ГЛАВА 1
Она сидела в аэропорту и вспоминала свое детство. Вокруг сновали озабоченные люди, то и дело объявляли прибытие и отбытие самолетов, в синем сентябрьском небе гудели мощные двигатели, но она ничего не видела и не слышала. Перед ней возникло счастливое лицо ее матери. Она никогда не забудет того лета, проведенного на Солнечном берегу. Она, мать и Алексей Степанович, которого ей представили в качестве ее будущего отчима, поехали по туристической путевке в Болгарию. До этого она никогда не видела моря. Гладкая, упругая кожа матери уже через пару дней покрылась ровным золотистым загаром. И это несмотря на то, что она была натуральной блондинкой. В ее ушах зазвучал ласково-наставительный голос матери, пишущей очередной пейзаж: «Вот это берлинская лазурь, видишь, какая она прозрачная и чистая? А это марс оранжевый. Правда, он восхитителен? Посмотри, как он сияет! Та-ак, – тон матери становится беспокойным, – здесь пойдет охра и коричневый, и тогда мы получим нужный переход. А если сверху положить хром…»
Улыбающиеся голубые глаза матери, красивый разрез которых сводил с ума мужчин, и нос с горбинкой – ей, маленькой девочке, казалось, что вся строгость и властность характера этой сказочной блондинки исходят от ее гордого профиля и немного жесткой линии губ, – в ее воображении были несколько размыты и смешивались с синевой моря, южных сумерек и тонкими очертаниями гор в утренние часы. Тогда мать носила широкие белые рубашки и парусиновые туфли. Подвитые белокурые пряди свободно падали на плечи, оттеняя их смуглую позолоту. Тогда она еще не была мадам Левицки, не посещала модных тусовок и не выставлялась в престижных галереях Мюнхена и Милана, Парижа и Нью-Йорка. Тогда она еще была ее мамой…
Сколько же лет прошло!
Она вздрогнула, услышав резкий голос матери – он становился таким, когда она спорила со своими друзьями-художниками, отстаивая свои убеждения: «Дали учил, что последние мазки должны быть максимально прозрачными, а потому наносить их следует более жидкой краской. Вы можете не слушать меня, но Дали-то!»
В застойные времена авангардистов не жаловали. В восьмидесятом году ей, родившейся в семье талантливой художницы и начинающего поэта, было пять лет. Это потом она узнала, что ее мать была одной из немногих молодых смелых художников, которые отстаивали свои убеждения, рискуя оказаться в психиатрической клинике. Мать увлекалась поэзией и сама писала стихи. Кроме того, она профессионально занималась скульптурой и даже сделала серию скульптур из глины, впрочем, так и не отлитых в бронзу.
Отец вскоре запил и сгинул. Несколько раз после развода мать видела его на проспекте, о чем сообщила дочери позже. У него был сумрачный и недовольный вид, он превратился в настоящего алкоголика – неопрятный, с помятым лицом и всклокоченными волосами. Мать всегда проходила мимо, отвернувшись от него или перебегая на противоположный тротуар.
Когда Веронике исполнилось семь лет, появился Алексей Степанович. Мама влюбилась в него без памяти. Она готова была следовать за ним куда угодно. Алексей Степанович работал главным редактором художественного журнала «Тарасовские маяки». Он был старше матери на восемь лет. Обаятельный, но самовлюбленный, не глупый, но полный предрассудков, целеустремленный, но порой до ужаса циничный, он способствовал тому, чтобы мать узнали в художественных кругах. Благодаря ему она открыла мастерскую и, не считаясь ни с чьим мнением, стала экспериментировать. Алексей Степанович иногда снисходил до того, чтобы бросить ей несколько насмешливых советов и ироничных замечаний, смотря на творения своей жены как на своего рода простительные чудачества молодости и стремление самоутвердиться, ниспровергая «вечные» ценности. Но потом, видя, что живопись его возлюбленной становится день ото дня все менее понятной и все более, как он выражался, «шальной», схватился за голову. А тут, как нарочно, пришло приглашение из Франкфурта. Маму приглашали принять участие в тамошней выставке. Отчим запретил Эльвире ехать в Германию и вообще стал требовать от нее отказаться от живописи, потому что ничего замечательного он в ее искусстве не обнаруживал.
Вероника стала свидетельницей настоящей драмы. А несколько дней спустя он погиб в дорожной аварии. Заснул за рулем своей «Волги» и врезался во встречный «КамАЗ».
