3. Прибор
Проспав часов до десяти, я проснулся с тяжелой головой, словно подхватил простуду. Из-под одеяла было страшно вылезать, пугала и перспектива мыться ледяной водой. Чувствуя себя разбуженным посреди зимы медведем, я некоторое время полежал, оттягивая неизбежный момент возвращения в холодный и серый мир, потом всё-таки заставил себя встать. От резкого подъема в глазах потемнело – такое со мной происходит нечасто… но я списал недомогание на то, что нахожусь в горах, потому что даже небольшая высота порой может привести к внезапным побочным эффектам, тем более что климат был для меня непривычен.
В онемелой утренней заторможенности я постоял немного перед окном. Было не очень холодно, но как-то промозгло и зябко. Погода налаживалась, бесцветные облака прорезало солнце, и его лучи быстро согревали промокший за ночь мир тростника, гор и ветра. Впрочем, ветер здесь был не такой сильный, как на русских равнинах, и ветви деревьев лишь слегка колыхались от его легких порывов, стряхивая капли вчерашнего дождя и последние уцелевшие комочки снега. Из моего окна были видны поросшие лесом гребни гор, которые венчал одиноко возносящийся далекий пик – каменный бесплодный треугольник, заляпанный пятнами льда. Кое-где по горам стелился утренний туман, густой и молочно-белый. Солнечные лучи не могли пройти сквозь него, но постепенно теснили его вниз, в горные долины, ущелья и пещеры, где он будет в течение дня ждать своего часа, чтобы снова вернуться сюда ночью и закрыть собою горный мир. Глядя на панораму за окном, я внезапно понял, что снаружи, скорее всего, теплее, чем в моей комнате, ведь планировка дома была типично китайской – рассчитанной на то, чтобы сохранять прохладу, а не тепло. Поэтому я поспешил спуститься вниз.
Внизу, как и на втором этаже, царила тишина. Я вышел во двор – мокрый, забросанный сосновыми иглами и пожелтевшими ветками тростника. Снежная куча, привлекшая вчера мой взгляд, заметно уменьшилась в размерах, и в центре двора растеклась большая лужа. Было, и правда, достаточно тепло, так что я, побродив немного по двору, решил снять куртку. Похоже, кроме меня, в доме и поблизости никого не было.
Я погрелся на солнышке и уже собирался вернуться в дом в поисках еды, которую, возможно, оставили для меня хозяева, когда что-то вдруг привлекло мое внимание. Не то чтобы нечто конкретное, просто какое-то странное чувство, но от него мурашки забегали по моей спине… Несмотря на то, что вчера я пришел сюда ночью и мало что способен был видеть, какое-то непонятное ощущение подсказало мне: нечто вокруг изменилось. Двор был, конечно, тем самым двором, куда я пришел вчера, дом был тем же самым домом. Тростниковые заросли вокруг были теми же зарослями… Или нет?
Я постарался найти глазами то место, откуда вчера вышел к дому. Такого места не было. Я точно помнил, как в темноте пробирался по узкому коридору, сформированному зарослями тростника, помнил таблички на ветвях… Тростник был на месте, густыми пучками торчал он на краю площадки, обрамляя двор. Но вместо вчерашних зарослей, тянувшихся, как я помнил, на многие десятки метров, была лишь мощеная булыжником дорожка, обведенная изгородью из покрытых лишайником тонких ветвей. Мой разум не находил объяснения этой перемене. Я прошелся по дорожке вперед и назад. Не было ни табличек, ни треугольника Инь-Ян на земле. Я буквально чувствовал, как что-то смещается в моей голове, как разум настойчиво пытается найти объяснение этой перемене. В какой-то момент мне начало казаться, что не было вчера никаких зарослей с табличками, была только вот эта самая изгородь – такая, а не какая-то другая…
Я не был испуган, однако был ошеломлен. Медленно я вернулся в дом, по пути пытаясь вспомнить, не это ли ощущение называется в науке «когнитивным диссонансом». Постепенно чувство растерянности прошло, осталось лишь воспоминание о нём – словно бы только что побывал одновременно в двух мирах и теперь не можешь понять, какой из них был настоящим. Однако и воспоминание вскоре стало каким-то не совсем существенным. Я внезапно подумал о том, что заросли тростника вполне могли быть искусственными. Утром хозяева просто взяли и зачем-то убрали их… И где, кстати, эти самые хозяева?
Вернувшись в дом, вопреки моим тайным надеждам, завтрака себе я не нашел. Вообще никакого намека на еду на первом этаже дома не было, был только чай. Вскипятив воду, я заварил его и с удовольствием выпил. Вспоминая вчерашнюю беседу, в которой я мало что понял, хотя со мною и общались на предельно простом языке, доступном для моего уровня владения китайским, я припомнил и тот момент, когда Син Чен сказала о некоторых свойствах этого чая, будто бы способных ограничить влияние «силового поля». Если это всё действительно так, могла ли моя вчерашняя прогулка по тростниковому коридору быть иллюзией, некоторым «посланием» этого самого «силового поля», которое мое сознание, не спрашивая моего разрешения, облекло в форму тростника, табличек, странных знаков, которые были мне в тот момент вполне ясны? Или, напротив, то, что я видел сегодня утром, было иллюзией – следствием ослабления эффекта от вчерашнего чая? Допив чай, я не удержался и снова сбегал во двор. Но ничего не изменилось. На месте вчерашних зарослей была всё та же дорожка и всё та же изгородь из ветвей.
