Глава 7
Бабушка…
– Валяется где-то цацка…
– Что ты говоришь? – оборвал мои воспоминания пускающий дым Валерыч.
– А?.. Да так, ничего, – ответила я и, снова вынула из кармана платок. Сначала запоздало вытерла им рот, а потом, перевернув чистой стороной, за шнурок опустила туда бабушкин медальон. Бережно завернула его и сунула обратно в карман. – Пойдем, Валерыч. Больше мне здесь делать нечего…
У моего дома, мы с Валерычем, уставшие и притихшие, сидели на лавочке и, смакуя смородиновый час из термоса, подводили итоги дня.
– Скажи честно, ты до сих пор уверен, что моя бабушка была… «светлой»? – осторожно задала я мужчине вопрос, который уже давно мучил меня саму.
– Ты знаешь, – начал он и неожиданно смолк. – Да, верю. Только, здесь что-то другое…
– Что другое? Сила ее была другой?
– Ну, как тебе объяснить?.. Я ведь из очень верующей семьи. Мой дед по отцу был священником в одной из тобольских подгорных церквей. А до лет семи я вообще много чего видел из того, что другие не замечают. Ну, как это называется… ауру. Мог по ее свечению определить: плохой человек или хороший, болеет он или здоровый. Правда, потом, когда отец сильно запил, а мать меня сюда привезла, к своей тетке в дом, у меня, как отрезало все видения. Да и в церковь ходить перестал, кто ж меня в райцентр в те-то годы специально возить бы подвязался? В общем, отошел как-то от Бога… Но, чутье на людей осталось.
– Потому ты в свои «лихие девяностые» только придурков бил, а нормальных мужиков не трогал?
– Ну, да. Можно и так выразиться, – смущенно скривился Валерыч.
– Значит, бабушку мою ты тоже «чувствовал»?
– Ее – особенно. Такое трудно не почувствовать.
– И как именно?
– Ну, от плохих людей веет… погребом, что ли. От хороших, «светлых», хлебом пахнет и солнцем. А, от Неонилы Марковны пахло солнцем и травами. Не просто травами, а… медоносными цветами. Будто луг в солнечный день, и над ним летают пчелы… Вот так вот, что ли, – замолчал мужчина, пораженный полетом собственной фантазии.
– Ух, ты!.. Знаешь, я этот запах тоже помню… А от меня чем веет, кроме дезертировавшего обеда?
– А ты пахнешь ветром… да еще грозой.
– Заоблачными далями, значит, все-таки.
– Можно и так выразиться, – вновь засмущался он. Хлопнул на лавку свой остывший чай, достал из кармана папиросы, сосредоточенно покрутил помятую пачку в руках и, словно, наконец, решился:
– Вета, а ты хорошо знала свою бабушку? Ты сказала, что научилась у нее немногому, а что она сама умела, в курсе?
– Нет. Бабушка как то не настаивала никогда, чтобы я чему-то научилась, а мне было не особо интересно, что ли. А, то, что я умею… За травами мы вместе ходили, а заговоры, которым она меня научила, очень простые. Что же касается ее силы… Я знаю, у нее были клиенты. Приезжали даже из Тюмени. А от подробностей бабушка меня избавляла. Я один раз спросила: почему она меня ничему не учит. Неужели я дура совсем безнадежная? А бабушка тогда засмеялась, мол время пока мое не пришло… Теперь получается, что время мое уже ушло. У нее даже записей с рецептами никаких не было… Почему ты спрашиваешь?
– Есть один момент. Я хочу, чтоб ты о нем знала, хотя, сейчас это, наверное, уже ни к чему… Помнишь, я тебе на поляне сказал, что не читал отчет участкового?
– Помню.
– Но, я с ним разговаривал, когда в середине декабря возил Марину с Женькой и Севой по магазинам в райцентр. Мы с ним вместе обедали в блинной, пока мои через дорогу наряды мерили… И он тогда спросил меня: «Неужели ваша травница так плохо жила, что вместо гипса на ноге шину из коры носила?»
