Как понимать документ в кинопроцессе?
«Кинодокумент»: превратности термина
Виктор Листов, доктор искусствоведения
(Москва, Россия)
Справа: ведущий симпозиума проф. Виктор Лисакович, справа: доктор искусствоведения Виктор Листов (выступает)
Смысл самого понятия кинодокумент в пределах экранной реальности имеет свою специфику. Автор этих строк столкнулся с ней давно, в 1968 году, когда защищал кандидатскую диссертацию в Московском историко-архивном институте. В названии работы, посвященной историческим источникам начала XX века, фигурировало словосочетание: «Документальное кино как исторический источник». В то время для архивистов тема звучала довольно экзотично. Но маститые историки терпеливо воспринимали новые, еретические дефиниции: кадр, план, монтажное строение, сценарная подоснова и т. д. Всё шло гладко и хорошо до тех пор, пока слово не взял профессор кафедры делопроизводства.
– Позвольте, коллега. Насколько я понял, вы утверждаете, будто кинообъектив что-то такое документирует, т. е. съёмка служит документом, удостоверяющим некие события, обстоятельства, персональные соответствия. Извините, но дело не обстоит так просто. Поставим небольшой воображаемый эксперимент. Допустим, наше с вами сегодняшнее заседание снимают; допустим, далее, что эту съёмку демонстрируют лет так через пятьдесят – сто. Я спрашиваю: откуда именно зритель, он же исследователь, узнает, что перед ним защита аспиранта Листова, имевшая место такого-то числа в Москве, в историко-архивном институте?
Тут без пяти минут кандидат наук, что называется, нарвался как первокурсник. Как же: немое кино всегда сопровождается титрами, а в звуковом кино, кроме вступительных титров, присутствует ещё и дикторский текст. Они и атрибутируют изображение. Так что нет проблем.
– Прекрасно, – подхватил профессор. – Вступительные надписи, дикторский текст. Это ведь – слова, слова, слова… Я умолкаю. Вы сами сейчас блестяще доказали, что документирует не изображение, а слово. Само по себе кино не может быть ни документальным, ни, тем более, документирующим.
В пределах нашей исторической науки профессор был совершенно прав. Даже и паспортная карточка становится документальным источником только тогда, когда сопровождена атрибутирующими (словесными!) данными удостоверения. Сегодня, полвека спустя, мне было бы что ответить почтенному историку. Собственно, это и есть предмет предлагаемой работы. Но травматический след той старой полемики остался у меня и сегодня: я стараюсь не употреблять выражения «документальное кино», заменяю его чуть более точным – «кино неигровое».
Однако, и тут нас подстерегают очевидные трудности. Почти век тому назад Дзига Вертов, выведенный из себя игровыми драмами и глупыми комедиями на экране, размашисто провозгласил лозунг: «Мир без игры». В последующие десятилетия это так буквально и понималось – показываем жизнь такую, как она есть. Непричёсанную. Не инсценированную. Не искаженную вторжением объектива. Всё бы ничего, да только сам автор лозунга довольно скоро сообразил, что его формула годится разве что для событийной хроники. И то не для всякой. Вертов не отказался от своей формулы «мира без игры», но – вразрез с нею – объявил свои опыты поэтическим документальным кино, поэзией на киноплёнке. Он как-то не замечал, что поэзии без игры – не бывает. Уже в наши дни киновед Лев Рошаль догадался, что именно «игра» была в высшей степени свойственна Вертову. Только играли не актёры, не костюмы, не декорации, а более или менее подлинные куски жизни, снятые на плёнку и поставленные в лирический монтажный контекст. И в научно-историческом смысле вертовский фильм «Симфония Донбаса» не больше документировал действительность, чем современные ему индустриальные романы «Цемент» Ф.В. Гладкова или «Время, вперёд» В.П. Катаева.
Тут, конечно, ещё одно звено в цепи противоречий. Если мы признаём, что в том же, например, вертовском кинематографе представлен «мир с игрой», то тогда останется кино, отражающее просто «мир». Другими словами, останется кино, весьма неочевидно подразделяемое на два русла – по признакам характера сценарной подосновы, актёрского участия, декораций и т. д. В этом случае «игровое кино» и «документальное кино» будут отличаться друг от друга как два художественных потока, основанных на неодинаковых мерах художественной условности. Собственно, к этому и пришел кинематограф на рубеже XX и XXI веков.
Сегодня даже среднеграмотный зритель, поглощая очередную порцию экранного варева, не всегда отдаёт себе отчёт в том, что же он смотрит – «игровое» или «неигровое»? Границы между обоими видами условности часто размыты, а то и просто стёрты. Киноведы постепенно тоже избавляются от «игрового-неигрового», отгораживаясь от него многозначительным термином «предкамерное пространство». Оно равно соответствует условиям создания игровых фильмов, хроники, кинолетописи и даже фиксации предметов и явлений в научной лаборатории. Предкамерное пространство, динамически перенесенное на плёнку, может быть использовано совершенно свободно – вне зависимости от первоначального назначения, соответствующего исходному замыслу Тот же Лев Рошаль ещё полвека тому назад заметил, что с этой точки зрения всякая съёмка – даже сугубо игровая и постановочная – будет документальной. Рошаль приводил замечательный пример: в художественном фильме играет актёр такой-то. Но ведь эпизоды с его участием совершенно «документально» свидетельствуют об участии его, актера такого-то, в съёмках такого-то фильма.