Мать жутко переживала. А приглашение по-прежнему лежало в ящике ее стола. И она решилась – поехала в Германию. Чтобы отвлечься, как она сказала. Это было в ее духе. Другая бы сломалась, стала биться головой о стену, закрылась бы в четырех стенах и выла белугой, но матери, как человеку творческому, был свойственен тот царственный эгоизм, доходящий до полного равнодушия по отношению к своим близким, что часто отличает гордые души и заставляет их жить согласно собственным желаниям и стремлениям.
Мать была заносчивой и по-мужски неуступчивой…
«Она сильный человек», – подумала Вероника и поежилась.
И мир ей воздал за эту живучесть и бойцовский характер. Она стала известным художником и скульптором. Издала три книги стихов. Ее знают в Париже и Нью-Йорке, откуда она начала свое продвижение вверх по лестнице признания и баснословных гонораров. Во Франкфурте она познакомилась с одним критиком, американцем. Он проникся к ней симпатией, а от ее картин пришел в восторг. Через год они поженились, и мать переехала в Нью-Йорк. А в последние годы она обосновалась в Париже, купила особняк на острове Сен-Луи, завела любовника, дельца от шоу-бизнеса. Вероника была словно вычеркнута из ее жизни. Ее воспитывала бабушка, а потом и та умерла. Теперь Веронике двадцать пять, у нее преуспевающий муж, шикарная квартира в центре города, хорошая работа – она диктор на местном телевидении.
Но, несмотря на жизненный успех и неплохие перспективы на будущее, в душе Вероники саднила старая рана, которая с каждой посланной матерью открыткой приобретала новые оттенки. «Как в живописи», – горько усмехалась Вероника, читая неразборчивый и торопливый материнский почерк.
«Ты не представляешь, как здесь мило. Тишина, чистая речка с живописными берегами, средневековая деревня. Не могу избавиться от русского акцента. Жюльен смеется, он такой шутник! Ах, если бы ты видела все эти церквушки, домики, все эти уютные дворики и почти игрушечные мостики! Целую. Твоя сумасшедшая мать».
Вероника спрятала открытку в сумочку от Шанель. Мать прислала ей эту дорогую вещицу на день рождения. Как и свою фотографию, где она была снята на каком-то банкете. Со смесью жалости, сожаления и тайной радости Вероника отметила на лице матери приметы времени. Только глаза смотрели так же гордо и задиристо. На матери было шикарное черное платье, на плечах – боа из чернобурки, волосы были уложены в прическу, на обтянутых перчатками руках сверкали два бриллиантовых кольца и широкий платиновый браслет.
Вероника не могла понять, почему ее мать не позовет ее. Эта любовь на расстоянии выматывала ее. Любовь, похожая на пресную ватрушку… Уж лучше открытый конфликт с выяснением отношений, с битьем посуды! Мать не предприняла ни одной попытки объяснить свое легкомысленное, с точки зрения Вероники, поведение. В этом чувствовался тот самый забывчивый и потому порой такой обаятельный, при всей его жестокости, эгоизм, который, по мнению Вероники, наряду с талантом дал ее матери возможность вырваться из безвестности и бедности.
Известие о скором визите матери в родной город потрясло Веронику. Она привыкла жить в перманентном удалении от предмета своей любви и ненависти, поэтому весть о том, что госпожа Эльвира Левицки приняла решение посетить Тарасов и представить в залах Радищевского музея свои новые картины, повергла Веронику в смятение. Она то по-детски простодушно радовалась, то приходила в ужас: что-то скажет мать о ее костюме, как будет держать себя, как отнесется к визиту Эльвиры Альберт и что скажет мать о нем? Ведь Вероника почти ничего не рассказывала мужу о своей матери, так, общие сведения, и чувств не показывала.
Вероника снова вздрогнула. Объявили рейс из Москвы. Мать предупредила Веронику, что о ее прибытии пресса пока не знает. Она хочет, мол, опередить всех хотя бы на один день и встретиться с дочерью тет-а-тет, без посторонней шумихи и помпы. Растроганность Вероники, усмотревшей во временном инкогнито своей знаменитой матери свидетельство любви и доверия, вскоре уступило место мучительному беспокойству. Не очередная ли это прихоть? И потом, она испытывала самый настоящий страх при мысли, что останется с матерью наедине и все внимание последней будет приковано к ее скромной персоне.
