Глава седьмая
Папа и Джулиет настаивают, что они сами отвезут меня обратно в дом Ноя. Сегодня понедельник, но оба взяли отгул – думаю, чтобы помочь мне переехать и обустроиться. Вещей у меня не очень-то много – вся разнокалиберная мебель, которой мы пользовались, принадлежала Ною, он перетащил ее из подвала родительского дома, – так что втроем, да еще с Митчем, мы справляемся довольно быстро.
Последнюю поездку мне предстоит совершить одной в минивэне Джулиет. Я увожу с собой коробку всяких мелочей: фотографии в рамках ручной работы, непарные сережки, старые блокноты и журналы. Пролистываю один из блокнотов и съеживаюсь, когда вижу страницы с перечеркнутыми крест-накрест текстами песен. Я никогда не показывала Ною эту слащавую муть, потому что знала: он сделает вид, будто ему нравится. Есть еще записи, которые я делала в Пенсильвании по вечерам после его концертов. Когда ребята развлекались или Ной спал (во время поездок он умудрялся засыпать в любом положении), я записывала свои впечатления о других группах. Что мне понравилось, что нет, рассуждения о важности живой музыки в цифровую эру, и все в таком роде. Эти записи я Ною тоже не показывала. Я вообще никому их не показывала. Я всегда считала, что делаю их для себя, просто потому, что в голове крутится слишком много идей. Сейчас я бросаю блокнот в коробку и волоку ее вниз.
По дороге к машине я вижу, как Молли склоняется над побитым морозом кустом гортензии. На свекрови коричневая парусиновая куртка Митча и тренировочные штаны, заправленные в отороченные мехом сапоги. За многие недели она впервые выбралась из дома.
– Вот, последнее, – говорю я, осторожно закрывая коробку.
Молли поднимает взгляд от поломанных веток и улыбается.
– Удивительно, правда? – говорит она, глядя куда-то сквозь меня – я могу лишь смутно представить эту мрачную даль. Она отламывает ветку и выставляет ее перед собой. – Ты думаешь, что они погибли. Думаешь, уже не вернутся. А они каждый год возвращаются.
Молли была – и осталась – ландшафтным архитектором, и время от времени полуденные грезы уносят ее в мир садоводства.
– До свидания, Молли, – говорю я, обнимая свекровь. Я стараюсь не вспоминать ту открытую, радушную женщину, которую когда-то знала, ту, которая однажды, после нашей с Ноем первой ночи, застала меня у него в ванной и тут же пригласила на завтрак. Ной иногда заговаривал о том, что прежде «бывали плохие времена», когда его мама еще пила, но мне всегда казалось, что он вспоминает кого-то другого. Теперь же я вижу, с какой легкостью можно скользнуть в недосягаемое, особенно когда нет веских причин выбираться обратно.
– Тэм, подожди. – Я слышу, как открывается дверь на террасе и меня окликает Митч. Он бежит ко мне от дома и, остановившись возле машины, обхватывает себя руками, чтобы не замерзнуть. – Ты все забрала?
– Наверное. – Я киваю.
К горлу подступают рыдания, и я стараюсь думать о чем угодно, только не о том, что происходит. Это не прощание. Это не я уезжаю от людей, которые с первой минуты знакомства приняли меня как с члена семьи.
– Не забывай нас, ладно? – Митч берет меня сначала за одну руку, потом за другую, как будто хочет притянуть меня к себе. Но вместо этого мы просто стоим у машины, а Молли бродит по заснувшему на зиму саду и беседует с растениями.
– Имей в виду, здесь все еще твой дом, – говорит мне Митч, когда я сажусь в машину и опускаю стекло. – Я закончу отделку, и он твой. Как только будешь готова. Когда решишь двигаться вперед. Хорошо?
Митч барабанит пальцами по крыше машины и грустно, с надеждой улыбается мне. Я киваю.
– Хорошо, – говорю я. – Спасибо. За все. Митч салютует мне, когда я выезжаю на улицу, и я почему-то жду, пока его силуэт в зеркале заднего вида не станет смутным пятном, и только тогда даю волю слезам.
На следующее утро папа по дороге на работу отвозит меня в школу. Он даже не предлагает мне ехать на автобусе, потому что, вероятно, не верит, что я доеду. Если честно, у меня нет сил думать о побеге. Будто ничто на свете теперь не стоит неприятностей. Я очень далека от той Тэм, которая забралась в чужой дом, – кажется, будто ее высосали из меня и оставили лишь заторможенную, неуклюжую оболочку.