Но вернёмся к исходному понятию – «кинодокумент».
Наука история – за тысячелетия своего существования – накопила огромный опыт использования памятников прошлого. В коротком сообщении нет смысла этот опыт обсуждать в целом. Но об одном из основных подразделений классификации исторических источников всё-таки стоит напомнить. У специалистов принято подразделять источники на словесной основе на две основных категории – документы и мемуары. Если не отягчать наше изложение строгими дефинитивными оговорками, то можно определить эти категории упрощенно. Документ – памятник, возникающий в работе учреждения; он есть орудие текущего преобразования действительности, создаваемое в интересах организации и управления. Жанры документов – общеизвестны. Это – узаконение, акт, служебное письмо, протокол, отчёт, материал следствия и суда, договор (в том числе и международный), инструкция и т. д. Как правило, документ создаётся на злобу дня. Мемуары – памятники личного происхождения: воспоминания, дневники, внеслужебная переписка, заметка для памяти, записная книжка и т. д. Чаще всего мемуары обращены к будущему читателю/зрителю. Понятно: границы между названными подразделениями не прокладываются строго; они часто неясны, размыты. Но такая классификация традиционна, удобна и вряд ли устареет в ближайшее историческое время.
Теперь спрашивается: к какому роду памятников – к документам или мемуарам – ближе примыкает неигровое кино? По признаку студийного происхождения (студия = учреждение) и по признаку своего инструктивного характера, неигровое кино, кажется, ближе к документу Но ведь неигровой фильм отличается и важнейшими субъективными сторонами: он часто есть произведение искусства, выражает личные взгляды своих создателей, обращён к чувству и сознанию зрителя, не настаивает на однозначной определённости своих посылок и выводов. Всё это сближает «документальное кино» с мемуарами. В зависимости от нашего подхода к той или иной картине на первый план выступает та или иная ее сторона.
Ничего необычного тут нет. Ещё Ю.Н. Тынянов утверждал, что бывают в науке периоды, когда требование сформулировать точные дефиниции для общепонятных предметов только затрудняют путь познания. Как раз это, кажется, и происходит тогда, когда мы стремимся к «чистоте» определений «игрового и неигрового» кино. Строгие ревнители этой самой «чистоты» на протяжении многих десятилетий восставали против использования инсценировок в неигровых фильмах. Но практики всё это время мало считались с их возражениями. Например, уже в той самой, защищенной полвека назад диссертации, я приводил показательный пример неслиянности/нераздельности документального и игрового начал в ткани неигрового фильма. Лента называлась «Октябрьский переворот» (режиссёр Г.М. Болтянский).
Речь идёт об эпизоде ленты, снятой в ноябре 1917 года в Гатчине, где происходили столкновения наступавших на Петроград казаков генерала П.Н. Краснова и защищавших столицу матросов и красногвардейцев, руководимых наркомом П.Е. Дыбенко и РФ. Сиверсом. Съёмочная группа приезжает в Гатчину с опозданием. В силу уже вступило перемирие, и недавно враждовавшие стороны отдыхали.
Словесной параллелью к хроникальному фрагменту служат позднейшие воспоминания Павла Дыбенко:
«Уже высоко поднявшееся солнце своими лучами золотило только что выпавший первый снег, когда меня разбудили. Тут же на диване спал Сивере /…/. Комендант докладывает:
– На площади все построены, прибыл кинематографщик. Ждём вас.
– 11 часов.
– Фу ты, чёрт, как здорово заспались. Сейчас идём.
На площади против Гатчинского дворца выстроены красногвардейцы, матросы, а позади них казаки 3-го корпуса и ударники… Красногвардейцы и матросы с радостными лицами пускают остроты:
– Черт возьми, на кинематограф попадём, да ещё и в историю!
Около киноаппарата хлопотливо, с озабоченным лицом суетится маленький растрёпанный человечек, виновато повторяя:
– Две минутки, две минутки, и всё будет готово. Вот ещё минутку! Можно начинать.
Красная гвардия дефилирует. Кто-то из матросов задорно вскрикивает:
– Товарищ Сивере! Пусть казаки и ударники удирают, а мы будем преследовать. А кто же будет за Керенского? Жаль, что удрал. Вот теперь бы как раз пригодился».
На экране мы видим несколько планов, точно соответствующих описанию: на фоне Гатчинского дворца последовательно проходят матросы, красногвардейцы. Крупно снят и сам П.Е. Дыбенко. Всё это известные кадры, многократно экспонированные в научной и популярной литературе. С них ведь по существу начинается история советского кино. Однако, в русле наших суждений важно будет только одно обстоятельство: в каком соотношении находятся здесь «кинодокумент» и «инсценировка»?
