Глава вторая
Полгода спустя
Фигня получилась. – Мой единокровный Элби садится верхом на подлокотник дивана. К подбородку прилипла шоколадная глазурь, на колене угрожающе покачивается пластмассовый лук со стрелой.
Обычно гостиная в доме папы и Джулиет выглядит, как на картинке в каталоге – вышитые подушечки, сочетающиеся с ними покрывала, подобранные по цвету ящики для игрушек, аккуратно составленные в углу, – но сейчас здесь царит полнейший беспорядок. Везде разбросаны разноцветные колпаки и обрывки оберточной бумаги, на любимый ковер Джулиет с геометрическим рисунком вывалены конфеты – содержимое пиньяты в форме омара. Все это последствия праздника по поводу дня рождения шестилетки.
– А мне показалось, что было весело, – говорю я, пробираясь через горы игрушечного оружия, которое, вместе с луком и стрелами, будет сегодня же вечером, после того как Элби заснет, тихонечко переправлено в подвал.
– Нет, не было, – говорит Элби. – Получился полный бред. Я уже забыл, что было.
Комкаю остатки оберточной бумаги с медведями в галстуках и на одноколесном велосипеде и бросаю их в мусорный мешок, который таскаю за собой по этому хаосу. Наверху в ванной шумит вода и папа пытается убедить Грейси, что не надо лезть в воду в пачке. Пачка – это подарок от Элби. В том смысле, что пачку купила Джулиет, упаковала и велела Элби рано утром преподнести сестре, чтобы та не завидовала, когда брату будут вручать подарки. Очевидно, что Джулиет принесла эту традицию из своего детства – она росла же с тремя сестрами. Ребенок, который празднует свой день рождения, дарит подарки другим детям в семье, прежде чем раскрыть собственные. Я была единственным ребенком, во всяком случае, пока не появились Элби и Грейси, и видимо, поэтому к подобному не привыкла. Традиция кажется мне дикой и несправедливой.
– У меня идея, – я поворачиваюсь к Элби, который тем временем натягивает тетиву лука и целится мне в лицо. Тихонько отвожу резиновый кончик стрелы. – Ты быстро приготовишься ко сну и все мне расскажешь.
– О чем? – ноющим голосом спрашивает он и отпускает тетиву. Стрела с глухим «чпок» врезается в диванную подушку. – Ты же сама здесь была.
Я хватаю его за талию и тащу к лестнице.
– Знаю, – киваю я. – Но иногда, когда проговариваешь что-то вслух, можно многое вспомнить.
Элби вырывается и топает в свою комнату.
– Все это чушь, Тэм, – бросает он. – Жуткая чушь, и мне думать о ней противно. Я от нее тупею.
– Элби! – рявкает из кухни Джулиет. Запустив руки по локоть в воду, она моет в раковине грязные блюда из-под пиццы. – Слушайся сестру. И не огрызайся.
Я иду за Элби в его комнату и помогаю ему надеть теплую пижаму с Человеком-пауком. Пока мальчишка чистит зубы, он перечисляет с десяток видов съедобных растений. Я укладываю его, и приходит папа, чтобы почитать книжку на ночь.
– Тэм?! – кричит Элби, когда я выхожу в коридор. Заглядываю в комнату. – Помнишь, ты пришла завтракать, а мама приготовила «безумные яйца», потому что они мои любимые, и ты их ела, потому что у меня день рождения, хотя обычно ты их терпеть не можешь?
– Ну? – говорю я. «Безумные яйца» – это обычный омлет, плавающий в кетчупе, которым Элби в диком количестве поливает все, что ест. – Помню.
– Ладно. – Он машет, давая понять, что я могу идти, и через папины колени тянется за книгой. – Вот эту, пожалуйста, – объявляет он, выбирая книгу с картинками в твердом переплете. В ней рассказывается о том, как собирают чернику в Мэне. – Она для мелюзги, но меня успокаивает.
Папа смотрит на меня поверх головы Элби – светлые волосы мальчишки с застрявшими в них крошками от печенья похожи на грязную мочалку, но в день рождения ему разрешено не мыться, – и шутливо закатывает глаза. Иду вниз и слышу, как Грейси убаюкивает сама себя, напевая: «Мецай, мецай, звезочка моя».
– Ему нравится, что ты приходишь, – говорит Джулиет, не поворачиваясь ко мне. Я сажусь за кухонный стол. – Следующие две недели он только о тебе и будет говорить.
Никто не устанавливал правила, не составлял график того, как часто я буду приезжать на обед, но так уж получается, что я появляюсь здесь через воскресенье (не считая праздников и дней рождения). Папа или Джулиет обычно звонят в четверг или в пятницу и в разговоре как бы невзначай, так, будто эта мысль только сейчас пришла им в голову, бросают, что давно меня не видели, а потом выдумывают всякие предлоги, будто кому-то из детей якобы понадобилось увидеться с единокровной сестрой. Я не против – только рада, что не надо самостоятельно готовить обед для себя одной, это так муторно и противно.
