Эфиопика
В 1983 году Грэм Хэнкок, специальный корреспондент The Economist в Восточной Африке, пошел в кино. Дело было в Найроби, в зале давали премьеру спилберговского фильма об Индиане Джонсе – «Индиана Джонс: В поисках утраченного Ковчега». Герой Харрисона Форда, археолог и авантюрист, охотится за некоей святыней древних иудеев. Неожиданно тема показалась Хэнкоку любопытной, и он решил разузнать, что на самом деле случилось с этим Ковчегом. К его изумлению, выяснилось, что Ковчег Завета – тот самый, со скрижалями, выданными Яхве Моисею у подножия Синая, – в самом деле существует и, более того, хранится совсем рядом, в соседней Эфиопии. Так утверждает церковь, и никто никогда не оспаривал это. Следующие несколько лет Хэнкок посвятил журналистскому расследованию – и, пожалуй, преуспел; во всяком случае, на задней обложке его книги о приключениях Ковчега в Эфиопии вынесена цитата не то из Times, не то из Guardian: «Харрисон Форд, лопни от зависти».
Я наткнулся на нее случайно в Сринагаре, где, кстати, находится гробница Иисуса Христа; шкаф хозяина одной тамошней гостиницы ломился от книжек, подробно описывавших пребывание Христа в Кашмире; среди этих серьезнейших трудов обнаружился и томик Хэнкока, оказавшийся там, по-видимому, в силу того, что в эфиопской Лалибеле – сюрприз – тоже есть могила Христа; наверное, кто-то побывал там, затем узнал про сринагарский Розабал и привез сюда эту книгу. Между странными, отвергнутыми официальной наукой местами, очевидно, возникает мистическая связь; маяки во тьме «общеизвестных истин», они указывают друг на друга и образуют некое подобие пути – если, конечно, вы реагируете на еретические книжки. Я – нет, но Sign and Seal оказалось самым увлекательным журналистским расследованием из всех, что мне попадались; это история человека, скептика от природы, одержимого странной (но невероятно правдоподобной) идеей. В тот момент, когда я дочитал первую главу «Знака и Печати», я уже был ни в каком не Сринагаре, а в Лалибеле.
Просыпаюсь в аспидной тьме от театрального ощущения – вибрирующий воздух полон звуков… и шелеста, и шепота, и пенья; они приятны, нет от них вреда… словно сотни инструментов звенят в моих ушах… Этот странный аудиокоридор приводит меня сначала к подножию горы Абуни Йозефа, а затем к северной группе лалибельских церквей; там, в предрассветных сумерках, я застаю совершенно дантевскую картину: по глубоким каменным траншеям стелются призраки в белых одеждах, их десятки, может быть, сотни, они скользят по вырубленным в скале лестницам, застывают на папертях, ютятся в нишах, облепляют края ям. Это души, слетевшиеся не то на Страшный суд, не то на загробный пир. Существа молятся и поют, поодиночке и хорами, по книгам и наизусть, на серебряном эльфийском языке; восходящие потоки воздуха разносят дивные звуки по округе, и иллюзия, будто звон издают сами церкви – каменные эоловы арфы, – вовсе не кажется обманом чувств. Сухая трава, которой покрыты конические крыши круглых хижин-тукулей, вспыхивает золотом – из самого глубокого колодца, как пинбольный шарик, выскакивает солнце.
До Эфиопии надо додуматься – идея просто взять да и поехать туда, как в любую другую экзотическую страну, обычно натыкается на ментальный блок: все восьмидесятые в новостях гоняли кадры с провалившимися детскими животами, шевелящимися в иссохших глазницах насекомыми, ООНовскими палатками посреди марсианского пейзажа… Именно такой – иконой голода – Эфиопия осталась в коллективном сознании Запада, и кому какое дело, что ни гражданских войн, ни засух здесь не было уже лет двадцать. Вряд ли сейчас найдутся лучшие – менее шокирующие европейца – ворота в Африку; кроме того, Эфиопия – редкое в Черной Африке место, где, оказавшись единственным белым на весь город, ты не чувствуешь себя, как собака, забежавшая в корейский ресторан; аборигены, конечно, реагируют на появление инородного объекта, но скорее сдержанно, чем агрессивно, сервильно или с экзальтацией; эфиопы воспринимают себя как избранный народ, и поэтому им свойственно определенное высокомерие, даже презрение к иностранцам, к белым в том числе. Пожалуй, про них можно сказать, что они ведут себя как люди, которые, несмотря на то что сейчас дела у них идут не слишком блестяще, по-прежнему обладают чем-то таким, чего у других не было и не будет.