Оставив свои вопросы на потом, я от нечего делать решил познакомиться с домом. Вчера никто не оставил мне никаких распоряжений и пожеланий по поводу того, куда здесь можно ходить, а куда нежелательно, так что я счел, что дом полностью открыт и доступен для удовлетворения моего любопытства.
Я вновь поднялся на второй этаж, но там не было ничего особо интересного: вдоль коридора, изогнутого в форме буквы П, располагались двери, ведущие в номера. Некоторые из дверей были приоткрыты, и я наугад заглянул в несколько комнат. Все они напоминали ту, в которой разместили меня: кровать, письменный столик, тумбочка, окно с видом на горы, бамбуковые половицы, тростниковые коврики… В одной из комнат кто-то жил, и по мужским вещам, в беспорядке разбросанным на кровати, я предположил, что это комната Манфу. Пройдя по коридору вперед и назад, полюбовавшись на холсты с каллиграфией на стенах и на большую, в засохших водяных разводах, картину, изображающую облачное море и рассвет на горе Хуаншань, я вернулся к лестнице.
Третий этаж был похож на второй, ничего нового, разве что каллиграфия на стенах сменилась, а вместо Хуаншаня на большой картине в центре красовался вид на озеро Эрхай. Было видно, что здесь никто не живет: на полу скопилась пыль, с потолка свисала тенета. Пока я раздумывал, стоит ли уделить этому этажу более пристальное внимание, до моего слуха донеслись едва слышные голоса откуда-то сверху, так что я решил не задерживаться здесь и подняться на этот звук. Дойдя до четвертого этажа, я осознал, что источник звука располагается еще выше. Лестница также не заканчивалась на этом этаже и вела дальше, наверх. Из вчерашнего разговора я помнил, что в доме четыре этажа. К своему удивлению я осознал, что ни разу не удосужился разглядеть дом снаружи. Возможно, лестница вела на чердак или на еще один этаж. В конце концов, китайское представление о том, стоит ли считать первый этаж первым или нулевым, порой достаточно расплывчато. Мельком глянув на третий этаж, который мало чем отличался от предыдущих, я направился наверх.
Лестница изгибалась здесь и упиралась в закрытую дверь. Судя по всему, источник звука находился за этой дверью. Говорили по-китайски, но слова смешивались в одну сплошную шумовую волну, и общего смысла разобрать я не мог. Подойдя к двери, я постучался, но никто не ответил. Звук голосов также не прервался от моего стука, поэтому я решил, что источником может служить работающий телевизор или радио, и за дверью вовсе не обязательно кто-то есть. Наудачу толкнув дверь – осторожно, словно бродячий кот, впервые заглянувший в жилой дом, – я обнаружил, что она не заперта.
Открывшаяся моему взору комната была залита светом, струившимся, как мне казалось, разом со всех сторон. В воздухе клубился прозрачный пар, лучи солнца пронзали его насквозь, дробились и преломлялись в мельчайших капельках влаги, зависших в воздухе. Сквозь пар и свет предметы казались нечеткими, словно выхваченными из миража. Комната была заполнена цветами и растениями, в каждой из четырех стен были большие затуманенные окна, за которыми можно было различить потрясающий вид на горы Цан. В целом же то место, куда я попал, напоминало небольшую оранжерею: повсюду были свежая зелень и цветы. Комната была довольно просторной, к стенам прижимались тяжелые и громоздкие шкафы и полки с цветочными горшками. На одной из полок красовалась покрытая испариной большая жаба из полупрозрачного зеленого нефрита. Цветочные горшки покрупнее располагались на полу, в дальнем углу стояла кровать с паланкином; а передо мною, спиной ко мне, на инвалидном кресле сидел человек перед старым ламповым телевизором с выгнутым экраном. Меня сразу поразили волосы обитателя тайной комнаты – очень длинные, почти до пола, и совершенно седые. По телевизору показывали что-то вроде сводки новостей, но изображение было нечетким. Звук тоже дребезжал и прерывался, так что слова мандаринского диалекта было очень сложно разобрать.
Вся эта картина, внезапно представшая передо мною, вдруг пробудила во мне какое-то сладостное и томящее чувство, столь редкое в нашей повседневной суетливой жизни. Словно бы припомнил давний детский сон и на какой-то момент застыл в попытке вспомнить подробности этого сна, такого светлого и странного… В тот миг я забыл и про свое недавнее удивление во дворе около дома, и про то, как я здесь оказался, и про сам дом. Я просто стоял и смотрел на эту комнату, наполненную цветами и распылителями пара, на эти лучи, озарившие странный силуэт в кресле, на эти серебряные волосы, ниспадавшие одной небрежной волной. Я видел нечеткое отражение лица человека в экране, на котором всё время что-то мелькало. И отражение это было страшным, но это я осознал уже потом, когда проворачивал в памяти всю представшую передо мною картину. Контуры отраженного в экране лица меняли очертания, а его части перетекали одно в другое. Человеческий рот превращался в оскал звериной пасти и вдруг наползал на лоб, оставляя затянутую кожей поверхность на том месте, где только что были губы, в то время как серый воловий язык вываливался откуда-то из лба; глаза играли в догонялки, и иногда их становилось больше двух, иногда оба глаза терялись где-то в волосах, падавших на лоб, а иногда всё лицо вдруг вспыхивало гроздью маленьких паучьих гляделок… Но в тот момент созерцание этого зыбкого образа, дробящегося в помехах телепередач, не вызывало во мне ни капли смущения, было чем-то вполне естественным и дарившим, как и всё окружение в комнате, ощущение покоя и умиротворения… Не знаю, сколько прошло времени, прежде чем я самопроизвольно сделал шаг вперед и вдруг был остановлен чьей-то рукой, мягко упавшей мне на плечо.
