни, была ночь и надо было спать. Пытались заснуть обезьяны, тихо покачиваясь на лианах, развешенных среди дубов новатором-садовником Мичуром, зимой они ночевали в утеплённых дуплах. Пытались заснуть павлины, попугаи, а также хищники-людоеды, которых держали, чтоб потешать толстячков, любивших после обильного завтрака насладиться видом терзаемой человеческой жертвы, не по жестокости, а просто так издавна принято. Послышался короткий львиный рык сквозь сон. А может, громкий зевок, а может и не львиный, а тигриный. «Завтра-послезавтра, а может, уже сегодня этот зевавший раздерёт меня, ещё молодого двадцатипятилетнего человека в клочья на потеху девакской черни, и мне будет всё равно: лев это, или тигр.»

Ангор снова сел, обхватил себя длинными руками – несмотря на тёплую летнюю ночь, в яме было сыровато – и стал задрёмывать. Старый одноглазый филин Момо заухал. «Должно быть, жёлтый глаз его горит, я сплю, а он всё горит, всё полыхает, как жёлтый костёр…»

– Ангор, – зазвучал в мозгах детский голос, – Ангор Антаки, сегодня тебя казнят.

– Может, сегодня, а может, завтра, а может, и не казнят, а…. – забормотал Раздватрис.

– Нет, – перебил его голос, – точно казнят с е г о д н я.

Ангор открыл глаза: прямо перед ним за решёткой горел жёлтый глаз филина, у него была большая голова с торчащими рыжими волосёнками. Голова нагнулась и маленькая ручка почесала молодую проплешину.

– А, это ты Пупс, чего тебе? – насторожился Ангор, узнав карлика, помогавшего звериным смотрителям и знавшим здесь все ходы.

– Пупс, да, так т ы звал меня, – хихикнул человечек и убавил огонь в жёлтом фонаре, который Ангор принял за глаз филина, – вообще-то меня зовут…

– Мне плевать, как тебя зовут, чего тебе надо? – грубо прервал его Ангор.

– Ты не должен меня бояться, – снова хихикнул карлик, – я друг, я больше, чем друг… Тебя сегодня кинут к тиграм, – детский голос дрогнул и захныкал… – Голодные львы и ти-игры… они… они…

– Они разорвут меня на части и проглотят, даже не распробовав, – не без пафоса произнёс узник. Он решил немного повыпендриваться… – О! Я не раз это наблюдал!

– Да! – с жаром прервал его человечек. (Перед ним не надо было красоваться, он и так был переполнен восхищением). – Да! Ты ложился на зарешеченную крышу над ареной и плевал сквозь прутья в очередную жертву, которую сперва мучил в башне пыток! А когда её рвали звери, тебе летели в лицо куски окровавленного мяса, а ты переворачивался на спину и хохотал так, что солнце в небе сжималось от страха! Я любил и боялся в это время наблюдать за тобой!

– Про солнце это хорошо, – сказал Ангор, – да ты артист, Пупс…

– О, пока только в мечтах! – растрогался карлик. И тут в очередной раз вынырнула из-за облачка луна. И он вспомнил, зачем пришёл. – Слушай внимательно, Ангор. Сейчас тебя посетит человек, который поменяется с тобою одеждой, его примут за тебя и некоторое время тебя не хватятся.

– И кто этот самоубийца?

– Нету времени. Решётка… – он повозился с замком, – не заперта… Не доходя до арены, жду тебя на камне. Всё.

– Погоди, я хочу знать, кому и что буду за это должен… – Но жёлтый фонарь вместе с Пупсом уже исчез в извилинах земли. И тут с тихим свистом в яму спустилась лиана, да не пустая: прямо возле его ног кто-то приземлился. Слетевший в яму потревожил павлинов, и они, вспорхнув на один из дубов, стали орать, как мартовские коты, или пробудившиеся младенцы. Луна светила вовсю, и хорошо, что никто из стражи не появился – праздновали все поголовно, а может, вообще никто не охранял, а? Прилетевший был одет в мундир и плащ гвардейского лучника при дворе их величеств трёх толстяков, всё зелёно-коричневое, под цвет травы и деревьев. Привстав, он оказался человеком среднего роста, с белокурыми кудрявыми волосами до плеч, лицо имел мужественное, простодушное и очень знакомое. В нём не было и тени страха.

