Глава 1
Ночь отступала от стен Стохода. Далеко на востоке погромыхивала гроза. Полоса густой черноты растеклась по небу, накрыла робкую бледность просыпающегося рассвета и неторопливо ползла к переправе через Скриву, проглатывая поздние звезды, когда на дороге из Лани появился всадник. Он придержал лошадь, вытер обильно потеющее в душном воздухе лицо и настороженно рассмотрел спуск к реке. Наметанным взглядом окинул дорогу, перегородившие ее рогатки, согнутую над казаном стряпуху, размешивающую утреннюю кашу, и широкую гладь реки в редких клочьях тумана. В десятке саженей за жердиной, прогнувшейся под весом храпящего караульного, что-то вполголоса обсуждали паромщики. Чуть дальше, под крепким навесом, рядом со скособоченными козлами, на которые, не утруждаясь поиском подходящих оструганных досок, бросили целый пролет забора, превратив их в щелястый стол, сидели на скамьях воины и старший заставы. Коренастый стражник подтянул обеими руками брюхо, свисающее над широким поясом с петлями для оружия, уперся лбом в просмоленное дерево дубовой бочки, зачерпнул ковшом теплой воды и, бранясь от удовольствия, стал тонкой струйкой лить ее себе за ворот. Вода хлынула из колец кольчуги, насквозь промочила штаны, потекла в сапоги, а он зачерпнул следующий ковш и начал лить вновь, с хлюпаньем переступая в образовавшейся под ногами луже. Колыхался в открытом дозорном фонаре язычок пламени, окруженный мельтешащей мошкарой, поблескивало в чашах кислое вино из Герсики, лежала на деревянном подносе нехитрая снедь из окрестных хуторов и над столом висел приглушенный гомон голосов.
В неподвижном воздухе над рекой катился далекий женский напев, позвякивал на том берегу колокольчик на шее у скотины и доносился плеск весел. Первая в это утро лодка ткнулась в песчаный берег. Лодочники в подвернутых портах, перевалившись через низкий борт, набросили веревку на крюк, вбитый в толстое бревно парома, и намертво привязали свое суденышко. Путник расправил плечи и пустил лошадь шагом, неторопливо приближаясь к заставе. Приснувший дозорный выронил арбалет, едва не разрядив его себе в ногу, когда лошадь фыркнула прямо над ним, прервав беспокойную дрему.
– Сгинь, нечисть! – взвизгнул от страха.
Вцепившись одной рукой в жердь, а второй в рукоять меча, он таращился на верхового так, будто ненавистного родственника увидел, которого давно и безнадежно мечтал отправить в могилу. Путник скинул на спину капюшон балахона и открыл лицо. Широкий нос, низкий лоб с прилипшими прядями редких волос, выдающиеся скулы, впалые щеки и острый подбородок покрывали крупные капли пота. Он забросил поводья на спину лошади, вытянул из кармана лоскут ткани, когда-то белый, а теперь такой засаленный, что им впору меч чистить, а не лицо вытирать, хоть бы и не таким уродливым оно было. Высморкался шумно в сторону, прижав одну ноздрю пальцем с распухшими суставами, рассмотрел тряпицу и затолкал ее обратно, так и не утеревшись.
Дозорный выдохнул с облегчением и подбоченился:
– Куда прешь, козья морда?
– На тот берег надо, – путник сделал шаг ближе. – Из Лани еду.
– А почему ночью? – подозрительно уставился на него пришедший в себя стражник.
– Так утро уже, – растянул тот тонкие губы в жуткой усмешке.
– Эй, старшой! Берест! – заорал караульный во все горло, выкатывая глаза от натуги. – Пташка тут ранняя, чтоб ей!
Воины обернулись. Один толстяк у бочки головы не поднял, так и продолжал черпать воду. Ближний воин, молодой и долговязый, в великоватой кирасе с чужого плеча, приложил ладонь ко лбу, щурился в рассветную полутьму, чтобы разглядеть нежданного гостя получше.
– Открывай, – тот провел краем ладони под носом, шмыгнул и протянул руку к жердине.
– Ты не руки протягивай, а ярлык покажи! – испуганно отшатнулся караульный. – Давай, сначала поглядим, кто таков.
Путник вытащил из-за пазухи полоску кожи с печатью и помахал перед стражником.
– Зыба! Что у него кроме ярлыка? Дозвол на меч есть? На животину тоже пусть показывает. Лошадей воруют чуть не каждую ночь, – громко выругался старший.
Он неохотно отставил чашу и поднялся. Высокий, сухопарый, одернул кольчугу на тощем, но жилистом теле, передвинул меч на поясе со спины набок и перешагнул через скамью, прихватив со стола дозорный фонарь.
– Как думаешь, мимо Вилони ехал, так на той заставе сон всех сморил? – хохотнул путник, показав караульному полный рот зубов.
– Может ты ее стороной по лесу объехал, а? Или прямо из чащобы сюда? Награбленное на торжище сбыть? – злобно прошипел раздосадованный стражник, передавая полоску тисненой кожи приблизившемуся Бересту. – Откуда мне знать.
– Что-то не видел я тебя здесь ни разу, – пробурчал старший заставы, поднося фонарь к самому лицу путника. – Десять лет служу. Должен был запомнить. Морда у тебя всем на загляденье, приметная до жути, а не знаю вот.
