II. Рука покойника
Миледи улыбалась, и д’Артаньян чувствовал, что он готов погубить свою душу ради этой улыбки.
Бывают вдовы безутешные, а бывают такие, которых с радостью вызовется утешить любой мужчина. Лиана Тайллефер, без всякого сомнения, относилась ко второй категории – высокая блондинка, светлокожая, с ленивой, томной повадкой. Пока такая женщина вытащит сигарету и выпустит первое колечко дыма, пройдет вечность, и все это время она будет со спокойным достоинством смотреть в глаза сидящему напротив кавалеру. Надо заметить, что Лиане Тайллефер уверенность в себе придавали внешнее сходство с Ким Новак, пышные формы – пожалуй, даже слишком пышные – и банковский счет. Ведь она стала единственной наследницей покойного издателя Тайллефера, а применительно к этой фирме слово «платежеспособная» звучит скромным эвфемизмом. Удивительно, сколько денег можно заработать, издавая книги по кулинарии. Например, «Тысяча лучших десертов Ла-Манчи». Или, скажем, классика: «Секреты барбекю» – пятнадцать мгновенно разлетевшихся переизданий.
Квартира вдовы располагалась в старинном дворце – когда-то он принадлежал маркизу де лос Алумбрес, потом дворец реконструировали и устроили в нем роскошные апартаменты. Что касается убранства жилища, то хозяева, очевидно, принадлежали к тем, кто готов из кожи вон лезть, лишь бы придумать что-нибудь особенное, имея при этом мало времени и много денег. Чем иначе объяснишь, что рядом с фарфором из Льядро – девочки с гусем, бесстрастно отметил Лукас Корсо – на той же полке располагались саксонские пастушки, ради которых любой шустрый антиквар душу бы вытряс и из ныне покойного Энрике Тайллефера, и из его супруги. Тут же стояли секретер, разумеется – в стиле бидермейер, и рояль «Стейнвуд», а на полу лежал очень дорогой восточный ковер. Лиана Тайллефер сидела на белом кожаном диване, скрестив великолепные точеные ноги. При этом черная юбка, как того и требовал траур, открывала их всего на пядь выше колен. Поза вдовы позволяла угадать и те линии, что, скрываясь под юбкой, поднимались вверх – «к тени и тайне», как выразился позднее Лукас Корсо, вспоминая свой визит. Добавим, что комментарием его пренебрегать не следует, потому что Корсо только производил впечатление недотепы: так и представляешь себе, как он живет со старушкой-мамой, которая вечно вяжет чулок, а по воскресеньям подает сынку в постель чашку горячего шоколада. Именно таких сыновей нам случалось видеть в кино; обычно они одиноко бредут за гробом – под дождем, с красными от слез глазами – и шепчут с беззащитной сиротской тоской одно только слово: «Мама!» Но Корсо никогда не был беззащитным. Да и матери у него давно нет. И, узнав его получше, ты невольно задавался вопросом: а была ли у него вообще когда-нибудь мать?
– Простите, что я вынужден побеспокоить вас в подобных обстоятельствах, – сказал Корсо.
Он сидел перед вдовой, не сняв плаща и поставив холщовую сумку на колени. Сидел напряженно, на самом краешке стула. Тем временем глаза Лианы Тайллефер – серо-голубые, большие и холодные – самоуверенно его изучали, словно она пыталась определить, к какой из известных ей разновидностей мужчин принадлежит сей экземпляр. Он прекрасно знал, что она столкнулась с непростой задачей, и покорно позволил себя разглядывать, хотя постарался не дать ей возможности сделать определенные выводы. В таких делах он был докой и сразу увидел, что на фондовой бирже «Тайллефер S. А., вдова» его акции начали резко падать, так что он мог рассчитывать не более чем на пренебрежительное любопытство. Добавим, что ему пришлось уже десять минут прождать в холле после стычки со служанкой, которая приняла его за назойливого торговца и хотела выставить вон. Но теперь вдова то и дело бросала взгляды на папку, извлеченную им из сумки, и ситуация медленно менялась. Он, в свою очередь, старался стойко выдерживать взгляд Лианы Тайллефер и не угодить в клокочущий водоворот – то есть проплыть между Сциллой и Харибдой (Корсо был человеком начитанным). При этом он увидел перед собой весьма своеобразную карту: юг – ноги и талия вдовы, север – бюст, «пышный» или что-то в этом роде, к тому же сногсшибательно обтянутый черным свитером из ангорской шерсти.
– Я был бы очень признателен, – обратился он наконец к хозяйке дома, – если бы вы сообщили, знали вы или нет о существовании этой рукописи.