Никто не попадает в Эфиопию просто так. Хэнкока привел туда Индиана Джонс. Великому русскому эфиописту Болотову в молодости выдали в библиотеке вместо заказанной книги грамматику, содержавшую амхарский шрифт. Гумилев оказался там, потому что знал, что туда уехал Артюр Рембо. Вавилов отправился туда искать мировой центр распространения культурных растений. Шотландский путешественник Брюс – истоки Нила. Англичанин Тахир Шах – копи царя Соломона. Португальцы посылали туда посольства, чтобы найти христианское царство священного Иоанна, слухи о котором будоражили средневековую Европу. Сами эфиопы палец о палец не ударяют, чтобы приманить к себе посторонних, хотя совершенно очевидно, что одна рекламная кампания – фотография Имет-Гого на Пикадилли и Бета-Георгис на заборе парка «Зарядье», – и здесь будет туристов больше, чем во всех африканских странах, вместе взятых. Половина туристов сбежит на второй день, потому что в Эфиопии лютуют блохи, но половина останется. Ну а что блохи? Говорил же Давид Саулу: «За кем ты гоняешься? За мертвым псом, за одною блохою» (1 Цар. 21:15).
Эфиопы всерьез относятся к библейской истории (настолько, что до 1974 года в конституции страны было записано, что власть в стране должна принадлежать представителю династии, основателем которой был сын царя Соломона и царицы Савской) и сознательно увековечивают ветхо и новозаветные события на своей земле. В теории городок Лалибела является проекцией Иерусалима – хотя на практике гораздо больше похож на Иерусалим оригинальный, чем то, что демонстрируют в Израиле. Гондар выглядит ирреально, в Аксуме есть нечто зловещее, а вот Лалибела источает благообразие. Иноки в свеженамотанных тюрбанах, похожие на факиров, метелками смахивают с ковриков несуществующие пылинки и протирают скалы влажными ветошками; старые карги с вязанками хвороста бредут – не иначе как со съемок «Двенадцати месяцев» в «Гензель и Гретель» – по горным тропам; школьницы с молитвенниками позируют для обложек журнала «Благочестивая отроковица». Вокруг церквей чистота такая, как будто ты попал не то что даже в Голландию, а внутрь иконы; это странное ощущение усугубляется тем, что ландшафт копирует «иконные горки», а паломники выглядят воскресшими Лазарями.
Архитектурные фантасмагории – подземные парфеноны и петры под парусными навесами ЮНЕСКО – могли бы сойти и за дворцы Ирода, и за покои царицы Савской, и за чертоги мифического Иоанна (если бы тот в самом деле существовал, ему-то уж точно следовало устроить себе резиденцию в Лалибеле). Здесь есть река Иордан, есть своя Голгофа, есть Гроб Господень, есть могила Адама (таблички на двух языках, не перепутаете), есть даже свой «ад» – длинный тоннель, соединяющий одну часть лабиринта с другой: тьма кромешная, светить мобильным телефоном запрещается. Циркулирующая в качестве наиболее правдоподобной – за неимением лучшего – легенда, описывающая проект постройки ансамбля церквей, напоминает классические истории о похищениях инопланетянами: жил-был царь Лалибела, которого однажды взяли на небо, где продемонстрировали ему некие похожие постройки, после чего он и сам принялся за дело – и за 23 года справился с поставленной «наверху» задачей; никаких конкретных описаний технологий не прилагается.
Существует теория, будто бы все древние здания, сложенные из гигантских каменных блоков – Баальбек, пирамиды Гизы, Карнак, – в действительности выстроены из геополимерного бетона; в Аксуме гиды иногда рассказывают версии о «технологии плавления камней», но даже если в самом деле такая технология существовала, Лалибела все равно исключение. Траншеи и ямы – огромные, метров 50 на 50, глубиной когда в пять, а когда и во все десять человеческих ростов, – прорублены в настоящих скалах, тянущихся на многие километры вокруг; ну, нет, никто не стал бы выстраивать из бетона фоновый ландшафт. И ладно бы только сама яма: посреди ее оставляется участок, который затем, сверху вниз, обрабатывают так, чтобы он обрел некую заранее заданную форму, например трехмерного креста; сначала, соответственно, возникает крыша, а уж затем появляется основание, – так археологи выкапывают свои трои. Затем эти монолитные многогранники – кубы, призмы, параллелепипеды – выдалбливаются изнутри, чтобы ими можно было пользоваться, как любыми другими зданиями; причем всё – вплоть до алтарного возвышения, вплоть до подоконников – вытесывается из той же самой скалы.
Таких «ям» с монолитными церквями в Лалибеле тринадцать, одна отдельно, шесть и еще шесть – северная и южная группы разделены рекой Иордан; между собой они связаны системой проходов, пещер, каналов и перемычек. Кроме видимой, должна быть еще и невидимая часть лабиринта – отводные каналы, чтобы дождевая вода не накапливалась в котлованах. Не то паломники, не то монахи, не то обретшие видимость души ползают по всем этим полостям скалы во всех направлениях, из-за чего возникает чувство головокружения. Запомнить план этого микрогорода с первого раза и уж тем более объяснить, каким образом обитатели Эфиопии сумели в XII веке вырубить в скалах эти церкви, невозможно.
У людей XII века, какими их представляет историческая наука, не могло быть ни технологий, ни инструментов, чтобы так обрабатывать скальную породу. Попробуйте, не имея стального долота, не то что продолбить в куске скалы яму, а хотя бы просто расколоть какой-нибудь булыжник. Сказочное объяснение – царю Лалибеле помогали строить ангелы – кажется единственной рабочей версией. И это мы еще не задавали вопрос, а зачем вообще они выбрали такой катастрофически сложный способ строительства? Почему нельзя было строить, как все, – снизу вверх, зачем было рубить яму сверху вниз, как могилу и бомбоубежище, и выдалбливать потом внутренности? Зачем?