– Печать корта разгляди, а больше нам и знаться ни к чему. В один кувшин вина носы не окунали, – раздраженно ответил тот, прикрыв глаза от яркого света.
– Ты еще скажи, что сам сарт Некрас твой ярлык перстнем прихлопнул, – презрительно сплюнул Берест, захлопывая заслонку фонаря. – Откуда путь держишь?
– От Лани.
– Буслай! Ты ж из Крени? Рядом с Ланью вроде плоты по Скриве таскал. Узнал наглеца?
– Да где их упомнишь всех, – хмыкнул паромщик.
Он задумчиво почесал затылок, вытер рукавом рубахи пот со лба и разочаровано махнул рукой:
– Вот, если бы девка.
Стражники загоготали.
– Меч стянуть можно, – неожиданно брякнул толстяк, бросив ковш и сдувая с носа капли. – И ярлык можно.
Он окинул путника долгим взглядом, подошел к нему ближе, так хлюпая водой, словно в реку только что вниз головой с мостков навернулся. Зацепился глазами за длинный тюк, притороченный на лошадином крупе, отпрыгнул и выхватил меч.
– Девка у него там! – заверещал, тыча пальцем. – В мешке!
– Хмельного перебрал, Решта? – старший стражи повернул голову.
– Это которая у Елицы-повитухи вчера вечером пропала? – долговязый весь подобрался, вскинулся с места, поднимая арбалет. – А ну-ка, снимай!
– Разбойник, не иначе…
– Коз пасла…
– Ни ее, ни скотины…
Воины загалдели, хватаясь за оружие. Запричитала стряпуха, уронив мешало в казан.
– Хватит брехать! – отмахнулся Берест. – Старая кочерыжка, где живет? На той стороне. А этот откуда едет?
– Ага, – долговязый смутился и поскреб арбалетом кирасу, – не сходится.
Берест рассмотрел ярлык гостя, потер печать, поднес пальцы щепотью к носу, принюхался, меняясь в лице.
– Так нет в мешке никого? – спросил с усмешкой.
– Одежка сменная, доски писчие для отца настоятеля, да белье спальное, – путник пнул накрепко завязанный тюк кулаком. – Девку в сене качать надо, а не в мешок прятать. Задохнется – какой с нее толк?
– Твоя правда, – Берест протянул ярлык обратно и виновато развел руками. – Остальное смотреть не стану. Грамоте не настолько обучен, но что-то подсказывает, что у меня такого ярлыка никогда не будет. Высокого полета ты птица, но плату за переправу все одно возьмем.
– Так кто ж против? – ответил гость, легко запрыгнув в седло и скосив глаз на Зыбу. – Порядок везде должен быть.
Полыхнула ослепительная молния. Высветила за спиной странного путника низкие, округлые возвышенности, поросшие густым лесом, что тянулись на сотни верст до самой Полоты. Зигзаги глубоких оврагов, днем ярко желтеющие песком на обрывистых склонах, от этой вспышки налились непроглядной тьмой, перечеркнув равнину такими иссиня-черными языками, будто лопнул от этого удара сам панцирь земли, пошел глубокими трещинами. Поднялся ветер, дернул на обрыве одинокую сосну за куцую макушку, рванул, переломил, как щепку, и помчался вдоль реки, поднимая волну и оглаживая низкий кустарник по берегам до самых корней. Зыба, приседая от страха, потащил жердь в сторону, освобождая проход. Верховой тронул лошадь, и она, мотнув перевязанным под корень хвостом, хлестнула караульного по щеке жестким пуком волос. Он плюнул в лошадиный зад, вытер лицо и размашисто перекрестился.
– Как есть нечисть, – скривился. – Глаза, что угли.
– Ты языком-то без меры не молоти, а то укоротят, – старший заставы хлопнул его по плечу и злобно оскалился. – Заснешь еще раз – всю шкуру кнутом со спины до сапог спущу.
Он смотрел, как путник остановился рядом с паромщиками, убеждал их, вытягивая руку в сторону слободки у Стохода, а те мотали патлатыми головами, задирая глаза в небо. Блеснул на ладони серебряный. Следом и второй показался тонким ребром между пальцами. Буслай жадно подхватил первую куну, небрежно подброшенную вверх, куснул зубами, затолкал за щеку, ткнул напарника кулаком под ребра. Паромщики вдвоем налегли на толстую рукоять ворота, провернули, подтягивая выше провисший пеньковый канат.
– Заводи, – призывно махнул рукой Буслай, запрыгивая на настил парома.
Ветер трепал его волосы, надувал рубаху пузырем, норовя скинуть в воду. Волна била в подпрыгивающие бревна, окатывая брызгами, а он ощерился в широкой улыбке и орал, перекрикивая ветер:
– Только сам свою лошадь держи. Недосуг нам будет. Вот-вот начнется.
Старший заставы добежал до навеса, плеснул из чаши в рот кислого вина, выдохнул, обвел насмешливым взглядом стражников:
– Ну, кто резану поставит, что не утопнут?
– А, была не была, – долговязый полез под кирасу за кошелем. – Десяток медяков наскребу. Больше нет.
– Не видать им того берега, – Зыба покосился на Береста и, пересчитывая медь, пробурчал себе под нос: – Нечисть, она речной воды страсть, как не любит.
