Глава четвертая
Дан
– Ганс, Клинок… – взгляд брата Готфрида обежал казарму, – еще ты, барон, и ты, Энгель… – Щуплый сероволосый парнишка скорчил недовольную гримасу, шагнул вперед. – Сегодня отправляетесь в помощь ближним. Ступайте в оружейную.
Хмурый пожилой оружейник кроме мечей выдал еще и длинные пики. Оставалось только гадать, на кого с такими предстоит идти.
Отрядом из семи солдат и четырех учеников командовал Волдо – один из наставников-мечников. Ближние кроме мечей и пик были еще вооружены луками.
– Сегодня идем в Ребедорф, – мрачно сказал Волдо. – Там стая волков объявилась. Всех овец перерезали. Жители донос написали.
– На волков? – тихо фыркнул Андреас. – Я наивно полагал, господа, что защита стада – занятие для пастухов и охотников, а не для воинов инквизиции.
– Молчать! – рявкнул Волдо. – Святая инквизиция защищает от зла стадо господне! Люди говорят, это не простые волки…
Все осенили себя крестным знамением, кроме Дана. Заметив устремленные на него взгляды, он спохватился и тоже перекрестился – нельзя отличаться от других.
– Вервольфы? – ворчал по дороге Андреас. – Невозможно, друзья мои. Вервольфы не нападают на овец, их добыча – люди. Женщины. И это вполне понятно. Я бы тоже на овцу не посмотрел… К чему, если есть прелестные юные девы?
– Что-то будет. – Ганс вдруг остановился, нелепо взмахнул пикой, словно знаменем, потом уставил ее на Андреаса. – С тобой что-то будет…
К нему подскочил Энгель, опустил пику, прошипел:
– За такие прорицания сам на костер угодишь. Связался же с вами, дураками… – Он пренебрежительно оглядел товарищей, сплюнул и отошел в сторону.
Мы ему явно не нравимся, подумал Дан. У него Энгель тоже доверия не вызывал. Какой-то незаметный, тихий, с бегающими водянистыми глазками – в общем, себе на уме. Еще он не раз замечал: Энгель словно бы кого-то боится, на улице прячет лицо под капюшоном плаща и все время воровато оглядывается. Единственным плюсом парня в глазах Дана явилось то, что он не принял участия в избиении Андреаса. Впрочем, Энгелю просто ни до кого не было дела.
Маленькая деревенька Ребедорф прилепилась к Равенсбургу, почти смыкаясь с его стеной. Отряд пришел, когда уже начало смеркаться. Серое небо сорило редкой моросью, становилось все холоднее, плащ не спасал от промозглого ветра. В деревне было безлюдно, жители попрятались в ожидании ночи. Волдо осмотрелся, подошел к самому большому дому, громко постучал.
– Кто там? – спросил дрожащий голос.
– Воины Христа! Открывай, именем Господа!
– Бог услыхал наши молитвы! – обрадовались за дверью.
На крыльцо вышел пожилой мужчина – блестящая лысина, тройной подбородок, из-под расстегнутого кафтана сыто выпирает брюшко. Он подслеповато сощурился, поднял масляный светильник. Рука заметно подрагивала:
– Добро пожаловать в Ребедорф. Я Одо Леманн, староста.
– Так это ты с доносом приходил? Что же не встречаешь гостей?
– Страшно, добрые господа… Из домов после заката не высовываемся, волки по улице бродят.
– Разве в деревне мало мужчин? Неужели нет охотников?
– Нанимали одного, – зачастил староста. – Остался на улице караулить, а наутро пропал. То ли испугался да сбежал, то ли волки его сожрали. А только, господин, ни клочка мы не нашли. И капканы ставили, но ни один волк в них не попался. Обходят. Непростые это звери, господин. Вервольфы!
Точно в подтверждение его словам издали, со стороны леса, донесся тоскливый вой.
– Слышите? – Одо затрясся, словно в лихорадке. – А сегодня ведь полнолуние…
– Ну волк воет, – равнодушно ответил Волдо. – Ты лучше скажи, знаешь ли, что кормить мой отряд, пока он здесь, должен Ребедорф?
– Да у нас уж все готово! – засуетился староста и замер, вслушиваясь в вой, который как будто приближался. Ему явно не терпелось спрятаться за дверью. – Входите, входите скорее, добрые господа!