Он протянул ей папку и при этом невольно коснулся пальцев с длинными ногтями, покрытыми кроваво-красным лаком. Или это ее пальцы коснулись его руки? В любом случае едва заметное касание свидетельствовало: акции Корсо взлетели вверх. Он даже поспешил изобразить приличное ситуации смущение и нервно взъерошил волосы надо лбом так, чтобы этот неуклюжий жест показал ей: ему не часто приходится докучать красивым вдовам. Теперь голубовато-стальные глаза смотрели не на папку, а на него, и в них вспыхнула искра интереса.
– Откуда же? – спросила вдова.
Голосу нее был низкий и чуть хрипловатый, словно после дурно проведенной ночи. Она все еще не давала воли любопытству и папку не открывала, будто ожидая от Корсо чего-то еще. Но он лишь поправил очки и состроил серьезную, соответствующую обстоятельствам мину. До сих пор шла официальная часть визита, так что свою коронную улыбку – улыбку честного кролика – он приберегал для более подходящего момента.
– До недавнего времени рукопись принадлежала вашему мужу. – Тут он запнулся, но потом все-таки добавил: – Царствие ему небесное!
Вдова медленно кивнула, словно услышала именно то, что хотела услышать, и открыла папку. Корсо смотрел поверх ее плеча на стену. Там между подлинником Тапиеса[18] и еще одной картиной с неразборчивой подписью висела в рамке детская работа – пестрые цветочки, имя и дата: «Лиана Ласаука. Курс 1970/71 г.». Корсо счел бы это весьма трогательным, будь он способен выдавить из себя хоть одну слезинку при взгляде на цветы, птичек, а также на девочек со светлыми косичками и в гольфах. Поэтому он равнодушно перевел взгляд на фотографию в маленькой серебряной рамочке: покойный Энрике Тайллефер S. А., с золотым дегустационным бокалом, висящим на шее, в фартуке, делавшем его слегка похожим на масона, улыбался в объектив; в правой руке он держал одну из самых популярных своих кулинарных книг, в левой – блюдо с молочным поросенком по-сеговийски, которого собирался разрезать. Возможно, подумал Корсо, преждевременная кончина избавила его от бесчисленных проблем, порожденных холестерином и подагрой. А еще с холодным любопытством профессионала он задался вопросом: к каким уловкам прибегала при жизни супруга Лиана Тайллефер, когда желала испытать оргазм? В поисках ответа он снова метнул быстрый взгляд на бюст и ноги вдовы, но к определенному выводу не пришел. В ней, конечно, слишком сильна была женская природа, чтобы она довольствовалась только молочными поросятами.
– Это текст Дюма, – сказала она, и Корсо тотчас напрягся и весь обратился в слух. Лиана Тайллефер постукивала красным ноготком по пластиковому конверту, защищавшему страницу. – Та самая глава, знаменитая. Конечно, рукопись мне знакома. – Она склонила голову, и волосы упали ей налицо – теперь вдова недоверчиво взирала на гостя из-под светлой завесы. – А как она попала к вам?..
– Ваш муж продал главу мне. И я должен доказать ее подлинность.
Вдова пожала плечами.
– Насколько мне известно, рукопись настоящая. – Лиана Тайллефер с тяжелым вздохом возвратила ему папку. – Высказали, продал?.. Как странно! – Она задумчиво помолчала. – Энрике так гордился ею.
– Возможно, вы припомните, где он ее приобрел.
– Боюсь, что нет. Кажется, это был чей-то подарок.
– А ваш муж коллекционировал автографы?
– Думаю, других, кроме этого, у него не было.
– И он никогда не говорил о намерении продать рукопись?
– Нет. О продаже я узнала только от вас. Кто же ее приобрел?
– Один книготорговец, мой клиент, и, как только я соберу необходимую информацию, он выставит автограф на аукцион.
Тут Лиана Тайллефер решила, что гостю стоит уделить чуть больше внимания; его акции на местной бирже снова поднялись в цене. Между тем Корсо снял очки и принялся протирать их мятым платком. Без очков он выглядел беспомощным, о чем прекрасно знал. Когда он, совсем как близорукий крольчонок, щурил глаза, всем сразу хотелось взять его за руку и перевести через улицу.
– Это ваша профессия? – спросила вдова. – Устанавливать подлинность рукописей?
Он уклончиво кивнул. Теперь он видел вдову расплывчато, зато почему-то казалось, что она находится ближе, чем раньше.
– Иногда я также ищу редкие книги, гравюры и тому подобное. И этим зарабатываю на жизнь.
– Много?