– Какого гипса? – недоуменно скривилась я. – Бабушка никогда не ломала ногу, да и руку… Она вообще, на моей памяти, ничем серьезным не болела.
– Понимаешь, когда ее нашли, у нее на ноге, правой, голень была закреплена двумя кусками осиновой коры. И перетянута сверху поясом от платья. Я тогда подумал, что Неонила Марковна могла только в дороге на Дальние Болота или уже там ногу повредить. Мы ведь виделись с ней в то утро, когда она в это треклятое место пошла… Я с удочкой на берегу сидел, а она мимо бодро так прошагала.
– Валерыч, а почему я этого не знаю?
– А, потому что это «второстепенно для официальной версии причины смерти», – зло процитировал мужчина, по-видимому, участкового.
– Погоди. А причем здесь все-таки гипс?
– Вот, и я его тогда также спросил… А он ответил мне, что, после вскрытия выяснилось – у Неонилы Марковны был открытый перелом лодыжки, примерно четырехнедельной давности. А потом, правда, добавил, после того, как всю мою фляжку с кедровкой опорожнил, что кровь на ее чулке в месте раны была свежая…
– То есть, получается, что она в тот день с утра была здоровой и бодрой, ногу сломала или по дороге или где-то на болотах, а потом сама себе, каким то образом, восстановила кожный покров и кость… Но, не до конца и, поэтому решила подстраховаться шиной из коры… Вот это да…
– Я бы сказал… – присоединился Валерыч витиеватым матом…
Ровно в 20.00, я стояла у калитки одноэтажного кирпичного дома бабушкиной подруги и обреченно голосила:
– Катерина Ивановна! Это я, Ветвяна! У вас тут собачка… беспокойная! Я ее боюсь…
Собачка – огромный «кавказец», показушно прыгала на своей туго натянутой цепи по двору и с надрывом меня облаивала. Я, в полголоса, парировала ему альтернативными версиями слова «беспокойная», в перерывах вновь призывая хозяйку дома:
– Катерина Ивановна! Кате… Ой, добрый вечер… Я по приглашению, но ваш «Цербер» его в устной форме не принимает.
Шустро выскочившая из-за угла дома Катерина Ивановна, с пучком порея в руке, решительно направилась к большой дощатой будке в дальнем углу двора:
– Веточка, да какой это Цербер, дурак дураком! А ну-ка, давай на место, Борька! – кобель, тут же забыл про меня и, подобострастно припадая, исчез в завешанной мешковиной дыре. – Проходи в дом, детка, не бойся.
– Имя у него какое-то странное, как у борова. Кто назвал? – с готовностью просквозила я мимо.
– Да я так окрестила, – злорадно захихикала женщина. – Мне его сын привез из питомника в начале ноября, уже взрослым кобелем. Сказал: «На всякий случай». А имя у него было звучное – «Барклай». Да, только не тянет он на Барклая. Стыдобище одно… Ты меня прости за такую встречу, я за луком в огород бегала, слышу, заливается мой дурачок. Я ведь его куда только не пристраивала: на хоздворе он кур гоняет, на огороде грядки роет. Пришлось сюда переселять. Вот теперь так и живем: Борька лает, я бегаю.
– Зато весело, – подытожила я, уже из дверного проема.
Уютный деревенский дом сразу обволок полумраком и завораживающими кухонными ароматами. В небольшом зале потрескивал горящими поленьями выложенный расписными плитками камин. Рядом с ним, на овальном «ручном» коврике, вытянулась во всю свою длину пушистая черная кошка. «Клеопатра», – вспомнила я имя красавицы, когда то оцарапавшей мой любопытный нос… А вот этого раньше не было: на стене, над рабочим столом хозяйки, между полками с книгами, висела фотография бабушки в простой деревянной рамке. Я подошла поближе и с интересом вгляделась. Снята Неонила Марковна была, явно «неожиданно». Лицо, взятое крупным планом, повернуто в пол оборота, строгий овальный его контур нечеткий. Значит, фотографировали в движении. А огромные глаза выглядят… растерянными, что ли, и такого же цвета, как мои – синие, с годами ничуть не потускневшие… Непослушная седая прядь из «шишки» на затылке упала на шею и жест рукой, в сторону снимающего, как будто защищается. Вот уж, действительно, застали врасплох…
– А, ну-ка, дай я тебя внимательно рассмотрю! – требовательно развернула меня от портрета, вошедшая в комнату Катерина Ивановна. – Не коротка ли юбка?