В просторной комнате было тепло. Топился большой очаг, отбрасывая уютные блики на длинный стол, возле которого пухленькая молодая девушка в белом чепце расставляла тарелки с едой.
– Моя дочь Кильхен, – кивнул староста.
Андреас тут же приосанился, откинул с плеч белокурые локоны, с интересом оглядел аппетитную фигуру девушки. Та метнула на него лукавый и неожиданно откровенный взгляд.
– Ступай, Кильхен, – прикрикнул Одо. – Господа без тебя поужинают.
Девушка, повиливая пышным задом, удалилась за занавеску, которой была разгорожена комната. Андреас разочарованно вздохнул.
– Садитесь, добрые господа, у нас просто, но сытно, – пригласил староста.
Котел с аппетитно пахнущей мясной похлебкой, к ней – наломанный крупными кусками хлеб и вареная репа. Рот наполнился слюной. Дан уселся на длинную лавку, взял ложку…
– Помолимся, – сказал Волдо.
Проклятая забывчивость… Дан сложил перед собой руки, скроил подобающую благочестивую мину, сделал вид, что слушает слова молитвы. Вот ведь как в него врос атеизм! Вроде бы, оказалось, и ведьмы настоящие на свете есть, и колдуны, и бесы – что это, как не создания Сатаны? Но если признать его существование, значит, и Бог тоже существует. Но в него упорно не верилось.
Молитва закончилась, ближние принялись за еду.
– Уж простите, что небогато, – извинялся староста. – Урожай морозами побило. Вот, репы достаточно только. Недаром Ребедорф[13] так зовется. Но народ, кто победнее, уж голодает… Так что вы, добрые господа, в других домах хлеб не ешьте.
– Полынь? – понимающе спросил Волдо.
– И конопля, и мак – чего только не добавляют, чтобы прокормиться… А у нас хлеб чистый, угощайтесь, добрые господа.
– Скот-то в деревне остался? – спросил Волдо.
– Половину адские твари повырезали, – загрустил староста.
– Овцы есть у тебя?
Лоснящаяся физиономия Олдо сделалась совсем уж скорбной:
– Есть…
– Возьмем овцу для приманки. Сами будем в яслях караулить, чтоб наш запах зверя не отпугнул, – заметив, как затрясся староста, Волдо хлопнул его по плечу, расхохотался: – Не бойся! Воины Христовы с колдунами справляются, а уж с волками легко разделаемся.
– Видит Бог, добрый господин, не волки это!
– Да с чего ты взял?
– Видал я их вожака, добрый господин. Наглый зверь, никого не боится. Однажды ночью слышу – скребется кто-то под окошком. Я свечу зажег, выглянул. А там он… Клыки – вот такие! – Староста показал большой палец. – Глаза огнем горят. А сам с теленка величиной, волки такими не бывают.
– Волк это был, – усмехнулся Волдо. – Просто матерый и раскормленный на вашей скотине. Вервольфы убивают женщин и детей. Вот скажи: у вас хоть одна девка пропала? Или ребенок?
– Нет, Господь в своей милости хранит…
– Значит, это не вервольф. Про них уже лет сто ничего не слышно. Может, вымерли все… Так. Ладно. Вставайте, – скомандовал Волдо. – Пора за дело.
Наступила ночь, черная, непроглядная, диск полной луны занавесили тучи. Ледяной ветер насквозь продувал плащи, швырял в лицо мелкую снежную крупу вперемешку с холодной моросью, приносил из леса отчаянный волчий вой.
Староста, испуганно оглядываясь и вздрагивая, шел впереди, освещал дорогу.
– Вот они, ясли, – признался печально.
В деревянном строении было почти так же холодно, как на улице, остро пахло навозом и мокрой шерстью. Сбоку на насесте дремали куры.
– Там, за перегородкой, что? – спросил Волдо.
– Сено…
– Крыша, смотрю, деревянная. Крепкая?
– Недавно чинили.
– Хорошо. Выбирай овцу.
При виде гостей пять овец, жалобно блея, сбились в кучу.
– Мои бедняжки… – прослезился Одо.
– Вот эту возьмем, самую тощую, – смягчился Волдо.
Несчастное животное привязали к колышку шагах в десяти от яслей. Овца тряслась то ли от страха, то ли от холода: морось превратилась в ледяной дождь, который расквашивал землю.
