4. Восточная сказка Хуршида
В сущности, сейчас я понимаю, что это был последний вечер перед началом того, что я для себя назвал «пробуждением силового поля». Конечно, силовое поле не пробуждалось, оно и не засыпало никогда. Просто мои друзья, согласно их наблюдениям, сделали вывод о нейтрализации некоторых опасных качеств поля, перестали пить чай с притупляющими восприятие добавками и на следующий день взялись за творчество…
Но тот последний вечер был тих и спокоен. Мы сидели за столом. Было около семи, но за окнами уже давно сгустились зимние субтропические сумерки, тяжелые и непроглядные, как меховая ширма. После заката подул ветер, его порывы были хорошо слышны: шумел тростник, поскрипывали ветви деревьев, где-то высоко наверху, в комнате, в которой спала древняя Тянь Ся, ветер гудел под покатой крышей, когда его потоки разбивались о мощные деревянные балки… Сегодня я пил чай из отдельного чайничка, потому что мне по-прежнему следовало принимать положенную порцию линьчжи. Надо сказать, что к этому времени однообразный горьковатый чай мне уже основательно надоел.
Прошлым вечером Син Чен читала нам старинные китайские сказки, последняя была своеобразным кратким изложением «Путешествия на Запад», и Хуршид сегодня вызвался продолжить тему поисков человеком духовных основ мироздания и своего предназначения.
‒ Я большой поклонник суфийской традиции, – прокашлявшись, начал он. – Суфии, если кто не знает, – он покосился на меня, но я гордо вернул ему взгляд, потому что уже слышал данное слово, – это своеобразные вольные каменщики от ислама. Не то чтобы тайный орден, но некоторые общие моменты можно найти… Так вот, в прошлый раз мы говорили о буддизме и его тайных учениях, а суфии занимались вычитыванием скрытых смыслов в Коране. Иногда их интерпретации уводили их очень далеко… так что правоверные мусульмане суфизм не особо жалуют. К некоторым проявлениям суфизма я тоже отношусь с опаской, но старинные предания, донесенные до нас дервишами древности, по-настоящему глубоки и открывают вечное сокровенное знание. Если в двух словах, то в основе суфизма лежит идея разных уровней познания сокровенного мира, и каждый уровень сопряжен со своей цветовой символикой. Но цвета – это только символы, главное же здесь – идея света и качества этого света. Потому что познание в суфизме, как и в буддизме, есть просветление. В свое время меня поразил в суфизме один символ, очень метафоричный, очень странный. Символ черного солнца, излучающего черный свет. Я не буду сейчас вдаваться в дебри истории философских, и тем более оккультных учений, но понятно, что тут мы многим обязаны Платону с его пещерой, тенями на стене, светом истинного солнца и так далее. Суфии опирались на очень давнюю традицию: что-то напрямую брали у греков, что-то унаследовали от изначального христианства, потому что жили в одном общем географическом и культурном регионе.
‒ Черное солнце… что же это такое, спросите вы? – продолжал Хуршид. Повествуя, он активно жестикулировал, и его смуглые руки никогда не пребывали в покое. – Это солнце истинного Божественного мира. Просто для мыслителя, находящегося на высшей ступени, свет этого солнца ясен и очевиден, а для тех, кто стоит уровнем ниже, этот свет как бы временно сокрыт, и потому предстает в виде тьмы. Черное солнце – это Божественный мрак Творения, когда мир еще не был проявлен в своей полноте и вещественности, не был обозначен словом и как бы не был пока что сотворен. Но мир существует в Разуме Аллаха – а значит, вечен. Черное солнце – это метафора и для человеческого творчества. Создавая произведение, поэт, художник, скульптор, входит во мрак вдохновения, когда зыбкие сны стержня Земли, энергетического потока, который есть сама поэзия, шепчут ему что-то невнятное, порою прекрасное, порою пугающее – то, что он должен вывести из Разума Аллаха и подарить людям. Так когда-то Джабриил говорил с Мухаммадом, а Отец из облака вещал Исе, чье предание дошло до нас в искаженном виде лишь по вине ущербности человеческого разума, который наделил пророка качествами Самого Бога.