– Юбка короткая? – удивилась я и, тут же, по привычке, сложившейся за десятилетия, принялась оправдываться. – Всего то, до середины бедра. Просто, я свои брюки, в которых приехала, испачкала. Пришлось, перед приходом к вам застирывать и переодеваться… А, вообще то… – опомнившись, подошла я к женщине и, поцеловав ее в лоб, обняла. – Я уже большая девочка и сама себе дизайнер.
– Большая девочка, – пробормотала растерянная Катерина Ивановна. – И когда только вырасти успела… Но, знаешь, по правде говоря, тебе идет. Ноги у тебя прямые и длинные, такие же, как сама… Какой у тебя рост?
– Всего то метр, семьдесят шесть, – скромно потупилась я.
Женщина сняла с моей спины руки, глянула на бабушкино фото и вынесла строгий вердикт:
– Переросла уже Нилу на семь сантиметров. Я ее в школьном медпункте измеряла. И рост и вес. У нас тогда, три года назад, при моих метре пятидесяти восьми, он получился почти одинаковый. В смысле, вес… Но, фигура у нее была, как у молодой и, что обидно, ела ведь все подряд, не взирая на калории, прости Господи… А какой у тебя, – стыдливо скосила она глаза на мою грудь. – здесь размер?
– Четвертый… А что, вы с бабушкой и бюстами мерились?
– Ох, что же это я?! – густо покраснев, пропела Катерина Ивановна. – Ты ведь ко мне на ужин пришла, а я тебя уже ностальгировать увлекла, на голодный то желудок. Пойдем за стол…
Время на кухонных часах-чайнике показывало без четверти одиннадцать не то вечера, не то ночи. Мы с хозяйкой застолья, уже почти прикончившие вкуснейшего сазана в сметане, грибочки с луком и, заметно убавив на тарелках разные другие разносолы, поднимали очередные рюмки малиновой наливки. На душе моей было спокойно и уютно. Как будто «выпендрежный» Катерины Ивановны камин согрел не только продрогшие за этот длинный день конечности, но и всю меня, без остатка. Вот она, магия огня…
– А, давай, Ветвяна, выпьем теперь за любовь. За ту, что была и за ту, что будет. Тебе Нила не рассказывала, как мы с ней познакомились?
– Не-ет, – стараясь сделать женщине приятное, протянула я.
– Ну, так слушай, – радостно хлопнула меня по руке «благодарная» рассказчица. – Я тогда только овдовела. Каждый день на кладбище бегала к своему Сёме на могилку. У нас с ним был счастливый брак – учительский. Мы оба по распределению сюда из Тобольска приехали. Он – свою историю преподавать, а я – литературу и русский… Нет, она тебе точно не рассказывала? – еще раз уточнила Катерина Ивановна.
– Нет. А, если и рассказывала, то я уже забыла. Так что дальше то было? – кивнула я, уже приготовившись сравнить две версии одного события: бабушкину – лаконичную и Катерины Ивановны – с книжным драматизмом.