Староста трусцой вернулся в дом.
Волдо поставил трех лучников на крышу, остальным пока велел ждать в яслях. Ученикам приказал не высовываться:
– Только под ногами путаться будете.
Вчетвером они устроились на охапке соломы.
Вой все приближался.
– Что-то будет, – бормотал Ганс. – Барон, осторожнее. Осторожнее, барон…
– Прекрати! – рассмеялся Андреас. – Подумай, друг мой: что могут сделать мне обычные волки? Они умные звери, боятся людей и близко не подходят, я тоже не испытываю желания к ним подходить. Чего не скажешь о дочке старосты, вот к ней я бы подошел. Милая девица…
Он сладко вздохнул.
– Молчать! – шикнул Волдо.
Вой зазвенел над деревней. Волдо приник к щели в стене, шепнул:
– Идут. Клинок, поглядеть хочешь?
Дан встал рядом. Тучи освободили небо, роняя последние капли дождя. В мутном свете луны бесшумно скользили черные силуэты. Два волка-разведчика сначала обежали улицу, потом подкрались к овце. Та дрожала и блеяла, беспомощно меся копытами жидкую грязь. Волки так же тихо исчезли, но вскоре вернулись со стаей.
«Пять… семь… десять… тринадцать…» – считал про себя Дан. Звери окружили овцу, крупный волк прыгнул на нее, в один укус перервал горло и попытался уволочь. Помешала веревка, волк принялся перегрызать ее под рычание и поскуливание стаи.
– Вперед! – крикнул Волдо и стукнул пикой в потолок, подавая сигнал.
С крыши полетели стрелы. Четверо ближних во главе с командиром выступили из яслей, подняли луки. Один короткий взвизг, другой, третий – волки падали, выли, извивались от боли. Повелительный рык вожака – стая отступила. Несколько черных тел остались лежать в грязи, содрогаясь в предсмертных судорогах.
– Давай! Давай! – кричал Волдо, накладывая новую стрелу.
Еще два волка упали, остальные понеслись прочь, петляя и уворачиваясь от стрел. Больше лучники не сумели достать зверей.
Вожак – огромный, матерый, вдвое крупнее остальных волков, уходил последним. Он остановился, бросил взгляд на тела своих собратьев, потом – на людей. Стрела вонзилась в грязь прямо возле его лап. Волк даже не шевельнулся, продолжал смотреть, будто запоминая обидчиков. Дану вдруг показалось, что горящие глаза вожака глядят прямо на него. Он даже ощутил желание отшатнуться, спрятаться от пронизывающего желтого взгляда. Потом одернул себя: это просто животное…
– А ведь и правда, словно нечисть какая-то… – прошептал рядом Андреас, словно в ответ на его мысли. – Господи, спаси и сохрани…
– Стреляйте в него! – орал Волдо.
Свистнули стрелы, но ни одна не достигла цели: волк был словно заговоренный. Наконец он развернулся и в несколько прыжков догнал стаю.
– Жаль, не смогли вожака достать, – посетовал Волдо.
Он подошел к волкам, пересчитал:
– Семь. Хорошо.
– Больше не придут, побоятся, – заметил кто-то из ближних. – Хитрые звери.
– Не придут. Уж мы позаботимся.
Волдо мечом добил одного из агонизирующих зверей:
– Рубите им головы. Отдадим Одо, пусть насадит их на пики и поставит вокруг деревни. Тогда волки точно больше не сунутся.
Разбуженный староста долго ужасался и благодарил защитников. Ему из-за плеча вторила хорошенькая дочка, даря Андреасу такие восхищенные взгляды, словно это он один голыми руками справился со всей стаей. Барон важно кивал и загадочно улыбался.
– Теперь моему отряду нужно место для ночевки, – сказал Волдо.
– Входите, добрые господа, – запричитал староста. – У нас всем места хватит.
Усталые, промокшие ближние заворачивались в плащи, укладывались на пол.
– Клинок, Ганс, в караул, – приказал Волдо. – А ты куда собрался?
Андреас направился к двери вслед за друзьями.
– Душно здесь, – вздохнул он. – Я, пожалуй, найду себе скромный приют в яслях, на сене…
– Барончику наша вонь не по нутру, – рассмеялся Энгель.