‒ Не надо тревожить ее, – тихо шепнул мне в ухо Манфу. – Пойдем завтракать.
Он деликатно, но настойчиво потянул меня назад, и я подчинился. Манфу аккуратно закрыл за нами дверь, отрезав меня от созерцания странной комнаты. Спускаясь по лестнице и всё еще не до конца пришедший в себя, я спросил Манфу, что за человек живет наверху.
‒ А это и есть наш прибор, – последовал ответ японца.
***
Внизу за столом уже собрались все вчерашние лица. От чая и мисок с лапшой шел пар, а присутствующие все как по команде обернулись к нам. Они смотрели на меня, пожалуй, с интересом, но уж точно не с неодобрением, поэтому я внутренне расслабился. До этого момента меня не покидало ощущение, что я, возможно, сделал что-то не так.
‒ Как прошла встреча? Старушку не разбудил? – с улыбкой спросил Чуань Дзон.
‒ Тянь Ся в порядке, кажется, она предпочла не замечать юношу, – вместо меня ответил Манфу. Он тоже улыбался. Похоже, здесь имел место какой-то лишь им самим понятный юмор, потому что я решительно не улавливал, что такого забавного случилось.
На мой недоуменный взгляд отреагировал Хуршид:
‒ Постепенно ты ко всему здесь привыкнешь, если не надумаешь сбежать раньше времени, – дружелюбно промолвил он и похлопал по стулу рядом с собой, приглашая меня к столу. – Сейчас надо поесть, сегодня мы затянули с завтраком.
‒ Каждое утро, если у нас нет других дел, мы занимаемся медитацией на одной горке рядом с домом, – объяснила Син Чен. – Сегодня погода очень хороша, мы немного задержались, грелись на солнышке.
‒ Ох, не впутывайте меня в вашу эзотерику, – сделал грозное лицо Хуршид и тут же миролюбиво добавил: – Я не медитирую, я гуляю и славлю Аллаха по-своему.
Мы набросились на лапшу. За едой разговоры не велись, и я заметил, что на лицах моих хозяев царит какое-то умиротворенное и благодушное выражение. Я счел это хорошим моментом для того, чтобы задать, наконец, волновавшие меня вопросы, поэтому, в процессе борьбы с горячей и бесконечно-длинной лапшой, не спеша обдумывал их.
Когда с лапшой было покончено, я, не желая быть опереженным и опасаясь, что новая беседа, начавшись, вновь может увести не в ту степь, заговорил первым:
‒ На меня произвел большое впечатление ваш вчерашний разговор. Настолько, что сегодня утром я, например, обнаружил любопытную вещь: не стало того тростникового коридора с табличками, по которому я шел вчера. В результате я додумался до того, что в этом виновато влияние того силового поля, о котором вы говорили. Лишь потом я осознал: тростник был не настоящим, и утром вы просто убрали его, уж не знаю зачем. Ведь так?
Умиротворенно-благодушное выражение лиц не изменилось, но все присутствующие обменялись быстрыми, как молнии, взглядами.
‒ То, о чем ты сейчас рассказал, очень логично, – ответил мне Чуань Дзон, – ведь разговоры на ночь, как правило, производят наибольшее впечатление. Мой ответ прост: да, мы перенесли тростник. Он нам надоел, пора придумать что-то более элегантное. Устраивает? – И он, внезапно посерьезнев, посмотрел мне прямо в глаза. Обычно я не боюсь прямых взглядов. В детстве я жил в неспокойном районе, и прямой взгляд означает для меня вызов и агрессию. Отвести взгляд – значит моментально проиграть или постараться миновать конфликт. Тут же я, сам не знаю почему, поймал себя на том, что смотрю куда-то в глубины густого бульона на дне моей миски, а Чуань Дзон продолжает сверлить мое темя.
‒ Если ты так говоришь, то я тебе верю. У меня нет причин сомневаться в вас. Пока нет… – наконец нашелся я и вернул китайцу его прямой взгляд, но тот уже отвернулся от меня.
‒ Мы не хотим тебя дурить, – ответил Чуань Дзон. – В этом нет смысла. Однако мы пока не знаем сами, что ты за человек. Сейчас твой психологический портрет становится для меня немного яснее. Я скажу тебе прямо, если бы ты не закончил свою речь вопросом «Ведь так?», мой ответ про убранный бамбук – прости, то есть тростник, – был бы единственным, что бы ты от меня услышал. И ты бы остался доволен. Потому что для многих людей простые ответы, соответствующие их ожиданиям, – наилучшие и единственно возможные. Но ты сомневаешься в правильности своей догадки – значит, твой разум оставил для тебя лазейку, чтобы докопаться до истины. Выходит, твой разум ощущает себя достаточно сильным, чтобы принять нечто, что противоречит привычной тебе реальности. Мир изменчив и многообразен, но в нашем человеческом восприятии подчас он еще более дезорганизован. В этом доме, помимо истории его строительства, нет секретов и тайн. Поэтому я дам тебе другой ответ: мы не знаем, о чём ты говоришь. Мы не видели ни тростникового коридора, ни табличек. Между сторожкой, где живут охранники, и нашим домом, сколько я себя помню, был километр соснового леса, а за ним – изгородь из ветвей, довольно уродливая. Мы ее обновляем периодически, и летом на ней распускаются цветы вьюна. Зимой она непритязательна, уж прости…
‒ Как я понимаю, в качестве верного мне следует рассматривать второй вариант. Тростниковый коридор, который я видел ночью, на самом деле не существует, – услышал я собственный мрачный голос. Я снова чувствовал, как у меня по затылку поползли мурашки оттого, что вернулось ощущение двойной реальности, а мой разум настойчиво пытался разрешить этот парадокс.