Вслед за его словами оглушительно ударил гром и опрокинул переполненное водой небо на землю. Стена дождя рухнула сплошным потоком, скрыв отчаливший паром в серой пелене.
За стрельчатыми окнами яростно бушевала гроза. И брат Пяст, тяжело ступая по каменным плитам монастырского коридора между дубовых дверей келий, тоже был вне себя от ярости. Даже, когда неделю назад ему донесли о внезапной пропаже сразу пятерых его ряженых лазутчиков на гиблой стороне за Волмой, и стали поговаривать, что он утратил не только способность управлять тайным сыском на побережье Янтарного моря, но и доверие всесильного отца Тримира, он не скрежетал так зубами. А теперь вот и среди ближайшего окружения поползли упорные слухи, что его дни сочтены. Конечно, и настоятель Мураш, и встречные монахи, как и прежде, почтительно сгибают спины, склоняют головы, прячут взор и перебирают дрожащими пальцами четки. Вот только в их глазах, за миг до того, как они уставятся в тесаный камень под ногами, он стал замечать и нечто другое, разительно отличающееся от прошлого беспрекословного повиновения. Сейчас, кипя от гнева, он был готов на убийство первого же, попавшегося на пути черного балахонника, недостаточно быстро опустившего веки. Показалось в полутьме, или нет, что тот ухмылялся? Побагровев от злости, он смотрел на плешивую макушку монаха, покрытую россыпью коричневых пятен, и тискал вспотевшей ладонью рукоять меча, тянул его из ножен, сдерживая бешенство, на два пальца, на пять. Остановился, когда на тусклом железе клинка отразилось перекошенное, морщинистое лицо, глаза, вытаращенные от ужаса, и потрескавшиеся губы, готовые исторгнуть вопль. Брат Пяст все-таки удержал руку, вогнал клинок в ножны и, ссутулившись, зашаркал сандалиями к предоставленным услужливым ключником покоям, благодарный всевышнему, что не дал зря прикончить невиновного. В окрестностях Стохода, как и на других землях сарта Некраса, еще можно было прибить пару хуторских, а вот в обители для этого необходима веская причина. Если только кого из слуг изувечить? В монастырях он всегда страдал человеколюбием, а ведь мог и не сдержаться после столь неприятных воспоминаний о недавней беседе с отцом Тримиром.
Хольд захлопнул за собой дверь, окинул безумным взглядом скромную келью и отшвырнул ногой тяжелую, резную скамью. Неожиданная острая боль перехлестнулась через его гнев, заставила охнуть, выдавила слезу на изрезанную глубокими морщинами щеку. Он скривился, потер ушибленную до синяка ступню и, прихрамывая, проковылял к окну, в которое ломился ветер. Требовалось найти выход злобе, но где ж его найдешь в монастыре?
– Вина! – заорал, морщась и потирая ногу.
Он подхватил с подноса кувшин, плеснул в чашу и влил темную жидкость в глотку.
– Ты что принес, недоношенный ублюдок? – вызверился на служку и швырнул чашу в стену.
– Вино, брат Пяст. Лучшее, – залепетал тот, пятясь к дверям. – Может в погребах чего напутали. Что дают, то и несу.
– Ну-ка, – он схватил глиняный кувшин, сунул нос в узкую горловину и принюхался, втягивая аромат.
Хмыкнул, удивляясь сам себе. Раздраженно потер лоб, разгоняя морщины к вискам. Решил, что это ярость настолько затмила разум, что и вино разбавленным водой показалось.
– Брысь, – буркнул, отворачиваясь к окну.
Мальчишка выскочил из покоев, выдохнул облегченно и обрадованно перекрестился, что и в этот раз пронесло: не побоями, а бранным словом отделался. Оглянулся воровато и выцедил оставшихся полкувшина, проклиная острый нюх и подозрительность брата Пяста, пока вино булькало на пути в желудок. Затем вытер рот и потащился по лестнице в погреб к виночерпию за новым кувшином, решив, что больше нераспечатанный сосуд не понесет. Черт с ним, с вином этим – лучше с целыми костями остаться. А старший хольд тайного сыска мрачно смотрел в окно, сжимая кулаки в рукавах просторного одеяния. За крепким переплетом, забранным желтоватым стеклом, виднелись гнущиеся под порывами ветра деревья, давило низкое небо, затянутое в черноту, и только одинокий голубой просвет, каким-то чудом продравшийся сквозь тучи, застыл над светлым пятном пшеничного поля под ним. Гроза не собиралась уходить. На смену одной полосе туч ветер тащил другую, испещренную бесконечными молниями внутри клубящихся чернильных воронок. И эта другая казалась еще чернее, еще больше, и еще злее. День начался не столько ненастьем снаружи, сколько изводящей тревогой внутри. Он уже вторую неделю ждал своего посыльного из-за Скривы, вперив неподвижный взгляд в окно, и с каждым днем росло его отчаяние, выплескиваясь неудержимым гневом. О том, что лучший соглядатай и соратник может исчезнуть, как и все остальные, брат Пяст старался не думать: хватило одного раза, когда во сне привиделось окровавленное тело большеголового Уло и невыносимо прекрасное девичье лицо рядом, и когда сам очумело вопил, проснувшись в холодном поту.