По первому впечатлению весь кинофрагмент – инсценировка. В самом деле: съёмочная группа Григория Болтянского опаздывает к основным событиям. Неснятыми ушли в прошлое вооруженные конфронтации красной гвардии с казаками, митинги, объявление казачьего нейтралитета, побег А.Ф. Керенского из Гатчины, приезд сюда Л.Д. Троцкого и многое другое. Хроникёры сняли только то, что застали через несколько дней после исторической драмы. Спорить тут нечего. Но обратим внимание на реплику матроса, сохранившуюся в памяти Дыбенко:
Пусть казаки и ударники удирают, а мы будем преследовать. А кто же будет за Керенского? Жаль, что удрал. Вот теперь бы как раз пригодился.
Здесь ключ к истолкованию всего эпизода. Пусть версия неигрового фильма «Октябрьский переворот» выдаёт гатчинские кадры за съёмку матросов и красногвардейцев в разгар боёв, чем она на самом деле не является. Красные части вошли в Гатчину 1 ноября, а «кинематографщики» прибыли сюда около 8 ноября (по старому стилю). Но это ещё не повод, чтобы говорить об исторической бессодержательности съёмки.
Попробуем понять, что здесь происходит.
Допустим, я среднеобыкновенный зритель. Я склонен верить, будто мне показывают события 1 ноября в Гатчине. Допустим даже, что я, обманутый картиной, глубоко заблуждаюсь. Но что ввело меня в заблуждение? Вовсе не изображение, предъявленное на экране, а слово, межкадровые надписи, трактующие «картинки» как кинорепортаж о боях.
Теоретически мыслим и иной экранный контекст, в котором атрибуция наших кадров будет совершенно точной. Например: «Матросы и красногвардейцы на отдыхе и переформировании в Гатчине. 1917, 8 ноября (по ст. стилю)». День 8 ноября ничуть не менее «исторический», чем день 1 ноября. При такой трактовке экранная мистификация уходит, полностью испаряется. Тем самым, мы возвращаемся к реплике профессора- историка: документирует или мистифицирует в кино только слово. Кажется, только оно верно или неверно прикрепляет «картинку» к времени, месту, событию.
Однако, в этом лишь только первый, верхний – что называется, самый очевидный – слой смысла. Советская историческая наука не то чтобы совсем не занималась строением и бытованием художественного образа, но, как правило, не опиралась на него в работе над памятниками. Именно этим и была показательна та дискуссия в архивном институте, о которой шла речь в начале сообщения.
Второй слой смысла выступает в выкрике матроса: пусть казаки от нас бегут, а мы будем их преследовать; если бы удалось поймать Керенского, мы бы сейчас инсценировали его пленение. Это значит, во-первых, что цель построения и проходов воинских частей по Гатчине (съёмка!) от участников не скрыта. А во-вторых, они, участники, имеют своё, словесно выраженное, мнение о содержании будущего фильма. Оно обобщено многозначительной репликой: «на кинематограф попадём, да ещё и в историю».
Вольные выкрики массовки, сохраненные в тексте Дыбенко, удивительным образом проясняют академическую картину сложения специфического исторического источника. Как всё это можно истолковать? Коротко говоря: ничего необыкновенного не произошло. Некое событие или явление не было по объективным причинам «документировано». Таких случаев – бесконечное множество. Вот хотя бы наугад взятые эпизоды отечественной истории – клятва Герцена и Огарёва на Воробьёвых горах, имя настоящего отца императора Павла I, беседа Пушкина с Николаем I в Царскосельском парке… И т. д. Само собой разумеется: там, где нет документа, главную роль в историческом исследовании начинают играть мемуары. На них и основаны наши представления о перечисленных предметах.
Неигровое кино не составляет здесь исключения. В нашем случае участники и свидетели недавних событий находятся на месте этих событий, носят те же одежды, вооружены теми же винтовками, руководимы теми же командирами. Перед кинообъективом они вполне сознательно пытаются воспроизвести ушедшие день и час. Своими построениями, маршами, жестами и выражениями лиц они как бы утверждают: неделю назад, в момент самого вооруженного столкновения с казаками, мы действовали приблизительно так.
Нетрудно понять, что в их пластике и прохождениях есть очевидная мемуарная составляющая.
Тем более, в немом кино фигуранты съёмок не могут рассказать о минувших происшествиях. Поэтому, подобно как раз немым собеседникам, они переходят на язык мимики и жестов, на беззвучную имитацию недавних своих усилий. Конечно, постановочная «документальная» съёмка есть очень своеобразный исторический памятник; он требует и от режиссёра, и от исследователя специфических приёмов использования. Ни в кино, ни в историческом источниковедении эти приёмы почти не разработаны. Но подчеркнём ещё раз: мифологизация и даже фальсификация возникают здесь не в самой съёмке, а в её словесной атрибуции и в общем контексте фильма.
В более общей форме можно заметить, что строгое разделение всей гуманитарной области на науку и искусство носит исторически преходящий характер. Достаточно вспомнить, что современники Н.М. Карамзина (1766–1826) считали его «Историю государства Российского» образцовым литературным произведением, а поэт Пушкин сочинял «Историю Петра» и «Историю Украины». Образное и «документальное» осмысления реальности ещё не осознавались совершенно независимыми друг от друга. Самая традиция объединенного университетского историко-филологического факультета дожила до XX столетия; она имела и свои хорошие стороны. Нераздельность/неслиянность предметов ведения двух дисциплин естественно отражалась и в характерах этих дисциплин.