‒ А вот этого мы тебе не говорили, – без тени иронии сказал Хуршид.
‒ Готовые ответы притупляют наш ум, – сделав примирительный жест ладонью, вклинился Манфу. – Мы же не хотим испортить тебе удовольствие от наблюдения за играми собственного разума. Наслаждайся. В конце концов, если ты пробудешь с нами еще несколько дней – а мы тебе рады, не сомневайся, – то такая игра, возможно, войдет у тебя в привычку. Ты узнаешь больше о своих способностях и недостатках. Просто не гнушайся делиться своими ощущениями с нами. Мы тебе поможем в трудную минуту, а ты поможешь нам. Помнишь, вчера мы говорили, что ты можешь принести пользу в нашем бизнесе в качестве источника иной точку зрения. Так и здесь. Мы тут все гуманитарии. Ты инженер. Мы уже привыкли к этому месту, а ты – нет. Ты можешь помочь нам, если захочешь. И дело не в том, что мы кормим тебя лапшой и пельменями. Если тебе всё это неинтересно и странно, если ты готов позволить своему разуму поставить плотную стену между тем, что тебе «показалось» и тем, что ты видишь в настоящий момент, ты тоже не проиграешь. Это сделает тебя сильнее и харизматичнее, менее подверженным влияниям извне. И мы будем уважать твой выбор, ты наш гость, и ты ничего нам не должен.
‒ Спасибо, – съязвил я. Мурашки продолжали ползать по затылку, но я вдруг как-то успокоился и внезапно почувствовал симпатию к Манфу – и не только к нему, а ко всем своим новым друзьям. От них исходили спокойствие и доброжелательность, которых мне сейчас так недоставало. Я решил продолжить:
‒ Я хочу остаться с вами, мне здесь интересно. Да эти ваши сумасшедшие намеки и истории не могут не заинтриговать! Ну, расскажите теперь мне про ваш «прибор»! Мне сейчас занятно, какую очередную двусмысленную отговорку я получу.
Я не был уверен, что моя тирада не прозвучала грубо – в конце концов, я не владел китайским свободно и не всегда мог с точностью предвидеть, какой эффект произведут мои слова. Так что на всякий случай я смягчил сказанное улыбкой, чтобы окружающие видели, что я нисколько не злюсь и готов к дальнейшему диалогу, но ожидаю от них большей искренности.
‒ А тут всё просто, – сказала Син Чен. – Ну то есть как просто?.. Тянь Ся, которую мы иногда в шутку называем прибором, существует вполне объективно, иллюзорной ее никак не назовешь. Старушка в годы своей молодости была состоятельным человеком. Как-то раз, отправившись в горы Цан, чтобы в сопровождении своих прислужников и мужа поклониться святым в здешних молельнях и храмах, она внезапно пропала. В поисках выхода – а в те времена эти горы были совсем не так цивилизованны и доступны, как сегодня, – она забрела сюда. Очевидно, она находилась в состоянии транса, потому что ей пришлось продираться сквозь заросли, ведь место было заброшенное. Человек в трезвом уме не станет в поисках выхода ломиться в дремучий бурелом. Одним словом, так она и нашла этот дом. Было это почти шестьдесят лет назад, сейчас ей девяносто семь. Что-то в этом доме настолько ее захватило, что она настояла, чтобы ее муж, богатый и влиятельный человек, находившийся на короткой ноге с властями, обязательно приобрел это местечко и сделал тут основательный ремонт – надо думать, в условиях влажного климата деревянный дом был в ужасном состоянии. Здесь, кстати, они с мужем укрывались – и вполне успешно – во время Культурной революции, а также помогали некоторым представителям местной интеллектуальной элиты. Так что дом сыграл свою роль в современной истории страны. Сама Тянь Ся, впрочем, хоть и любила дом, но подолгу находиться здесь не могла, ее начинали мучить кошмары и головные боли. Лишь в старости они с мужем переехали сюда. После смерти мужа его имущество перешло к ней, но ввиду отсутствия наследников Тянь Ся предпочла заниматься благотворительной деятельностью – поддерживала различные полусектантские философские кружки, потому что к деньгам у нее большой страсти не было. Дом она передала государству, а наша компания взялась поддерживать тут порядок и развивать инфраструктуру. Летом здесь бывает, надо сказать, многолюдно… Да, самое важное! Около пятнадцати лет назад ее парализовало. Причины мы не очень понимаем. Скорее всего, виной всему банальный инсульт. Она может говорить, хотя и не очень четко, и сохраняет светлый разум, но лишена самостоятельности передвижения, так что в наши обязанности входит еще и труд сиделок. Впрочем, Тянь Ся не доставляет нам проблем. Она не капризничает и, несмотря на ее главный недуг, у нее отменное здоровье. От постоянной врачебной помощи она отказалась и, к счастью, врача нам приходится вызывать сюда не часто, но каждый раз это маленькое приключение… но это к слову. С 2001 года она безвыездно живет здесь. Так она решила сама. У нее проплачены деньги за проживание в комнате наверху на тридцать лет вперед, и она не хочет съезжать.