Размером и весом Ковчег Завета напоминал стиральную машину – то есть можно поднять и вдвоем, однако если вы собрались тащить его на длинную дистанцию, например с Ближнего Востока в Центральную Африку, то пара, а то и еще одна, лишних рук совсем не помешает. Радикальное, однако ж, отличие Ковчега от стандартной крупногабаритной бытовой техники, облегчающей жизнь, состояло в том, что, согласно иудейским легендам, он был способен время от времени поднимать и тех, кто его нес, и самого себя над землей. Для Менелика, сына царицы Савской и царя Соломона, укравшего Ковчег у отца в Израиле и унесшего его к матери в Эфиопию, это была проблема; как с ней справлялись, источники умалчивают. Для нас существенно, что, по сути, этот ящик мог действовать как устройство, генерирующее отмену гравитации; своего рода роутер, включение и выключение которого, однако ж, происходило весьма несистемно; никто, кроме фирмы-изготовителя (и нынешней эфиопской православной церкви), не мог похвастаться, что он стал хозяином этого «вундерваффе». Действие похожего «прибора невесомости» описано в формально «детской» – впрочем, так и Библию недолго объявить детской – книжке Н. Н. Носова «Незнайка на Луне»; столкнувшись с необходимостью существовать там, где земное притяжение перестало действовать, герои прибивают к полу калоши, чтобы перемещаться в пространстве без риска улететь. Не являются ли, пришло мне в голову, лалибельские монолиты аналогами этих эрзацев гравитации – своего рода каменными «калошами», которые гарантированно не улетят в условиях невесомости, в отличие от «обычных» зданий – ведь те в любой момент могут приподняться над землей. Зачем еще, спрашивается, было выдалбливать здания «вниз», зачем тратить колоссальные усилия на то, чтобы они сами и были «землей», если у вас нет какой-то угрозы обычному способу существования, зато есть Ковчег, который в любой момент может сработать, и тогда – держитесь за поручни.
Представьте, что Эфиопия – поле для пинбола. Аддис-Абеба – гнездо, откуда катапульта выстреливает шарик, который затем скачет наверху, на севере. Цель – загнать шарик в основные лунки: Аксум, Гондар, Лалибелу, озеро Тана, горы Симиен. Протяженность Северного кольца – примерно три с половиной тысячи километров. Совсем недавно на преодоление этой дистанции мог потребоваться год, теперь самолеты «Эфиопиан эйрлайнз» прыгают от одного пункта к другому на манер кузнечиков. Вы еще раздумываете, что больше идет эфиопским женщинам, скатерть или форма стюардессы, а уже пора опять пристегиваться: спускаемся. На эфиопский пинбол можно потратить год, достопримечательностей хватит, однако призовые очки за лунки первого ряда легко набрать и за десять дней.
Царь Лалибела занимался не только возведением церквей – предполагаемое обладание Ковчегом позволяло ему осуществлять еще более грандиозные проекты. Так, он вроде бы приказал выкопать сеть каналов, спланированную таким образом, чтобы вода уходила из Голубого Нила и оставалась в Эфиопии (а не уплывала во враждебный мусульманский Египет, полностью зависящий от реки). Следы этих работ – вздыбленные неизвестными силами скалы – якобы видели в XVII веке португальцы. Эфиопия и сейчас – bête noire[7] Египта: именно на территории Эфиопского нагорья Нил получает 90 процентов воды и питательных веществ, и эфиопы в любой момент могут построить плотину, аналогичную Асуанской, с водохранилищем, чтобы регулировать водосброс, использовать энергию реки в своих целях – и шантажировать египтян. В этом смысле тахрирская революция сыграла эфиопам на руку – Египет, чья армия лучшая в Африке, сейчас ослаблен; однако если Эфиопия в самом деле решится на строительство плотины, можно не сомневаться, что на континенте начнется большая война за Нил; любимая тема пикейных жилетов в Аддис-Абебе и Каире.
Нил вытекает из внутреннего эфиопского моря – огромного озера Тана. В целом на Северном эфиопском пути скорее холодно, чем жарко: затерянный мир, как и следует, находится на горном плато. Тана исключение – если средняя высота Эфиопского нагорья 3000 метров над уровнем моря, то озеро расположилось «всего-то» на 1830 метрах, и там теоретически можно подхватить малярию – климат вполне «африканский».
В приозерном городе Бахир-Дар я, как и двадцать лет назад Грэм Хэнкок, договариваюсь о найме катера, чтобы добраться до островов. Лодочник смотрит на меня со сдержанной иронией: очевидно, что я не первый и не последний искатель Ковчега. Островов под сорок, есть ближние, на час плавания, есть дальние – чуть ли день до них добираться, и почти на каждом клочке суши – монастырек: Ура-Кидане-Михирет, Дэга-Эстефанос, Кебрана-Габриэль…
С воды острова выглядят, как зеленые пузыри, – заджунгленные полушария. На берегах – заросли папируса, настоящего, какого давно нет в Египте; именно здесь его срезали для хейердаловского «Ра» и «Ра II»; папирусовые плоты-паромы и сейчас совершают короткие каботажные навигации.