В том же историко-архивном институте после войны преподавала профессор М.М. Себенцова. Её курс западноевропейского средневековья изобиловал образными параллелями, был увлекателен и близок к литературно-психологическому произведению. Например, у меня остался в памяти такой показательный факт: лет так пятьсот тому назад прямая дорога между германскими торговыми городами Кельном и Аахеном была на много десятилетий заброшена, заросла деревьями и кустами. Стали ездить длинным, кружным путём. Почему?. Да потому, что все знали: на прямой дороге шалят черти; есть риск лишиться и земной жизни, и вечного блаженства. Можно сколько угодно сомневаться в существовании этих чертей и их происков. Но тот, кто не склонен признавать кое-какую роль нечистой силы в затруднении торговых связей между средневековыми городами Кельном и Аахеном, – не должен был бы выбирать для себя гуманитарную творческую профессию. Во всяком случае, в кино или другом искусстве такому историку делать нечего.
Другая сторона того же вопроса: для кого мы пишем исторические труды и снимаем фильмы о прошлом? Казалось бы, ясно. В первом случае адресат произведения – читатель, а во втором – зритель. Увы… В наши дни реальный адресат исторической версии – и книжной, и экранной – не определяется с такой очевидностью. Сегодня, кажется, есть зритель и зритель. Один понимает, что неигровой фильм, пусть даже и построенный на множестве самых достоверных источников, есть целый мир, созданный творцом, художником. Можно принимать или не принимать законы и обычаи этого – всё-таки вымышленного – мира. Но важно верное зрительское понимание: ни один, даже самый «документированный» фильм не претендует на монополию исторической правды. Понимание неигровой ленты как художественной версии характеров и событий есть, может быть, важнейший признак адекватного подхода к «документальному» экрану.
Другой зритель (такого, кажется, у нас больше) требует от неигровой картины полноты и достоверности исторической монографии, а потому принципиально не склонен вникать в подробности и тонкости художественного мира фильма, признавать за автором право творить свою воображаемую вселенную, имеющую признаки реальной действительности. Такой зритель недалеко уходит от популярных у киноведов американских ковбоев, которые в начале прошлого века стреляли в экран, когда на нём появлялся злодей. Тут вопрос общей художественной культуры зрителя, слушателя, читателя.
Несогласие с общественной позицией картины влечёт у такого зрителя заодно и отторжение от эстетики произведения. Например, ему бывает невдомёк, что неприятие идеологии рабовладельческого Юга в США вовсе ещё не предопределяет собой отрицание кинематографических достоинств фильма В. Флеминга «Унесенные ветром» (по роману М.Митчелл). Примерно по той же схеме в своё время ругали «Обыкновенный фашизм» М. Ромма: будто бы весь его смысл сводился к поношению Советской власти, узнаваемой во многих особенностях гитлеровского рейха. Но вот давно уж ушли в прошлое и рабовладение на Юге, и Третий рейх, и даже Советская власть, а «Унесенные ветром», «Нанук» и «Обыкновенный фашизм» живут, обретают всё новые и новые миллионы зрителей, готовых час-другой пожить в воображаемом мире, созданном художником. Они, зрители, прекрасно умеют читать «дорожную карту», на которую нанесён воображаемый путь между Кёльном и Аахеном.
Видимо, здесь же разгадка «второго пришествия» советских фильмов на российский экран в XXI веке. Мир этих лент, понятно, сильно отличался от реального мира СССР. Но как тогда, так и сегодня завораживают достоверность психологического рисунка характеров, тонкости человеческих отношений, понимание мотивов и особенностей поведения героев. Всё это далеко не полностью зависит от показаний календаря или от цветов государственного флага над Зимним дворцом, Кремлём.
.. Не так давно мы – режиссёр Виктор Лисакович и я – работали над неигровым фильмом «Высокая ставка», приуроченным к столетию начала Первой мировой войны. Предметом экранного рассмотрения стала Ставка Верховного Главнокомандующего русской армией в Барановичах и Могилёве. В нашем распоряжении была масса документов, рисующих отчётливый, беспрекословно точный механизм деятельности военного учреждения. Но документы тянули за собой на экран именно механизм командования, а не столкновение человеческих характеров. Логика сложения фильма привела нас к ключевому эпизоду, точнее, даже к одной из основных линий экранного рассказа. Речь идёт о трудных, в чём-то даже трагических отношениях Николая II с главнокомандующим, великим князем Николаем Николаевичем.
Главнокомандующий приходился царю дядей и на протяжении всей войны бился в тисках противоречия: как монархист, склонялся перед волей императора, а как старший родственник был невысокого мнения о способностях племянника. В свою очередь и малорослый монарх робел, чувствовал себя неловко перед князем-великаном. Отношения осложнялись и вмешательством Распутина в государственные дела и семейную обстановку. Не стану это всё пересказывать. Здесь важно только одно: письменные источники, «документы» не давали возможности достоверно в это проникнуть. В конце концов, всё это сконцентрировалось вокруг нескольких выразительных фотографий и кинокадров, прокомментированных на основе проверенных фактов.