– Когда как. – Он надел очки, и облик женщины вновь обрел резкость и ясность. – Иногда много, иногда мало; на рынке случаются колебания.
– То есть вы что-то вроде сыщика, да? – пошутила она. – Вроде детектива, но занимаетесь книгами…
Пора было улыбнуться. Что он и сделал, приоткрыв передние зубы. Улыбнулся застенчиво, просчитав меру этой застенчивости до миллиметра. Ну давайте же, молила улыбка, усыновите меня поскорее.
– Да. Мою работу можно назвать и так.
– И вы пришли ко мне по поручению своего клиента…
– Именно. – Теперь можно было держаться чуть увереннее, и он постучал костяшками пальцев по папке. – Ведь рукопись попала к нему из вашего дома.
Вдова, не сводя глаз с папки, неторопливо кивнула. Она о чем-то раздумывала.
– Странно, – сказала она наконец. – Мне трудно поверить, что Энрике продал автограф Дюма. Хотя в последние дни в его поведении было что-то необычное… Как, вы сказали, зовут книготорговца? Нового владельца рукописи?
– Я не называл его имени.
Она глянула на Корсо сверху вниз, с холодным изумлением. Казалось, она не привыкла давать мужчинам больше трех секунд на исполнение ее желаний.
– Так назовите!
Корсо чуть помедлил – ровно столько, сколько понадобилось, чтобы Лиана Тайллефер начала нетерпеливо постукивать рукой по подлокотнику.
– Его зовут Ла Понте, – выпалил Корсо. Это был еще один из его трюков: делать вид, что собеседник одержал победу, хотя уступки на самом деле были совсем незначительными. – Вы его знаете?
– Разумеется, знаю – это поставщик моего мужа. – Она скорчила недовольную гримасу. – Иногда являлся сюда и приносил ему дурацкие приключенческие романы. Надеюсь, у него есть какой-нибудь документ, подтверждающий факт покупки… Если это вас не затруднит, я хотела бы получить копию.
Корсо лениво кивнул и слегка подался вперед:
– А ваш муж очень любил Александра Дюма?
– Любил ли он Дюма, спрашиваете вы? – Лиана Тайллефер улыбнулась. Потом откинула волосы назад. Теперь глаза ее засверкали насмешливо. – Пойдемте-ка.
Она поднялась, но так медленно, будто на это ушла целая вечность, затем одернула юбку и поглядела по сторонам – точно успела позабыть, зачем ей, собственно, понадобилось вставать. Ростом она оказалась гораздо выше Корсо, хотя была в туфлях на низком каблуке. Она повела его в соседнюю комнату, служившую кабинетом. Следуя за ней, Корсо разглядывал широкую, как у пловчихи, спину, тонкую, но не слишком, талию. По его прикидке, ей было лет тридцать. Так что очень скоро она могла превратиться в обычную матрону нордического типа, чьи не знающие загара бедра созданы лишь для того, чтобы легко рожать белокурых Эриков и Зигфридов.
– Если бы только Дюма! – воскликнула она, приглашая его войти в кабинет. – Взгляните.
Корсо взглянул. По стенам тянулись деревянные стеллажи, прогнувшиеся под тяжестью толстых томов. Он почувствовал, что у него вот-вот потекут слюни.
Профессиональная реакция. Подняв руку к очкам, он сделал несколько шагов по направлению к полкам: «Графиня де Шарни» А. Дюма, восемь томов в серии «Иллюстрированный роман» под редакцией Висенте Бласко Ибаньеса[19]; «Две Дианы» А. Дюма в трех томах; «Три мушкетера» А. Дюма, издание Мигеля Гохарро с гравюрами Ортеги, четыре тома; «Граф Монте-Кристо» А. Дюма, четыре тома, издатель Хуан Рос, гравюры А. Хиля… А вот сорок томов «Рокамболя» Понсона дю Террайля. «Пардайяны» Мишеля Зевако[20], полностью. И опять Дюма – рядом с девятитомным Виктором Гюго и девятитомным Полем Февалем[21], чей «Горбун» стоял тут же в роскошном переплете красного сафьяна с золотым обрезом. И «Записки Пиквикского клуба» Диккенса в переводе Бенито Переса Гальдоса, и несколько книг Барбье д’Оревильи, и «Парижские тайны» Эжена Сю. Еще Дюма – «Сорок пять», «Ожерелье королевы», «Соратники Иегу»… «Коломба» Мериме. Пятнадцать томов Сабатини, несколько – Ортеги-и-Фриаса, Конан Дойла, Мануэля Фернандеса-и-Гонсалеса, Майн Рида, Патрисио де ла Эскосуры[22]…
– Вот это да! Сколько же здесь томов?