Небольшие домишки переселенцев с окрестных хуторов теснились вдоль улиц, заливаемых грязными, бурлящими потоками воды, несущейся с возвышенности у крепостного вала. Дворовые постройки едва ли не лепились друг к другу, размежевываясь такими узкими проходами, что и конному не протиснуться, чтоб колени не ободрать. Полыхнет такое хозяйство пожаром по недосмотру и все – одно пепелище от слободки останется. Поэтому монастырь, отделенный от поселения широкой полосой чистого поля и стоявший ближе к берегу Скривы, чем это скопище убогих домишек, был обнесен каменной стеной в полторы сажени высотой. И острую макушку звонницы, и небольшую церквушку, скрытую за раскидистыми деревьями, и приземистые кельи монахов, и просторные покои отца настоятеля можно было разглядеть только со стен Стохода, или взобравшись на ограду самой обители. Только поглазеть на монастырь с ограды желающих не находилось: получишь арбалетную стрелу от не в меру зоркого стражника и прикопают, как собаку. И хоронят здесь мелко. То ли монастырскому люду лень утруждаться, то ли нарочно, чтобы паводком из земли вымыло, да к Янтарному морю на корм рыбам несло.
Приблизившийся к обители путник не собирался лезть через стену, направив лошадь, вздрагивающую всем телом после жуткой переправы, прямо к воротам монастыря. Оттянул тяжелое било с кольцом и отпустил со всего маха на железо пластины.
– Вот угощу сейчас стрелой, так и руки отсохнут греметь! – тут же заорал кто-то из-за ворот охрипшим голосом.
Путник растянул губы в усмешке и вновь громыхнул кольцом. Лязгнул запор и тяжелые створки распахнулись вместе с порывом ветра, выволокли за собой двух стражников, вцепившихся в железные скобы. Воины скользили сапогами в вязкой глине, отчаянно ругались, пытаясь совладать с ветром, ливнем и мокрым деревом. Третий стоял в проходе, широко расставив ноги, целился одной рукой из арбалета, прикрыв глаза на бородатом лице от хлещущего дождя второй ладонью.
– Ну! – рявкнул он. – Если просто обсохнуть решил, так прямо и говори. Мы тебя, гость дорогой, кулаками и приветим. А если слово нужное настоятелю принес, так ярлык показывай.
– Слово, – отозвался путник.
Он швырнул в мокрую ладонь ближнего стражника полоску кожи. Тот отпустил свою половину ворот, вгляделся в оттиск печати, заглянул гостю под капюшон и бросился к старшине стражи.
– Этот, которого брат Пяст в окно вторую неделю высматривает.
– Проводи.
Он вскинул арбалет на плечо, посторонился, едва не угодив в глубокую лужу, но удержался на скользком краю. Вполголоса чертыхнулся и махнул верховому, чтобы проезжал внутрь. Лошадь зашлепала копытами, с каждым шагом окатывая его по пояс грязными брызгами. Второй стражник справился с воротами, отмыл от глины сапоги в луже поменьше и подошел ближе, встав за спиной.
– Что ж за гость такой, что брат Пяст всех монахов в ожидании затиранил? – спросил он.
– Кто его знает, – пожал плечами старший. – Может, теперь хоть съедут вместе куда подальше.
– И нам спокойнее, – усмехнулся воин, осматривая ладонь. – Надо же, заноза.
Он сунул ладонь в рот, нащупал кончик зубами, дернул, сплюнул три раза через плечо и пососал ранку.
– В караульной не сиди, кости не бросай, – сказал недовольно. – Вино запретил.
– Ты о ком? – повернул к нему голову старший.
– О настоятеле.
– Ничего. Съедут – опять заживем. Ворота запер?
– Ну, запер.
– Проверь еще раз.
– Зачем это, – удивился стражник, вытянувшись лицом.
– Проверь, говорю, – обозлился тот.
– Ну, вот, – воин поплелся обратно. – Заразное это у брата Пяста.
– Что?
– Злоба, говорю, заразная, – пробурчал в ответ.
– Болтлив стал не в меру. Вот уедут, а я тебя без хмельного все одно оставлю, чтоб о службе думал, а не языком молол. Кого тогда винить станешь?
– Так я что, – заюлил стражник, – я ничего. Службу исправно несу.
– Несет он, – ухмыльнулся старший. – Пока со скамьи ногой не сбросишь, так о службе и не вспомнит. Вино только лакать горазд. Уж возьмусь за тебя. Помяни мое слово. Ведро неси. Лужу вычерпывать будешь – ни пройти ни проехать!
Буслай повернул голову, бросив исподтишка короткий взгляд на запертый вход в обитель. Мокрый, как бобровый хвост, он топтался под торговым навесом невдалеке от Южной башни Стохода, раздумывая, как привлечь внимание старшего стражника, распекавшего караульных у ворот, но Махота сам заметил паромщика. Бросив какой-то резкий приказ своим воинам, он нахлобучил шлем на голову, чтобы хоть немного прикрыться от хлещущего дождя, и быстрым шагом приблизился к нему. Остановился, недовольно дернув могучим плечом.
– Ну? – процедил сквозь зубы.
Паромщик проглотил приготовленный вопрос о прошлом вознаграждении и сказал:
– Гость чудной через Скриву переправился. И в обитель сразу.