Путь к центральной части острова проходит через джунгли – хотя бы и окультуренные. В «садах» – бамбук, баньян; жирная, с толстым слоем перегноя, земля; растения шепчутся заговорщически. По тропкам, лестничкам и просекам ползают гигантские не то майские жуки, не то члены Союза цирковых деятелей: редкие бородки, умные фасеточные глаза. Выглядят отцы-пустынники, закутанные в ядовито-желтые, атласно-фиолетовые, диснеевски-голубые мантии, как персонажи из комиксов, как «эфиопы», какими их воспринимали в Европе в Средние века, когда Эфиопия была известна как страна чудес и тайн, населенная колдунами и драконами.
Слово «монастырь» дает превратное представление о том, что там такое на самом деле. Церковь – круглое здание, накрытое «китайской шляпой» из высушенной травы, – выглядит очень по-африкански. Со стороны напоминает ловушку – мину, увеличенную до размеров одноэтажного здания. Стены обычно каменные, но кое-где попадаются участки из стволов и веток, обмазанных глиной. Ровные поверхности записаны яркими образа́ми: царь вонзает скипетр в ступню рядом стоящего человека; многорукий Иисус трансформирует рыб, и повсюду белокожие, однако с негритянскими губами и носами херувимы; доминантные признаки становятся рецессивными, и наоборот; шапка курчавых волос недвусмысленно заменяет нимб. Эти фрески – дикая смесь Мунка и бурятского буддизма; душераздирающий примитивизм, в котором вера, ирония, ханжество, кощунство, ересь и ортодоксия смешиваются в любых пропорциях.
Именно здесь (где-то здесь, утверждает Хэнкок) на протяжении нескольких столетий находился Ковчег, может быть, поэтому в монастырях есть что-то жуткое. Священнослужители показывают кресты, рукописные книги из козлиных кож и гэндальфовские ритуальные посохи с барабанами; без особой охоты и за немалый бакшиш, просто чтобы клиенты раньше времени не растревожились.
Чтобы всерьез, заглядывая под каждый камень, прочесать остров в поисках улик, свидетельствующих о пребывании Ковчега, нужны долгие часы; чтобы объездить все острова на Тане, нужно несколько дней; дорого – и в смысле времени, и в смысле денег, однако это самые «атмосферные» места в Эфиопии. Все эти танские монастыри производят впечатление «непроветренных», что ли, – не в гигиеническом смысле, а в смысле, что дух истории там остался: чувствуется, что тут много кого убивали, много вели важных переговоров, много кого – и чего – прятали. По выражению Эдварда Гиббона, «окруженные со всех сторон своими религиозными противниками, эфиопы спали почти тысячу лет, забыв об остальном мире, который тоже забыл об их существовании». Изоляция, длительная изоляция, приведшая к тому, что там развилась цивилизация не научно-технического, как на Западе, а какого-то другого, мистического типа, при этом вовсе не отсталая, а со своими, альтернативными, – ключевое слово для Эфиопии – технологиями. Эта страна похожа на человека, у которого нет и никогда не будет – просто потому, что он вполне уверен в собственной исключительности и не нуждается в общении с кем-то еще; ему интересно и с самим собой. Монахи с островов озера Тана выглядят эндемиками, которые совершенно не страдают от вековой изоляции – и даже наоборот, извлекли из нее массу преимуществ. На прощание они все очень странно улыбаются – чему-то такому, что знают они, и никто больше; улыбаются – и расползаются по тропинкам обратно, в джунгли.
Аксум – среднего размера городок, который, поднапрягшись, можно исходить за день, называют религиозной столицей Эфиопии. Именно здесь царица Савская копила золото и драгоценности, которые потом повезла Соломону; именно здесь, надо полагать, эфиопы додумались канонизировать Понтия Пилата, именно здесь (если это не анекдот, придуманный Ивлином Во) новоназначенным епископам при посвящении в сан плюют на голову. Именно здесь, наконец – никто и не скрывает, – в часовенке рядом с подозрительно напоминающим мечеть собором Цион Мариам хранится Моисеев Ковчег Завета.
К ограде часовни – в такой могла бы жить белочка из «Сказки о царе Салтане» – можно подойти, однако не более того: видит око, да зуб неймет. В лучшем случае удастся разглядеть хранителя: человека, который с момента вступления в должность до самой смерти не имеет право отходить от святыни. Несколько лет назад двое насмотревшихся «Индианы Джонса» европейцев решили взять часовню штурмом – перемахнули через забор и попытались рвануть внутрь, но то ли хранитель оказался хватом, то ли охрана их выволокла, только никакой белочки они так и не увидели.