– Переодеваемся, – дружелюбно предложил лучник, отстёгивая и скидывая плащ.

Ангор смерил прилётца взглядом и усмехнулся:

– Ты-то в мои панталоны влезешь, а влезу ли я в твои – вопрос.

– Не учли, – знакомый незнакомец на кривую усмешку ответил открытой обворожительной улыбкой. На груди блеснул серебряный герб из перекрещенных стрел, подарок Робина Гуда. И Ангор понял, кто перед ним. Этого молодого человека знала вся страна.

– Да, не учли, – повторил лучник. – Обойдёмся верхней одеждой, ночью не так заметно. Поспешите, прошу вас.

… Когда Раздватрис был по ту сторону решётки, он не удержался и шепнул:

– Метьер Колобриоль, первый лучник страны, победитель самого Робина Гуда, зачем тебе это надо?

– Как зачем? – Метьер округлил глаза. – Просто я люблю приключения. – И снова улыбнулся своей неподражаемой улыбкой.

Знакомая ненависть вползла в сердце Ангора.

– Если сюда прорвётся какой-нибудь жаждущий моей крови, а таких много… очень много, и всё же примет тебя за меня, приключения, которые ты так любишь, закончатся слишком быстро. – И он посмотрел на Метьера тем взглядом, которым смотрел на всякого, кто пытался, как ему казалось, унизить его своим благородством. Его жертвы уносили этот взгляд на тот свет. Но то ли было темновато, то ли что, но Метьер выдержал взгляд и не снял улыбки. Но почувствовал, что перед ним человек, который за добро, оказанное ему, не просто способен, но считает своим долгом всадить в тебя нож. Неизвестно, кто первый из них отвёл бы взгляд, но снова замяукали павлины и они убрали глаза одновременно. Метьер сел на место Ангора, а Ангор, забыв повесить замок – а в нём даже ключик, предусмотрительно оставленный карликом, торчал, – ушёл в тигриный подземный коридор на бледно-жёлтый свет далёкого фонаря.

«Не спросил даже, кто его послал, не Тибул ли?» – думал он, скривившись от застоявшегося звериного запаха.

А Метьер сел на место и приготовился к худшему. Когда карлик Пупс, давнишний его приятель, передал ему просьбу одного высокопоставленного ныне человека, и объяснил, почему выбор пал на него, Метьер сразу согласился. Во-первых, он действительно любил приключения, а во-вторых, знал любовь к нему народа, и, так же, как Пупс, не верил, что, если всё откроется, его казнят. «Это если народ будет решать», – заскочило вдруг в него сомнение. И слова о жаждавших отомстить Раздватрису не пропали бесследно. И вообще, зачем было помогать бежать главному палачу, убийце, которого ненавидела вся Девака?! – только сейчас эта мысль поразила его. «Затем, – тут же горячо возразил он кому-то, – что я люблю людей. Разных людей! Всех людей! Может, он ещё исправится…» «Затем, что ты крайне легкомыслен!», – сказал в нём голос покойной матери. И это была правда.

Тут павлины мяукнули вторично, и Метьер приготовился к самому плохому исходу, и пожалел, что колчан со стрелами остался в казарме. Павлинов разбудила разухабистая песня. Возле ямы остановились два гвардейца, они стояли обнявшись, тем самым не позволяя друг другу упасть. Один был с фуражкой козырьком назад, а второй вообще без фуражки и даже без ремня. Это была празднующая победу охрана Раздватриса. Был ещё и третий, начальник, но он до ямы не дошёл, и дрых, запрятанный подчинёнными в кусты. Луна то ныряла, то выныривала, певцы раскачивались, то попадая в тень от дубовых листьев, то выходя из неё, пели нестройно, но с душой:

«Попса! Какой-то бардик под тёмный народ косит, – опосля! – думал Метьер. – И с какого Западу? Младшой, что ли?» А песня набирала силу.