Судя по откликам зрителей, линия «царь и великий князь» произвела как раз то впечатление, на которое мы рассчитывали. Почему? Думаю, потому, что здесь сделан акцент не только на документально фиксированные детали исторического времени, но и на общепонятные, общечеловеческие ситуации. Такие же или похожие столкновения характеров могли произойти в другой, нецарской семье, в другое время, по другим поводам. Узнаваемость лиц и положений достигается тут не хождением на поводу у фактов, а углублённым вживанием в обстановку, в нравы действующих лиц.
Тут опять не грех припомнить суждение Ю. Н. Тынянова о сложении исторической версии в литературном произведении: я начинаю там, где кончается документ.
Трудность только в том, чтобы понять – где именно исчерпывается строго документальная подоснова фильма? И не путаем ли мы рамки известных исторических источников с куда более узкими рамками своих собственных знаний?
Кинодокумент в эпоху цифровой революции
Алексей Ханютин, кандидат искусствоведения, кинорежиссер
(Москва, Россия)
За последние 10–15 лет в развитии неигрового кино произошел качественный сдвиг. Перемены коснулись его жанрово-тематической структуры, бытования (прагматики), технологии съемки и способов ведения повествования. Это сложная и, безусловно, слишком объемная для отдельного сообщения тема. Поэтому сейчас я хочу обратить ваше внимание только на одну из составляющих процесса стремительной мутации неигрового кино, протекающего на наших глазах. Это – депрофессионализация. Документальным кино стали заниматься люди, не имеющие специального образования. Не связанные с профессиональными институтами и структурами, которые занимаются кинопроизводством. Любители.
В свое время Дзига Вертов выступал как принципиальный противник профессионального кино. Потому что в профессиональном кино есть сценарий, декорации, актёры, а все это – игра, обман, буржуазия и капитал. Он верил, что со временем кино из рук профессионалов перейдет в руки кинолюбителей. Его мечта – множество рабкоров, вооруженных кинокамерами, которые фиксируют реальность врасплох, неожиданно появляясь и исчезая как разведчики, партизаны или следователи ГПУ.
Превращение утопии Вертова в реальность стало возможным благодаря цифровой революции в кинопроизводстве, которую мы сейчас переживаем.
Когда я поступил во ВГИК, документальное (а отчасти и игровое) кино снималось с помощью камеры «Конвас-автомат», серийный выпуск которой начался в 1954 году и завершился лишь в середине 90-х. Снаряженный пленкой «Конвас» с турелью и тремя объективами весил около 6 кг. Еще 3 кг – аккумулятор, который висел на плече у оператора. Комплект получался довольно тяжелый, но снимать с рук с ним было можно.
В «Конвасе» обычно использовалась 60-метровая кассета пленки, которой хватало на 2 минуты. Правда, менялась эта кассета очень быстро – за 12 секунд, поэтому камеру и называли «автомат». И еще эта камера жутко трещала. Так что когда мне нужно было снять синхронный кусок, она относилась подальше и заворачивалась в одеяло или телогрейку.
Для синхронных интервью использовались камеры «Кинор» или «Дружба». Последняя весила 73 кг, зато в нее можно было зарядить 300 м пленки и снять кадр длиной 10 минут. «Дружбу» с трудом таскали два супертехника. Под стать ей были массивные штативы, краны и прочее операторское оборудование. Понятно, что с такой техникой могли работать только профессионально обученные люди.
Профессионалом должен был быть и режиссер. Пленка стоила дорого, выдавалась по жестким лимитам. Средняя документальная картина снималась с коэффициентом 1 к 5. То есть на часовой фильм приходилось пять часов материала. Сегодня фильм той же продолжительности нередко собирается из 100–150 часов материала. Иными словами, за один съемочный день оператор сегодня может снять столько же, сколько раньше за весь съемочный период. С одной стороны, это дает невероятную творческую свободу. С другой – снижает профессиональные требования к съемочной группе. Прежде режиссер и оператор должны были продумывать и планировать практически каждый кадр. Теперь работа идет по принципу: снимай все подряд, авось что-нибудь да пригодится.
В середине 80-х в документальном кино началась эпоха видео. Но первые любительские видеокамеры давали картинку низкого качества, а профессиональные были очень дороги, громоздки и требовали профессионального же обслуживания.
Подлинный переворот произошел в 1995 году с появлением любительской камеры Sony DCR-VX1000. Стоил этот маленький шедевр японской электроники около $2000, весил 1,460 г, работал с крошечными кассетами MiniDV и, тем не менее, давала качество, сопоставимое с профессиональными камкодерами Beta-cam SP. Этой камерой и ее последующими модификациями было снято множество фильмов, имевших успех на международном рынке неигрового кино.
Следующий этап – просьюмерская камера формата HDV Sony HVR-Z1U, которую снимающая публика называла просто «зедкой». С ее появлением в документальном кино началась эра HD – высокого разрешения.
Сегодня смена поколений съемочной техники происходит каждые 3 года. Недавно, например, Panasonic выпустил новую полупрофессиональную камеру, снимающую в формате 4К. Эта штука ценой менее $ 2000 дает картинку лучше, чем профессиональная камера ценой в $ 80000 10-летней давности.