«Но ведь она же моя мать!» – вознегодовала сама на себя Вероника. Она заставила себя встать и пошла к выходу. Кораллового цвета костюм отлично сидел на ее стройной фигуре, открывая немного острые колени. Итальянские туфли комфортно облегали стопу. Но Веронике казалось, что юбка топорщится, вырез пиджака излишне глубоко открывает грудь, а каблуки туфель вот-вот подвернутся и она упадет на пол. Сердце рвалось из груди. На миг она подумала, что хорошо бы достать из сумочки зеркальце и припудрить лицо. Она чувствовала на лбу выступившую испарину и капли пота между грудей.
«Ну не глупо ли так волноваться!» – прикусила она губу, застыв у двери, через которую уже начали выходить в зал вновь прибывшие. Она натянула на лицо непринужденную улыбку, но уже через секунду уголки ее губ обвисли. Она сделала еще одну попытку, но и на этот раз хорошей улыбки не получилось. От чрезмерного усилия улыбка вышла донельзя неестественной, приобретя какой-то страдальчески комичный оттенок. В общем, явилась жалким подобием того голливудского оскала, который сумела выработать Эльвира Левицки. Чувство испепеляющего презрения к самой себе прожгло сердце Вероники. Она опустила голову, глядя под ноги входящим.
– Вероника! – услышала она суховатый женский голос с едва уловимыми надрывно-пафосными нотками. – Вероника!
С ударением на букве «о».
Вероника подняла голову и встретилась взглядом с высокой подтянутой блондинкой, облаченной в элегантный темно-зеленый костюм. Ярко накрашенные губы улыбались, глаза – тоже. От их уголков к вискам бежало по две довольно глубоких морщины. В правой руке у дамы был изящный несессер, на плече висела маленькая сумочка.
– Мама! – услышала Вероника свой сдавленно-счастливый голос.
Она не успела толком разглядеть лицо матери, как оказалась у той в объятиях.
– Господи! – сладко простонала Эльвира. – Как я рада тебя видеть!
– Я тоже, – Вероника немного отстранилась.
У нее щипало глаза от слез, в горле стоял ватный ком. Экзотический аромат Эльвириных духов затруднял дыхание подобно душной тропической ночи. Когда Вероника подняла глаза, то увидела, что постаревшее, но все еще красивое лицо матери мокро от слез, и ей стало нестерпимо жаль их обеих.
В одно из воскресений сентября, после обеда, мне позвонил школьный приятель Коля Лапидус. Фамилия у него такая – Лапидус. Я как раз размышляла, сидя перед экраном телевизора, не выйти ли мне куда-нибудь прошвырнуться. Погоды стояли хорошие, и я подумывала, не прогуляться ли по набережной великой русской реки, дабы насладиться последними теплыми лучами и подышать свежим воздухом.
Убавив громкость телевизора, я положила пульт дистанционного управления рядом с собой и сняла трубку, гадая, кто бы это мог беспокоить меня в воскресенье.
– Алло, – я уже приготовилась услышать голос какого-нибудь очередного клиента, горевшего желанием найти убийцу своего родственника, но узнала Колю.
– Иванова, – радостно произнес он, – хорошо, что я тебя застал.
Когда-то у меня с Колей был скоротечный роман. Мы расстались друзьями, после этого Лапидус пару раз женился и оба раза неудачно, поэтому, помня о наших давних отношениях, изредка позванивал мне, чтобы поделиться своими горестями, проще говоря, поплакаться в жилетку. В юности он был подающим надежды скульптором, мыслящим неформально, но, закончив академию в Питере, стал рьяным академистом. Выбиться в большие скульпторы ему так и не удалось, но пристроился он неплохо: ваял памятники новоявленным русским богачам. С ангелочками и дубовыми венками. А так как гибли они в своих разборках просто пачками, заказов у Лапидуса хватало. Не скажу, чтобы я очень обрадовалась его звонку, но и не расстроилась.
– Чего тебе, Лапидус? – меланхолично поинтересовалась я.
– Татьяна Александровна, я тебя официально приглашаю… – начал Лапидус, но я перебила его:
– Коля, к чему такие церемонии? Говори проще.
– Ладно, Таня, – покорно согласился Лапидус, – можно и без церемоний. У меня есть пригласительный на выставку. Пойдешь?