«А может, сам Раздватрис такие текстики и пишет», – вдруг промелькнуло у Колобриоля.

– Эй, Триздвараз, так было прежде, но теперь прежнее кончилось! – покончив с песней, сурово крикнул баритон без фуражки. Завтра… нет! Сегодня тебя сожрут львы и тигры, рррр… – зарычал он устрашающе.

– М-да! Зав… сегодня скушают тебя зверики, тигрики и лёвики! Рииии… – повторил фальцетом в фуражке козырьком назад и захихикал, довольный.

– А мы тебя больше не боимся! Чего ты нам теперь можешь сделать?

– Да, теперь-то мы уж тебя совсем не боимся. Вот.

И тут благородные мысли Метьера о любви к людям подверглись серьёзному испытанию, ибо сверху полилась вонючая струя, а за ней и вторая. Метьер вжался в стену, но брызги до него всё равно долетали. Вот это приключение! Хорошо, что полуфрак Ангора был так велик, что позволил втянуть в себя и руки и, отчасти, голову. «Как страус в песок», – подумал Метьер, и вспомнил, что Страус, это прозвище второго толстяка, своим ростом и неуклюжими манерами напоминающим главного палача и танцора. Не зря болтают, что Раздватрис его побочный сын. Видимо, в этом секрет его быстрой и успешной карьеры при дворе.

– Ах вы, бездельники! – раздался вдруг зычный голос. – Вас охранять поставили, а вы в каком виде?!

– Мы не бездельники, мы рев-волюци… – начал один.

– …онеры мы! Вот мы кто! А ты кто такой?! – подхватил второй.

– Я кто?! Ах, вы…!!! – распекающий набрал побольше воздуху и заревел так, что павлины опять заорали дурными голосами. – На-дра-лись до того, что своего начальника не узнаёте!!! – и поскольку свет луны едва продирался сквозь облако, он поднёс к лицу фонарь.

– Господин генерал?! Мы пропали! – в фуражке козырьком назад в ужасе закрыл ею лицо.

Да, это был знаменитый генерал Бонавентура, ревностный служака при дворе трёх толстяков, а вот поди ж ты, одним из первых перешёл на сторону мятежников.

– Ничего мы не пропали! – наглым тоном заявил сидящий на траве и мотающий портянку без фуражки, – мы не рабы ему, а свободные повстанцы. А господ сегодня товарищ Ти… ти, – он никак не мог натянуть сапог, – товарищ Титибул, – натянул он сапог, – отменил сегодняшним указом! – Он встал на четвереньки, но подняться пока не мог. – Теперь мы такие же свободные личности, как всякие… генералы! – И, держась за длинную в ножнах саблю близко подошедшего Бонавентуры, он поднялся и дыхнул ему в лицо отдохновином. – Мы теперь все товарищи.

– Да, мы теперь товарищи, – с удивлением произнёс непривычное слово второй и нахлобучил фуражку козырьком вбок. – Мы товарищи, да? – ласково спросил он, осторожно тронув генерала за рукав.

– А я и не говорю, что я господин, – вдруг струхнул старый служака, – я тоже вам товарищ. Но всё же я покаместь ваш начальник, – голос его, устыдившись минутной слабости, забулькал, как магма в груди готовящегося к извержению вулкана. – И поскольку Я ваш начальник… – генерал говорил тихо и раздельно, – Я прикажу вас… сейчас… повесить… без суда и следствия… по революционным законам! – лава накопилась и хлынула на горе находящимся возле. – Я сам вас повешу, как… как своих товарищей, как обосравшихся своих товарищей, я вам, наглецы, покажу товарища, я вам мозги повышибаю! – И стал вытаскивать из ножен заржавевшую от безделья саблю.