– Так вот, иду я как то по дороге с кладбища домой и думаю: «Зачем мне жить то теперь на свете, если любимого моего рядом нет. Некому меня больше приголубить и ободрить». И так меня пробрало, что, забыв про сына своего, тогда еще мальчишку совсем, я решила с собой покончить, и побежала, сама не своя к речке через поле. Бежала я, бежала, пока не увидела на берегу твою бабушку. Она какие-то травы собирала. Мы с ней на тот момент мало были знакомы. Когда она к нам в школу приходила устраиваться, еще к прежнему директору, я ее только и видела. Ну, и мне стало стыдно при почти незнакомом человеке счеты с жизнью сводить… А потом мы разговорились…
– И что, сразу сдружились? – поинтересовалась я, вспоминая бабушкин вариант: «Я собирала гербарий на берегу для наглядного пособия по курсу краеведения, нагнулась за дербенником и вдруг, меня, прямо в воду сбила какая-то сумасшедшая с выпученными глазами. И тут же начала кричать, что я помешала ей воссоединиться с любовью всей жизни. Ну, я, для снятия истерики, влепила Катерине пару раз по щекам. Тут она и притихла».
– У твоей бабушки, Ветвяна, был великий дар убеждения, – продолжила тем временем рассказчица. – Но, подружились мы позже. Когда я с воспалением легких слегла, а она меня выхаживала… Она мне тогда такую фразу сказала, еще на берегу: «Когда теряешь все, надо постараться спасти самое главное. У тебя это сын. У меня – внучка. А любовь для нас – непозволительная роскошь». И столько горечи было в ее словах. Зато, меня они отрезвили раз и навсегда… Хотя, если бы вы раньше в Качелино приехали, то у моего Семена с его диабетом был бы шанс выжить. Я уверена.
– А что, бабушка даже за такое бралась?
– Бралась, но не всегда и не всем. У нее свои принципы были. А в последнее время она вообще мало клиентов принимала. Правда, как раз накануне своей смерти к ней приезжал один, на большой такой, то ли черной, то ли синей машине. С личным водителем, но, очень воспитанный мужчина. Я думаю, она по его заказу на Дальние Болота ходила.
– Погодите, Катерина Ивановна, – попыталась я вернуть женщину на интересующую меня тему. – Значит, бабушка и неизлечимые болезни врачевала?
– Я же говорю, не всегда и не всем. Вот, Валерычу… Юрию Валерьевичу, повезло крупно.
– Ну да, алкоголизм трудно поддается. А некоторые специалисты считают, что он вовсе непобедим.
– Да причем тут это? – подалась ко мне всем корпусом Катерина Ивановна. – У него, кроме алкоголизма в последней стадии, был «цветущий» цирроз печени. И жить ему оставалось всего ничего, если бы не Нила.
– Как это, цветущий цирроз? А Валерыч ничего мне не говорил, – опешила я.
– Так Валерыч сам не знал, по какому краю тогда ходил. А Нила не стала ему говорить. Вылечила и все, дело прошлое. Договор есть договор. Тем более, жизнь он начал, как говорится, «с чистого листа» и от почти всех своих дурных привычек избавился.
– Я думаю, что, если бы бабушка ему рассказала, то Валерыч по сей день ставил бы свечки в церкви за здоровье студента Мити.
– А я думаю, Ветвяна, – сказала женщина, печально качая головой. – что не Мите этому он должен был свечки ставить. Здесь вообще бы получилась «цепная реакция», как в химии.
– Катерина Ивановна, да что вы меня пугаете? – дрогнувшим голосом взмолилась я. – Скажите яснее, кому и за что эти самые свечки… да, что я про них?! В чем дело то?!