– Что ж в нем такого странного увидел?
– Берест, как его ярлык рассмотрел и понюхал, так в лице изменился. Сразу Зыбе сказал, чтоб пропустил.
– Значит, самого корта печать?
– Старшему заставы виднее.
– Так куда, говоришь, его понесло с переправы?
– В монастырь.
– Может, святым мощам поклониться?
– Не-а. Доски для писцов в мешке вез к отцу настоятелю.
– У Мураша свои закончились?
– Сам так сказал.
– А в монастыре брат Пяст.
– Так он там уже две недели торчит.
– Не видел, говоришь, его ни разу?
– Такого разве забудешь. Голова тыквой сверху, а подбородок снизу, как обструганный. На локоть повыше меня будет. Силен, зараза. Как канат лопнул, так он лошадь, что в стремнину с парома волной сбросило, за копыта удержал и назад втянул вместе с мешком. Нет там никаких досок. Другое там.
– Что?
– Решту показалось, что девку он в мешке прячет.
Махота позеленел, вспомнив, как говорили ему, что та тоненькая, как тростинка, девчушка, позабавиться с которой помешала Томила, и которую пырнул ножом, бросив подыхать на обочине, выжила. Узнает корт о его оплошности, так на воинском дворе перед всей стражей плетью спину до костей исполосует, чтобы рука в другой раз не дрогнула. Надо было бы сегодня же и исправить эту досадную оплошность, так с крепостного двора еще неделю и шага не сделать. Задолжал он корту за свою неудачную поездку в Герсику. Скрипнул зубами.
– Какую девку?
– Откуда ж мне знать, – развел руками паромщик.
– Ну и ладно.
Он полез пальцами в кошель, рылся в нем на ощупь, пока не подцепил среди серебра медяк.
– Придется присмотреть, чтобы всякая зараза по городу от него не расползлась. А ты иди. Если обратно за Скриву потащится, то стрелой ко мне. Пощупаем твоего незнакомца.
Сунул медяк Буслаю в руку. Тот скривился.
– Ну что еще? – наморщил лоб Махота, увидев вопросительное выражение лица паромщика.
– Что ж он за мешок свой так печется, что чуть не утоп? Все за него держался, пока со старшим заставы языком чесал.
– Выходит, языком чесать надо меньше! – вдруг рассвирепел стражник и пошел, не оглядываясь, к воротам Южной башни.
Буслай хмыкнул и выплюнул на ладонь серебряный, доставшийся от уродливого гостя. Презрительно прищурился в спину Махоте и проворчал:
– Чтоб тебе лопнуть от жадности.
– Брат Пяст, – позвал монах, просунув губы в щель приоткрытой двери.
– Что там? – бросил тот через плечо, не отрывая взгляда от окна.
– Приехал, – радостно выдохнул балахонник, протискиваясь в келью. – Уло, говорит, его кличут.
Старший хольд тайного сыска размахнулся и врезал кулаком в деревянный переплет рамы. Служка присел от страха, а брат Пяст недоверчиво обернулся. Он всегда гордился своим острым зрением и знал, что не мог бы пропустить и собаку на дороге от переправы в монастырь, даже в такую грозу.
– Я никого не видел, – процедил сквозь зубы, наливаясь злобой.
– Снесло их, – заторопился монах, который тоже мечтал о скором отъезде столь мерзкого гостя. – Канат лопнул. Паромщики из стремнины насилу выбрались. Чудом уцелели. С другой стороны обители к воротам добрался.
Брат Пяст вздохнул, глянул на распятие в углу, но рук из рукавов не вытащил. Оттер монаха плечом от двери и широким шагом двинулся мимо келий. У входной двери стоял высокий, насквозь мокрый гость с таким огромным дорожным мешком на плече, словно от ствола дерева кусок отпилил и внутрь затолкал. Наклонив голову к низкорослому монаху, молча выслушал его причитания по поводу воды и глины, которыми тот собирался измазать натертые до блеска каменные плиты пола. Затем просто отодвинул его в сторону и направился к брату Пясту, оставляя за собой грязные шлепки сандалий.
– Одно слово, – хольд дрожал от нетерпения. – Одно слово прежде, чем ты расскажешь мне все.
– Да, – коротко ответил гость, бросая на пол мешок.
Во дворе загремела цепь, донесся осатанелый собачий брех, а следом пронзительный вопль:
– Куда льешь?! Вот спущу псов! За стену таскай свое ведро!
Уло скрипнул зубами – собак он ненавидел.
Брат Пяст едва не приплясывал от нетерпения, скалился такой широкой улыбкой, что и за две недели ни разу и подобия ее на морщинистом лице монахи не видели. Слуга подхватил с пола мешок. Тяжелая рука сжала его локоть. Он опустил взгляд, втянул голову в плечи, ожидая оплеухи.
– Не тронь, – тихо сказал гость, скользнув пальцами к рукояти меча на поясе. – Сам понесу.
– Иди сюда, – брат Пяст ухватил служку за ухо, дернул так, что у того брызнули слезы. – Воды горячей, еды обильной, да вина лучшего. Предупреди, если не понравится, то повара с виночерпием гость самолично накормит и напоит. Так, Уло?