Совсем близко от ковчегохранилища, буквально в полукилометре, есть кое-что такое, что запросто может быть истолковано, как наглядное доказательство если не сегодняшнего, то былого присутствия Ковчега. «Поле стел» напоминает декорацию для игры «Ангри бёрдз»: на небольшой поляне что-то вроде каменных щепок неодинакового размера – такая помеха для стрельбы по свиньям. Битва явно закончена – какие-то «щепки» уже рухнули и сложились, какие-то остались стоять. Их тут десятки. Все – очень древние, очень большие и очень высокие. Есть размером примерно как у мемориала «Москва – город-герой» на Дорогомиловской заставе, есть гораздо больше – c девятиэтажный дом. Есть и поскромнее, толщиной с фонарный столб.
Великие стелы Аксума – монолитные базальтовые глыбины с обработанными поверхностями, иногда увенчанные полумесяцами наоборот, то есть рогами вниз. Теоретически можно было бы расшифровать это как знак принадлежности к мусульманской культуре, однако, разумеется, стелы слишком древние, чтобы иметь отношение к мусульманам; ведь тогда мусульман просто не могло быть, правильно?
«Наука» датирует стелы VII веком до н. э. – на том только основании, что позже они якобы «не могли» появиться. При этом каким образом 27 веков назад можно было вырезать из базальта 30-метровую махину, объяснять берется мало кто. Вид существ, околачивающихся вокруг (да и сам облик соседней церкви Цион Мариам), говорит если не о родстве с исламом, то, по крайней мере, о знакомстве с его стилистикой.
Всерьез копать аксумский Манхэттен археологи стали в середине 1950-х – и обнаружили, что это только кажется, будто стелы стоят на земле: на самом деле – на пьедестале из огромных отесанных базальтовых плит. Внизу некоторых вырезана фальшь-дверь, дальше следуют «этажи». Аксум, можно сказать, рифмуется с Лалибелой: там – полые дома, выдолбленные в скале, тут – монолитные башни-дома, но имитационные, без полостей; то же, но шиворот-навыворот. Однако про Лалибелу хотя бы понятно, что такое тамошние «кьюрио»: молельные дома, культовые сооружения. С Аксумом и того нет.
Под стелами, между прочим, находятся искусственные катакомбы с дворцами, то есть это именно что верхние части айсбергов. Разумеется, эти айсберги – айсберги истории – постепенно тают; язык не поворачивается сказать «в океане времени», нет в Эфиопии никаких океанов. Многие стелы валяются на земле, есть разбившиеся. Самая большая, якобы принадлежащая царице Савской, покоится у фронтальной изгороди поля – огромная, колоссальная. Представьте растянутые мехи гигантского каменного аккордеона. Ему даже не нужно играть – музыка и так слышна; она транслирует непостижимое и потому звучит торжественно.
Зачем нужно было высекать из базальта не пригодные для жилья башни? Зачем было протыкать центр города исполинскими каменными «щепками»? Может быть, эти сооружения – мемориалы неким императорам, которые считали необходимым оставить о себе память потомкам? «Места обитания их духа»? Маяки? Каменные антенны? Ретрансляторы энергии? Поле экспериментов? Зачем их столько?
Столько и еще полстолько – в Аксуме есть еще одно «поле стел». «Как бы то ни было, – пишет один из посетителей, – они представляют собой историческое свидетельство архитектурных технологий, более совершенных, чем любое их изображение».
Очевидно только, что существовала какая-то сила, концентрация воли, настолько мощной, что смогла убедить обычных людей потратить колоссальные усилия, годы, десятилетия работы на производство и расстановку этих исполинов. Собственно, вот что они напоминают – гигантские силомеры. Бьешь молотом по пьедесталу – и датчик поднимается до определенного деления. Нет никакого сомнения, что в Эфиопии дремлет НЕЧТО, и, раз так, измерение этой силы требует особых приборов.
Оставляя в покое способности древних аксумитов добывать и обрабатывать камень, спросим лишь – как эти стелы воздвигали? В музее, что на дальней окраине поля, висит картинка: стелы везут на слонах. Посетители хлопают себя по лбу – ну как же, слоны! Как мы не догадались! Интересно вот только, сколько слонов нужно, чтобы сдвинуть с места 520-тонную стелу? 520? Попробуйте-ка запрячь в одну упряжку хотя бы десятерых, если, конечно, найдете их на Эфиопском нагорье. Грэм Хэнкок предполагает (и попробуйте назвать эту версию менее правдоподобной), что и тут не обошлось без Ковчега с его способностью уничтожать гравитацию.
Эфиопия никоим образом не является человеческим зоопарком, однако экзотика есть экзотика, население отличается от нашего, и пытаешься понять – нет ли возможности объяснить эфиопские головоломки особыми способностями населения, антропологией.