– Хорошо… Помнишь, ты во втором классе в колодец провалилась? – начала женщина, с трудом подбирая слова. – Когда тебя этот, чтоб его, Мишаня…. Ну, который берданкой вам угрожал, вспомнила?.. Так вот, когда тебя, через три с половиной часа, этот моральный урод достал, ты уже была без сознания и бредила. Пока тебя через всю деревню на руках несли до вашего дома, ты все звала… – наморщила женщина лоб. – бабушку, маму звала и еще какую то Наталью, нет… Натэю. Бормотала: «Натэя, поиграй со мной, не уходи». Положили тебя на кровать, раздели… а ты… – Катерина Ивановна замолчала, воткнувшись взглядом в одну точку. – … ты уже перестала дышать и как будто бы уснула, как ангел… А Нила тогда, я ее раньше никогда такой не видела, да и после, слава Богу: глаза потемнели, волосы встали дыбом… почти дыбом. Она всех нас выгнала из дома, фельдшера нашего школьного, меня, Мишаню, кого-то еще, по дороге приставшего, и закрылась с тобой одна… Я на следующее утро, в часов пять, к вам постучалась, думала, надо Нилу в чувство приводить и… готовиться к твоим, ну, сама знаешь к чему. Она мне сразу открыла, в дом пустила и только попросила, мол, тише говори, Ветвяну разбудишь. Я в слезы, конечно – подруга умом двинулась, и за ней иду потихоньку… Подхожу к твоей кровати… а ты сопишь на боку с ручкой под головкой, щечки розовые… Знаешь, Ветвяна, – Катерина Ивановна подняла на меня полные слез глаза. – я эту картину на смертном одре буду вспоминать: тебя, сопящую во сне, и Нилу, на коленях у твоей кровати, «серую» всю, но счастливую…
Мы с Катериной Ивановной сидели молча несколько минут. От моего прошлого душевного покоя не осталось и следа. В голове крутилась куча вопросов, но, я постаралась задать самый разумный из них:
– Скажите, а почему вы решили, что я тогда умерла?
– Веточка, я, конечно, могу приукрасить, углубить и расширить свой рассказ. Это, как говорится, профессиональное заболевание, но, кроме меня там было еще, как минимум четыре человека, видевшие то же самое, что и я.
– А бабушка как то, после всего произошедшего, объяснилась с вами?
– А твоя бабушка, – горько усмехнулась Катерина Ивановна, вытирая с глаз слезы. – тогда мне сказала, что тема эта закрыта. И, если я не хочу остаться без подруги, то больше поднимать никогда ее не буду. Ну, и я, естественно, сделала правильный выбор. Поэтому мы с тобой и сидим сейчас здесь. И, все-таки, выпьем, детка, за любовь. Так?
– Почему бы и нет? – ответно скривилась я и подняла свою рюмку. Правда, вкуса замечательной малиновой наливки так и не почувствовала…
– Ой, Катерина Ивановна! Аподарок то! – треснув себя по лбу, подпрыгнула я с каминного приступка.
Мы уже давно покинули кухню «открытий и откровений» и сейчас расположились у вновь разожженного очага. Женщина сидела в кресле, держа в одной руке вафельку, а в другой – кружку с чаем. Я же подсела поближе к огню.
Пакет с озвученным ранее содержимым, благополучно брошенный мной несколько часов назад, тут же нашелся на столе под бабушкиной фотографией. Бабушкина подруга, по-детски улыбаясь, замерла в предвкушении:
– Ну, чем порадуешь старую женщину?
– Пусть эта кокетливая и совсем еще не старая женщина закроет глаза, – сурово приказала я.
Катерина Ивановна покорно согласилась по всем пунктам требований и через секунду ей на плечи легла ажурная шерстяная шаль с длинными кистями.
Эту вещь я, месяц назад, будучи в командировке, в Омске увидела на местном блошином рынке и сразу же, не торгуясь, купила. Шаль была одновременно легкой, нежной на ощупь и теплой, не смотря на крупный цветочный орнамент. А еще она, очень эффектно оттеняла карие глаза женщины:
– В вашей, насквозь дырявой школе, нужно обязательно беречь свое здоровье. Так что, носите и вспоминайте меня.
– Веточка, она такая красивая и, действительно, теплая, – уверила меня Катерина Ивановна, крутясь у зеркала в коридоре. – Спасибо тебе большое. Только, к чему такая патетика? Ты куда-то надолго из Тюмени уезжаешь?
– Нет, что вы. Просто фраза получилась… романтичная.