Коля был разносторонней личностью, интересовался искусством, поэтому его предложение меня не удивило. Скорее для проформы я поинтересовалась:
– Надеюсь, это не реализм? Этого добра хватает и в жизни.
– Обижаешь, Иванова, – вовсе не обидевшись, произнес Коля, – знаменитая художница Эльвира Левицки, между прочим – наша землячка.
Как раз за обедом я листала местную прессу, чтобы быть в курсе городских событий, и заметила маленькое объявление, в котором говорилось, что после большого перерыва в Тарасов со своими работами прибыла известная на Западе художница-модернистка. Ее работы выставлялись в крупнейших галереях Европы и Америки, и вот теперь, добившись успеха за рубежом, она возвращается в родной Тарасов. Было, правда, непонятно, навсегда ли знаменитая художница решила вернуться или это только короткий визит? Впрочем, это было не так важно.
– Тогда уговорил, – быстро согласилась я.
– Я и не сомневался, – самонадеянно заявил Коля, – собирайся, я скоро за тобой заеду.
– Пока, Лапидус, – я положила трубку.
Сколько времени нужно на сборы частному детективу, которого кормят не только голова, но и ноги? Правильно, немного. А если учесть, что этот детектив – женщина? Да еще с идеальной фигурой и незаурядным лицом, благородство черт которого намекало на незаурядный интеллект, питающий это самое лицо глубинным светом? Чуть больше. Короче говоря, когда минут через сорок в прихожей раздался нетерпеливый звонок, мне оставалось только надеть узкую короткую юбку, блузку и жакетик и поправить макияж, так, мелкие штришки. Накинув халатик, я поспешила к двери.
– Привет, – Лапидус шагнул в прихожую и по-дружески чмокнул меня в щеку.
Он выглядел похудевшим, что шло ему, лицо было покрыто ровным бронзовым загаром, который хорошо оттенялся кремовой сорочкой, видневшейся из-под пиджака его оливкового костюма.
– Проходи на кухню, – пригласила я Колю, – я уже почти готова.
Ему пришлось прождать полчаса, но он сам виноват. Я никак не могла предположить, что он явится в костюме оливкового цвета. Мой недавно приобретенный костюмчик цвета индиго, в котором я собиралась выйти, никак с ним не вязался. Пришлось заново перебирать весь гардероб, на что я угрохала изрядное количество времени. Наконец, я остановилась на темно-розовом жакете, такой же юбке и розово-серой шелковой блузке. Надев туфли на высоком каблуке, я посмотрела на себя в зеркало. Я выглядела совершенно неотразимо. Это подняло и без того прекрасное настроение, и вскоре я в полном блеске предстала перед Лапидусом.
– О-ля-ля, Иванова, – на французский манер восхитился он, – ты затмишь саму виновницу торжества.
– А что, она собирается тоже присутствовать?
– Да, – кивнул Коля, поднимаясь с табурета, – ведь сегодня открытие, и вообще на вернисаже всегда бывает избранный круг приглашенных, фуршет и так далее.
– Тогда не будем задерживаться, – озабоченно произнесла я, – а то придем к шапочному разбору.
Так как на выставке предполагалась выпивка, Лапидус предусмотрительно оставил машину на стоянке. Я иногда позволяла себе садиться за руль слегка подшофе, но без необходимости предпочитала не рисковать. Мы прекрасно добрались на такси, тем более что выставочный зал музея располагался совсем недалеко от моего дома. По дороге Коля, который сидел рядом со мной на заднем сиденье, все пытался положить руку на мое колено, но я безжалостно пресекала эти его попытки.
– Как тебе удалось получить пригласительный, – попыталась я его отвлечь, – ведь, как я понимаю, сегодня выставка будет открыта не для всех?
– У меня приятель – журналист местной газеты, – пыхтя ответил Лапидус, – должен был идти он, но его срочно отправили в командировку, вот он и отдал свой пригласительный мне. А вообще, Иванова, оставила бы ты свои детективные замашки хотя бы на время.
– Не могу, Коля, – усмехнулась я, – это уже стало моей натурой.
– Да, – вздохнул Николай, – от тебя ничего не скроешь, даже если сильно постараться. Тяжело придется твоему будущему мужу.
– Не расстраивайся, – успокоила я его с улыбкой, – тебе это не грозит.
– Я вообще больше никогда не женюсь, – Лапидус сделал вид, что обиделся, – хватит с меня.