Увидев, что я с сомнением пожимаю плечами, Чуань Дзон примирительно заметил:
‒ Не будем вдаваться в историю религий, Хуршид. Опираясь на твою же точку зрения, которая, в целом, справедлива, можно заключить, что и Мухаммад мог неверно истолковать слова ангела. Мы уважаем твою любовь к теологии, но сегодня мы собрались, чтобы послушать истории, ничего больше!
‒ Будут вам и истории, – спокойно отозвался Хуршид, – но вы же ничего не поймете, если я вам сначала не объясню, что к чему, – Син Чен и Манфу исподтишка обменялись улыбками, но не злорадными, а вполне приятельскими, потому что они все любили Хуршида и уважали его твердость в вере. – Так вот, солнце ночи… Это образ света более истинного, чем тот свет, к которому мы привыкли. Это истинный свет, но для большинства из нас он скрыт завесой тьмы, чтобы мы не ослепли от его всепоглощающей истинности. Высшие посвященные способны созерцать его, но не простые люди. В Ветхом Завете, когда Бог вел иудеев по пустыне, Он скрывал Свое Лицо в столпе облачном и огненном, а говорил только с Мусой-Моисеем. Поэт, мыслитель, пророк видят сияние черного солнца и делают его доступным для масс – совсем как Муса, принесший с горы скрижали Завета. В этом их задача, в этом и наша задача, коль скоро мы имеем дело с творчеством.
Помолчав в задумчивости, Хуршид глубоко вздохнул и продолжил:
‒ А вот вам история. Понимайте ее как хотите, но если вы сейчас хотя бы примерно поняли то, о чем я говорил, возможно, вы и эту историю истолкуете верно.
Одним глотком осушив чашечку чая, иранец медленно и распевно начал свое повествование:
‒ Давным-давно, и время здесь ни при чем, потому что нет ни прошлого, ни будущего в пульсации силового поля, отца всех истории Земли… так вот, в незапамятную старину человек шел по пустыне в поисках чудесного города. Как он оказался в пустыне, откуда он и кто – этого человек не знал. Он знал лишь одно: когда-то он помнил свое имя и предназначение, но отчего-то позабыл. И чем дальше он шел, тем большее забывал он, и даже сам вопрос постепенно выветрился у него из головы. Так и блуждал он от оазиса к оазису, от колодца к колодцу. Шел, опережая караваны, шел, ведомый одним только тайным чувством, которое указывало ему маршрут. От женщин в оазисах, от кочевников возле колодцев, от бедуинов в караванах он узнал о чудесном городе в сердце пустыни, которым правит мудрый халиф, способный ответить на любые вопросы. И этот халиф – словно посланник Аллаха, некий ангел, наделен абсолютным знанием обо всех вещах мира.
Но шли дни, месяцы и годы, а тайный город всё не появлялся на горизонте. Зато были другие города, шумные и веселые, с вечным блеском украшений и светом фонарей, которые не гаснут по ночам. И в этих городах всегда находилось место для путника. Поначалу он хотя бы помнил свое имя, имя своего отца и свой главный вопрос к халифу. В первом городе он повстречал золотых дел мастера, который в обмен на его имя открыл ему тайну подземных сокровищ и неиссякаемого богатства. Несколько месяцев, а может быть и лет, прожил путник в довольстве и достатке, был приближен к королю, а после и сам едва не стал королем, потому что мог купить всё, что было в этом городе, включая самого короля со всеми его наложницами и домочадцами. Но он еще помнил имя своего отца, еще не стерся в его памяти и главный вопрос к халифу. Потому он оставил город и отправился дальше странствовать по пустыне жизни. Но имя свое он потерял.