– Не знаю. Две тысячи с лишним. Или три. Почти все – романы-фельетоны в первом издании. Их переплетали сразу после публикации… А еще – иллюстрированные издания. Муж был коллекционером-фанатиком, платил столько, сколько запрашивали.
– Да, как я вижу, он был истинным любителем.
– Любителем? – Лиана Тайллефер изобразила легкую улыбку. – Нет, это была настоящая страсть.
– А мне казалось, что гастрономия…
– Кулинарные книги были для него лишь способом зарабатывать деньги. Энрике походил на царя Мидаса: любой дешевый сборник рецептов, попав в его руки, превращался в бестселлер. Но душу он вкладывал вот в это. Ему нравилось запираться здесь, трогать и гладить старые книги. Ведь некоторые напечатаны на плохой бумаге, а он хотел во что бы то ни стало сохранить их. Видите? Термометр, прибор для измерения влажности воздуха… Энрике мог целыми страницами наизусть цитировать любимые произведения. Иногда приговаривал: «Черт возьми!», «Проклятье!» – и так далее в том же роде. А последние месяцы все время писал.
– Исторический роман?
– Приключенческий. Следуя всем законам жанра и, само собой разумеется, повторяя все банальности. – Она подошла к полкам и достала толстый, сшитый вручную том. Страницы были исписаны с одной стороны крупными круглыми буквами. – Взгляните, какое название…
– «Рука покойника, или Паж Анны Австрийской», – прочитал Корсо вслух. – Ну, это… – Он почесал пальцем бровь, подыскивая нужное слово. – Внушительно…
– И неподъемно – прямо свинец, – добавила она, ставя том на место. – Сочинение изобилует анахронизмами, что очень глупо, клянусь. Тут вы можете мне поверить – я знаю, о чем говорю. Закончив очередной кусок, он непременно читал его мне… И так всю книгу, страницу за страницей, до самого финала. – Она сердито постучала по заглавию, выписанному большими буквами. – Боже мой! Знаете, в конце концов я возненавидела и этого пажа, и его королеву, хитрую бестию.
– Он собирался опубликовать свое сочинение?
– А как же! Под псевдонимом, и, наверно, выбрал бы что-нибудь вроде Тристана де Лонгвиля или Паоло Флорентини… Это было бы очень даже в его духе.
– А повеситься? Тоже было в его духе?
Лиана Тайллефер молчала, уставившись на стеллажи, заполненные книгами. И молчание было тяжелым, отметил про себя Корсо, напряженным, хоть она и сделала вид, будто на что-то загляделась. Она вела себя как актриса, которая выбирает нужный момент, чтобы продолжить диалог.
– Я никогда не узнаю, что произошло, – ответила она, овладев собой. – Последнюю неделю он был угрюм и замкнут, почти не выходил из кабинета. Но однажды вечером куда-то отправился, злобно хлопнув дверью. И вернулся только на рассвете; я лежала в постели и слышала, как щелкнул замок. Утром меня разбудили крики служанки: Энрике повесился.
Теперь она смотрела на Корсо, следя за его реакцией. Нет, печальной она не выглядит, подумал охотник за книгами и вспомнил фотографию, где ее муж был запечатлен в фартуке и с молочным поросенком. Корсо даже успел заметить, как вдова неестественно дернула веком, словно стараясь выжать из глаза хоть одну слезинку. Но глаза оставались предательски сухими. Впрочем, это еще ничего не значило. Целые поколения нестойких косметических средств научили женщин владеть собой и сдерживать чувства. А макияж Лианы Тайллефер – светлые тени на веках подчеркивали цвет глаз – был безупречен.
– Он оставил письмо или записку? – спросил Корсо. – Самоубийцы обычно поступают именно так.
– Нет, решил не утруждать себя. Никаких объяснений, никаких писем. Ничего. И такая непредусмотрительность дорого мне стоила: пришлось отвечать на массу вопросов следователя и полицейских. Не слишком приятно, уверяю вас.
– Могу себе представить…
– Вот и представьте…
Лиана Тайллефер дала понять, что визит затянулся. Она проводила гостя до двери и протянула ему руку. Корсо, держа свою папку под мышкой, пожал руку и оценил крепость рукопожатия – поставил ему высший балл. Итак, не было ни веселой вдовы, ни убитой горем страдалицы, не было и равнодушной гримасы («Он был идиотом» или «Наконец-то мы одни, можешь вылезать из шкафа, дорогой»). То, что в шкафу кто-то прятался, Корсо вполне допускал, но это его не касалось. Как и самоубийство Энрике Тайллефера S. А., каким бы странным оно ни выглядело – а странного было много, особенно если прибавить еще и пажа с королевой, а также ускользающую рукопись. Но ему до всего этого дела не было – как и до красивой вдовы… По крайней мере – пока.
