Пролог
«Это все гниль, – думал Тан-из, глядя сверху в глаза дочери. – Гниль забрала мое дитя».
Длинные цепочки пленников заполнили долину. Воздух сотрясали вопли и проклятия, мольбы и всхлипывания; полуденный жар был пропитан запахом крови и мочи. Тан-из не обращал внимания ни на что – его презрительный взгляд был прикован к лицу дочери, той, что стояла сейчас перед ним на коленях, обхватив его ноги. Вера была уже взрослой женщиной: минул месяц, как ей исполнилось тридцать лет. Если не всматриваться, она могла показаться здоровой – ясные серые глаза, худые плечи, сильные руки и ноги… Однако кшештрим не рожали здоровых детей уже несколько веков.
– Отец! – молила женщина, и слезы ручьями текли по ее щекам.
«И эти слезы – тоже признак гнили».
Разумеется, для этого существовали и другие имена. Дети по невежеству или недомыслию называли свой недуг «старостью», однако в этом, как и во многом другом, они ошибались. Старость не означает дряхлости. Тан-из и сам был стар – ему было много сотен лет, но жилы в его теле оставались крепкими, а ум – бодрым. Если нужно, он мог бежать весь день, всю ночь и бо́льшую часть следующего дня. Большинство других кшештрим были еще старше – их возраст насчитывал тысячелетия, – и тем не менее они до сих пор продолжали ходить по земле, если не считать тех, что пали в бесконечных войнах с неббарим. О нет! Время идет своим чередом, звезды молчаливо перемещаются по своим орбитам, времена года сменяют друг друга, и ничто из этого само по себе не может принести никакого вреда. Не возраст, но гниль точила детей, пожирая их внутренности и умы, высасывая из них силу, превращая в прах те проблески разума, которыми они некогда обладали. А за гнилью шла смерть.
– Отец! – повторила Вера и снова не смогла продвинуться дальше этого единственного слова.
– Дочь, – отозвался Тан-из.
– Ты ведь не… – она прерывисто дышала, оглядываясь через плечо в сторону рва, где в солнечных лучах сверкала сталь: доран-се уже принялись за работу. – Ты ведь не можешь…
Тан-из склонил голову к плечу. Он пытался понять свою дочь, пытался понять всех своих детей. Хоть он и не был целителем, как солдат он давным-давно научился заживлять сломанные кости и разорванную кожу, ухаживать за гниющей плотью, когда в раны попадала грязь, лечить изматывающий кашель у тех, кто слишком долго пробыл вне дома. Но это… он не мог постичь природу этого сокрушительного недуга и тем более был не в силах его излечить.
– Дочь, ты одержима. Гниль овладела тобой.
Опустив руку, Тан-из провел пальцем вдоль морщин на лбу дочери, коснулся хрупких лучиков, разбегающихся от уголков глаз, отыскал тонкую серебряную нить, затерявшуюся среди каштановых локонов. Всего лишь несколько десятков лет, а ее гладкая оливковая кожа уже начала грубеть от солнца и ветра. Когда Вера впервые вырвалась в этот мир между ляжек своей матери, крепкотелая и вопящая во все горло, он подумал, что, возможно, девочка вырастет здоровой и недуг ее не коснется. Этот вопрос не оставлял его с тех пор и вот теперь он получил ответ.
– Пока что гниль лишь слегка коснулась тебя, – отметил он, – но со временем ее хватка окрепнет.
– И поэтому вам нужно вот это? – выкрикнула она, в отчаянии дернув головой в направлении свежевыкопанного рва. – Вот к этому все идет, да?
Тан-из покачал головой.
– Решение принимал не я. Совет проголосовал…
– Почему? Почему вы так нас ненавидите?
– Ненавидим? – повторил он. – У нас нет такого слова, дитя. Его придумали вы.
– Это не слово! Это чувство – настоящее чувство! Хоть что-то реальное, хоть какая-то правда об этом мире!
Тан-из покивал. Ему уже доводилось слышать нечто подобное. «Ненависть», «отвага», «страх»… Те, кто считал, что гниль – всего лишь недуг плоти, не понимали в ней ничего. Она разрушала ум, подтачивала само основание мысли и рассудка.
– Я выросла из твоего семени, – продолжала Вера, как если бы это логически следовало из сказанного ею прежде. – Ты кормил меня, когда я была маленькая!
– Так же поступают многие другие живые существа: волки, орлы, лошади. Все, пока они молоды и несовершенны, должны опираться на тех, кто их породил.
– Волки, орлы и лошади защищают своих детей! – вскричала она, плача уже навзрыд и сильнее сжимая его ноги. – Я видела! Они охраняют и берегут, кормят и ухаживают. Они растят своих детей! – Вера протянула дрожащую, ищущую руку к лицу отца. – Почему вы отказываетесь растить нас?
Тан-из отвел руку дочери в сторону.
– Волки растят своих детей, чтобы те стали волками. Орлы – орлами. Вы же… – Он вновь нахмурил брови. – Мы вырастили вас, но вы оказались испорчены. Осквернены. Сомнительны. Посмотри сама, – он показал в сторону сгорбленных, поникших фигур, стоявших в ожидании возле края рва; сотни фигур, молча ждущие своей участи. – Вы и без нас умрете сами по себе, и очень скоро.
– Но ведь мы люди! Мы ваши дети!
Тан-из утомленно покачал головой. Нет смысла приводить доводы рассудка тому, чей рассудок помрачен.
– Вы никогда не станете подобными нам, – спокойно проговорил он, вытаскивая нож.
При виде клинка Вера издала горлом сдавленный звук и отпрянула назад. Тан-из подумал, не попытается ли она бежать. Некоторые пытались. Никто не убежал далеко. Эта его дочь, однако, убегать не стала. Вместо этого она сжала руки в бледные, трясущиеся кулаки и затем видимым усилием воли подняла себя с колен. Стоя она смогла посмотреть ему прямо в глаза, и хотя волосы прилипли к ее мокрым от слез щекам, она больше не плакала. Впервые, хоть и ненадолго, ей удалось избавиться от корежившего ее ужаса. Она выглядела почти здоровой. Исцеленной.
– А такими, какие мы есть, вы нас любить не можете? – спросила она, медленно и наконец-то твердо выговаривая слова. – Пускай оскверненных, пускай испорченных! Пускай совсем прогнивших – такими вы нас не можете любить?
– «Любить»… – повторил Тан-из, пробуя на вкус незнакомое звучание, перекатывая его во рту. Тем временем нож вошел в ее тело и двинулся вверх, через мышцы, мимо ребер, прямо к бешено колотящемуся сердцу. – Это ваше слово, дочь, как и «ненавидеть». У нас такого нет.