Вместо того чтобы высадить меня на парковке, как это делает большинство родителей, папа подъезжает прямо к широко распахнутым двойным дверям. Это не нравится вставшим за нами автобусам. Папа сознательно игнорирует их гудки. Я подумываю о том, чтобы предложить другое место для встречи после уроков, однако решаю, что нечего париться из-за такой ерунды.
– Развлекайся, – без особого энтузиазма напутствует он меня, прежде чем неторопливо тронуть машину с места. – До вечера.
Я несколько секунд стою на тротуаре, а потом из автобусов высыпает ребятня, и меня поглощает толпа в наушниках и с ранцами за спиной, шаркающая кроссовками и уггами.
Еще рано. Я не захожу внутрь, а поворачиваю за угол и направляюсь к пустующему клочку газона за столовой. Вероятно, когда-то здесь предполагалось устроить летнюю веранду, сейчас же это жалкая, почти облысевшая лужайка, усыпанная окурками и заставленная грязной пластмассовой мебелью.
Я пристраиваюсь на влажном углу шаткого стола и достаю свой телефон. Просматриваю старые сообщения от Ноя в надежде отгородиться от характерной утренней суеты в стенах столовой и избежать необходимости с кем-то общаться. Последнее время я практически ни с кем не разговаривала, поэтому и не нервничала, сейчас же вдруг начала дергаться. Я чувствую себя так, будто все забыла. Как вести себя в школе, как быстро переходить из кабинета в кабинет, как узнавать, куда идти. Раньше это было так же естественно, как дышать, а сейчас я ощущаю себя учеником по обмену, пришельцем с другой планеты, где обучение происходит исключительно на дому.
Раньше я любила школу. Не знаю точно, когда мое отношение стало меняться, но в начале прошлого года я словно остыла. Как раз в то время, когда нужно было начинать «вкалывать». Думать о поступлении в колледж, участвовать в работе всяких комитетов, в благотворительных акциях и все в таком роде. Все указывало на то, что я пойду по стезе дальнейшего изучения английского, поступлю в гуманитарный вуз где-нибудь в Мэне, или в Вермонте, или на северо-западном побережье Тихого океана. Но вдруг курс изменился. Мне стало плевать на колледж. Меня заботило только одно: вырваться отсюда.
Тем более что к тому моменту Ной уже школу закончил. Я тогда думала лишь о том, чтобы быть с ним. Целыми днями, изо дня в день. Однако я бросила школу не из-за Ноя. И то, что он музыкант, не имело к этому никакого отношения. Просто в душе я уже давно была далеко.
Я чувствую, что у меня джинсы на заднице намокли, и одергиваю рубашку Ноя. У входа теперь затишье. Я незаметно проскальзываю в дверь. Из столовой доносится неистовый и почти осязаемый гул. Я иду по длинному коридору к кабинету директора.
Мисс Келли на месте нет. Я оглядываю доску объявлений позади ее стола. Разноцветные постеры сообщают о музыкальных прослушиваниях, о пробах для набора в команду по плаванию и о весеннем бале. (Тема этого года – «Великий Гэтсби»). В задней комнате ворчит копировальный аппарат. В мою сторону степенно идет женщина, которую я вижу впервые. Она отодвигает серое вращающееся кресло и аккуратно усаживается за стол мисс Келли.
– Да? – спрашивает она. Голос у нее хрупкий и переливчатый. – Чем я могу тебе помочь?
У нее на голове берет, сдвинутый набок, она немолода и чем-то раздражена. Называюсь, и она говорит, что мистер Петерсон ждет меня в кабинете. Я удивлена, и мне немного грустно от того, что мисс Келли, прежняя секретарша, уволилась. Она всегда мне нравилась – в основном, потому, что всегда сквозь пальцы смотрела на кучу фальшивых медицинских справок и талончиков об освобождении от занятий, которыми я в буквальном смысле заваливала ее загроможденный бумагами стол.
Поразмыслив немного, я понимаю, что ее увольнение меня совсем не удивляет.
Мистер Петерсон – школьный психолог, а еще инструктор по строительным профессиям и тренер по теннису. Стучу в открытую дверь, и он жестом предлагает мне войти. Он начинает с объяснения сути блокового расписания. Новшество введено только с этого года, и если судить по многословию и ожесточенному тону директора, педсостав, очевидно, принял идею абсолютно без энтузиазма.
– Я имею в виду, что, по существу, речь идет просто об уроках, которые длятся в два раза дольше, а проводятся вполовину реже, – говорит он, расхаживая перед окном с видом на школьную парковку, не прекращая подбрасывать и с громким «чпок» ловить теннисный мячик.