– У тебя всего два штампа в паспорте, – рассмеялась я, – можно сказать, все впереди. У меня, например, есть один знакомый, так у него было семь официальных жен, в разное время, разумеется, и со всеми он был счастлив.
Коля только молча вздохнул в ответ на мои слова.
Металлоискателя у стоявшего на входе в выставочный зал милиционера в бронежилете не было, поэтому он только заглянул мне в сумочку, не рискнув обыскивать. Я мило ему улыбнулась, и вскоре, поднявшись по широкой лестнице на второй этаж, мы уже входили в помещение, где собственно и была организована выставка. Народу было относительно немного, но в основном это были люди в городе довольно известные. Я узнала кое-кого из журналистов; какие-то мужчины с пивными животами, скорее всего депутаты, несколько женщин в безвкусных платьях, видимо, жены этих самых депутатов, о чем-то негромко переговаривались, держа в руках бокалы с шампанским. В двух молодых людях с барсетками в руках я определила представителей разбогатевших за годы постперестроечной смуты дельцов. Оба были в пиджаках малинового цвета. Один из них был настолько крупный, что под ручку барсетки пролезали только три его пальца. В конце зала я заметила еще одного человека в малиновом пиджаке, но, к моему удивлению, этот лысоватый мужчина оказался солистом нашего оперного театра.
Я наконец бросила взгляд на стены, где были развешены работы заграничной знаменитости. Их было около двух дюжин.
– Пошли, – Лапидус, видимо, тоже освоился и увлек меня к картинам.
Честно говоря, работы меня не поразили, я ожидала большего. Все полотна были небольшого размера и выполнены в разной манере, хотя что-то неуловимо общее их и объединяло.
Подошедший с подносом официант предложил нам шампанское. Мы взяли бокалы и продолжили осмотр. Коля по каждой работе высказывал свое мнение, с которым я не торопилась соглашаться. Я потягивала отличное шампанское и рассеянно слушала Колин треп, по старой привычке не забывая изредка поглядывать по сторонам. Мы еще не осмотрели и половины экспозиции, когда я заметила, что в дальнем конце зала появилась небольшая группа людей. Навстречу им сразу же бросились журналисты и фоторепортеры.
– Вон она, – Лапидус дернул меня за рукав, – Эльвира Левицки.
– Вижу, – я спокойно высвободила руку. – А кто это с ней, какое-то знакомое лицо?
– Господи, Иванова, ты что, телевизор не смотришь? – Лапидус, как мне показалось, сильно удивился.
– Смотрю иногда, – пожала я плечами.
– Это ее дочь, – чуть громче, чем нужно, сказал Коля, – Вероника Дюкина – ведущая программы новостей.
– Понятно, – вспомнила я лицо, которое несколько раз видела по телевизору.
Надо сказать, что на экране она была совершенно другой, все-таки телекамера не совсем точно передает изображение. А может, у нее просто была другая прическа?
Дюкина имела озабоченный, если не сказать растерянный вид. В ее лице было что-то щемяще детское и неуверенное. Широко распахнутые глаза смотрели как-то настороженно и покинуто, скуластое лицо придавало ее облику что-то мальчишески-угловатое, как, впрочем, и острые ключицы и немного нескладная фигура. Она была миловидна, но по сравнению со своей матерью выглядела простушкой. Мадам Левицки покоряла царственной осанкой, независимым видом, гордой посадкой головы, не говоря уж о замечательно красивом лице, которому морщины придавали даже какой-то шарм, заставляя думать, что перед вами не просто прекрасная, но умудренная жизнью женщина.
– Значит, – спросила я, – этот лысоватый смазливый мужик, который трется там вместе с ними, Альберт Дюкин?
– Да, – Лапидус понизил голос, – владелец телеканала ТТС и по совместительству муж Вероники.
– Но он, кажется, намного старше своей жены, это так?
– Зато у него много денег, – отмахнулся Николай.
Я повнимательнее присмотрелась к Дюкину. Не каждый день видишь вот так рядом заправил телеканалов. Чуть полноватый, среднего роста, он впечатлял своей размеренно-танцующей походкой и манерой держаться. В последней было столько же важности, сколько и игривого пренебрежения, граничащего с кокетством. Живые карие глаза смотрели с ироническим прищуром, губы постоянно растягивались в ничего не обещающую, но полную смешливого лукавства улыбку, прямой крупноватый нос, казалось, к чему-то принюхивался, черные брови беспрестанно двигались, то сходясь на переносице, то прыгая вверх, то причудливо выгибаясь, и тогда вся его холеная, немного оплывшая физиономия светилась чисто женским жеманством.