Син Чен внезапно замолчала, но возникшую паузу никто не пожелал заполнить, и она продолжила:
‒ Видишь ли, у Тянь Ся есть дар. Мы давно интересовались этим домом, проводили кое-какие исследования, но конкретных результатов получить не могли. Кое-что нам помогли понять тибетские монахи, как-то гостившие здесь. В частности, рецепт чая с линьчжи – это они нам его оставили. Они же обратили наше внимание на то, что странная постоялица тут не случайно. Это мы и раньше, конечно, подозревали, но не могли понять, в чём тут соль. Монахи с ней побеседовали, потом пригласили нас. Распознать, что она говорит, – большой труд, но мы преуспели. Понимаешь, Аньпин, у нее дар – она чувствует пульсацию силового поля, хотя не является ни поэтом, ни художником, ни… пьяницей, это уж естественно. Таблетки и капельницы если и влияют на ее восприятие, то не сильно. Чай иногда влияет, иногда нет. Она способна предсказывать изменения в силовом поле, предвидит, когда оно будет не в духе. Ее предсказания еще менее точны, чем прогноз погоды в интернете, но это всё, что у нас есть. Иногда она ошибается. Иногда нет. Мы просто фиксируем то, что она нам говорит, и пытаемся увидеть закономерности. Иногда видим. Иногда… ну, ты сам понимаешь. Хотя, вижу я по выражению твоего лица, мало что ты понимаешь, ‒ Син Чен улыбнулась уголками губ. ‒ Для нас это всё тоже очень неоднозначно. Одним словом, Тянь Ся – это наш «прибор»; она добровольно согласилась сотрудничать с нами, она понимает свою уникальность. После того, как ее парализовало, негативное воздействие поля сошло на нет, она избавлена от мигреней, но не от страха. Иногда ей страшно. По-настоящему страшно. Порою доходит до того, что мы сутками сидим в ее комнате и стараемся ее поддержать и успокоить, а это выматывает. Мне не доставляет больших неудобств мыть ее и ухаживать за ней – спасибо мужчинам, они свалили на меня всю черную работу, хотя и помогают, когда я на них гаркну, конечно… Но эти часы ее безумий… это ужасно. Самое удивительное, она сама предсказывает, когда ее настигнет очередной приступ ужаса, так что мы заранее знаем, когда нужно быть готовыми. Эти предсказания точны как часы. Но в их периодичности нет никакой логики, похоже, они связаны с ее личными проблемами, которые наслаиваются на то, что ей преподносит силовое поле. Это ее личная интерпретация, а кто знает, какие, как говорится, тараканы водятся у нее самой в голове? Ходят слухи, что в прошлом она увлекалась разного рода эзотерическими учениями, читала очень специфичную литературу и даже пробовала заниматься колдовством. Такие увлечения не проходят бесследно.
Син Чен вновь замолчала и сделала большой глоток чая, разом осушив миниатюрную чашечку. В этот момент я задал новый вопрос, который зрел уже давно:
‒ Если отвлечься от очевидной фантастичности того, о чём вы говорите, я вам верю. Просто принять всё это довольно сложно, дайте мне время. Мне относительно ясна причина вашего нахождения здесь. Но я? Для чего вы с такой готовностью рассказываете всё это мне? Вы же говорили, что я будто бы свободен сам выбирать, сотрудничать с вами или просто погостить и расстаться друзьями? Вот что мне странно. Вы говорите обо всех этих вещах, а сами обо мне мало что знаете…
Меня прервал Хуршид:
‒ Мы знаем о тебе достаточно. И не из каких-то таинственных источников, ‒ Мягким движением он положил свою смуглую руку рядом с моей. ‒ Мы все тут не с гор спустились, можем разбираться в людях. Мы отвечаем на те вопросы, которые ты нам задаешь, ничего больше. Мы реагируем только на твой интерес. И еще мы знаем, что оказался ты здесь не случайно…
‒ …Конечно, меня же Манфу пригласил, – поспешил вклинить свою реплику я.
‒ Да, Манфу, – невозмутимо согласился Хуршид. – Но если бы тебе не было суждено сюда добраться, ты бы и не пришел. Нашлась бы куча причин, препятствий. Ты же не встретил ни одной. Зимой здесь не бывает случайных людей. Зимой – только нужные люди. Даже те, которых мы сами произвольно пригласили. Особенно кого мы сами пригласили, пожалуй. У нас большой опыт проживания здесь. Я в течение пяти лет приезжаю сюда зимой, хотя не в восторге от местного климата. Китайцы живут тут почти безвылазно вот уже десять с лишним лет, это дело их жизни, похоже. Манфу – вольный стрелок, он приезжает ненадолго, но у него хорошие связи в интеллектуальных кругах, он – наш проводник в мир науки. И за это время… сколько тут было людей! Как много их летом – для меня это невыносимо! Но зимой… зимой людей мало, но нет случайных. Все либо сами приходят за тем, что им нужно, либо Аллах приводит их. Так хочет Аллах, так хочет силовой поток! Вот и тибетские монахи пришли, как я знаю, тоже зимой. И пришли сами, никто их не звал.