Это была идея Митча – чтобы я осталась жить в коттедже, построенном им для нас с Ноем. Я же и не задумывалась о том, где теперь мое место. После похорон прошло несколько недель, прежде чем в моей голове появились какие-то другие мысли, кроме как о том, как занавесить полотенцами окна, чтобы не впускать в дом свет, или как выжить на сельтерской и крекерах. В один из вечеров пришел Митч и принес накрытую фольгой тарелку с моей порцией – их друзья, исполненные лучших побуждений, каждый день, сменяя друг друга, уже целую вечность готовили им обеды, – и сказал, что они всё обсудили. Он закончит утеплять подвал и поставит мне обогреватель. Я могу оставаться, пока не замерзну.
Джулиет складывает кухонное полотенце и вешает его на ручку духовки. Входит папа. Он открывает холодильник и достает остатки пиццы.
– Кто-нибудь будет? – спрашивает он.
Пока дом был отдан в распоряжение шестилетних разбойников, ни у кого из нас не было возможности съесть что-нибудь посущественнее, чем горсть «Золотых рыбок» и, может, ложку мороженого.
– Нет, спасибо, – отвечаю я, хотя и понимаю, что на репетиции у Макса, куда я сейчас отправлюсь, времени поесть у меня не будет. – Мне пора.
– Подожди минутку, – говорит папа, садится и загораживает проход, будто шлагбаумом, вытягивая длинные и худые ноги. «Как циркуль», – говорила про них мама. Я унаследовала от папы высокий рост, за что ему очень признательна. От мамы же мне достались пышные формы, чему я совсем не рада. То, что я выгляжу старше, помогает мне проникать в бары и клубы, однако я бы с удовольствием обменяла свою «женственную фигуру» на типичное для подростков компактное телосложение.
– У нас даже не было возможности поболтать, – говорит папа, отгрызая кусок холодной пиццы.
– Поболтать? – хмыкаю я. Мы с папой не болтаем. Мы орем друг на друга – во всяком случае, так было до того, как он женился на Джулиет и все стало выглядеть более цивилизованно. Мама тоже была любительницей поорать. Первые воспоминания моего детства – хлопающие двери, сотрясающиеся стены и следующие за этим долгие, сдобренные слезами объятия. Джулиет предпочитает обсуждать все ровным тоном, и я играла по ее правилам столько, сколько могла. Я не орала, когда она переехала к нам. Не орала, когда они поженились. Не орала, когда папа коротко подстригся, или сбрил бороду, или стал носить строгие рубашки, устроившись на работу в банке.
Я не орала до тех пор, пока Ной не попросил меня переехать к нему и выйти за него замуж. Я думала, что мне не придется орать. Папа с мамой поженились, когда обоим было по девятнадцать, то есть на год больше, чем Ною, когда он сделал мне предложение. И я до сих пор считаю, что на самом деле папу встревожило не мое замужество и не мой переезд к Ною. Он дергался из-за школы. Ему претила мысль, что я брошу учиться, хотя, опять же, сам он когда-то поступил точно так же.
– Ага. Ну, ты понимаешь. Чтобы быть в курсе, – говорит папа, старательно изображая безразличие. – Как дела?
– Дела замечательно, – осторожно отвечаю я. – А у тебя?
– Хорошо. Все в порядке. – Папа макает пиццу в лужу маринары на тарелке. – Чем занимаешься? Все еще работаешь у Макса?
«Работать у Макса» означает возить шваброй в единственном приличном баре острова, в том баре, где репетирует группа, в том баре, которым владеет бывший лучший друг папы (бывший, потому что у папы больше нет друзей, у него есть Джулиет, и двое малолетних детишек, и отглаженные брюки цвета хаки, и служба в банке). Едва ли это можно назвать настоящей работой, к тому же мне за нее практически не платят – так, Макс изредка подкидывает пару двадцаток и всегда кормит меня, но я там неофициально.
– Ага, – говорю я. – Кстати, он передает привет.
Это ложь. Макс больше никогда не спрашивает о папе, думаю, потому что знает: когда бы он ни спросил, ответ всегда будет одним и тем же. С тех пор, как произошла «Великая реформация» – так Макс называет жизнь папы после женитьбы на Джулиет, – у них не осталось ничего общего.
– Я все хочу заглянуть к нему. – Папа качает головой, словно просто не может выкроить время. Словно он все еще ведет прежний образ жизни, словно в том, чтобы вечерком после работы заглянуть в бар к своему другу и послушать новую группу, есть смысл. – Как-нибудь вечером, ладно, дорогая? Вызовем няню? Послушаем музыку?