– Если бы не лысина, его можно было бы смело назвать героем-любовником, – насмешливо прокомментировала я.
– По-твоему, герой-любовник и лысина – несовместимые понятия? – с ноткой раздраженного несогласия в голосе спросил Коля.
– Для меня – да, – самоуверенно заявила я.
Как будто услышав меня, Дюкин посмотрел в мою сторону. Потом отвел взгляд, поправил бордовый шейный платок и, заложив руки за спину, уставился в средиземноморский пейзаж, чьи кричащие краски больно били по глазам. Картина была выполнена в старой авангардистской манере Левицки. Потом взгляд Дюкина скользнул по улыбающемуся лицу своей талантливой родственницы и остановился на нем. Мадам Левицки что-то оживленно рассказывала. Как только она прервала повествование, которому вся эта любопытная свита, состоящая из коллег, журналистов и фотокорреспондентов, с почтительным трепетом внимала, Коля, закусив удила, кинулся к ней с рекламным проспектом в руке. Словно заразившись его энергией, остальные тоже поспешили к Эльвире Левицки.
Окруженная толпой поклонников, она исчезла из моего поля зрения. Я прошла в другой зал, где мирно дремали копия роденовской «Вечной весны» и тусклые полотна фламандцев. Села на кожаный диванчик и принялась рассматривать охотничий натюрморт. Почему-то меня успокаивали и мертвая плоть убитых птиц, и кувшины с вином в плетенках. В соседнем зале было слишком много «жизни», вот мне и захотелось почти кладбищенского покоя. Жаль, что нельзя было закурить! Посидев эдак минут пятнадцать, я вернулась в стихию прогорклого авангарда мадам Левицки.
– Господа! – обратилась к толпе сухопарая дама в наглухо застегнутом пиджаке, стоящая у невысокого столика, на котором были разложены альбомы в цветных глянцевых суперобложках. – Имею честь представить вам новый альбом с репродукциями картин госпожи Левицки.
Помпа, с которой «синий чулок» предлагала приобрести репродукции Левицки, настроила меня на отчужденно-воинственный лад.
– Ты не купишь? – услышала я у самого уха голос Кольки.
Я только пожала плечами, сдерживая злобную усмешку. Упоенный заморским авангардом под русским соусом, Коля не заметил моего движения. Наблюдению за ажиотажем у столика я предпочла одинокую прогулку вдоль увешенной картинами стены. Столик с разложенными на нем альбомами репродукций, бесспорно, вызывал в душах преданных поклонников мадам Левицки тот священный трепет, какой у участников спиритического сеанса вызывает вращающийся стол, сидя за которым, они чают свидания с душами умерших. Пока вся эта толпа лихорадочно скупала альбомы, я с умным и, что главное, независимым видом пялилась на очередной пейзаж.
– Вот, посмотри, здесь таких работ нет, – окинул Коля взглядом помещение, – что-то ты совсем скисла.
Невесть откуда снова появившийся за моим плечом, озаренный светом искусства, Коля разглядывал репродукции с каким-то страстным ожесточением. Страницы так и мелькали у него под руками.
– Дай-ка посмотреть, – я принялась лениво перелистывать альбом. – Да-а, это нечто другое. Если бы мне сказали, что это написано Левицки, я бы не поверила!
Картины действительно были так непохожи на те, что висели на стенах, что я засомневалась в правильности того сурового приговора, который вынесла искусству заморской дивы. Здесь было много общего с творчеством постимпрессионистов. Тонкое мастерство рисунка сочеталось со смелыми цветовыми и композиционными решениями, благодаря чему достигалась чудесная гармония.
– Да, это стоит купить! – обрадовалась я.
С альбомом под мышкой я вышла из выставочного зала. Коля остался еще на какое-то время потусоваться. Перед тем как расстаться, он поведал мне, что «синий чулок» – не кто иная, как секретарь и компаньонка Эльвиры Левицки. Я прошлась насчет ее недоступно-горделивого вида, на что Коля возразил, что, мол, именно такой головастой стерве и стоит доверять свои дела. Я снова пожала плечами и поспешила к выходу.