Вот они – бродят вокруг аксумских стел, плывут на папирусовых плотах по озеру Тана, выжимают авокадовый сок у крепостной стены Гондэра, поджаривают кофейные бобы на Бахр-Дарском рынке. Эфиопы гораздо больше похожи на себя же «древних», чем, к примеру, египтяне, греки или итальянцы. Видно, что они – древняя, законсервировавшаяся нация, раса. Идеальный способ вступить с ними в контакт (по крайней мере, для человека, не склонного знакомиться на улице) – отправиться в трехдневный, скажем, поход в горы Симиен: они тянутся между Аксумом и Гондэром. Чтобы проникнуть внутрь горного массива, надо нанимать целую экспедицию – проводника, скаута, погонщика мула, повара и помощника повара. Скаут теоретически выполняет функцию охранника – в горах шастают стаи обезьян гелада (местные эндемики), и если они нападут, то… В дело вступит прикомандированный к вам местной администрацией крестьянин, не владеющий иностранными языками, зато с ружьем или «калашниковым» на плечах. Оружие он носит так же, как привык носить пастушью палку, которую кладут за шею, поперек, выставляют локти и опираются на концы запястьями, – они все так здесь ходят, как колодники.
Так красиво, как в горах Симиен, может быть, разве что, в толкиеновском Средиземье, однако когда – бородатый, в тюрбане, пижамных штанах, ношеном спинджаке и пластиковых шлепанцах на босу ногу – над пятисотметровым обрывом стоит скаут с берданкой, фотографируешь не вид, а его – умопомрачительно колоритного, как с картин Верещагина. Ни о какой гармонии между ландшафтом и человеком здесь и речи нет – слишком велики диспропорции, вообще ни малейшего соответствия.
Ходить по настоящим, 4000 метров, горам без привычки – пытка, однако плетемся только мы с мулом; мул, впрочем, тащит газовую горелку, палатки, провизию и спальники. Ни скаут, ни проводник, ни погонщик мула, ни повар, ни даже помощник повара никогда не устают. Геология – вздыбленная поверхность, изрезанный рельеф, ландшафт, тяготеющий к вертикальным линиям, – воспитывает из эфиопов хороших марафонцев, дает им сильные, длинные, худые, узловатые конечности, приспособленные для пешего передвижения, и сердца и легкие, способные работать в самом экстремальном режиме. Климат также провоцирует человека на ходьбу, на постоянное движение – здесь африканцы вынуждены бороться с холодом. Среднегодовая температура на Северном кольце может быть плюс 18, однако это означает, что уже на 3000 метрах ночью ОЧЕНЬ холодно. Именно в Симиенских горах я видел человека, замерзшего насмерть: дело было пусть не на экваторе, но очень недалеко оттуда. Лежал себе в шортах и скатерти (на самом деле – этшамма, накидка), как все ходят здесь.
Еще одна черта Эфиопии: природа ведет себя достаточно жестко и резко, чтобы внушить оказавшимся внутри этого пространства существам, что им следует сконцентрироваться, создать некую культуру, а не просто полеживать на солнышке и прозябать; тут поневоле поверишь в теорию географического детерминизма Джареда Даймонда – широта и долгота неизбежно предопределяют судьбу.
У всех, кто здесь оказывается, возникает ощущение колоссальной несправедливости – да ведь это самая недооцененная страна на свете. Такая древность, такая природа, такая история, такая антропология – третья по населению страна Африки, и что? Даже Индиана Джонс не стал искать Ковчег здесь. Даже Джеймс Бонд не заглянул сюда хотя бы на уик-энд – хотя сцены бондианы снимались во всех мало-мальски любопытных странах, включая Гаити, Российскую Федерацию и Азербайджан. Эфиопия, иронически замечают авторы путеводителя по стране, прочно ассоциируется только с одним – с тем, что там голод; менеджеры «Эфиопских авиалиний» регулярно вынуждены отвечать на вопросы потенциальных пассажиров, надо ли брать с собой еду, потому что «вряд ли ведь она подается на их рейсах».
Гондэр кажется работой ифрита из «Тысячи и одной ночи» – из тех, что за ночь умели переносить дворцы с места на место; на этот раз откуда-то, пожалуй, из Англии. За крепостными стенами, на огромном лугу, стоят шесть-семь огромных каменных замков, выглядящих так, что в любом из них можно снимать хоть «Айвенго», хоть «Парцифаля», хоть «Янки при дворе короля Артура».
В основе геометрии – прямоугольники и квадраты; по краям трех-четырехэтажных строений, совершенно не характерных для здешних мест, – круглые конические (напоминающие о джайпурских фортах) башни по углам. Разумеется, существуют «официальные» объяснения. Гондэрским называется целый период в истории Эфиопии – c 1636 по 1885 год здесь была столица. Царь Фасилидас пользовался услугами иностранных, в том числе португальских архитекторов, которые и выстроили ему первый из замков, а затем местные жители быстро освоили технологии и уже сами завершили возведение комплекса. Они там, в Гондэре, вообще мастера на все руки; шотландец Брюс, рыскавший тут в поисках не то истоков Нила, не то одного старинного ларя, рассказывает о поразившей его сцене. Трое гондэрцев на его глазах поймали корову, повалили ее на землю и отрезали от нее кусок мяса, после чего закрыли дыру шкурой, смазали сверху глиной, отвесили животному пинка, а сами повязали салфетки и принялись работать челюстями. Чуть ли не на замковом лугу все это и происходило.