Снова полил дождь. Дан с Гансом обошли деревню, потом устроились под крышей яслей. Андреас как всегда витиевато пожелал спокойной ночи и удалился за перегородку, на сеновал.
– Плохо… – прошептал Ганс, глядя ему вслед.
– Что плохо? – спросил Дан, которого давно уже удивляли высказывания товарища.
Тот помолчал, потом неожиданно внятно ответил:
– Беду я чую, с детства такой. Матушка говорила, колдовство это, молиться надо, только не помогло. Вот, пошел в Христовы воины. Но все равно вижу…
Такая длинная речь поразила Дана: Ганс высказался связно впервые с момента их знакомства.
– А что ты чуешь? Что будет с Андреасом?
– Не знаю, – грустно пробормотал Ганс. – Я глупый. Только чую, что беда будет, а больше ничего не понимаю.
Отклонения в психике? То, что психологи называют тревожностью? Просто странность? Или настоящий дар предвидения? Здесь, в этой удивительной эпохе, Дан уже убедился: сверхъестественные явления возможны. В любом случае, скоро будет видно, подумал он. С Андреасом либо случится беда, либо нет. Но что может случиться, пока он дрыхнет на сеновале?
– Пойду я, деревню обойду, – сказал Ганс. – А потом ты. Чего вдвоем мокнуть?
Он с кряхтением выбрался из яслей, захлюпал башмаками по грязи.
Дан задумался. Как все же найти Настю? Казалось, прогуливаясь по улицам Равенсбурга, он заглянул под чепцы уже всем горожанкам – благо те ничего не имели против внимания прославленного Клинка инквизиции. Но ни одна из них не была Настей. Возможно, подруга в какой-нибудь из окрестных деревень? Он решил с утра пообщаться со всеми женщинами Ребедорфа. Если и здесь не найдется – потребуется время, чтобы ее отыскать. Придется обходить каждый дом Равенсбурга.
Еще грызла мысль: что, если он не успеет поймать Сенкевича, вдруг тот уже вернулся в свое время? Хотя Дан как будто чувствовал: пока его враг все еще здесь. Была какая-то внутренняя уверенность. Может, надежда? Недобитые в часовне колдуны на допросе показали, что один из их секты, Фридрих Берг, сбежал. Судя по описанию, это был человек, в котором Дан узнал Сенкевича. Шпренгер тут же отправил ближних в дом Берга, но там колдуна не было.
Печальные раздумья не помешали ему заметить тень, промелькнувшую от дома старосты в сторону яслей. Сначала Дан решил, что это возвращается Ганс, но человек был гораздо ниже ростом, шагал легко, почти неслышно.
– Стой, кто идет? – по-уставному рявкнул Дан. Чуть не добавил: «Стрелять буду», да вспомнил, что не из чего.
Тень замерла. Потом раздался робкий женский голос:
– Я это, добрый господин… Кильхен.
Стало неудобно: девчонка, наверное, по нужде выбежала, а он тут ее пугает.
– Прости, – буркнул Дан. – Проходи, куда шла…
Кильхен скользнула за ясли и исчезла. Вскоре с сеновала донеслись шорохи, писк и торопливый шепоток. Дан заглянул в щель между досками: глаза уже привыкли к темноте, поэтому он сумел рассмотреть три светлых пятна во мраке: пухлые ляжки Кильхен и мерно двигающийся между ними зад Андреаса. Барон сопел, девчонка подвизгивала в такт.
Усмехнувшись, Дан отошел: если это – та самая беда, которую пророчил Ганс, то все не так страшно. Оставалось лишь надеяться, что девка ничем не больна. Дан понятия не имел, как в Средневековье обстоят дела с венерическими болезнями. СПИДа точно нет, уже хорошо, решил он.
Вернулся промокший, грязный Ганс, доложил, что в деревне все спокойно.
Ночь прошла мирно. Ганс с Даном по очереди патрулировали Ребедорф. Волки больше не появились. В яслях было тихо, лишь сонно квохтали куры, да возились на сеновале Андреас с Кильхен.
Миновал самый черный предрассветный час, темнота стала не такой густой, постепенно выпускала деревню из объятий, делая очертания домов и деревьев все более четкими.
– Скоро хозяйки проснутся, – потянулся Ганс.
– Пойду посмотрю еще раз, – решил Дан.