Во втором городе люди страдали от недостатка песен и красивых историй. Все поэты были изгнаны из города в пустыню за вольнодумие, и людей оставила радость слова. Наш путник был хоть и никудышный, а всё-таки немного поэт. Оттого и обрадовался он случаю стать первым поэтом в городе, знаменитым и всеми почитаемым. В обмен на имя его отца седой лукавый библиотекарь открыл ему тайну стиля и звука, так что можно было писать витиевато и без всякого вдохновения. И путник начал писать. Да что там, он слагал стихи на ходу – и не вольнодумные, а славящие город и его мудрого короля. Народ обожал нового поэта, сам король склонял перед ним голову, и даже малые дети наизусть распевали его песни, еще не выучившись грамоте. И хотя новый поэт славил власть короля, но народ взбунтовался, сверг правителя и потребовал, чтобы знаменитый сам поэт стал королем – а кому нужен король, не умеющий писать стихи? И тут поэт понял, что его слава и власть не дадут ему ответа на его главный вопрос. И под покровом ночи он бежал. Но имя отца вспомнить уже не мог.
Еще долгие месяцы в пустыне. Новый город. Как вы понимаете, он встретил там свою любовь. Изящная девушка возле городских стен пела про свое одиночество и про то, что красота ее вянет понапрасну и никому не приносит счастья. И сердце путника растаяло. Он отдал девушке свой вопрос в обмен на ее любовь и уют домашнего очага. В том городе он прожил дольше всего. Ибо не осталось у него ни своего имени, ни имени отца, ни вопроса. Не к чему было стремиться и не о чем сожалеть. Так и жил бы он в иллюзии счастья под пение его жены под окнами – жены, зазывающей к себе других путников, пока глупый муж верит в то, что обрел земной рай. Ибо сердце девушки легче пера, а мысли ее – как горный ручей, беззаботны и нетребовательны. Она сама забыла главный вопрос путника в тот самый момент, как получила его. Но Небеса всегда добры к людям и знают о слабости человеческой, о постыдной мечте людей обрести вечное прижизненное счастье. И вот дева с крыльями из стекла и железа, мать всех угнетенных и сестра всех путников в мире, так не похожая на своенравных девушек поднебесья, спустилась к нашему герою. В темноте ночи, когда все спали, а неверная жена ушла во тьму с новым своим поклонником, в прошлом – большим мечтателем, – небесная дева рассказала ему о том, что не для того он был брошен в мир, чтобы оставаться в этом городке навсегда. Она была добра к нему, но слова ее были жестоки. Она поведала ему и про измены жены, и про то, как неосторожно растерял он память о самом сокровенном, а потом – само воспоминание о забытом.
И в тот же миг человек вскочил на ноги и, не собирая вещей, просто вышел из дома и побежал. Ему не было ни тоскливо, ни печально… как можно печалиться, когда сам дух Небес посетил тебя? Он бежал оттого, что боялся не успеть, оттого, что жизнь человеческая коротка, а до чудесного города путь далек.
Он снова стал странником, и тут мы возвращаемся к тому, с чего я и начал этот рассказ: человек без имени и памяти идет навстречу своему предназначению. Он знает, что должен найти город. Он был одержим такой страстью воплотить свою мечту, свою неведомую ему самому цель, что даже если бы сама смерть настигла его в пути, он бы не заметил ее и продолжил идти наперекор всему. Для любимцев Небес нет преград, и чудесный город был обретен.
Странника встретили высокие, усеянные острыми копьями, крепостные стены из черного, как сердце ночи, обсидиана. Неприступная твердыня, самая величественная из всех, какие знала Земля, предстала перед ним. И вот маленький ничтожный странник ‒ уставший, поседевший, в лохмотьях ‒ встал перед циклопическими вратами, вознесшимися к самому небу. У него не было надежды попасть внутрь. И каково же было его удивление, когда врата твердыни внезапно распахнулись перед ним, вой труб и грохот барабанов приветствовали его, и, окруженный колонной лучших воинов города, доблестных и гордых своей миссией, он прошел через врата и широкие праздничные улицы, где люди, завидев его, громко и радостно кричали и готовились к пиру. Прекрасные воины сопроводили путника прямиком к дворцу халифа.