Мистер Петерсон думает, что сидеть – вредно, поэтому в кабинете нет стульев. Пока он расхаживает, я переминаюсь с ноги на ногу у двери и тереблю пуговицу на рукаве рубашки. С плеча у меня свисает холщовая сумка – сегодня утром я в последний момент запихала в нее старую тетрадь, чтобы на уроке можно было сделать вид, будто я пишу.
– Я распечатал для тебя расписание занятий, а также даты выпускных тестов и консультаций. Мы решили, что разумно будет, если ты сначала нагонишь то, что пропустила, а потом мы обсудим летние курсы. – Он протягивает мне стопку скрепленных листков, еще теплых от принтера, и прекращает расхаживать. Морщится и чешет затылок мячиком. – А еще, гм, знаешь ли, если тебе нужно будет о чем-то поговорить… ну, в смысле, про твоего приятеля… про случившееся… ну, ты понимаешь…
В этом месте я, по идее, должна бы кивнуть, или поблагодарить его, или хотя бы откашляться – в общем, сделать что-то, чтобы избавить его от необходимости заканчивать предложение. Но вместе этого я просто смотрю на него.
– Итак, – наконец говорит он. – Да. Мы договорились? – Он подбрасывает мячик и ловит его за спиной.
– Договорились, – вздыхаю я и кладу бумаги в сумку, даже не посмотрев, что там.
Остальную часть дня я, как и обещала, сижу на сдвоенных уроках. А еще все время делаю вид, будто не замечаю, как меняется атмосфера, когда я захожу в класс. Все вокруг леденеет. Народ либо замолкает, либо понижает голос. Одни вертятся около меня, ловят мой взгляд, запинаясь, что-то бормочут и повторяют одно и то же. Другие шарахаются от меня и, переговариваясь друг с другом, произносят «Ной» так, будто были с ним знакомы.
На настоящем общении настаивают именно те, кого я предпочла бы не замечать. Например, Аддисон и Ава, две девчонки с блестящими волосами, – я пять минут тусовалась с ними в начале девятого класса. Аддисон ловит меня по время обеда, в длинной очереди к кассе. Я с деланной сосредоточенностью смотрю на развешанные на колоннах разноцветные постеры, призывающие меня есть местные продукты и рекламирующие сегодняшнее меню: «куриные пальчики», приготовленные из филе свободно выгуливаемых кур, и суп из сезонных овощей. Аддисон просовывает руку мне под локоть, я чувствую, что позади меня топчется Ава. Каждая из девиц весит едва килограммов сорок, но я чувствую себя загнанной в угол.
Глубоко дышу и фокусирую взгляд на одной из буфетчиц, которая как раз наполняет контейнер яблочным пюре.
– Мы так рады, что с тобой все нормально, – с заговорщицким видом шепчет Аддисон где-то возле моей щеки. Она выше Авы, и у нее очень короткая челка, такое впечатление, будто она стрижет ее каждое утро. Аву я все еще не вижу, но представляю, как та кивает, – она всегда кивает, когда Аддисон говорит. – Я не в смысле, что все так уж норм. А в том, что ты здесь. И мы этому рады. Просто не представляю…
Ава встает в очередь впереди меня и хватает с витрины пакет чипсов из печеной картошки.
– И я не представляю, – соглашается она и кивает.
– Такое дерьмо не должно случаться. – Аддисон качает головой, и мы медленно продвигаемся к раздаче, где в стеклянной витрине стоят горячие блюда. – Понимаешь?
Я сглатываю и деликатно освобождаюсь из ее цепкой хватки.
– Да, – с трудом выговариваю я. – Понимаю.
– Если тебе что-то нужно, – говорит Аддисон, – ну, в смысле, что угодно. К примеру, если тебе надо выговориться, или просто потусоваться, или еще что-то…
– Что угодно, – вторит ей Ава.
Я тупо таращусь на носки их ботинок – у Авы они ковбойские, из потертой замши, а у Аддисон черные, байкерские. Я пытаюсь представить, каково это – тусоваться дома у одной из них. Вряд ли так уж ужасно. Ава живет недалеко от родителей Ноя, от ее дома тропинка ведет прямо к бухте. Мы бы пошли гулять, выкурили бы по сигаретке, они бы засыпали меня вопросами и рассказали бы, что говорят другие. Уверена, они были бы со мной очень милы. Почти по-дружески. Только мы не друзья. У нас нет ничего общего. И никто в этом не виноват. Так получилось.