Качество цифрового изображения постоянно повышается. Еще недавно в профессиональной среде бытовало мнение, что «цифра» – дрянь, что лишь пленка дает настоящую пластичность, прозрачность, воздух, динамический диапазон и т. п. Сегодня цифра вплотную приблизилась по всем этим характеристикам к пленке, а по части чувствительности существенно обогнала.
Аппаратура становится все более доступной. Тот уровень, на котором могли работать только профессионалы, оказался в руках у любого, имеющего возможность и желание потратить две-три тысячи долларов. У вас есть мобильный телефон с функцией видео? В машине имеется видеорегистратор? Все! Вы можете снимать кино!
Порог между миром профессионалов, пользующихся безумно дорогой техникой, и любителей с копеечными камерами стерся. Вход в профессию стал доступен как никогда ранее. В неигровом кино появился новый психофизический тип режиссера и оператора. Если раньше это были крепкие мужчины, способные таскать тяжести, имеющие высшее образование и большой практический опыт работы в индустрии, то сегодня в качестве автора-документалиста может выступить вчерашний школьник, домохозяйка, обремененная детьми, – все, кто угодно. Исчез образовательный, возрастной, гендерный ценз, регулирующий вход в профессию.
Влияет ли это каким-то образом на содержание фильмов?
Безусловно. Расширилось тематическое поле неигрового кино. На экране стали появляться герои и истории прежде в документальном кино немыслимые. Одним из важнейших жанров современной документалистики стал «личный фильм» (personal documentary). Постоянно появляются картины, смонтированные из любительских съемок. В числе призеров главных мировых фестивалей масса дебютантов.
Модельный фильм в этом отношении – номинированная на Оскар палестино-израильская картина «Пять разбитых камер» (2011). Автор фильма – палестинский фермер Эмад Бернад – приобрел видеокамеру, чтобы запечатлеть первые шаги своего новорожденного сына. Удовлетворив отцовское честолюбие, он начал снимать своих друзей и односельчан, пребывающих в затяжном конфликте с израильскими поселенцами. Каждое столкновение двух общин заканчивалось большой «зачисткой», в ходе которой израильские солдаты разбивали камеру настырного кинолюбителя. Фильм делился на пять частей по числу разбитых камер Эмада.
Главный тренд современной документалистики – длительное «включенное» кинонаблюдение. Но кто может включиться в замкнутую социальную группу лучше, нежели человек, в ней изначально укорененный?
На наших глазах меняется стратегия профессионалов. Они все чаще используют любительские съемки для создания своих собственных фильмов. Вторым режиссером упомянутых выше «Пяти разбитых камер» стал профессиональный кинематографист – израильтянин Гай Давиди, который собственно и превратил в фильм материал палестинского кинолюбителя. Широко известны эксперименты П. Костомарова и А. Расторгуева, организовавших несколько проектов, участники которых выступали одновременно и как герои, и как операторы, фиксирующие свою собственную жизнь.
Можно вспомнить и картину Елены Друмовой «Валера – скальпель демократии» (2004), которая появилась за несколько лет до опытов Костомарова и Расторгуева. Герой фильма, врач-патологоанатом, участвовавший в предвыборной кампании за место в региональном заксобрании, постоянно снимал себя на любительскую видеокамеру. Эти предвыборные «селфи» Друмова очень умело использовала в своей картине.
Еще один, совсем свежий пример – фильм «Вместе» Дениса Шабаева, показанный недавно в программе Артдокфеста. Это рассказ о путешествии автора и его девятилетней дочери в Швецию, где девочка должна была встретиться со своим любимым литературным персонажем – Пеппи Длинный Чулок. Оба участника фильма были вооружены видеокамерами. Кадры, снятые папой, точны, профессионально выверены. То, что снимает дочь, трудно назвать кадрами. Поначалу кажется, что камера бессмысленно болтается из стороны в сторону в руках девочки, все мысли которой заняты разлукой с мамой, желанием увидеть Пеппи и страхом перед дальней поездкой. В какой-то момент понимаешь – трудно подобрать более точный изобразительный эквивалент тем противоречивым чувствам и эмоциям, которые переживает взрослеющая девочка. В фильме ведут диалог два дискурса: взрослый и детский, составляя сюжет классического романа воспитания чувств.
Денис Шабаев – выпускник школы документального кино Марины Разбежкиной и Михаила Угарова. Обучение в этой школе мало походит на традиционное кинообразование во ВГИКе. В ее программе нет основ операторского мастерства, работы с актером, изучения различных направлений и стилей кино. Студенту дают камеру в руки и отправляют снимать. Как получится. Упор делается не на ремесло, а на осмысление окружающей жизни, умение выявить в ней некий смысл и драматургию. С точки зрения профессионала старой выучки – это любительство. Однако сегодня такой способ вхождения в профессию оказывается вполне эффективным: ученики Разбежкиной – успешные участники всех сколько-нибудь значимых российских и международных фестивалей неигрового кино.