Мокрый и закоченевший гость поклонился и с благодарностью кивнул на заботу. Он всегда помнил, что хольд, когда еще был обычным послушником, и стоял с монастырским ящиком для подаяний на краю торговой площади Герсики, где начиналась улица Землекопов, то всегда покровительствовал маленькому головастику Уло, раздавая тумаки мальцам постарше, чтобы не отобрали украденный у зазевавшегося покупателя медяк. И Уло, которого родила и бросила под забором никому неизвестная гулящая девка, тоже старался что-то сделать для парня, что тащился из дальнего монастыря на площадь в любую погоду. Приходил тот со своим ящиком, припрятав за пазухой краюху мокрого хлеба, пропитанную жиром копченой рыбы, ждал, отбиваясь ногой от бродячих собак, которые бесстрашно лезли под подол балахона, только что сандалии не грызли. Тогда мальчишка, тощий и вечно голодный, мчался к нему и, мгновенно проглатывал протянутую краюху, пока псы не сбили в грязь и не выхватили хлеб. Слизнув последние крошки с ладони, он садился рядом и неторопливо рассказывал все слухи и сплетни. Потом, прищурив один глаз, выкладывал то, что видел и слышал сам. Знал он много – маленького Уло никто не считал опасным и не придавал значения его присутствию ни в тайных убежищах наемных убийц в старых постройках рядом с улицей Могильщиков, ни в воровских притонах у Гостевой башни. Даже самые отъявленные злодеи, что готовы были лишить путника жизни за стоптанные башмаки на дороге в Стоход или Вилоню, не обращали на него внимания.
– Все, – он поднимался и добавлял всегда один и тот же вопрос: «Завтра ждать?».
Уло вырос. Голодное детство не прошло для него даром. Хоть и вымахал высоким и широкоплечим среди местной мелкоты – ходили среди охочих девок в Герсике слухи, что мать его путалась с рыжебородыми северными разбойниками – но так и остался большеголовым, уродливым на лицо и таким костлявым и жилистым, что любая одежда болталась на нем, как на пугале в хуторском огороде. Возвысился и послушник. Просил ли Уло о чем-нибудь Пяста, ставшего хольдом? Никогда и язык не шевельнулся. Принимал, как должное – слово за хлеб. Потом, повзрослев, брал за слово медью. Затем слово стало делом. Уло был приметным, но незаменимым, и брат Пяст, подмяв под себя тайный сыск, не стал скупиться на серебро.
– Оставалось только ждать.
– Ждать, – едва слышно пробормотал брат Пяст. – Устал я ждать. Едва не рехнулся.
– Никак одно на другое не нанизывалось, и след все не всплывал. Случай помог.
– У тебя случайностей не бывает, – убежденно произнес хольд, пододвигая к нему глубокую сковороду с тушеным мясом, булькающим в собственном жиру. – Верный след ты унюхал, вот он и открылся.
Уло подвинул скамью ближе к столу, уселся, сглотнул слюну, потянулся к мясу, рылся пальцами в кусках, выбирая, где мослы потолще да жира больше. Потом просто поставил всю сковороду перед собой, отломил от краюхи хлеба кусок, макнул в жир и обвел взглядом келью.
– Нет тут ушей, – твердо сказал брат Пяст. – Говори свободно.
Большеголовый Уло кивнул, но молчал, рвал мясо крепкими зубами, увлеченно гремел костью о столешницу, выбивая из желтых осколков мозг. Не любил он пространных разговоров. Слушать привык и действовать. Думать и размышлять умел, как и размышлял меньше часа назад, едва втиснув длинное и костлявое тело в лохань с горячей водой. Закрыл глаза от удовольствия, чувствуя, как тепло поползло внутрь. Задумался, катал в голове прошедшие дни, размышлял все ли сделал правильно, не оставил ли сам за собой след, распутывая чужой. Чудную задачу ему брат Пяст подкинул. Думал за пару дней управиться с плевым делом, а оно вон – на месяцы растянулось, а отпущенное ему время неумолимо таяло. Вот тогда он забеспокоился по-настоящему. Отираться на торжищах и постоялых дворах, выуживая нужные сведения по крупицам из хмельных разговоров, сам он не мог – уж больно приметный уродился. Нищим по улицам слоняться? Так на странные вопросы могут и ножом в темном переулке под ребро ответить, и бродяжничать без ярлыка с дозволом сартова стража не даст. Тогда-то он и наполнил кошель серебром, пришел в харчевню на улице Могильщиков к карлику Желыбе, с которым знался с малолетства. Тряхнул серебром, шепнул пару слов в чуткое ухо и тогда к нему зачастили ночные гости. Молча выслушивали указания и так же молча растворялись в темноте. Одни охотники за дармовым серебром приходили вновь, выкладывали, что удалось разнюхать и уходили, спрятав половину куны за щекой, другие не возвращались вовсе. Потом поток разбойничьих рож и добропорядочных внешне слуг сарта Некраса иссяк, не принеся ничего, кроме осознания зря потраченного времени. Однако Уло не привык сдаваться. Оставалось только терпеливо сидеть пауком над горстью серебра, которая не уменьшилась и на четверть, раскинув ловчую сеть и испытывая терпение брата Пяста. Вот тогда и пришел сам Желыба, взобрался на скамью с ногами, потирал бритую голову, опустошая один кувшин вина за другим, сокрушался, что помочь не смог, а он едва на волоске удержал жгучее желание разбить все эти кувшины – или разом, или поочередно, но все, как один непременно! – о голый череп карлика. Уже прощаясь, покачиваясь от выпитого, тыкаясь лбом в живот Уло, непрерывно икая и кривясь в хмельных гримасах, он поведал одну занятную историю о безвременно почившей в своей келье молоденькой монахине, которую в Гнезно ни один могильщик схоронить не взялся. Свиток, говорил заплетающимся языком, у нее в келье нашли, а там… Друг ты мне, пьяно всхлипывал в дверях, не хотел говорить, мол, проклятый этот свиток, даже сжечь не смогли, как монашку на дрова в костре бросили. Назавтра в келье его обратно и нашли. Пятнышка сажи на нем не осталось. Замуровали. Не ищи те слова, что найти хочешь – пропадешь. И серебра мне не надо. Хлопнул дверью и потащился в темноту переулков Герсики, держась за стены. Набрехал тогда с три короба Желыба, ублюдок этакий. Никто о такой монашке и не слышал нигде. Потом уже узнал. Так какой с хмельного спрос? Сам брехал и сам же верил, что правду говорит, и Уло от беды уберечь старался. Но Гнезно занозой засело в мозгу, шевелилось, покалывало. И не зря, как оказалось.