Дворец был весь вырезан из слоновой кости и украшен жемчугами четырех цветов, он слепил белизной и неземным великолепием. Путник поднялся по ступеням дворца, он вошел в приемную халифа и склонился перед немыслимым троном величайшего из мудрецов и лучшего среди людей и духов. «Встань», – пророкотал голос, добрый и странно-знакомый. И путник встал. И робко поднял взгляд. Перед ним на троне, в одеяниях из пурпура, золота и шелка, в сиянии солнца, бьющего через окно – солнца, не знающего заката, – сидел он сам, величественный, юный и невыразимо прекрасный. И в этот миг путник перестал быть путником, он стал халифом, а халиф стал путником; старец стал молодым, а молодой – старцем, и их было уже не различить. И не было нужды ни в вопросах, ни в ответах, ни в именах.
Хуршид закончил так внезапно, что в комнате на какое-то время повисла тишина. Все ждали, что вот сейчас Хуршид изречет мораль рассказа, будет поучать и изрекать свои истины. Но ничего этого не было. Иранец молча и невозмутимо продолжал пить чай. Наконец Манфу не выдержал:
‒ Надо полагать, ты завершил свою историю. Интересная сказка, вдруг напомнило мне те странствующие сюжеты о героях-двойниках, которые дополняют друг друга, так что их, с позволения сказать, квест немыслим в одиночку.
‒ Это не двойники, – спокойно возразил Хуршид. – Халиф и путник – одно целое, один человек на разных ступенях своего духовного совершенства. Наш образ в Памяти Аллаха вечен и совершенен, но при жизни мы лишь изредка можем прикоснуться к этому идеалу. В момент творчества, например, человек преображается в нечто иное, родственное Самому Творцу. А потом опять падает в свою телесность…
‒ Мысль относительно ясна, – промолвил Чуань Дзон, расправляя складки на своей хань-фу, – хотя меня не оставляет ощущение, что между твоим философским введением и рассказанной историей есть некое пропущенное звено. Связь, безусловно, прослеживается… но она не очевидна.
‒ Пропущенное звено – это дверь для интерпретации и понимания, а значит – для творчества, – заметил Хуршид. – Я ничего не опустил, всё, что нужно было сказать, сказано.
‒ Насколько я знаю, суфии славились мастерством создавать загадки, – слегка улыбнулась Син Чен. – Но вот лично мне идея черного солнца нравится. Очень поэтично. Что-то подобное я ощущаю во время творчества, да и всем людям искусства, думаю, знакомо такое чувство. Это как попытка выразить невыразимое, нарисовать свет, который не имеет цвета, или описать мир, который никогда не существовал. Все мы здесь – собирающие линзы для света неведомого черного солнца, которое и есть силовой поток. И завтра мы приступим к новому броску в неизвестность. Не забывайте, что в свободное время мы обязательно должны фиксировать всё, что с нами происходило, и всё, что мы чувствовали в момент творения, в журнале. Журнал будет здесь, на столе. Спускаемся – записываем. Не доверяем ничего электронным носителям, мы уже знаем, что из этого может выйти… Так что только бумага и ручка.
Все одушевленно закивали. Я не знал, что дурного может случиться с информационными носителями, но почему-то так и не спросил. Всё вертелась в голове притча Хуршида, и я упорно пытался извлечь из нее исчерпывающий смысл.
Мы посидели еще около часа, разговор был вольным и непринужденным. Время от времени он возвращался к рассказанной иранцем истории, а порой сильно отклонялся от темы. В конце все пожелали друг другу спокойной ночи, а я получил указание в течение следующего дня просто наблюдать за происходящим, фиксировать свои наблюдения в журнале и не мешать тем, кто занят творчеством. В случае возникновения непредвиденных обстоятельств действовать по обстановке, но беспрекословно подчиняться требованиям «старших». Если соберусь покинуть дом – обязательно предупредить об уходе. И да, я должен был продолжать пить чай… если хочу. Это на мое усмотрение. Если сам вдруг надумаю поэкспериментировать, то могу и перестать, но об этом также надо предупредить, потому что для непривыкшего человека последствия могут быть разными, нужны помощь и наблюдение.