– Спасибо, – говорю я.
Подходит моя очередь, и я покупаю батончик с мюсли и бутылочку смузи «Одвалла» и иду со всем этим по длинному коридору к «Семейному центру». «Семейный центр» – это детский сад, где воспитателями работают студенты педагогических факультетов. В те дни, когда я в обед не сбегала на свидания с Ноем, я ела именно здесь. Я уверяла себя, что мне здесь нравятся банкетки, они мягче, чем жесткие икеевские стулья в столовой. Но, думаю, среди детских воплей и музыки, льющейся из игровых приставок для малолетних, я просто не чувствовала бы себя такой одинокой.
Последний на этот день идиотский урок – общественные науки для старшеклассников. Это не урок, а насмешка, что-то вроде смеси из азов поведенческой психологии с игрой «Правда или вызов». Играть в которую мы будем целый семестр. Последние двадцать семь лет этот предмет ведет мистер Олден, рыхлый дядька с козлиной бородкой. Он кратко и без надобности извещает класс о моем омрачающем жизнь присутствии и вручает мне тяжелую книгу в голубой мягкой обложке с огромными красными буквами: «Эмоциональная зрелость». На доске он пишет слова «сострадание» и «сопереживание» и просит Леона Бакнелла, капитана команды по борьбе, меньше всех в классе склонного к проявлению каких-либо чувств, объяснить разницу.
Мой взгляд утыкается в затылок Лулы Би. Она пришла чуть позже, одарила меня фирменной полуусмешкой-полуулыбкой и плюхнулась на большую подушку возле стола мистера Олдена. В классе общественных наук нет парт, только огромный круг из кресел и подушек – вероятно, чтобы создать интимную атмосферу и заставить нас забыть, что нам ставят оценки.
Прямые как палки волосы Лулы выкрашены в темно-малиновый цвет, только краска уже успела поблекнуть и у корней стать бледно-оранжевой. Когда-то нас часто принимали за сестер – у обеих были пушистые светлые волосы и по паре косичек с одинаковыми бантиками.
Я слушаю вполуха, как Джи-Джи Вонг объясняет Леону и всем остальным, почему сопереживание является самым ярким эмоциональным откликом. Наблюдаю за мистером Олденом, который сидит в своем вращающемся кресле, положив ноги на подоконник. У него на коленях стоит контейнер с нарезанной мускусной дыней, и он время от времени выуживает оттуда кусочек и кладет в рот.
Меня вдруг наполняет некая темная бурлящая энергия, будто заменили батарейку или в спину мне вставили ключик и завели пружину. Все это, все, что я делала за сегодняшний день, кажется абсолютно оторванным от реальности. Не от моей реальности, а от реального мира, места по ту сторону этих бетонных стен, где у людей есть свобода воли и ответственность, а в груди бьются живые сердца. Ощущение такое, будто меня затянуло в водоворот взятых с потолка расписаний и заданий, туда, где некоторые из нас существуют исключительно для того, чтобы рассказывать остальным, что и как читать.
Я ерзаю, пытаясь устроиться поудобнее, но у меня от долгого сидения затекли ноги, а голова раскалывается. Открываю учебник, чтобы занять себя чем-нибудь безобидным, но текст расплывается, от одного его вида меня начинает тошнить. Мне не хватает воздуха. Настоящего воздуха, а не той кондиционированной, насыщенной кислородом дряни, которая ежедневно циркулирует в легких сотен человек, вдыхается и выдыхается в процессе разговоров и только усиливает коварную, размывающую мозги скуку.
Прежде чем я успеваю вразумить свои ноги, они несут меня прочь из круга. Задеваю плечом колонну с постером. На нем – похожий на пропойцу Альберт Эйнштейн и дурацкая цитата о силе тяготения и о влюбленных, слова, которых, я уверена, он никогда не произносил. Я с силой толкаю дверь. Сдерживая дыхание, спешу по коридору, и ботинки на каждом шаге с громким чавканьем отлипают от давно не мытого пола. Я открываю первую попавшуюся дверь и оказываюсь на сырой лестнице, которая ведет вниз, к туалетам и пожарному выходу.
Небо скрыто плотными облаками, за которыми прячется солнце, но дневной свет куда лучше вызывающего припадки флюоресцентного мерцания в кабинете Олдена. Я нахожу укромный уголок на стадионе, позади тренерской – здесь я спокойно дождусь звонка и увижу, как подъедет Джулиет.
– И все?