Дождь лил по-прежнему. И без того мокрый плащ обвис тяжелыми складками, волочился по грязи. Дан прислушивался, но не улавливал никаких звуков, кроме ударов дождевых капель о землю, свиста ветра и скрипа деревьев. Ни в одном из домов не горел свет – деревня то ли все еще спала, то ли таилась в страхе до рассвета. Дан собрался было возвращаться. Вдруг звуки непогоды взрезал жуткий, полный ужаса женский крик – взвился до высокой ноты, перешел в отчаянный визг и оборвался…
Дан выхватил меч, оскальзываясь на грязи, кинулся на вопль, который прозвучал совсем рядом, как ему показалось, за ближайшим домом. Никого. Побежал дальше. Пусто.
– Эй! Кто здесь?
Он метался между домами, пока не столкнулся с Гансом и Андреасом. Барон, без рубахи, в плаще на голое тело, на ходу завязывал тесемки штанов.
– Что это было?
– Что-то будет… – эхом отозвался Ганс.
Втроем они снова обежали деревню, заглянули во все закоулки, сараи, ясли – ничего.
– Надо обшаривать кусты, – решил Дан. – Потом, если что, в лес пойдем.
В лес идти не пришлось. Она лежала в колючих зарослях за часовней. Дождь склеивал белокурые волосы, наполнял водой широко открытые, блестящие, словно живые еще глаза. Капли стекали по щекам, и казалось, Кильхен плачет. От платья и передника остались одни клочья, которые не могли прикрыть изуродованное страшными ранами тело. Кто-то – или что-то – вырывал целые куски плоти.
– Ее жрали, – прошептал Ганс. – Волк…
Дождь поливал оголенное мясо, осветлял, вымывая кровь из ран длинными розовыми нитями.
– Доченька… – простонали за спиной.
К трупу, шатаясь, шел Одо. Дан оглянулся: вокруг собирались селяне.
– Доченька моя единственная… – выл староста, – утешение мое…
Он упал на колени, пополз по грязи к кустам, раздвинул шипастые ветки голыми руками.
– Доченька… – Рыдая, гладил мокрые волосы, обнимал, баюкал как ребенка. – Кильхен моя… Будь проклят тот, кто это с тобой сделал…
– Оборотень, – шептались крестьяне. – Вервольф в Ребедорфе появился…
– Не надо было волков бить, – строго произнесла какая-то старуха. – Он отомстил за свое племя, вервольф…
Подошел хмурый Волдо, строго спросил:
– Вас зачем в караул поставили? Как недоглядели?
Староста вдруг поднял голову, отыскал взглядом Андреаса, долго смотрел ему в глаза. Потом вскинул дрожащую руку, выкрикнул с ненавистью:
– Вот он, убийца! Я сквозь сон слыхал, как дверь хлопнула! Она к тебе ходила!
– Это правда? – спросил Волдо.
Обычное красноречие отказало Андреасу, и он лишь растерянно кивнул.
– Бей вервольфа! – яростно выкрикнули из толпы.
– Голову ему отрубить!
– Колом сердце проткнуть!
– Сжечь, сжечь надо! Нечисть только огнем изводится! – визжала старуха.
А ведь Ганс был прав, мелькнула мысль. В конце концов с Андреасом случилась беда…
Люди подступили почти вплотную, беря ближних в кольцо. Мокрые от дождя лица кривились ненавистью и страхом. Откуда-то в руках появились колья и топоры:
– Воины Господни? Каты вы, убийцы! Мы вас на защиту звали!
– Назад! – рявкнул Волдо, обнажив меч.
Остальные ближние сделали то же самое. Крестьяне отпрянули.
– Именем Господа, приказываю: расходитесь по домам! Это дело святой инквизиции.
– Своих защищаешь? – прорыдал староста. – А кто защитил мою Кильхен?..
– Если он виноват, будет сожжен, – отрубил Волдо. – А тебя вызовут к инквизиторам для допроса, там все и расскажешь.
Обезумевший от горя Одо снова разразился слезами. По приказу Волдо ближние скрутили Андреасу руки.
– Я не виноват! – выкрикнул тот. – Я ничего ей не сделал! Переспал только, а потом она ушла!
Дан тихо произнес:
– Мне нужно осмотреть тело и место вокруг него.