Вроде бы ничего особенного – ну, замки, но, когда видишь весь этот «африканский Камелот» своими глазами, возникает чувство, что тебя обманывают. Можно поверить в то, что итальянцы построили в Кремле несколько соборов, но если вы увидите в Москве аллею баобабов или в Перми – римский Колизей, то подобные «объяснения» перестанут казаться стопроцентно правдоподобными. Посреди Африки, чуть ли не на экваторе, на той же широте, что юг Судана, Чад и Центральноафриканская Республика, – кусок средневековой Европы? Ну, нет.
Нынешняя Эфиопия – сугубо континентальная страна: выход к Индийскому океану ей закрывают Эритрея, Джибути и Сомали. Нил по разным причинам тоже не стал артерией, открывающей Эфиопии выход в Средиземноморье – и к соответствующей культуре. Результат – изоляция; по существу, страна представляет собой такую гигантскую кастрюлю, которая веками нагревается на солнце – и в которой веками тушатся в бульоне из локальных традиций однажды проникшие туда стили, идеи и идеологии.
Теоретически Эфиопия была православной всегда; на практике оба последних слова следует писать в очень больших кавычках. Степень истинной схожести российского и эфиопского изводов православия остается под огромным вопросом, однако поставить под сомнение сам факт того, что эфиопы исповедуют именно христианскую религию, не так уж просто. Каждому, кто позволит себе пожать плечами, будет продемонстрирован крест – много крестов. Эфиопы помешаны на декоративных церемониальных крестах. Углы между плечами креста заполняются разного рода завитушками и геометрическими фигурами – декоративными. Священники в белых одеждах и тюрбанах – вышивки с крестами – регулярно выползают из каких-то не то пещерок, не то каморок, не то киосков фотографироваться. Похоже, им самим это нравится. Любой третьеразрядный эфиопский поп в полном облачении выглядит государем-императором – только вместо скипетра и державы у него крест и книга, естественно, ОЧЕНЬ старинные. Книгами и крестами в Эфиопии подтверждается все: вот царь, вот чем он занимался, вот его крест, вот его корона, потом другой царь, вот тут про него, вот его крест, и так далее. Крест аксумский, крест лалибельский, крест гондэрский. Эта шизофреническая уверенность в очевидности собственной истории, скорее всего, основана на в корне неверной, однако последовательной логике.
Вряд ли какая-то другая страна может озадачить наблюдателя так, как Эфиопия. Тот, кто видит изображения мест, где мог находиться Ковчег Завета (одно страннее другого), оказывается в положении человека, которому предложено решить некую задачу по взаимодействию крайне структурно отдаленных друг от друга геометрических объектов, при этом в действительности они расположены близко друг к другу, у каждого своя динамика, за каждым тянется свой исторический инверсионный след, причем обычно сомнительный: потому что привязка к принятым в Европе датам достаточно условна.
Чтобы понять Эфиопию, нужно быть не лингвистом, не историком и не антропологом, а математиком. Кто еще может понять, как взаимодействуют между собой все эти аксумские стелы, лалибельские траншеи, фрески танских монастырей и гондэрские цитадели? Никакого общего знаменателя, стилистического или идеологического, не обнаруживается. Нет никаких оснований – кроме географической близости – утверждать, что это артефакты родственных друг другу культур. Стили здесь не прогрессируют, метаморфозы – необъяснимы, проследить наращивание цивилизационных характеристик невозможно. Одно просто заменяется совершенно другим – и кому могло взбрести в голову заменить это именно на то? Происходит обвал (театральный, как будто пыльные декорации вдруг рушатся) представлений об исторической преемственности. Артефакты, которыми набита Эфиопия, ломают исторически ясную картину мира: сначала Египет, потом Греция, потом Рим, потом Средние века… Ну да, а теперь попробуйте интегрировать в эту знакомую стрелу времени Эфиопию. Она и с Египтом-то не координируется. Как могли египтяне не подняться по Нилу, а эфиопы – не спуститься? Чтоб из пункта «Э» никто не вышел в пункт «Е» и наоборот, при том что единственная реальная дорога на этом участке – река, соединяющая «Э» и «Е»! Однако данных о контактах Луксора с Аксумом, по сути, нет.
Чтобы проникнуть на территорию гор Симиен, надо зарегистрироваться; полистав на КПП журнал посетителей, понимаю, что я здесь первый русский за месяцы, а может, и больше: терпения не хватило пальцем по строчкам водить. А ведь еще совсем недавно Эфиопия кишела русскими. В начале XX века Абиссиния сделалась в России чем-то вроде модного поветрия, декадентской легенды. Соткался миф о «наших черных единоверцах», появились исследования об эфиопских корнях национального гения – Пушкина, вспомнили, что Ломоносов якобы получил звание академика за составленную им грамматику амхарского языка, пошли разговоры о признаках духовного родства (ортодоксия, империя, мессианские амбиции, комплекс избранничества, претензии на Небесный Иерусалим); признаки находили в чем угодно, возникла даже эксцентричная теория о сходстве амхарского алфавита с глаголицей. Африканским анклавом православия заинтересовались сначала частные лица, а затем и государство. Записок о русских экспедициях в Эфиопию так много, и они так разнообразны, что можно подумать, те отправлялись туда по какому-то расписанию с пугающей регулярностью. Появились русские, один эксцентричнее другого, которые переезжали в Эфиопию и становились еще большими эфиопами, чем туземцы. Эфиопия стала восприниматься как своего рода вторая Россия, запасный выход, какая-то наша древняя союзница – и, как знать, потенциальный плацдарм в Африке. Русские собирали здесь этнографические коллекции, помогали воевать против итальянцев, строили университеты и НПЗ. Факт: ни одна экзотическая страна в мире так не магнетизировала русских, как Эфиопия, и ни одна нация (включая португальцев, англичан и итальянцев) так плотно не интересовалась Эфиопией, как русские. Русские никогда не претендовали на то, чтобы колонизировать эту часть Африки, но все время что-то здесь искали.