– В Герсике ничего от следа не осталось, – заговорил он наконец. – Слышал, что у матери Некраса было какое-то тайное хранилище древних свитков. Может быть, у самого сарта и осталось что-то глубоко запрятанное, так не говорит никому и найти не удалось. Мать-то свою он собственноручно жизни лишил.
– Мальчишкой я был в те времена, а ты на полу под ногами охочих девок по пролитому вину ползал и слюни пускал, – ухмыльнулся брат Пяст.
Уло потянулся к кувшину с вином. Не нравились ему такие сравнения, хоть и старший товарищ их произносил. Бросил тот как-то брезгливо, что, мол, это у породистой суки хвост поджат, чтобы не вскочил никто, а у безродной всегда торчком. И точно таким же тоном брат Пяст частенько говорил ему, что мать из охочих девок не стоит того, чтобы о ней думать. Тем более, искать. Не из знати ведь была, иначе бы под монастырские двери подбросила, а не в канаве подыхать кинула. И Уло запил кольнувшую сердце обиду, осушив глиняный сосуд до дна.
– По всей Герсике искал?
– Искал, – хмуро кивнул он. – По купцам ходил, по разбойникам, по отшельникам. Клич тайный бросал. Награду предлагал за весть, за шепот какой, хоть за полслова. Одного боялся, если знающий человек сразу не всплыл, так может и притаиться в каком убежище, да так, что никому вовек не найти. Вот так в Гнезно и отправился.
– Почему в Гнезно? – опешил брат Пяст. – Где мы и где Гнезно?
– Когда стал искать у кого на сарта Некраса такой зуб отрос, что не испугается рот открыть и сказать об этом. Пусть бы и на свитке пером черкнуть.
– У меня. У отца Тримира, – процедил тот и вдруг дернулся, хлопнул себя по лбу. – Болеслав!
– Он самый, – Уло вцепился зубами в кусок мяса, прошепелявил с набитым ртом: – Пришлось на ляшскую сторону отправиться. А там уже и пошло нанизываться одно на другое. Всплыл след.
– Почему вестей о себе не присылал?
– Следят там за всеми зорко. Нунций за Болеславом, Болеслав за стражей, стража за монахами, а те за паствой, – Уло вытер скользкий от жира подбородок и похлопал себя по макушке, такой же большой, как и сковорода на столе перед ним. – А мне за собой бы уследить.
– Надо было за помощью гонца отправить.
Уло пожал плечами. Он всегда следовал непреложному правилу – обходиться в дороге самым малым и своими силами. Само собой, настоятель в любом монастыре, взглянув на ярлык с печатью отца Тримира, снабдил бы его всем необходимым, лишь бы тот поскорее убрался подобру-поздорову, но тайный сыск на то и тайный, что открытая помощь, бывает, и не к добру оборачивается. Да и лишних глаз и ушей в монастырях полно, а завязанное молча и в темноте всегда крепче, потому что узел тот никто и не видел, и не слышал о нем. Всунь сейчас кто посторонний нос в этот тюк, что истекал водой на камнях пола, и весь хитроумный план брата Пяста псу под хвост.
– Ну? – поторопил тот.
Уло вздохнул, скривился и стал рассказывать, изредка прерываясь, чтобы подхватить со сковороды очередной кусок мяса и глотнуть из кувшина. Поведал, как побывал и в Турье, и в Вилоне, а потом вместо того, чтобы вернуться в Герсику, отправился в Гнезно. Потом перешел к главному. Брат Пяст слушал с едва заметной улыбкой и кивал каким-то собственным мыслям. Он всегда удивлялся жадному аппетиту Уло, который брал пищу руками, чавкал, сопел, булькал, громко отрыгивал и никогда не забывая помянуть Создателя словами благодарности. Неожиданно он заскрипел зубами и грохнул кулаком по столу так, что загремела посуда.
– Погоди, – грозно сдвинул брови. – Так тот свиток сгинул?
– Кто его знает, – помрачнел Уло.