Волдо удивленно вытаращился на него:
– Зачем? И так ясно, что она мертвая.
И как объяснить ему, что такое осмотр трупа и места преступления? А даже если и втолкуешь, как обосновать такие знания у простого солдата? Дан решил воспользоваться статусом Клинка инквизиции, беззастенчиво соврал:
– Мне был голос. Господь указал, что делать. Здесь есть следы убийцы.
Волдо недоверчиво покосился, но ничего не сказал, лишь молча кивнул. Ближние оттащили плачущего Одо. Дан обошел вокруг кустов, внимательно глядя под ноги. Если какие-то следы и были, их давно уже размыл дождь. Приблизился к Кильхен, склонился над телом.
Он насчитал десять ран – неровных, глубоких, окруженных кровоподтеками. Правая грудь была выдрана полностью, левое плечо разорвано до кости. Вокруг увечий явственно виднелись следы огромных клыков. Ганс был прав: девушку просто сожрали. Какой величины должна быть пасть, какой силы сжатие челюстей, чтобы выкусывать такие куски плоти? Эксперта бы сюда да оборудование лабораторное… Но и без них Дан мог сказать: ни собаке, ни волку такое не под силу. Разве что льву. Но откуда здесь взяться львам?
Кильхен должна была испытывать страшные муки и умирать долго. Но почему она так мало кричала? Потеряла сознание от ужаса и боли? Дан осторожно отодвинул пряди мокрых волос, закрывавшие шею девушки. На коже виднелись темные следы и глубокие царапины. Дан ощупал горло: гортань не раздавлена, да и лицо не побуревшее – причиной смерти была не асфиксия. Убийца лишь слегка придушил Кильхен, отключил ее, чтобы не трепыхалась, а потом жрал. Живую. Пока не истекла кровью.
Его внимание привлек маленький темный комочек, висевший на колючей ветке возле головы жертвы. Дан снял его, потер в пальцах. Это был клок серой шерсти.
Настя
– Они здесь, – испуганно прошептала сестра Мария.
– Кто?
Настя только что пришла из прачечной к трапезе. Стояла перед столом в ожидании аббатисы, с вожделением глядя на кусок хлеба. Шел третий день ее наказания. Руки покрылись волдырями – ожоги от щелока, горло саднило от ядовитых испарений, спина разламывалась, сказывалось хождение с ведрами и многочасовое стояние над чанами. Судя по тому, как болталась монашеская одежина, Настя сбросила не меньше пяти кило. Ни с каким фитнесом не сравнить, ни с какой силовой тренировкой, мрачно размышляла она. Сюда, в прошлое, путевки бы продавать всем любительницам фастфуда и шоколадок.
– Инквизиторы приехали, – едва слышно проговорила сестра Мария. – После трапезы будет допрос.
Вошла мать Анна, и девушка замолчала. Настю новость не очень взволновала, хотя на инквизиторов посмотреть было любопытно. Однако гораздо интереснее сейчас выглядел хлеб – порция была так мала, что даже не притупляла чувства голода, а ведь требовалось еще запасти сухарей – не пускаться же в дорогу без провизии. Она решила отложить побег до окончания своего покаянного поста. Нужно прийти в себя, отдохнуть, отъесться хоть немного.
После трапезы аббатиса объявила:
– Сестры, сейчас по одной вы пойдете во внешний двор. Там, в гостевом доме, ждет брат Яков, следователь святой инквизиции. Он допросит вас о недавних прискорбных случаях. Вы должны говорить правду, как на исповеди. – Мать Анна интонацией подчеркнула слово «правда». – Помните: отвечая инквизиции, вы отвечаете Господу. Все останутся в трапезной, пока не закончится допрос. Первой идет сестра Ортензия.
Широкоплечая монахиня перекрестилась и вышла. Потянулись минуты ожидания. Настю это только обрадовало – не нужно идти в опостылевшую прачечную, можно дать отдых натруженной спине и рукам. Она смотрела на стол, по которому лениво ползла крошечная мушка.
Сестра Ортензия вернулась, чинно уселась на свое место. Настала очередь сестры Ванды, потом сестры Марты, сестры Катарины…
Настя заметила, что все монахини проводили на допросе разное время. Одни возвращались вскоре после ухода, другие задерживались надолго. Наконец вызвали сестру Марию. Когда аббатиса назвала ее имя, губы девушки задрожали, глаза наполнились слезами. Настя встретилась с нею взглядом, едва заметно кивнула, пытаясь подбодрить – с ее точки зрения, подруга была слишком уж трепетной.