– О! Не надо! Не надо, господин генерал, – с козырьком назад упал на колени, – не надо нас вешать! – умолял он, хотя Бонавентура собирался их рубить, да сабля не вытаскивалась!

– Пусть! Пусть он нас повесит! – вдруг завопил без фуражки. – Мы свободные повстанцы, пусть он выбьет нам мозги!

– Не повстанцы вы, а засранцы… – устав воевать с саблей, проникновенно заметил старый вояка. – Пошли вон отсюда!..Уведи его в караулку, – тихо приказал он стоявшему на коленях более трезвому гвардейцу.

И когда они отошли, наклонился над ямой, стараясь фонарём осветить сидящего.

– Вот видишь, друг Ангор, – сказал он задушевно. – Какая жизнь-то началась! Бардак. А ты доигрался! – он добавил громкости, – говорил я тебя, что не надо так с народом, с простыми людями! – генерал нарочно исковеркал слово, чтоб если кто подслушивает, услышал, как он к этому народу близок. – Теперь вот страдай за свою… за своё… – он не мог вспомнить нужного слова и махнул рукой. – А мне тебя, дружочек, искренне жаль, – он убавил громкость и добавил слезливости. – Решили не устраивать над тобой общего, ну, народного суда. Зав… то есть уже сегодня, кинут тебя к зверям безо всяких свидетелей, и… и раздерут тебя звери-то… ведь это ж… звери… Должно быть, это очень больно? – спросил он как бы сам себя. – А дом-то твой в деревне земляки твои сожгли, вместе с «курятником», – сказал он почему-то весело, – помнишь, как там хулиганничали-то? – он взвизгнул. – А что это у тебя… лиана какая-то свисает… ты же можешь… того… – он вытянул лиану наверх и осмотрел конец. – Прощай. Спасибо, что не просишь о помощи. Не помогу! Честно. Во-первых, ты враг номер один, хуже толстяков, – сказал он громко. – А во-вторых, – добавил он тихо, – ты меня первый и сдашь, или прирежешь при встрече, уж я тебя, как облупленного, знаю! Да ты спишь, что ли? Скажи хоть словечко, друганы ж мы были. Али умер? – он опустился на колени и протянул фонарь пониже. Кстати и луна вынырнула. И тут Колобриоль не удержался. Ему же было всего двадцать лет. И он был несколько легкомыслен. Так что на вопрос генерала он выпростал из фрака голову, скорчил рожу, конечно же, «ме-е» произнёс, а потом язык выставил.

– Да ты ли это, друг Ангор? – изумился Бонавентура и стал подниматься на ноги, чтобы набрать в лёгкие воздуху. То ли сердчишко зашалило, то ли «Караул!» захотелось крикнуть, но не успел он полностью распрямиться, как ему на спину и плечи обрушилось что-то большое, лохматое, довольно тяжёлое, и загукало и застучало лапами по стриженой седой голове, генеральская папаха с которой исчезла и оказалась на башке этого чудища.

– А-а-а! – взревел Бонавентура и тут же схлопотал по толстой багровой щеке, сначала по одной, потом по второй, и посеменил на полусогнутых, тихо причитая: «Что же это? что же это?» «Надо же, – подумал Метьер, – какие трусы до генералов дослуживаются!» Он-то видел, что это всего лишь обезьяна Микки, любимица наследника Тутти и лучшая подружка самого Метьера. «Это же она м е н я спасает, – дошло вдруг до него, – она же сразу сообразила, что в яме нахожусь я! Но что теперь делать? – меня, кажется, обнаружили, во всяком случае, заподозрили, что в яме не Ангор. А успел ли он убежать… в надёжное место? И… и не убежать ли также в надёжное место и мне?! Но хорошо ли, правильно ли это будет? Неужели я тоже трушу?!»