Надо иметь в виду социокультурный контекст, на фоне которого школа Разбежкиной стала флагманом фестивального кино. Сегодня во многом благодаря нашему телевидению происходит инфляция самого понятия «документальный фильм». На экране бесконечно тасуются одни и те же кадры хроники, которые переходят из картины в картину. В новостных и актуальных передачах используется огромное количество фальшивок, наскоро сфабрикованных в Останкино. Профессионализм ежедневно дискредитирует себя в отвратительных поделках НТВ и Первого канала. Безыскусность, непрофессиональность, неангажированность становятся сертификатом подлинности для документального кино эпохи цифровой революции.
Что же такое кинодокумент сегодня, в условиях «ползучей» депрофессионализации его производства и распространения?
В течение многих десятилетий вопрос о том, что является, а что не является документом, определялся государством. Отбор киноматериалов для архивного хранения осуществлялся на основе четко прописанной процедуры в соответствии с иерархией подчинения той или иной студии. Фильмы, созданные на ведомственных киностудиях (например, на студии Министерства обороны) отправлялись в ведомственные архивы. Региональные студии хранили свою продукцию в собственных архивах или передавали ее в архивы своих регионов. Студии республиканского подчинения – в республиканские. Фильмы и киножурналы, снятые на ЦНФ и ЦСДФ, хранились в двух главных государственных архивах – Госфильмофонде и Красногорском киноархиве (ныне РГАКФД). Фильмы, созданные вне системы государственных институтов (любительские ленты), документами не считались и в архивы за редким исключением не попадали.
Обрести статус документа любительский фильм мог, лишь будучи включенным в контекст профессионального. Вспомним хотя бы любительскую съемку Варшавского гетто в «Обыкновенном фашизме». Она вошла в «документооборот» неигрового кино благодаря М. Ромму, который вставил ее в свой фильм, как свидетельство «расчеловечивания» индивида в условиях тоталитарного режима.
С теоретической точки зрения любой кинокадр можно рассматривать как потенциальный документ, запечатлевший конкретный фрагмент предкамерной реальности в определенный момент ее существования. Даже в тех случаях, когда время и место создания кадра невозможно определить, или они не имеют принципиального значения (съемки природы), кадр остается, как минимум, документом эпохи, отражающим ее стиль, уровень развития кино(видео)техники, творческую активность его создателей. На практике для того, чтобы потенциал документального свидетельства, заложенный в кадре, реализовался, он должен быть включен в систему архивирования и распространения аудиовизуальной информации. Иными словами, кадр должен быть атрибутирован, доступен и воспроизводим.
Во времена пленочного производства работа с кинодокументом начиналась с поездки в Белые столбы или Красногорский архив. Нужно было порыться в картотеке, полистать монтажные листы, выписать и получить для просмотра энное количество коробок позитивной пленки. То есть проделать работу, характерную для любого исследователя, историка, архивиста. Сегодня аудиовизуальный документ можно получить, не выходя из дома, с помощью социальных сетей или таких интернет-ресурсов как YouTube и Vimeo. В подавляющем большинстве это материалы, созданные армией непрофессионалов, вооруженных мобильными телефонами, ай-подами, видеорегистраторами, фотоаппаратами. Интернет превратил эту массу потенциальных документов в документы полноценные: большинство из них атрибутировано их создателями и/или публикаторами, у них появилось место хранения (видеохостинг), а поисковые системы обеспечивают их доступность.
Чем же отличаются эти интернет-материалы от классической кинохроники? Первое, что бросается в глаза даже при поверхностном знакомстве с содержимым популярных видеохостингов, это огромное жанровое и тематическое разнообразие помещенных там сюжетов. В интернете, пользуясь известным рекламным слоганом, «найдется все». На этом фоне кинохроника советского времени кажется столь же бедной и лапидарной, как средневековая летопись. Материал любого советского киножурнала строго отобран и унифицирован, формат не меняется десятилетиями. И это понятно.
Классическая кинохроника – это, прежде всего, государственный дискурс. Он создается государственным институтом: студией кинохроники или каким-то подразделением Гостелерадио и обращается к зрителю от имени власти – безличной и авторитетной инстанции. Ролик, размещенный пользователем интернета в социальной сети, является его личным персональным «речевым актом». Жанр такого высказывания может варьироваться в самых широких пределах – от свадебного «селфи» до запечатленной видеорегистратором аварии. Значение и авторитет ему придает количество просмотров (т. е. соответствие неким массовым ожиданиям и предпочтениям аудитории). Документ нового типа – произведен человеком из толпы. Толпа, улица, как говорил поэт, «корчившаяся безъязыкая» обрела свой голос. Объект стал субъектом.
Прямым следствием мультипликации субъектов, порождающих аудиовизуальные тексты, становится утрата былого единообразия. Государственный официоз соседствует в интернете с авторскими высказыванием, «реальные» документы – с реконструкциями и прямыми фальсификациями, продукт, изготовленный по профессиональным лекалам, – с народным творчеством. Для анализа всей этой разнородной массы «речевых практик» необходим новый методологический инструментарий. В практике кинематографа понятие «документ» постоянно расширяется, что требует от нас осмысления на теоретическом уровне.
Конечно, и в прежние времена кадры, снятые кинолюбителями, время от времени обретали статус важных исторических документов. Вспомним хотя бы любительскую съемку Варшавского гетто в «Обыкновенном фашизме» или короткий фильм Абрахама Запрудера, ставший одним из главных свидетельств по делу об убийстве Джона Кеннеди.