Джулиет приводит в порядок гостиную и выдает в ответ фальшиво-бодрое «Заманчиво!». В доме полнейший разгром, но я вдруг замечаю, что Джулиет не просто так отсутствует на кухне. Она ходит туда-сюда достаточно близко, чтобы слышать наш разговор, но все же на расстоянии. Такое впечатление, что все подготовлено заранее и тщательно спланировано. И тут меня озаряет: я понимаю, куда ведет эта беседа.
Словно почувствовав, что я насторожилась, папа вдруг резко подается вперед и стучит по столу костяшками пальцев.
– Послушай, Тэм, – начинает он. – Мы давно не говорили об… этом. Я… мы… хотели дать тебе время, но…
– Время на что?
– Самой все решить. Знаю, год для тебя был нелегким…
Я смотрю на потертый линолеум, который выбирала мама. Она думала, что это стиль ретро. Джулиет говорит, что он безвкусный, и пытается заставить папу положить плитку.
– Не совсем так, – почти беззвучно бормочу я.
– Знаю. – Голос папы полон тепла и сочувствия. – Но… ты не можешь просто… в том смысле, что в какой-то момент ты должна… ну, ты понимаешь…
– Нет, пап. Я не понимаю, – говорю я, чувствуя, как у меня в груди просыпается то давнее, так хорошо знакомое желание заорать. – Честное слово, не понимаю. «В какой-то момент я должна»… что? Пожалуйста, я была бы рада, если бы кто-нибудь рассказал мне. Что дальше?
Я смотрю в папины водянистые голубые глаза и не отвожу взгляд. Не знаю, о чем это говорит – то ли о крахе наших отношений, то ли просто о неловкости ситуации, – но «разговор» у нас все не получается. Тот самый разговор, когда папа утверждает, что он «понимает», что я «чувствую». Человек, которого он любил, человек, с которым он мечтал прожить до конца дней, тоже умер неожиданно. Наверное, все дело в том, что он знает: я не самый большой поклонник той версии его жизни, которую он выбрал после смерти мамы. Если он хочет посоветовать мне «изменить себя полностью, стать другой и найти человека, который будет полной противоположностью тому, кого ты потеряла», то пусть лучше ничего не советует.
Папа вздыхает и проводит рукой по густым, песочного цвета волосам.
– Не знаю, – тихо говорит он наконец. – Не представляю. Но считаю, что ты должна вернуться в школу.
Я отодвигаюсь от стола и встаю, скрипит стул.
– Тэм, – останавливает он меня. – Подожди. Просто выслушай меня.
– Пап, я не хочу это обсуждать, – качаю я головой. – Честное слово.
– Не сомневаюсь, – говорит он. – Но ты не хочешь даже обдумать ситуацию. Ты не возвращаешься в школу. Ты не получаешь аттестат. Ты не поступаешь в колледж…
– И заканчиваю так, как ты?! – ору я. Я краем глаза вижу, как вздрогнула Джулиет, занятая чем-то у камина.
– Тэм, – предостерегающим тоном произносит папа.
– Прости, – говорю я. Я иду по узкому коридору, и с фотографий на стене у лестницы на меня смотрят десять пар глаз Элби и малышки Грейси. Чуть поодаль я замечаю Джулиет, замершую с метелкой в руке.
– Наверное, некоторое время мне не нужно приезжать.
– Тэм! – Папа выходит из кухни вслед за мной. Он сует руки в карманы брюк и приваливается к косяку. Он всегда так делает в подобные моменты: на какое-то мгновение он становится похож на себя прежнего, на того папу, которого я знала. Того папу, который не гнал меня в кровать, разрешая допоздна смотреть старые фильмы и есть бобы прямо из банки. Который позволял надевать в школу все, что я пожелаю, даже пижаму, и научился точно так же, как мама, собирать мне волосы в высокие «хвостики» с разномастными резинками. Папу, который пытался все склеить после того, как его мир – наш мир – рухнул. Только вот мой рухнул во второй раз. – Я просто хочу поговорить.
Хватаю с вешалки у двери куртку Ноя, ту, которая все еще хранит его запах, в карманах которой все еще лежат его чеки: холодный чай и шоколадный круассан, «Роллинг стоун» и три батончика «Твикс», которыми он так любил лакомиться по ночам.
– Ты все еще моя дочь, – говорит папа, когда я берусь за ручку. – Знаю, ты считаешь, что теперь это не важно, но ты ошибаешься.
Выжидаю мгновение, прежде чем открыть дверь. В лицо бьет влажный зимний ветер.
– Пока, пап, – выдыхаю я в промозглый холод, и дверь позади меня захлопывается.