Попробуйте поехать в Эфиопию – вы непременно почувствуете, что там что-то есть, что-то, о чем вам смутно известно – ощущение дежавю, у вас словно активируется историческая память. Вы будто обнаруживаете источник некоего невроза, подавленное воспоминание о травме, которая была нанесена – и которая может быть исцелена, если найти там нечто. Но что? Подлинный Гроб Господень? Может быть, Ковчег?
Откуда-откуда они там вынесли его? Из Израиля? Точно?
Грэм-хэнкоковское расследование «дела о Ковчеге» заканчивается тем, что автор пробирается в охваченный гражданской войной Аксум, чтобы поприсутствовать на январской церемонии Тимкат: кульминацией празднования Крещения является вынос «табота» – так на древнем языке геэз называется Ковчег (или его копия). Хранители так и не позволили Хэнкоку сунуть ботинок в дверную щель – однако тот и сам уже не особо рвется: ему и так ясно, что притязания Эфиопии на обладание утраченным Ковчегом истинны. Не так уж важно, что на самом деле находится в ларце под замком; и пусть даже то, что хранится там, утратило свою способность наводить ужас на врагов, расщеплять скальную породу и поднимать тяжести; даже и так, его свойство – приподнимать и развеивать традиционные тяжеловесные представления об истории, да и прочие научные «истины» – несомненно. Ковчег – символ, материальный знак некой идеи.
Дело на самом деле даже не в Ковчеге; в любом случае Эфиопия больше, чем просто место, где хранится некий украденный в другом месте важный ящик.
Как Дарвин обнаружил на Галапагосских островах нечто такое, что позволило ему сформулировать идею эволюции, так и в Эфиопии есть особая атмосфера, погрузившись в которую, осознаешь, что существующая картина мира может быть пересмотрена. Эта страна – гигантский театр, в котором каждый день дается представление, наводящее зрителя на важные, и при этом противоречащие циркулирующим в качестве общеизвестных, идеи.
В Эфиопии особенно хорошо видно, что история искусства не является подтверждением (наглядным пособием) принятой модели хронологии, просто потому что одно никак не вытекает из другого. Никакие натянутые параллели с западной историей не в состоянии объяснить эти колоссальные взрывы энергии – и сменяющие их многовековые затемнения: глухую шахтную темень.
Так или иначе, герметичность стала источником если не процветания, то оригинальности. Мы видим здесь, какие удивительные эндемики – культурные, политические и биологические – возникают благодаря изоляции. Это страна, где растут кусты с ядовитыми помидорами и карликовые кактусовые деревья, а под ними расхаживают неведомые прочему миру обезьяны с красными треугольниками на груди, будто они узники концлагеря. Страна, которой правил император, в молодости пожимавший руку Гумилеву, в старости целовавшийся с Брежневым, а после смерти ставший иконой целой религии – растафарианства. Страна, которая – единственная из всех африканских – никогда не была колонизирована. Страна, где в церквях, похожих на хижины людоедов, под фресками, изображающими пророка Мухаммеда в адском огне, толкутся православные попы, выглядящие как саудовские ваххабиты. Страна, в которой в 2012 году все живут в 2004-м – просто потому, что у них принята другая точка отсчета времени; говорят, что каждый год в Эфиопию отправляются контейнеры с нераспроданными календарями, которые затем на особых складах консервируются на семь лет и восемь месяцев, после чего вновь поступают в продажу. Формально эфиопы живут не по григорианскому, а по юлианскому календарю, на деле эта огромная страна – гигантская машина уничтожения времени, ломающая все принятые на Западе представления о хронологии. Страна, которая умудрилась потеряться в чужой – мировой – истории, несмотря на обилие древностей и географическую близость к традиционным центрам. Страна, которую искусственно изолировали, а она от этого только выиграла.
Тут понимаешь, что в изоляции (не только географической, но и исторической) могут развиться самые удивительные культурные признаки и способности; не просто «консервация древних традиций», репликация экзотического примитива, а исключительно оригинальные технологии обработки камня, стили живописи и архитектуры. Что изоляция, закрытое общество, многовековое подавление демократии, отсутствие инфраструктуры, а не глобализация, не коллаборация, не участие в социальных сетях, не открытая конкуренция и не «свободные выборы» дают самые поразительные достижения.