Он глянул на Лиану Тайллефер. Хотелось бы мне знать, без всяких эмоций подумал Корсо, кто же тебя ублажает. Он нарисовал в уме некий портрет-робот: солидный, красивый, образованный, богатый господин. Восемьдесят пять процентов вероятности, что был другом покойного. И еще Корсо задался вопросом, не связано ли самоубийство издателя именно с этим обстоятельством, но тотчас сердито себя одернул. Видно, издержки профессии или что-то подобное… Иногда невесть почему он вдруг начинал рассуждать, как полицейский. Нелепое сравнение! Он содрогнулся. Впрочем, человек никогда не знает точно, что кроется в темных безднах его души – какие глупости и нелепости.
– Позвольте поблагодарить вас, – сказал он, выбирая из арсенала улыбок самую трогательную улыбку симпатичного кролика.
Но улыбка его пропала даром. Вдова смотрела на рукопись Дюма.
– Вам не за что меня благодарить. Естественно, мне далеко не безразлично, чем все это кончится.
– Постараюсь держать вас в курсе дела… И еще… Что вы намерены делать с коллекцией мужа – сохранить или избавиться от нее?
Вопрос застал ее врасплох. Корсо знал по опыту: порой и суток не проходит после смерти библиофила, как книжное собрание покидает дом, буквально следом за гробом. Его удивляло, что сюда еще не слетелись стервятники-букинисты. Ведь Лиана Тайллефер, по ее признанию, не разделяла литературные вкусы мужа.
– По правде говоря, я еще об этом не думала. Не успела… А что, вас могли бы заинтересовать подобные книги?
– Могли бы.
Она не нашлась что ответить. И замешательство ее продлилось на пару секунд дольше, чем нужно.
– Прошло слишком мало времени, – промолвила она наконец с подобающим случаю вздохом. – Подождем несколько дней…
Корсо, держась за перила, спускался по лестнице. Почему-то первые ступеньки дались ему с большим трудом, ноги отказывались идти – как у человека, который покидает место, где что-то забыл, но не знает, что именно. Хотя он-то уж точно ничего здесь не забывал. Добравшись до площадки, он поднял глаза и увидел Лиану Тайллефер – та все еще стояла на пороге и наблюдала за ним. И вид ее выражал нечто среднее между тревогой и любопытством. По крайней мере так ему показалось. Корсо одолел еще несколько ступенек и снова глянул вверх. Картина переменилась. Как будто объектив кинокамеры медленно сполз вниз. Из поля зрения Корсо исчезли настороженные голубовато-стальные глаза, в кадре оставалось лишь тело: бюст, бедра, крепкие ноги, поставленные чуть врозь, – великолепные, сильные, как колонны храма.
Корсо покинул дом вдовы и в глубокой задумчивости вышел на улицу. По меньшей мере пять вопросов остались без ответов, и нужно было в первую очередь выстроить их по степени важности. Он остановился на тротуаре у садовой решетки парка Ретиро и, высматривая такси, машинально повернул голову налево, к дороге. В нескольких метрах от него стоял огромный «ягуар». Шофер в темно-серой, почти черной форме читал газету. В этот самый миг он поднял глаза, и взгляды их встретились – всего на несколько секунд. Потом шофер снова погрузился в чтение. Он был смугл, черноволос, с усами и бледным шрамом, вертикально пересекающим щеку. Внешность его показалась Корсо знакомой – кого-то он явно напоминал. Ах да! Того высокого типа, что сидел перед игральным автоматом в баре Макаровой. Но не только. В голове Корсо бродило смутное воспоминание, что-то из очень далекого прошлого. Он не успел проанализировать свои ощущения – как раз в этот миг появилось свободное такси, и некий тип с маленьким чемоданчиком в руке уже делал шоферу знаки с противоположного тротуара. Корсо поспешил воспользоваться тем, что таксист смотрел в его сторону, быстро шагнул на мостовую и остановил машину, опередив того, другого.
Он попросил водителя убавить звук радио и поудобнее устроился на заднем сиденье, невидящим взором провожая летящие мимо машины. Всякий раз, когда за ним захлопывалась дверца такси, он погружался в состояние блаженного покоя. Словно прерывались все контакты с внешним миром и Корсо получал передышку – жизнь за окном на время пути замирала. В предвкушении отдыха он запрокинул голову.