– Фраза получилась избитая, – заключила филолог и потянула меня за рукав. – Пойдем ка назад, к камину, раз тебя все твое детство было от него не оттащить, и рассказывай мне о своих планах на будущее…
– Я… – застала меня женщина врасплох. – хочу попробовать, все-таки, поискать своих родственников или близких людей нашей семьи в Рязани. И начну с этой самой Натэи. Ведь не зря же она мне являлась в предсмертном бреду. Да и имя, согласитесь, редкое. Проще будет навести справки.
Катерина Ивановна так громко вздохнула и так сострадательно на меня посмотрела, что я, вдруг, ярко представила себе ее, стоящей над моим живописно окровавленным трупом и готовой произвести «контрольный выстрел» в голову:
– Ну что еще?.. Ладно, добивайте…
– Знаешь, Ветвяна! Если бы ты приезжала ко мне в гости по чаще, то узнавала бы такую важную информацию порционно, – вступилась за свой «убийственный» образ женщина. – А так, получай, как говорится, оптом. Хотя, мне кажется, ничего из того, что ты сегодня узнала сверхъестественным не является, в отношении твоей «нестандартной» бабушки, конечно…
– Катерина Ивановна, – устало заныла я. – объявляю вступительную часть законченной. Не томите публику, пожалуйста. Мы с Клеопатрой ждем…
Женщина скептически глянула на зевающую у камина кошку, глубоко вздохнула и начала:
– Боюсь, детка, с поисками ваших с Нилой родственников будет большая трудность.
– Ну, тут вы меня совсем не удивили. Я и сама знаю, что дело это даже не одного года.
– Ветвяна, это дело даже не одной жизни… Ни вы с Нилой, ни ее муж или сын, да и вообще, никто из вашей семьи никогда не жил в Рязани.
– Та-ак. И откуда же вы это узнали? Неужели от самой Неонилы Марковны, в порыве внезапного откровения? – процедила я, чувствуя, как внутри закипает злость.
– Ага, как же… Дело в том, что я, перед ее уходом на пенсию решила сделать подруге «подарок» – похлопотать о ее ветеранстве труда. И, хотя Нила даже слышать об этом не желала, отправила, втайне от нее, запрос в тот самый Рязанский детский дом, где она, якобы много лет проработала. Через месяц мне пришел ответ. В письме говорилось, что Неонила Марковна Полунич никогда не являлась воспитанницей и, тем более преподавателем данного заведения.
– Может, в Рязани несколько детских домов? – цепляясь за «соломинку» спросила я, уже понимая, что дело здесь в ином.
– Веточка, я целый год после этого, письмами-запросами и телефонными разговорами выясняла «рязанское» прошлое твоей семьи. Меня работница их городского архива узнавала по голосу. И все без толку. Полянских в Рязани семь, Полевич – три и ни одного Полунич или просто сочетания «Неонила Марковна»… Хочешь, я тебе покажу официальные ответы? У меня все сохранилось.
– Не надо, – отрешенно бросила я и встала с каминных ступенек. – Ну, почему кругом одно вранье? Вся наша с бабушкой жизнь – сплошные тайны. Наше прошлое – в тумане. И все это, ради чего? Катерина Ивановна! Мы что, беглые преступники?! А, может, моя бабушка – глава сицилийской мафии… или вообще, она мне не бабушка, а отец, поменявший пол? А я, не ее внучка, а ребенок какой-нибудь принцессы в изгнании? Или…
– Ветвяна, прекрати! Сядь! – глаза женщины были полны осуждения. – Сядь и успокойся!.. Вот так… Главное, что ты должна знать и пронести с собой по жизни, как самое большое воспоминание – ее любовь. Любовь, способную свернуть горы, сделать невозможное, воскресить. Ведь, в этом ты не сомневаешься?..