Ветер, резкий и колкий, приносит с парковки чей-то голос. Прищурившись, вижу, как ко мне на велосипеде с широкими шинами едет Лула Би. Велосипед облеплен наклейками со свирепого вида панк-группами конца восьмидесятых.
На губах у Лулы кроваво-красная помада, глаза жирно подведены угольно-черным. Иногда мне трудно соотнести ее с той маленькой девочкой, которую я когда-то знала. Пока она подъезжает, я пытаюсь вспомнить, когда в последний раз мы с ней нормально общались. Уверена, что это было в восьмом классе, сразу после того, как я начала официально встречаться с Ноем. Но до того, как она покрасила волосы и сделала себе татуировки. В те времена Лула была робким ребенком со стрижкой «под горшок», она носила свитера домашней вязки, и у нее вечно текло из носа.
В детстве мы с ней всегда были вместе, даже после того, как разъехались: папа тогда начал строить дом поближе к городу, а родители Лулы перебрались вглубь острова, на ферму, и там мы с Лулой проводили много времени, дразня поросят или совершенствуя курятник: надстраивали из веточек новые уровни с потайными комнатами. У меня дома мы катались на велосипеде и пробирались тайными тропами на берег, где играли в археологов – охотились за наконечниками для стрел и акульими зубами, реликвиями первобытного прошлого.
Но все изменилось, когда я начала встречаться с Ноем. После уроков, вместо того чтобы на автобусе ехать к Луле, я шла к зданию старшей школы и ждала, когда закончатся уроки у Ноя. По выходным ездила на велосипеде туда, где собиралась группа (обычно у кого-нибудь в гараже). Я все же старалась видеться с Лулой, когда появлялась возможность, но домашняя живность и археологические находки почему-то вдруг перестали меня интересовать. Как будто я через потайной ход пробралась в другую вселенную, а прежняя потеряла для меня всякий смысл.
И вот сейчас я сижу, разинув рот, и таращусь на Лулу, которая тормозит на границе между травой и тротуаром. «И все?» У меня в голове эхом отдаются ее слова.
– В каком смысле? – спрашиваю я.
– Один день, и тебе уже невмоготу? – Лула собирает волосы в неряшливый узел, и я вижу две бритых полоски по обе стороны головы и длинную вереницу «гвоздиков» в виде костей, поблескивающих по краю ушной раковины. – Уж больно все это мелодраматично.
Я разглядываю хрупкие пуговицы на ее черном тренче, перевожу взгляд на неопрятные шнурки винтажных «док-мартенсов».
– Пусть так, – бормочу я.
Лула сжимает рукоятки ручного тормоза, и под широкими рукавами тренча видно, как напрягаются мышцы ее предплечий. Лула всегда была крепкой и маленькой. Есть фотография, на которой нам обеим лет по пять-шесть, и Лула держит меня на коленях, как куклу, хотя я тогда была на целую голову выше нее.
Холодный ветер теребит ворот моей рубашки, и я поплотнее запахиваю полы.
– Я что-то пропустила? – спрашиваю я. Лула перекидывает вперед рюкзак, черный и с приклеенной к ткани огромной, от верха до низа, металлической Х, и расстегивает «молнию» на кармане. Достает сложенный вчетверо лист бумаги.
– Это групповой проект, – говорит она. – Мы тоже в нем участвуем, причем в паре. Это идея Олдена: у нас обеих пары не было. Постарайся сдержать радость.
Она протягивает мне листок, и я принимаюсь разворачивать его, но она продолжает громко, лихорадочно говорить, и я замираю.
– Я тоже не в восторге, но тут нет ничего эпохального. Просто глупое исследование, общественное развитие, формирование идентичности и подобная ерунда. Все это здесь. – Она указывает на листок.
Я смотрю на напечатанный текст и вижу всякие «исследования основ жизни современного подростка» и наказ «Мысли нестандартно!» в самом низу.
– Гм… ну, – произношу я, но Лула уже забрала листок и спрятала его в рюкзак. Она нажимает на педаль, и колеса ее велосипеда начинают вращаться. – Даже не знаю…
– Если у тебя проблемы, тогда иди к нему сама, – говорит она, уезжая прочь. – До встречи, Огурчик.
Я смотрю, как она вылетает на проезжую часть, создавая на дороге переполох. Водители резкими, испуганными гудками выражают свое недовольство. Какой-то юнец, наверняка недавно получивший права, показывает ей средний палец, а она, ответив бодрым, жизнерадостным взмахом, сворачивает на лесную тропинку и исчезает за деревьями.