Однако пора было подумать и о делах, скажем, о «Девяти вратах», о поездке в Португалию – первом этапе работы. Встреча с вдовой Энрике Тайллефера породила много новых вопросов, и это тревожило его. Что-то тут было не так – подобное случается, когда смотришь на пейзаж с неудачной точки. Что-то еще… Машина успела несколько раз постоять на перекрестках перед красным светом, прежде чем Корсо сообразил, что в ход его размышлений неотвязно вплетается образ шофера «ягуара». Корсо почувствовал раздражение. Он был абсолютно уверен, что до бара Макаровой никогда в жизни не видел этого типа. Но ничего не мог поделать с нелепым ощущением. Я тебя знаю, сказал он беззвучно. Точно, знаю. Однажды, очень давно, судьба сводила меня с похожим человеком. И я докопаюсь до истины. Ты здесь, в темном уголке моей памяти.
Груши куда-то запропастился, но теперь это не имело никакого значения. Пруссаки под командованием Бюлова отступали с высоты у часовни Святого Ламберта. Легкая кавалерия Сюмона-и-Сюберви преследовала их по пятам. На левом фланге все спокойно: решительная атака французских кирасиров рассеяла и разбила красные полки шотландской пехоты. В центре дивизия Жерома наконец-то захватила Гугумон. К северу от Мон-Сен-Жан синие части старой доброй Гвардии медленно группировались, а Веллингтон, забыв о строгом порядке, занимал деревушку Ватерлоо. Оставалось нанести последний удар, добить противника.
Лукас Корсо осмотрел поле. Спасти положение мог, конечно же, Ней. Храбрец из храбрецов. Корсо передвинул его вперед, вместе с д’Эрлоном и дивизией Жерома – вернее, тем, что от нее осталось, – и заставил их au pas de charge[23] продвигаться по дороге на Брюссель. Когда они сошлись с британскими частями, Корсо откинулся на спинку стула и затаил дыхание: он выбрал слишком рискованный ход – всего за полминуты принял решение, от которого зависели жизнь и смерть двадцати двух тысяч человек. Он упивался этим ощущением, вторгаясь в плотные сине-красные ряды и любуясь нежной зеленью леса близ Суаня, бурыми пятнами холмов. Боже, какое красивое сражение!
Удар оказался жестоким. Поделом им! Армейский корпус д’Эрлона рассыпался, как соломенная хижина ленивого поросенка из сказки, а Ней и люди Жерома держали развернутую линию. Старая Гвардия наступала, все сметая на своем пути, и английские каре одно за другим исчезали с карты. Веллингтону не оставалось ничего другого, как отступить, и Корсо перекрыл ему дорогу на Брюссель резервными частями французской кавалерии. Потом медленно, хорошо подумав, нанес последний удар. Держа Нея между большим и указательным пальцами, он продвинул его вперед – на три шестиугольника. Суммировал коэффициенты мощности, глядя в таблицы: отношение получилось восемь к трем. С Веллингтоном было покончено. Оставалась крошечная щель, припасенная на всякий случай. Он сверился с таблицей эквивалентов и убедился, что хватит и трех. Он почувствовал укол нерешительности, но все-таки взял в руки кости, чтобы включить в игру долю необходимой случайности. Ведь даже при выигранном сражении потерять Нея в последнюю минуту – чистое любительство. И он получил коэффициент пять. Корсо улыбался краешком губ, нежно постукивая ногтем по синей фишке-Наполеону. Представляю, каково тебе, приятель. Веллингтон с последними пятью тысячами несчастных, прочие – кто погиб, кто в плену, а Император только что выиграл сражение при Ватерлоо. «Аллонзанфан»[24]. И пусть все книги по Истории летят к черту!
Он от души зевнул. На столе, рядом с доской, которая в масштабе 1:5000 воспроизводила поле боя, среди справочников и диаграмм стояли чашка кофе и полная окурков пепельница; часы на запястье Корсо показывали три ночи. Сбоку, на мини-баре, стояла бутылка – с красной, как английский камзол, этикетки ему хитро подмигивал Джонни Уокер. Белобрысый нахал, подумал Корсо. И дела ему нет, что несколько тысяч соотечественников только что во Фландрии были повергнуты в прах.
Он повернулся к англичанину спиной и все свое внимание отдал непочатой бутылке «Болса», зажатой между двухтомным «Мемориалом Святой Елены»[25] и французским изданием «Красного и черного». Корсо откупорил бутылку, открыл роман Стендаля и бесцельно перевернул несколько страниц, пока наливал джин в стакан:
…«Исповедь» Руссо. Это была единственная книга, при помощи которой его воображение рисовало ему свет. Собрание реляций великой армии и «Мемориал Святой Елены» – вот три книги, в которых заключался его Коран. Никаким другим книгам он не верил[26].