На ночной улице было по-весеннему зябко. Катерина Ивановна вышла проводить меня за калитку и долго стояла, глядя вслед. Я же, медленно шла по узкой придорожной тропинке, из вредности и плохого настроения загребая, уже промокшими насквозь летними замшевыми ботинками траву, припорошенную вечерней росой. Только на крыльце дома, бессмысленно глядя на навесной замок, опомнилась и потянула руку в карман пыльника… «У вас что, любовь до гроба?» – мысленно вопросила лежащие рядом на ладони ключ и платок. «Тянешь один, получаешь оба?». Потом открыла замок, злорадно оставила его, вместе с «влюбленным» ключом на лавке в сенях и зашла в темный холодный дом…
В ближайших планах на будущее было как следует выспаться перед предстоящей с утра обратной дорогой. Но, на сегодня осталось еще одно дело. Дело, на которое я могла решиться, только находясь именно в таком состоянии: злости, обиды и тоски… Я положила платок на стол, развернула его и пристально посмотрела на бабушкину цацку, обвитую, как змеей, черным кожаным шнурком. Медальон был плоским и круглым, схожим по размеру с недавно введенными в оборот десятирублевыми монетами. Но, в отличие от них, серебристо голубого цвета. С рисунком, точнее, гравировкой, изображающей… цветок ириса. Лепестки его были художественно сужены и удлинены. Он, будто распахнул их навстречу солнцу. Но, все же это был именно ирис, любимый бабушкин цветок.
– Ну что ж, Неонила Марковна. Я, как твоя полноправная наследница, отныне и до конца своих дней буду носить твой медальон… в память о тебе, твоей любви и… нашем общем с тобой прошлом, – торжественно произнесла, потом зажмурилась и осторожно опустила цацку прямо под свитер.
Медальон прохладно шлепнулся на мою голую грудь, чуть выше солнечного сплетения и я с глубоким вдохом распахнула глаза… Сначала мне показалось, что в кожу больно впились острые кошачьи когти. Продолжалось это всего несколько секунд, пока я, в ужасе не прихлопнула цацку рукой. Боль тут же стихла и от маленького куска металла волнами по телу пошло умиротворяющее тепло. Потом, будто заполнив меня до краев, цацка удовлетворенно успокоилась. «Она меня опознала и приняла…», – мелькнуло в голове.
– Ну и украшения у тебя, бабушка! – растерянно произнесла в пространство. – Хотя, меня теперь мало что может удивить по-настоящему…
В комоде я нашла бабушкину ночную рубашку из фланели: самое-то для не протопленного на ночь дома. Шустро переоделась, потом прыгнула под теплое, пахнущее лавандой одеяло и закрыла глаза… День выдался длинным, красочным и вспоминался с трудом. Я попыталась прислушаться к себе, найти какие-то необратимые перемены, вызванные сегодняшними откровениями сначала Татьяны, продавщицы из магазина, потом Валерыча, моего верного друга и проводника, и, конечно, растроганной Катерины Ивановны… Бабушка была ведьмой, это я знала и без них. Сила ее была огромной, об этом я догадывалась… Получалось, что единственная новость, потрясшая меня по настоящему, заключалась в том, что я теперь действительно осталась одна. Без шансов найти родных, без права с ними общаться. Бабушка обрубила и выбросила все концы. Уверена, у нее были на то причины, но… «Натэя, поиграй со мной, не уходи». Этот конец я припрятала для себя сама… «Где же я найду тебя теперь, незнакомая Натэя?» – подумала я, уже на границе сна и яви…
За маленьким окном, украшенным в межрамном проеме ватой с блестками, шел крупный снег. Ель в палисаднике уже склонила темные косматые ветви под его влажной тяжестью. В такой день хорошо лепить снеговика или устраивать обстрел снежками с ребятами. Снежки получаются твердые и летят далеко, не разваливаются по дороге. Это особенно важно, когда сильно бросать не умеешь, замаха не хватает, как у меня… Я повернула голову от окна и решила еще раз попробовать:
– Бабушка, не уезжай, пожалуйста. Ну, как я без тебя?