Метьер бы не мучился, если б знал, что генерал Бонавентура не успел никому передать своих подозрений. Прокатив Микки на плечах всего несколько метров, он споткнулся о собственную длинную саблю, и полетел вниз, в такую же звериную яму, но там уже был насельник, то есть насельница – в ней отдыхала пантера Зинна. Обезьяна успела перед ямой спрыгнуть на землю, невольно подтолкнув генерала лапами и сделав его падение неотвратимым. Но тут мы пока несчастного Бонавентуру оставим наедине с голодной хищницей…

– Ах, ты, шимпанзешка моя дорогая, ты чего не спишь по ночам? Почувствовала, что я в опасности? – спросил Метьер, когда Микки спустилась к нему по неровно выложенной камнями стене. Микки, сдвинув папаху на затылок, раздумчиво чесала лоб, с удивлением разглядывая лучника в необычном наряде. Это была длинношёрстная шимпанзе, специально выведенная для Деваки, где бывает зима, и иногда со снегом. От прочих обезьян своей породы Микки отличалась необыкновенными, чистой голубизны, огромными глазами. И сейчас, глядя в эти глаза и в полутьме скорее угадывая их голубизну, Метьер стукнул себя по лбу. Он вдруг припомнил такие же большие и голубые очи на другом, более дорогом и любимом лице.

– Ах, я, баран! Сегодня же день рождения Светлины!

Да, сегодня его невесте Светлине исполнялось шестнадцать лет! Это Девакское совершеннолетие, теперь они могут пожениться, а он в этой вонючей яме, и неизвестно, что с ним будет! Решение пришло мгновенно!

– Я вижу, господин генерал, – сказал Колобриоль, намекая на папаху на голове обезьяны, – вы уставились на мой сиреневый фрак, видимо, он вам по нраву. А ну-ка, одевайся! – Он помог надеть Микки фрак и остался в белой, хорошо видной в ночи рубахе. Вот незадача! Потёрся о стену, попачкал беленькую землёй, даже плюнул на неё – уже не так видно! И тут вспомнил, что остаётся-то Микки, а он уходит к невесте – в грязной рубахе – идиот! К тому же под землёй кто белизну разглядит! Он плюнул ещё раз, уже с досады.

– Сиди здесь, вот так, – сказал он, усаживая Микки, – я должен непременно поздравить Светлину, хотя бы цветы подарить. – Он почесал обезьяну за ухом, отчего та заурчала, как кошечка. – Я скоро вернусь и принесу что-нибудь вкусненькое.

Из-за решётки он послал Микки прощальный воздушный поцелуй. «Эх, надо было папаху с её головы снять», – подумал он, вползая в подземный ход. И тут он вспомнил о настоящем генерале, о Бонавентуре. За мыслями о невесте он совершенно забыл о нём. Ведь если генерал понял, что в яме не Ангор, то… то Метьер сюда больше не вернётся, в конце концов, этот Трисдвараз уже далёко. Вот только Микки немного обманул, но… но что они сделают с обезьянкой? – смешно! Смешно-то смешно, а совесть немного мучила, первый стрелок страны был очень совестливый молодой человек! Но оставим его пока под землёй, Микки в яме, и вернёмся к Ангору.