Экранный документ: как его понимать?
Галина Прожико, доктор искусствоведения, профессор ВГИКа
(Москва, Россия)
Устроители конференции попросили меня предложить для обсуждения спорные, может быть, даже завиральные идеи. И хотя я убеждена в справедливости собственных тезисов и наблюдений, касающихся сущности экранного документа, все же не могу не поддержать идею И. А. Григорьева о необходимости «выбивания традиционной пыли» из сложившихся аксиоматичных понятий и трактовок нашего предмета. Ведь за прошедший более чем век существования кинодокумента облик нашего мира изменился, явились новые средства коммуникации и информации, безусловно, перестроившие структуру отношений человека и реальности. И, скажем, восприятие экранного отражения действительности на кино-, теле-, видео- компьютерном экранах не только видоизменяет понимание этого мира зрителем, но и диктует новые условия и правила его чтения. Так что очевидно, что возникает необходимость переосмысления многих привычных терминов.
Вспоминается, как в пору активной научной деятельности нашего Союза кинематографистов довелось принять участие в совместном «сидении» документалистов, историков и архивистов. Вместе смотрели фильм Вертова «Симфония Донбасса», который для нас, киноведов и документалистов, читался как безусловный и весьма эмоциональный документ времени. И очень поразила реакция архивистов, которые заметили: «Нам здесь особенно брать нечего, разве только городские пейзажи украинские». В этом разночтении экранного документального кадра людьми иных профессий заключено ключевое понимание диалектики смысла экранного документа. Но одновременно – и причина появления множественности трактовок и, порой, диаметрально противоположных эстетических положений. Вот о некоторых эстетических мифах, связанных с пониманием вопроса, вынесенного в название данного раздела «Как понимать экранный документ?», мне и хотелось поговорить здесь.
Первое убеждение, необычайно популярное как среди простодушных зрителей, так и среди профессионалов и по сей день, может быть определено как «миф об удвоении реальности в хроникальном кадре», то есть об имманентности смысла хроникального кадра. Причем, нередки ссылки на авторитеты великих предшественников, в частности, Дзигу Вертова и его концепции «киноправды» и «киноглаза». Но ведь не случайно в его термине «киноправда» присутствует приставка «кино», тем самым утверждается обособленное, преображенное кинематографом ощущение привычного слова «правда». Это же касается и оппозиции «факт – кинофакт», где факт реальности осознается как творение самой жизни, сочиняющей самостоятельно поток действительности, а кинофакт является извлечением из этого потока мгновения, которое, перенесенное на полотно экрана, читается зрителем уже по законам кинематографической выразительности.
Здесь особое значение приобретают качества воспринимающего: исторический и эмоциональный контекст, убеждения и мотивы индивида, умение извлекать из экранного текста смысловую составляющую, а не только визуальную. Таким образом, важным условием верного чтения содержания экранного документа становятся качества зрителя, которые так же, как экранный язык документалистики, эволюционируют вместе со всей экранной цивилизацией, порождающей все новые модели экранного отражения действительности.
Сегодняшние зрители вовсе не похожи на первых посетителей синематографа, которые шарахались от надвигающихся колес люмьеровского поезда. Вспомним популярное описание восприятия первого киносеанса молодым журналистом, который впоследствии стал Горьким, где полностью отсутствует осознание виденного зрелища как картины реальности, только как впечатляющий аттракцион движущейся фотографии: «Ваши нервы натягиваются, воображение переносит вас в какую-то неестественно однотонную жизнь, жизнь без красок и без звуков, но полную движения… Страшно видеть это серое движение теней, безмолвных и бесшумных…» Как видим, автор не осознает еще, что перед ним запечатлена картинка реальной жизни. Поэтому попытки выдать люмьеровский поезд за родоначальника экранного документа выглядят несостоятельными.
Мы, сегодняшние дети экранной цивилизации, воспитанные чередой экранных посредников между реальностью и нашим сознанием, читаем документальный текст совсем иначе, как бы сквозь призму скрытых автором значений представленного фрагмента действительности. Рожденная десятилетиями посредничества экрана между человеком и жизнью, виртуальная реальность практически видоизменила форму человеческого бытия, способы обретения жизненного опыта, образно говоря, сотворила своего рода «мутантов», которые порой, наблюдая факт реальности, страдают от недостатка акцентов интерпретации.
Мы со студентами порой пытаемся смоделировать свои ощущения на реальном стадионе во время спортивных событий. И на вопрос: «Чего не хватает?» сыплются ответы: «Крупных планов, комментария, повторов, фотофиниша» и т. д., то есть отнюдь не «хлеба информации», но «зрелища» упаковки, интерпретации. Мудрый апостол документалистики Джон Грирсон еще в тридцатые годы определил документальный фильм как «творческую интерпретацию действительности». Почему-то в многочисленных цитированиях этого тезиса не обращается внимание на ключевое понятие: «творческая интерпретация», где сосредоточено основное понимание сущности преображения просто реальности в «кинореальность».
Конец ознакомительного фрагмента.