Бабушка, на миг замерев, продолжила скидывать в старый дерматиновый чемодан свои платья и блузки:
– Ветвяна! Сколько можно? Не рви ты мне душу, – буркнула, не глядя в мою сторону.
– Ну, бабушка… – снова заныла я. – А кто будет снег чистить. Смотри, сколько его навалило. У меня-то маленькая лопатка. Пока я ей буду махать, дня не хватит.
– Ветвяна, не придуривайся. Ты уже взрослая женщина. Какой снег? Какая еще лопатка?
Мне стало обидно до слез, ну разве я взрослая? Вот Маргарита, бабушкина лучшая ученица, которая приходит к нам по вечерам на дополнительные занятия, она взрослая. Уже губы красит, и меня жвачкой угощала два раза. А я то что? В доказательство, я хотела померяться с бабушкой ростом и доказать, что она ошибается, но, успела лишь опереться рукой на полированную боковушку дивана. Бабушкина огромная ночнушка сползла с моего детского плеча и цацка «любопытно» выскочила наружу… Я лишь успела поймать на своей шее потрясенный бабушкин взгляд и вмиг все изменилось…
Теперь мы стояли друг против друга. Глаза в глаза. На одном уровне. У бабушки руки скрещены на груди – верный признак плохого настроения. Я повторила ее позу. Мы сейчас на равных. Все честно.
– Значит, она тебя опознала? И ты теперь ее хозяйка.
– Выходит, так. А ты, значит, пришла попрощаться?.. Через полгода.
– Ветвяна, в тебе говорит обида, – бабушка устало улыбнулась.
– Все правильно. Я на тебя обижена. Но, не за то, что ты мне ни разу не приснилась. Ты меня обманула. Обманывала все эти годы.
– У меня не было выбора.
– Бабушка! Выбор всегда есть. Ты сама меня этому учила.
– Даже у трехлетнего ребенка?
– Ну, хорошо… Теперь ты мне скажешь правду?
– У меня теперь нет такого права…
– Вот как? И почему я не удивилась?
– Это так важно для тебя, детка?
– Да, бабушка.
Поединок закончился. Кто победил?..
Бабушка вздохнула и медленно пошла к серванту. Выдвинула верхний из трех ящиков:
– Посмотри на досуге, и прошу, не думай обо мне плохо. Все, что я сделала, было ради тебя и пусть с опозданием на много лет, но, я даю тебе выбор. Решай сама, как поступить. А мне пора… – она дотронулась до моей щеки теплой ладонью. Я, непроизвольно, всем телом потянулась за ней, но, тут же была остановлена запрещающим жестом:
– Не смей, – и, уже от дверей в кухню, совсем буднично добавила. – Будешь уезжать, занеси Юрию Валерьевичу оберег для нового дома. Он в буфете… И еще, Веточка, не люби сильного мужчину. Люби надежного. Не повторяй моих ошибок… В любом из миров…
Я зажала рот руками, чтобы не зареветь и крикнула вслед тающему в кухонном сумраке бабушкиному силуэту:
– Бабушка, прости меня!
– Мы с тобой еще увидимся, я тебе помогу, – услышала я, совсем уже тихий бабушкин голос, и меня, словно толчком в спину, вышвырнуло из сна в пасмурное весеннее утро…
Смятая подушка, сбившееся одеяло и что-то тяжелое в ногах…
– Симка! Вот ведь зараза!
«Обнаруженная» кошка потянулась, выпуская желтые когти, и спрыгнула с моей постели. Интересно, как она попала в дом, ведь форточку я вчера закрывала?.. Сонно щурясь, я огляделась по сторонам и увидела, что, кроме «кошачьего входа» настежь распахнуты еще и дверь в кухню, и шифоньер и пустой коричневый чемодан, сиротливо стоящий на полу прямо в центре комнаты.
– Да что ты себе позволяешь?! – крикнула вслед прыгающей на улицу нахалке. – Что ты здесь искала? Залежи валерианы? Только бабушка….