…Подземный коридор был рассчитан на то, чтоб по нему пробежал зверь: тигр, лев, или пантера, и попал на арену, где проводились кровавые спектакли: поедания приговорённых к казни. Раздватрис мог передвигаться если не по-пластунски, то на четвереньках, но встать он никак не мог, в звериные сторожа и уборщики набирались люди не рослые и без претензий. «Гномы, что ли, рыли эти ходы», – с досадой думал Ангор, вставая на карачки. Хорошо ещё, что было не совсем темно, неяркий жёлтый свет от оставленного карликом где-то впереди фонаря немного освещал путь. Когда он поравнялся с фонарём, то оставил его висеть на стене, ползти и так было трудно. Проползя ещё немного, он услышал приближающиеся рыки зверей и остановился. «Арена… Хотелось бы знать, опущена ли решётка на входе, а то, может, лучше вернуться и чуть оттянуть встречу со смертью?» Он колебался, куда ползти. «Пупс-то прошёл, или… он был посланцем тех, кто жаждет скорейшей расправы надо мной? Но тогда бы он мог выпустить зверей прямо в яму, к чему эти сложности?» Ангор пополз вперёд, он жил во многом интуицией и не почувствовал предательства. Рыки стали громче, сквозь звериную вонь пахнуло свежим воздухом – арена находилась под открытым небом. Неужели придётся выходить тут, в сотне метрах от занятого чернью дворца?! Свет оставшегося позади фонаря совсем померк, и тут рядом с правым ухом тихо свистнули. Он замер и повернул голову. В нише на большом плоском камне сидел карлик Пупс. В руке он держал маленький тускленький красный фонарик. Карлик приложил палец к губам и кивком головы позвал Ангора. Следом за вошедшим он опустил решётку, даже запер её, и пошёл с красным угольком вперёд по коридору. Под дворцом и парком была целая система подземных ходов на случай вражьей осады, прорыты они были очень давно, и хоть войны не предвиделось, третий толстяк, по прозвищу Младшой, занимался их реставрацией. К радости Ангора, довольно долго он мог идти почти не сгибаясь. Так продолжалось почти полчаса, но вскоре то ли земляной пол стал повышаться, то ли потолок снижаться, но пришлось снова опуститься на четвереньки. Было к тому же сыро и довольно холодно – и вдруг они упёрлись в стену. Скорее это был не расчищенный старинный подземный ход.

Раздватрис сидел на полу, карлик стоял, чуть-чуть не доставая головой потолка, он отдал фонарь Ангору: «Посветите», поднял руки, и осторожно, отодвинув засов у себя над головой, тихо свистнул в приоткрытую щель какого-то люка, в ответ получил такой же тихий свист.

– Всё в порядке. Я так счастлив, что могу хоть как-то помочь вам. – Он заморгал ресничками и всхлипнул. – Подсадите меня, пожалуйста, и лезьте сами. – Он открыл люк до конца.

Ангор с брезгливой усмешкой упёрся в пупсов зад и пропихнул его в образовавшуюся дыру, после чего, отдав фонарь, без труда последовал за ним.

– Ловко? – хихикнул, не удержавшись Пупс. – Из подземелья прямо вона куда!

Да, это было неожиданно: они оказались внутри просторной кареты с сиреневыми занавесками на окнах и палач начал кое-что понимать. Он слышал о потайном ходе под землёй, который когда-то вёл в каретный сарай, замаскированный под овин в малолюдной деревеньке недалеко от толстяковского парка. Немногочисленное население обслуживало этот сарай и хранило под страхом смерти тайну. Если толстякам, или некоторым особо приближённым к ним лицам, надо было тайно покинуть дворец, или же принять в свои покои тайных гостей, чаще женского пола, этот подземный ход был очень кстати.

Завал, где они остановились, указывал на то, что ход идёт и дальше, но куда, это было лишь в бумагах у Младшого. Карлик тем временем пристроил красный фонарик на гвоздик между занавешенными окнами, задвинул пол кареты, зная, что люк в подземелье закроет кто-то другой, уселся на лавке напротив Ангора, вежливо ему улыбнулся, снова тихо свистнул и карета тронулась. Ох уж этот тихий свист! Похоже, в Деваке других условных сигналов в последние дни не признавали. А начала Суок, которая насвистывала на ключике наследника Тутти, и, открыв этим ключиком клетку, в которой томился Просперо, выпустила на волю революцию, помните? Я не утверждаю, что тихо свистят только мятежники, я только хочу сказать, что тихий свист ещё будет, приготовьтесь. Но вернёмся к первому лучнику Деваки, ведь он тоже не последняя фигура в нашей игре.