Он пил стоя, медленными глотками, пытаясь привести в чувство онемевшее от долгого сидения тело. Бросил последний взгляд на поле брани, где после кровавой схватки все затихало. Осушил стакан и почувствовал себя хмельным богом, управляющим судьбами людей, как если бы речь шла об оловянных солдатиках. Потом представил себе лорда Артура Уэллсли, герцога Веллингтона, вручающего свою шпагу Нею. На земле лежали тела погибших юношей, мимо мчались кони, потерявшие седоков, а под искореженным орудийным лафетом умирал офицер Серых Шотландцев и в окровавленной руке сжимал золотой медальон с портретом женщины; в медальоне хранилась прядь белокурых волос. Офицер погружался во мрак, и там, уже в другом мире, звучали аккорды последнего вальса. С полки на него глядела балерина, а во лбу у нее, отражая пламя камина, сверкала бисеринка, и балерина была готова упасть в объятия черта из табакерки. Или – соседа-лавочника.
Ватерлоо. Что ж, старый гренадер, его прадед, мог спать в своей могиле спокойно. Корсо видел его в каждом маленьком квадратике на игровой доске, на бурой линии, обозначавшей дорогу на Брюссель. Покрытое копотью лицо, опаленные усы. Он три дня орудовал штыком. Он охрип, его лихорадило. Он глядел вокруг невидящим взором. Корсо тысячу раз представлял себе, что именно такой взгляд должен быть у всех воинов на всех войнах. Прадед изнемогал от усталости и все же, как и его товарищи, поднимал вверх нацепленный на ствол ружья кивер из медвежьей шерсти. Виват Император! Одинокий, растолстевший и смертельно больной Бонапарт, вернее, призрак Бонапарта был отмщен. Покойся с миром. Гип-гип, ура!
Корсо налил себе еще джина и молча поднял стакан, кивнув висящей на стене сабле: во славу верной тени гренадера Жан-Пакса Корсо, 1770–1851, орден Почетного легиона, орден Святой Елены, до последнего своего дыхания он был неисправимым бонапартистом, служил консулом Франции в том самом средиземноморском городе, где век спустя суждено было родиться его праправнуку. И, чувствуя во рту вкус джина, Корсо сквозь зубы продекламировал строки, передававшиеся весь этот век от отца к сыну в их роду, которому суждено было закончиться на нем:
…И Император во главе своего нетерпеливого войска будет скакать под триумфальные крики.
И я встану из могилы с оружием в руках и снова пойду на войну следом за Императором.
Корсо снял трубку и, не сдержав смеха, принялся набирать номер Ла Понте. Звук вращающегося диска был хорошо слышен в тишине. Вдоль стен – книги, за окном – мокрые от дождя крыши. Вид нельзя сказать чтобы замечательный. Исключение составляли те зимние вечера, когда закатное солнце мрело за пеленой дыма, поднимающегося из труб отопления, и за уличным смогом в воздухе колыхался плотный занавес из алых и желто-красных искр. Письменный стол с компьютером и игральная доска с планом Ватерлоо помещались перед большим окном. Нынешней ночью по стеклам бежали дождевые струи. На стенах не было ни картин, ни фотографий – ничего, что пробуждало бы воспоминания. Только старинная сабля в кожаных с латунью ножнах. Редкие гости удивлялись, не видя в комнате, кроме книг и сабли, никаких следов чего-то личного, того, что всякое человеческое существо инстинктивно хранит, крепя связь с собственным прошлым. Но дело было в том, что Лукас Корсо уже давно порвал всякие связи с миром, из которого вышел. И доведись ему вернуться к прежней жизни, он не признал бы ни одно из тех лиц, что порой еще всплывали у него в памяти. Наверно, так лучше. Создавалось впечатление, что у хозяина квартиры вообще нет за спиной никакого прошлого либо он не желал оставлять по себе никаких следов. Он довольствовался самим собой и тем, что было на нем в данный момент, – как городской бездомный бродяга, весь скарб которого умещается в карманах пальто. И все же те немногие счастливчики, которым довелось увидеть Корсо, когда он красноватым зимним вечером сидел перед окном и мутными от голландского джина глазами восхищенно глядел на уплывающее солнце, свидетельствовали: только в такие мгновения маска нелепого беззащитного кролика выглядела на его лице естественной.
В трубке раздался сонный голос Ла Понте.