Манфу, увидев мое помрачневшее лицо, бархатным голосом произнес:
‒ Не думай, пожалуйста, что у нас в отношении тебя есть какие-то тайные цели. Если тебе не по нраву наша компания, ты в любой момент можешь уйти. Для нас ты – иноземный гость, мы тебе рады. Но у нас тут особый уклад, много странного и необычного, так что воспринимай наши истории как своего рода пожелания, относись проще. В конце концов, это же приключение, не этого ли ты хотел?
Я внезапно осознал, что разлад в моей голове прошел, мурашки перестали бегать по затылку, я почувствовал, что принимаю наличествующую реальность в ее полноте. Потому что реальность перестала казаться мне чем-то действительно реальным. Так бывает, когда из зимней России вдруг на самолете перемещаешься в тропическую зону, видишь море и пальмы. Море и пальмы реальны, но для тебя всё это оказывается какой-то сказкой, петлей времени. Потом ты летишь назад и возвращаешь себе чувство реальности, но прекрасный летний мир продолжает казаться чем-то небывалым, волшебным миражом. Так ощутил я себя и в тот момент, в том доме в горах, в окружении своих новых друзей. Их жизнь была чем-то сродни тропической зоне для северянина, странным и небывалым приключением. В конечном счете, мне некуда было торопиться, а здесь царила такая тишина, такое спокойствие… Несмотря на всю странность этого места, я не хотел уходить. Я решил воспользоваться случаем и узнать об этих людях и об этом месте как можно больше.
‒ Не поймите меня неправильно, – наконец сказал я. – Я благодарен вам и в какой-то степени счастлив быть здесь. Вы все немного сумасшедшие, но мне интересно с вами. Я не привык быть в обществе мечтателей и философов, так что это для меня по-настоящему новый опыт.
Люди за столом заулыбались.
‒ Мы не философы, – сверкнула своей улыбкой Син Чен. – В каком-то смысле, мы все тут – люди искусства, хотя и не особо талантливые. Но в детстве нам внушили родители, учителя, друзья, что у нас есть какой-то талант, и мы поверили им. Так часто бывает. Ты вырастаешь и понимаешь, что твой талант ничего не стоит, вокруг множество куда более одаренных людей… В какой-то момент приходит разочарование в себе, потом смирение. Ты просто занимаешься тем, что умеешь, и не задаешь лишних вопросов. Но это место… это мечта для людей, чей талант не получил должного развития. В определенные моменты влияние силового поля усиливает твои творческие способности и ты, кажется, становишься кем-то другим. У нас всех здесь есть творческие увлечения, которые мы не можем полноценно реализовывать в обычной жизни. Я увлекаюсь живописью, Чуань Дзон играет на семиструнном гуцине и сочиняет музыку, Хуршид пишет стихи, Манфу – поклонник каллиграфии, которая тоже есть вид искусства. Не то чтобы мы хотели прославиться, нам дорог сам момент творчества. Пока что все наши труды хранятся здесь, а этом доме… Если хочешь, могу тебе показать мои полотна».
Я, конечно, с радостью изъявил желание.
Все вместе мы поднялись на второй этаж и вошли в одну из дальних комнат, в которой жила Син Чен. Всё внутреннее убранство говорило о том, что номер принадлежит женщине. Шкафчик, наполненный женскими костюмами в традиционном стиле, был приоткрыт для проветривания (погода была довольно влажной и теплой, поэтому на вещах могла появиться плесень), кровать аккуратно заправлена, везде царили порядок и чистота. Видно было, что живущая здесь женщина – художник: все стены были увешаны полотнами, выполненными в стиле традиционной китайской живописи, в центре комнаты стояли три мольберта с картинами, изображающими горы Цан. Вид был явно из окон комнаты Тянь Ся, а картины были в разной степени готовности. Надо сказать, что работы, наполняющие пространство номера, были хороши. Все они изображали традиционные сюжеты: водоемы, леса, горы, древние деревни и джонки на волнах… Лишь на одной из картин был изображен человек, пожилой мужчина, сидящий в беседке над водопадом и смотрящий вдаль на молочно-розовый закат. На его коленях лежала трехглазая красная маска сучжоуской оперы, а лицо его было выписано поразительно четко, каждая линия и каждая деталь были ясны и рельефны, но когда я отвел взгляд, лицо моментально исчезло из памяти. Возможно, такой и была задача художника…
‒ Эти картины восхитительны, – выдохнул я.
‒ Они хороши, – улыбнулась Син Чен. – Но не мои. Вернее, мои, но нарисованы они под воздействием силового поля, и я не могу поставить на них подпись. Авторство – большая ответственность. Пусть пока остаются как есть, неподписанными.
‒ Ты рассуждаешь как художник в Древней Руси, – сказал я со смехом. В этом кругу интеллектуалов мне самому не терпелось блеснуть своими познаниями – доказать, что я достоин их общества. – Помнится, и писцы, и художники полагали, что творчество исходит от Бога, человек – только проводник. Поэтому считали кощунством вписывать свое имя.
‒ Очень верный подход, – засмеялся Хуршид. Я почему-то не удивился, услышав от него одобрение по этому вопросу.