Сестры Марии не было очень долго. Вернувшись же в трапезную, она выглядела так, словно побывала не на допросе у инквизитора, а по меньшей мере на ознакомительной экскурсии в преисподней, где ей предложили присесть голым задом на раскаленную сковороду. Сдерживая слезы, девушка уселась за стол, а мать Анна произнесла:
– Сестра Агна, твоя очередь.
В гостевом доме наружного двора было пусто – все постояльцы куда-то делись, наверное, освободили помещение по требованию следователя. Он сидел за столом, разложив перед собой какие-то бумаги – широкоплечий темноволосый человек с орлиным носом. За его спиной стоял амбал-охранник в монашеском одеянии.
Настя много читала о деятельности инквизиции, в том числе о ее манере сжигать женщин за ведовство. Но она не испытывала страха, скорее, любопытство: интересно было сравнить средневековые методы ведения допроса с теми, к которым она привыкла.
– Мир тебе, сестра. – У инквизитора оказался красивый густой баритон. – Садись. – Он дождался, пока Настя устроится на скамье у стола, потом спросил: – Как твое имя?
– Сестра Агна.
Следователь нахмурился, пошуршал бумагами, пробежал взглядом по записям:
– Три дня назад ты проявила непочтительность к аббатисе, отказалась от пострига, вела себя странно и непотребно, дралась, выкрикивала ругательства. Как ты это объяснишь, сестра?
Настя смиренно повторила версию о греховном соблазне и несчастной любви.
– Женщина – сосуд греха. – Инквизитор возвел глаза к потолку, словно призывая Бога в свидетели безобразий, которые ему тут приходится наблюдать. – А скажи, сестра, не бывает ли у тебя ощущения, что тобою кто-то управляет? Что кто-то поселился в твоей голове, заставляет тебя говорить не своим голосом, выкрикивать слова, которые ты произносить не хочешь?
– Нет, брат Яков, такого не бывало.
– Может быть, у тебя случаются видения? Или одолевают смутные желания совершить непотребное?
Настя решительно ответила, что никаких непотребных желаний, кроме желания быть с любимым, она не испытывает, да и то в последнее время подавляет молитвой и постом.
Шпренгер долго сверлил ее испытующим взглядом, потом сказал:
– Все же твоя грубость во время пострига была странной, сестра Агна. Что ж, ступай. Мать Анна просила за тебя.
Положительно, отвратное место, думала Настя, возвращаясь к трапезной. Молитвы, рабский труд, призраки, чокнутые монашки, инквизиторы, призраки какие-то… Она решила не тратить времени на подготовку и сбежать сегодня же. Лучший план – это его отсутствие, лучшая стратегия – спонтанность.
Настя принялась инспектировать память девицы фон Гейкинг. Юная дворяночка не много знала о городе – всю жизнь просидела взаперти за вышиванием. Насте удалось выжать лишь приблизительную картину: ратуша, площадь перед нею, главные улицы города, храм. Что находится на окраине – Одиллия-Агна понятия не имела, зато припомнилась любимая тетушка Гретель.
Старушка приходилась кузиной ее отцу. Жила в большом доме одна, не считая пожилой подслеповатой служанки. Это было нехорошо, что признавали все родственники, но желающих принять у себя тетушку Гретель не находилось – дама обладала на редкость жестким и склочным характером. Да и сама тетушка не раз говорила, что переедет к дражайшим родичам, лишь когда обезножеет и начнет ходить под себя. Разумеется, вся семья надеялась, что старушка умрет прежде, чем такое случится.
Иногда тетушка наезжала в гости к фон Гейкингам, ее появление было разрушительным, как смерч и цунами одновременно. Она бесцеремонно вмешивалась во все разговоры, лезла в дела, раздавала указания и страшно злилась, если не получала в ответ почтительных благодарностей. Никто из родственников не мог поставить скандалистку на место: тетушка Гретель была очень богата, и каждый надеялся стать ее наследником.