…Метьер Колобриоль, войдя в тигриный коридор, путешествовал, как предсказал Раздватрис, совсем недолго. Он быстро, благодаря еле чадящему жёлтому фонарю, дополз до камня, на котором недавно сидел карлик, увидел перед носом решётку – и свет погас: масло кончилось. Тогда Метьер прополз вперёд, в полную темноту, и уткнулся ещё в одну решётку, подёргал: заперто. И вдруг почувствовал, что н е ч т о поднялось и дохнуло ему в лицо сквозь прутья чем-то ужасным, каким-то гнилым мясом и провело ему по носу и выше мокрым, вонючим и шершавым. Метьер, едва живой от омерзения, отдёрнул лицо и руки от решётки и быстро ретировался назад. Послышался звук отодвигаемого засова, влетела в нос струйка свежего воздуха, и пространство впереди осветилась неярким светом. Метьер отполз ещё дальше в тень. Из-за прутьев на него смотрела свирепая львиная морда, и, разинув пасть в зевоте, показала на мгновенье то красное, чем лизнула нашего героя – герой чуть сознание не потерял. – Зачем зверюг накормил, болван?! – раздался недовольный мужской голос, – они завтра врагов народа жрать не будут! Может, ты тоже враг, а? – за спиной льва вслед за фонарём нарисовалась усатая физиономия ещё свирепее львиной и уставилась на вжавшегося в стену лучника. Юношеский голос стал оправдываться. Метьер не смог потом вспомнить, как он в одно касанье оказался у решётки в с в о ю яму, сердце бешено колотило о рёбра и он сжал его двумя руками. «Я напоролся на смотрителя зверей, а вдруг он меня действительно видел, а вдруг Раздватрис ушёл недостаточно далеко? Это полный провал! Прощай, Светлина!» – он влетел в яму, даже не посмотрев, не наблюдает ли кто сверху. Сверху наблюдали только сильно побледневшая луна и исчезающие звёзды: потихоньку светало. Обезьяна Микки сидела, прислонясь головой к стене, как бы пригорюнившись. В левом виске, возле сдвинутой на затылок папахи, торчала стрела. Метьер забыл о какой-либо опасности, подошёл к обезьянке вплотную, угрызения совести прожгли душу.

– Микки, Микки, это я тебя погубил! – он тронул рукой стрелу. – А стрела-то?! Это моя стрела! Никто не смеет брать мой колчан, никто, разве что… – И тут сверху, из кроны ближайшего к яме дуба тихо свистнули. (Ох, полюбили свист в мятежной Деваке!) Опытный боец, услышав такой свист, отпрыгнул бы в сторону, но Метьер никогда не участвовал в войнах, Робина Гуда он победил в мирном поединке. Итак, он задрал голову и глянул прямо в глаза смерти, потому что вслед за свистом из листвы выскочила стрела и вонзилась ему в шею между кадыком и подбородком. Это была тоже е г о стрела, только пропитанная быстродействующим ядом, таким сильным, что он не успел даже додумать о том, что брать его стрелы и так классно стрелять может только его лучший друг, почти брат – Коль Метеор. Уже мёртвый упал Метьер на спину, задев обезьяну левой рукой, и та рухнула на него, прикрыв человека своим обезьяньим телом.

А стрелявший спустился с дерева и внимательно посмотрел в яму.

– Теперь Я буду первым лучником Деваки, а может, и мира, – сказал он тихо и надменно, и, выставив вперёд ногу и уткнув руки в боки, представил на миг, как ему рукоплещут все, а особенно юная Светлина, и цветы, цветы… – второй лучник страны Коль Метеор был ещё младше Метьера, ему было восемнадцать лет!

Через непродолжительное время он стоял навытяжку в тайной комнате дворца и докладывал неприметному человечку об убийстве своего лучшего друга, почти брата.