‒ Подход, действительно, оправданный, – сказал Манфу. – Творчество исходит от мирового поэтического источника, однако человек тоже вносит свою лепту. Человек, чтобы облечь дарованное ему вдохновение в удобоваримую форму, должен изучать свое ремесло. Готовый продукт – настолько же плод силового поля, насколько творение человеческих рук. Поэтому я не гнушаюсь ставить свою печать на моей каллиграфии. Но не продаю свои работы, я их раздариваю. Подберу что-нибудь подходящее и для тебя, Аньпин.
‒ Я бы подписывала свои картины, – призналась Син Чен, – если бы создавала их где-то в другом месте. А здесь… когда ты знаешь, что силовое поле настроено на тебя, каждое творческое усилие будет иметь успех. Эти картины по-прежнему не гениальны, но они, по крайней мере, закончены. Обычно я не могу довести начатое до конца. Эти наброски на мольбертах – то, что я пыталась создавать после чая с линьчжи. Я не могу их закончить. Поэтому я и думаю, что мои права на все эти работы… ограничены.
‒ Я думаю, что мы имеем полное право на то, что создаем здесь, – тихо сказал Чуань Дзон, до сих пор хранивший молчание. – Не надо со мной спорить, это моя точка зрения, я ее никому не навязываю. На самом деле, силовой поток на нас действует повсюду, здесь его влияние лишь немного сильнее. Однако этим влиянием тоже как-то надо управлять и распоряжаться. Человек является мерой вещей, и творчество – мой свободный выбор. Поэтому я подписываю свои композиции, а не так давно продал целую подборку нот для гуциня. Недорого, но мне приятно. И это не только мое тщеславие; я считаю, что всё созданное нами здесь необходимо передавать в мир. Иначе для чего это всё?
Син Чен смущенно рассмеялась:
‒ У каждого из нас свои представления… и каждый по-своему прав. Но для меня в творчестве всегда был не столько важен результат, сколько процесс. В этом, наверное, и кроется моя проблема… Но на настоящий момент я морально не готова передать картины сторонним людям. Даже здесь, в доме, в коридорах висят чужие полотна, а вот каллиграфия, в большинстве случаев, принадлежит руке Манфу. Сейчас я готова показывать мое творчество только друзьям, сама же я еще не определилась в своем отношении к тому, что у меня здесь получается.
‒ Я думаю, эти картины заслуживают того, что быть показанными большой аудитории, – от всего сердца сказал я.
Син Чен как-то заметно погрустнела:
‒ Видишь ли, по правде говоря, я боюсь того эффекта, к которому может привести демонстрация мой живописи. И боюсь того, как это может повлиять на меня. Изменения в современной китайской культуре достаточно глобальны. Я знаю, что люди в большинстве своем разучились по-настоящему ценить произведения искусства, понимать их, проникаться ими и уважать их… самостоятельность. Большинством людей владеет жажда обладания. Они захотят приобрести мои картины, отнять их у меня. Купить. А я больше всего страшусь утратить то, что я здесь создавала… Поэтому нет, к этому я не готова. Может быть, когда-нибудь этот вопрос разрешится сам собою, но я не буду форсировать этот процесс.
Я не особо разбираюсь в живописи, тем более китайской, но, на мой взгляд, картины Син Чен были превосходны. Глядя на них, можно было практически вживую ощутить себя в том пространстве, которое они изображали. Рисунки захватывали своим простором и движением, водопады и реки словно бы по-настоящему существовали на полотнах, и можно было почувствовать движение воды. Нитевидные тонкие ветви деревьев вибрировали в потоках незримого ветра, далекие корабли в море надували паруса и плыли, при этом оставаясь на месте… Мастерство художника было налицо. Это было сродни созерцанию картин импрессионистов: восприятие картины в целом приводило к ощущению движения и полноты жизни, но вглядывание в конкретные детали портило эффект. Это были картины, предназначенные для быстрого созерцания, углубленное всматривание разрушало их целостность.
***
До обеда еще было далеко, и мои друзья занялись делами по хозяйству. Хуршид отправился готовить обед – похоже, эта обязанность передавалась здесь по очереди; Син Чен поднялась в комнату Тянь Ся, и, поскольку она не предложила мне последовать за ней, я остался внизу. Чуань Дзон взял лопату и оправился во двор раскидывать снежную кучу и разгонять воду, чтобы быстрее просушить клумбу в лучах полуденного солнца.
У Манфу, похоже, не было каких-то обязанностей по дому, и он предложил нам вместе пройтись, на что я с радостью согласился.
Мы обошли дом и по хорошо протоптанной тропе отправились в заросли тростника и ельника. Тропа вела наверх, и вскоре обозначилась вершина небольшой горы, на которую мы взошли в течение получаса. Манфу, в силу своего плотного телосложения, мучился одышкой и шумно втягивал воздух, периодически громко отфыркиваясь, но мужественно шел вперед. На горе стояла старенькая каменная беседка с поросшей тщедушным кустарником оранжевой крышей, пространство вокруг беседки было выровнено.
‒ Здесь мы медитируем по утрам, – сказал Манфу, с трудом переводя дыхание, – Так что в следующий раз, если что, будешь знать где нас искать. Может быть, захочешь присоединиться. Воздух здесь замечательный.