Понимая это, старушка беззастенчиво шантажировала семью, каждую неделю сообщая, что перепишет завещание. На самом деле этот документ оставался неизменным вот уже шестнадцать лет: все свое немалое состояние тетушка собиралась оставить Одиллии. Девушка была единственной, кого своенравная старуха любила. Да что там любила – боготворила и обожала.
«Не смей отдавать ее этому уродцу! – вспомнился скрипучий голос тетушки Гретель. – Он по возрасту мне в женихи годится, а не нашему ангелочку!» Когда Одиллия сообщила, что скорее отправится в монастырь, нежели пойдет за постылого, старуха устроила отцу настоящую баталию: топала ногами, била посуду, грозила проклятием и лишением наследства. Не помогло, отец был непреклонен. Тогда тетушка заявила: «Лучше выкину все золото, чем оставлю семье или монастырю!» – И удалилась, предварительно плюнув на порог и сказав, что ноги ее здесь больше не будет.
Вот к ней и надо уходить, решила Настя. Тетушка Гретель не прогонит и не выдаст. Учитывая хулиганский нрав бабки, еще и довольна останется. Вместе они что-нибудь придумают, а там можно будет и Дана с Сенкевичем искать. Старушка не станет держать ее взаперти. До Равенсбурга не так уж далеко, дом тетушки Гретель находится в центре города, припасы не понадобятся.
Настя отстояла службу, вышла из храма, но вместо прачечной отправилась в галерею, затаилась в нише. Наконец увидела пять пожилых монахинь, спешивших к воротам. Они ухаживали за больными в госпитале для нищих и странников. Настя пристроилась в хвост шествия, склонила голову как можно ниже, засеменила следом, надеясь лишь на чудо. Во внешний двор допускались только старухи – очевидно, во избежание плотского греха.
Ей повезло: после очередного случая бесноватости и визита следователя в монастыре царили страх и тревога. Привратница отперла ворота, не стала разглядывать сестер, лишь рассеянно кивнула.
Во внешнем дворе было людно: бродили оборванные нищенки, ожидавшие раздачи хлеба после вечерней трапезы, чинно, взявшись за руки, прогуливались маленькие девочки из монастырской школы. Возле госпиталя сидели больные, кучка женщин собралась у аптеки, где всем страждущим выдавали лекарственные настои. Перед странноприимным домом стояли телеги, груженные бочками с медом, сырами, мешками с пряжей, аккуратно сложенными вышитыми подушками и покрывалами – все местного производства. Вдоль них прохаживался молодой монах. На продажу повезут, поняла Настя. Вот ее шанс выбраться.
Она подошла к телеге с тряпьем, сделала вид, что поправляет свесившийся край покрывала. Улучив момент, когда монах ушел в голову обоза, перебежала дальше, запрыгнула на телегу с пряжей, скрючилась, затаилась между мешками. Теперь оставалось только надеяться, что телеги выведут со двора прежде, чем ее хватятся.
– Запрягай! – послышалось наконец.
По двору застучали конские копыта. Вскоре раздался скрип ворот – обоз тронулся, выкатился с монастырского двора.
Телега подпрыгивала на ухабах так, что Настя пару раз едва не выпала. Выждав время, осторожно подняла голову, огляделась: постылое аббатство скрылось из виду, обоз двигался в сторону Равенсбурга. Настя решила, что лучше плохо ехать, чем хорошо идти, и не стала выпрыгивать на ходу. Обняла колючий мешок, слушая, как скрипят колеса, устало пофыркивают лошади, солидно переговариваются монахи-возницы.
Через некоторое время к этим звукам примешался шум толпы, чьи-то повелительные выкрики, металлический лязг. Телеги остановились – обоз подъехал к городским воротам. Там должна быть стража, вспомнила Настя. Вдруг им вздумается проверить поклажу? Она напряженно ловила обрывки разговора:
– Мир вам, добрые люди, – мягкий голос монаха.
– Проезжай, – грубый, хрипловатый ответ стражника.
Колеса загремели по каменной мостовой, Настя с облегчением выдохнула. Шум толпы становился все громче, движение обоза замедлялось – впереди была ярмарка. Настя выглянула наружу. Ратушная площадь, подсказала память Одиллии. Решив больше не задерживаться, она ловко спрыгнула на мостовую. В толпе, занятой торговлей, никто не обратил внимания на хрупкую монахиню, выскочившую из груды мешков.
Конец ознакомительного фрагмента.