– Слушай, я только что разгромил Веллингтона, – сообщил ему Корсо.
Совсем сбитый с толку Ла Понте помолчал, затем поздравил его с победой. Коварный Альбион, паштет из почек и жалкие гостиницы с отоплением за отдельную плату. Сипай Киплинг, вся эта докука – Балаклава, Трафальгар и Мальвины. А вот что касается самого Корсо, то хотелось бы ему напомнить… – телефон замолк, пока Ла Понте на ощупь отыскивал часы, – что теперь три часа ночи. Потом он пробурчал что-то нечленораздельное, и разобрать можно было только отдельные слова: «сволочь», «скотина» и тому подобное.
Корсо, посмеиваясь, повесил трубку. Однажды он позвонил Ла Понте – за его счет – с аукциона в Буэнос-Айресе только для того, чтобы рассказать новую шутку: проститутка была такой страшной, что умерла девственницей. Ха-ха. Отлично. Вернешься, я заставлю тебя, идиот несчастный, сожрать телефонный счет. Да и в тот раз, много лет назад, едва Корсо проснулся, обнимая Никон, первым его движением было снять трубку и рассказать Ла Понте, что он познакомился с красивой женщиной и, кажется, влюбился. До сих пор, стоило Корсо пожелать, и он, закрывая глаза, видел Никон – она медленно пробуждается, и волосы ее рассыпаны по подушке. А тогда, прижав трубку плечом, он начал описывать ее Ла Понте, пребывая в небывалом волнении, испытывая необъяснимую и неведомую прежде нежность. Он говорил по телефону, а она молча слушала и глядела на него, и Корсо знал, что человек на другом конце провода – «Я рад, Корсо, дружище, давно пора, я рад за тебя, будь счастлив» – искренне радовался вместе с ним и чудесному пробуждению, и счастью. В то утро он любил Ла Понте не меньше, чем ее. А может, ее он любил не меньше, чем Ла Понте, но с той поры утекло много воды.
Корсо потушил свет. За темным окном продолжал хлестать дождь. Охотник за книгами сел на край пустой постели, зажег сигарету и напряг слух, пытаясь уловить знакомое дыхание. Огонек сигареты неподвижно светился во мраке. Корсо протянул руку, чтобы погладить разметавшиеся по подушке волосы, но их там, разумеется, не оказалось. Никон… Единственное в жизни, из-за чего совесть по-настоящему мучила его. Дождь припустил еще сильнее, и мокрое стекло дробило скудный свет, падавший в комнату с улицы, так что простыни покрывались мерцающими точками, черными стежками, крошечными тенями, которые метались туда-сюда, словно клочья его бестолковой жизни.
– Лукас.
Он произнес свое имя вслух. Так называла его только она и больше никто. Эти пять букв были символом той общей родины, которую они мечтали обрести – и сами же разрушили. Корсо уставился на красный огонек сигареты. Тогда он не сомневался, что очень любит Никон. Тогда он восхищался ее красотой и умом. Она была уверенной в себе и непогрешимой, как папская энциклика, страстной, как те черно-белые фотографии, которые сама же и делала: дети с огромными глазами, старики, собаки с преданным взглядом. Она боролась за свободу народов и подписывала какие-то манифесты в защиту угнетенных наций, брошенных в тюрьмы деятелей культуры… И в защиту тюленей. Как-то она даже его заставила подписать что-то про тюленей.
Корсо осторожно поднялся с постели, чтобы не разбудить спящий там призрак, и ему вновь, как не раз прежде, почудилось, будто он и на самом деле слышит ее тихое дыхание. Ты мертв, как и твои книги. Ты никогда никого не любил, Корсо. Тогда она в первый и последний раз назвала его только по фамилии, в первый и последний раз не отдала ему свое тело. И ушла навсегда. Она мечтала о ребенке, а он отказал ей в этом.
Корсо распахнул окно и вдохнул влажный и холодный ночной воздух. Капли дождя падали ему на лицо. Он сделал последнюю затяжку и швырнул сигарету вниз. Красная точка, не дочертив до конца положенную дугу, растаяла во мраке.
В ту ночь дождь лил повсюду. Над последними следами Никон. Над полями Ватерлоо. Над прапрадедом Корсо и его товарищами. Над красно-черным надгробием Жюльена Сореля, казненного за то, что верил, будто без Бонапарта начнут умирать даже бронзовые статуи на старых дорогах беспамятства. Глупейшее заблуждение. Корсо лучше других знал, что еще и сегодня можно выбрать поле боя и стоять на посту среди бумажного воинства в кожаных переплетах, среди выброшенных на берег жертв кораблекрушения.