Воздух, действительно, был прекрасным, наполненным ароматами влажного леса и снега. Я дышал полной грудью и чувствовал, как каждый вдох придает мне сил, проясняет сознание и дарит ощущение покоя. В горах было прохладно, кое-где в тени по-прежнему лежал снег, но яркое солнце и радостные пятна вечнозеленых растений создавали иллюзию того, что сейчас разгар лета…
‒ Погода здесь, в южном Китае, очень изменчива, как ты, наверное, знаешь, – словно прочитав мои мысли, заговорил Манфу. – Днем может быть жарко, а ночью идет снег. В течение дня перемены тоже могут быть весьма разительны. А в это время года бывают снегопады. Последний прошел совсем недавно, за пару дней до нашего с тобой приезда. Внизу, в Дали, обычно идет дождь, но в горах валит снег, и порой весьма обильно. Высокая влажность и туманы создают изморозь на ветвях и траве. Это бывает очень красиво: иней на субтропических растениях. Как-то зимой я поднимался на гору Хуаншань во время снегопада. Потрясающе. Но здесь бывает нисколько не хуже.
‒ Я бы хотел на это посмотреть, – улыбнулся я. – Однако погода, похоже, наладилась, сейчас достаточно тепло.
‒ Ни в чём, касающемся погоды, нельзя быть уверенным, – рассмеялся Манфу. – Думаю, если ты поживешь тут пару недель, то сильно удивишься.
‒ Да я уже и так всему тут удивляюсь, – хохотнул я, и мы оба рассмеялись.
Спустившись с горки на другой стороне, мы прошли немного дальше и вскоре, повинуясь направлению петляющей дорожки, вышли к горному озеру, на поверхности которого плавало несколько миниатюрных айсбергов. Озеро подпитывалось водой, сходящей с гор, и походило на гигантскую каменную чашу, в которую стекали ручьи с отвесных склонов. В зарослях на берегах гнездились птицы, и воздух был наполнен их разноголосым щебетом. Мы уселись на ствол поваленного дерева. Разговор шел непринужденно и вольно. Потом Манфу, очевидно, соскучившийся по преподавательской деятельности, дал мне несколько рекомендаций относительно улучшения моего произношения. Его собственное произношение было идеальным, он говорил четче и понятнее, чем большинство китайцев. Кроме того, его речь была избавлена от влияния местных говоров, он придерживался пекинской нормы и говорил на чистейшем северном диалекте. Можно было заслушаться.
Когда мы вернулись, на столе уже дымился обед – картофель, тофу, обжаренные кусочки вяленой свинины, которую Хуршид умело приготовил, но, будучи мусульманином, есть не стал. Еще была зелень, но совсем немного. Хранить ее в здешних условиях было нелегко. Все нахваливали стряпню Хуршида, а потом почему-то погрузились в молчание, так что слышно было только довольное почавкивание. Вдруг что-то подтолкнуло меня первым открыть рот и сказать:
‒ Я очень благодарен вам за всё. Мне тут нравится, а все ваши неразгаданные тайны вселяют в меня интерес. И я рад помочь вам, если я и правда могу чем-то посодействовать. Так что я, если вы не против, хотел бы остаться здесь на несколько дней, пока я вам не надоем. Только обещайте честно сказать мне, когда это произойдет и я должен буду по-хорошему откланяться.
Манфу с широкой улыбкой посмотрел на меня и, кажется, хотел ответить, но Чуань Дзон его опередил:
‒ Гости сколько хочешь, ты нас не стесняешь. Пока что у нас тут всё глухо, так что тебе самому может показаться скучновато. Но через несколько дней, по нашим прогнозам, изменится пульсация силового поля, или, как говорит Син Чен, его «настроение». Вот тогда начнется суматоха. Мы будем заниматься творчеством, – он, дурачась, принял наигранно-важный вид. – И ты сам уже решишь, стоит ли оставаться тут с компанией одержимых. А пока что – добро пожаловать в наши ряды!
Эти слова прозвучали так просто, что тогда я не мог оценить всего их веса. Однако в тот момент я понял, что теперь действительно официально принят, стал частью их коллектива. С этого обеда потянулись мои дни в доме, затерянном среди китайских гор. С утра до вечера я немного помогал по хозяйству, делал уборку и даже иногда помогал готовить еду. Мы гуляли по окрестностям с Манфу, и часто по утрам я присоединялся к их коллективной медитации, которая сводилась к тому, что мы сидели в каменной беседке, погруженные каждый в свои мысли. Это было прекрасно. Я чувствовал, как все мои проблемы остаются где-то далеко, осознавал их несущественность и второстепенность. Так мое героическое путешествие по провинции Юньнань внезапно превратилось в полурасслабленный отдых в кругу друзей. И я был этому рад.
В течение нескольких дней ничего особо странного не происходило, и я начал относиться ко всем разговорам про «силовое поле» как к одной из философских сказок, которые так любил Хуршид. Вечерами мы собирались за столом и пили чай. Иногда просто говорили обо всём на свете, иногда один из присутствующих брал на себя роль ведущего и либо задавал тему для общего разговора, либо рассказывал занимательные истории, которые мы все потом обсуждали. Особо запомнился мне один вечер, когда роль ведущего взял на себя Хуршид, который, несмотря на то, что знал китайский не намного лучше меня, умудрялся снабдить свои рассказы неизменным ближневосточным красноречием. Мне, к сожалению, не был дан такой великолепный дар слова, так что я не смогу пересказать эти истории во всей красе, однако сейчас всё же хотел бы вспомнить хотя бы одну из них.