…А в самой большой зале шёл пир победителей: господа, то есть, извиняюсь, товарищи ремесленники и крестьяне, гуляли. Да гуляли не при свечах: вся зала была освещена каким-то иллистрическим светом, или лампами Алыча, как их называли. Потому что полное имя пропавшего без вести в толстяковских тюрьмах доктора Гаспара, изобретателя этой роскоши, было Гаспар Алыч Арнери. Прислуживали празднующим победу бывшие вельможи и аристократы. Плохо прислуживали, без сноровки, уменья и удовольствия, за что и получали периодически по мордам. Кстати, параллельно с пиром, прямо за столами, решались государственные вопросы, что на время правления Просперо станет обычным делом. А сегодня, прямо между переменой блюд, его всенародно избрали президентом, вернее, закрепили избрание шампанским. А вслед за тем решали, что делать с арестованными, главным образом с толстяками, и, конечно, с главным палачом Ангором Антаки.

– С однофамильцем твоим, – как громко бросил Тибулу прекрасно всё знающий Просперо. Толстякам Просперо предложил сохранить жизнь, но отправить их на север, в специальную зону для исправительных работ.

– Кроме Младшого, – вставил Тибул. – Не курит, не пьёт, полон энергии и потому опасен. Надо казнить.

Раздватриса решили казнить однозначно, и не позже, чем завтра, то есть уже сегодня. Впрочем, постановили, что окончательно решит народный зритель на площади у большой арены. – Разошлите глашатаев по ближним деревням и в город, – приказал президент. – Ну и хватит вопросов на сегодня. – И он решительно рубанул ладонью воздух. – Такой праздник: победили вековых эксплуататов! Гуляем, в основном. А кто сунется с государственными проблемами – во! – и он показал собравшимся свой увесистый кулак.

Просперо был оружейник, а точнее, кузнец, среднего возраста гигант с горящими глазами и горячим сердцем, силач, способный кулаком убить тигра, что он и сделал недавно, когда толстяки решили позабавиться, и, арестовав его, бросили в клетку со зверем – людоедом.

– Сперва я хотел животную пожалеть и только оглоушить, – рассказывал он простодушно, – но когда этот людоед бросился мне на грудь, тут уж… взял грех на душу.

А как его тридцать гвардейцев арестовывали, а он их играючи по сторонам раскидывал, это отдельная песня.

– Но в клетку я всё ж-таки пошёл добровольно, у эксплататов в руках семья моя была: жена с дитёшками.

И вот этот кузнец стал первым человеком страны, её президентом. Сегодня, на сороковом году жизни он впервые выпил вина – в Деваке оно называлось отдохновином. До этого он пил только воду, и отдохновин развязал ему язык. Он сидел и рассказывал, какая их всех ожидает распрекрасная жизнь. Потом он совсем наотдохновинился, стал путаться, и его увели отдыхать.

А товарищ Исидор, ещё недавно подвизавшийся в одной труппе с танцовщицей Суок, и которого она до сих пор называла Тибул, сидел рядом с этой маленькой крепенькой циркачкой с пухлыми губками, с раскрасневшимися щёчками, держал её, как бы по дружбе, за руку, и еле сдерживался, чтоб не расцеловать. Вместо этого он предлагал и ей, и сидящему напротив Тутти, отрыть первый в мире революционный театр-цирк и школу для дрессировки тигров-людоедов, обезьян и прочих.

– У нас богатый зверинец и всё это принадлежит народу, а ты будешь первой дрессировщицей! – и всё пожимал её крепкую ладошку. Он был давно и безнадёжно влюблён в Суок. Тутти, ещё вчера наследник толстяков, зыркал на них, как волчонок, и в то же время важно кивал головой и предлагал что-то своё. Его имя уже исправили, теперь он звался Ревтутом, то есть революционным Тутти. Он сидел с перевязанной рукой и немного недопонимал, что уже не наследный принц. Но был горд, что ему порезали в стычке руку и оказалось, что у него кровь такая же красная, как у всех людей, а не голубая, как внушали толстяки. Президент Просперо взял его под своё крыло, и он всю ночь просидел за столом рядом с ним, ревниво наблюдая… ну, сами знаете за кем.

Конец ознакомительного фрагмента.