– Пусть так. Говорят, выносило в старые времена на берег Волмы всякое. Теперь такого нет. Сгинул, так появится где-нибудь, а нам и этого хватит. Очень надеюсь, что хватит.
Уло перестал жевать, скосил глаз в наливающееся бардовым лицо старшего тайного сыск и сказал осторожно:
– Нельзя отыскать то, чего больше нет. Настоящий я так и не нашел, хоть на сто верст вокруг Гнезно все кладбища обшарил своими руками, обнюхал да ощупал. И вот человека, что с него загогулину в загогулину все на другой свиток перенес – отрыл.
Брат Пяст молчал, выстукивал костяшками по столу, прижав другой ладонью дергающийся глаз.
– Каждого опросил. Кого с хмельным обхаживал, кто на серебро польстился, а кого и… – Уло сжал кулаки, заторопился со словами, – с камнем на шее в омут пришлось, чтобы разговор над водой не поднялся. Все, что достал, в мешке. Усохло, правда, тело, сломалось местами, а сломанный меч из пальцев не вырвать, будто не одна рука, а две его держат. Он это. Точно. И по лезвию птицы чеканены, и ржа их не взяла, и слова на рукояти те, что искали.
– Никто лучше тебя бы не справился, – хольд укротил гнев и наморщил лоб, увидев перед собой встревоженное лицо Уло. – Не то плохо, что настоящего свитка нет, а то, что на поданный знак могут другие откликнуться.
– Теперь-то что?
– Девка здесь нужна. Знак подать. Молодая, до смерти обиженная, да так, чтоб голову в петлю готова сунуть, но, смотри, чтобы и стражей не тронутая.
– Найду, но сама ж не пойдет.
– Заставим!
– По доброй воле должна. Иначе никак.
– Старуху одну я тут присмотрел за эти дни, пока тебя в окно выглядывал. Удивился еще, что ярлык с дозволом на ворожбу от корта Стохода имеет. Разузнал о ней. Завистники все выложили, словно подноготную получил. Вот она и привадит к девке порчу. Такую, что та сама побежит к Волме снимать чужой приворот.
Уло подергал себя за ухо, будто вдруг хуже слышать стал, и передернулся всем телом.
– Ворожея? Такую уговори попробуй. Опутает наговором каким – не вырвешься из ее паутины.
– Убеди, – ухмыльнулся брат Пяст. – В одну ладонь серебро, во вторую кочергу раскаленную. Вот увидишь, как быстро выберет твою сторону. Еще как выберет и вприпрыжку за тобой бежать станет. Насмотрелся я на них в пыточной.
– Ничего не боюсь, – буркнул Уло, – а вот ведьмы такие до дрожи пугают.
– Неделю ей дай, – понизил голос собеседник, – и следи за всеми. За старухой, за девкой, за берегом.
Уло почесал затылок, вздохнул, резко встал, заходил по келье, а брат Пяст полез в кошель, вытянул серебряный, постучал им по столу.
– Сомневаешься?
Тот отвернулся, будто взглядом с хольдом страшился встретиться.
– Не думаю, что она придет. Дозор их на поданный знак откликнется. Ей то зачем идти?
– За телом. Откуда она узнает, что свиток не тот?
– Сделаю, что смогу, – Уло обернулся. – А не получится, значит, смерть помешала задуманное до конца довести. Как ведьму эту мерзкую кличут?
– Шепетуха. Мешок с телом ей занеси. Скажешь, неделя ей срок. Не выполнит наказ, – брат Пяст стиснул в кулаке кусок мяса, брызнув жиром. – Умолять будет, чтобы на костер поскорее отправил.
– Много их там за Волмой?
– Неужели испугался?
– Боюсь, как бы Герсика не треснула от их нашествия. Ночами теперь и на торговом тракте небезопасно показаться. А как навьи придут, так и вовсе за стену нос не высунешь. Хотя, что для них стены…
– Как придут, так и обратно сгинут, – брат Пяст ухмыльнулся и вытер ладонь. – Один раз они уже ушли. С чего бы им опять возвращаться на эти земли? Отомстят, конечно, за свою девку сарту Некрасу, да и дело с концом. Главное, чтобы тот дверь в тайные подземелья не захлопнул и сам не сбежал. Но за этим мы с тобой проследим.
И хольд вспомнил, как торопился в Герсику из обители Святого Орма, подгоняемый в спину ревущей бурей. Закрыв лицо рукавицей от секущего по щекам ледяного крошева, вновь и вновь думал о словах повелительницы Анлора, сказанных ему несколько лет назад, а и до сих пор не покинувших уши. «Ястреб не клюет хлебные крошки, – скупо улыбнулась тогда янгала Дарьяна, окатив брата Пяста волной презрения из синих, как море, глаз. – Зачем навьям чужие мертвецы? Своих девать некуда. Не страшись. Сделаешь все верно – подвинешь Тримира и сартом в Герсике сядешь. А не сумеешь…». Всю оставшуюся жизнь он будет помнить ее сжатый кулак на рукояти клинка и ту зловещую улыбку, что исказила тонкие черты зачаровывающего своей красотой лица, и те холодные пальцы воинов ее свиты, которые сняли петлю с его шеи.
– Как старуха все выполнит, то мешок обратно забери. Скажу, куда потом отвезти, – он сглотнул и непроизвольно потер шею. – Понял?
Уло кивнул головой.