Катастрофа. Глава вторая (Сергей Протасов)

Глава вторая

Второй раз живьем Герман видел Лидера нации в прошлом году, опять же на молодежном форуме. Теперь ему удалось подойти совсем близко, хотя и в толпе ребят. Молодежь, одетая в белые футболки с логотипом мероприятия, походила на огромную команду по регби, члены которой размножались делением прямо в процессе игры.

Группы юношей и девушек, подчиняясь внутренним законам хаоса, то разъединялись на малые подгруппы, то сливались в огромные сообщества, удваиваясь или утраиваясь в числе и вдруг уменьшаясь, постоянно кружа и сталкиваясь, напоминая кадры из фильма со сражением на Чудском озере. Эпицентры притяжения возникали там, где появлялись известные люди, раздавали еду или грамоты.

Уже повзрослевший Герман и похорошевшая Таня заранее четко вычислили, откуда появится Первое лицо, и не давали себя отжать с занятого места.

Они оказались буквально в метре от Лидера, даже попали в объективы телевидения, и их передали потом по центральному каналу. Герман жадно вглядывался в руководителя государства, пытаясь накрепко запомнить это лицо, каждую его черточку уловить неповторимость походки и осанки, увидеть в его глазах признаки исключительности, по которым Господь отбирает лучших.

Ему хотелось сохранить все увиденное в памяти, чтобы потом проанализировать и постараться повторить. Каких-то конкретных, анатомических особенностей не оказалось, но энергия, идущая от этого человека, его харизма и мудрость не оставляли сомнений в том, что перед тобой человек, управляющий огромной частью планеты Земля.

И все-таки это был не бог, но человек. Человек, вознесенный на самый верх то ли волею случая, то ли вознесшийся туда в результате сложной и жестокой дворцовой игры, а скорее всего – по велению времени, стечению обстоятельств и благодаря личным качествам. Нельзя сказать, что Герман разочаровался. Он и сам не знал, что же хочет увидеть, но рассчитывал разглядеть нечто такое, вроде сияния, что перевернет его представление о власти.

Чуда не случилось, но с тех пор он часто вспоминал эти несколько минут своей жизни. Представлял Лидера, вступал с ним в воображаемые диалоги, иногда моделировал с ним нестандартные ситуации. Даже писал странные стихи, отдаленно напоминавшие что-то из школьной программы. Стихи выходили дурно, но для лучшего понимания противоречивого характера нашего героя одно из стихотворений необходимо привести (орфография и пунктуация автора сохранены):

«О чем он думает, этот великий человек, наделенный безграничной властью над ста сорока шестью миллионами граждан, не считая миллионов бесправных приезжих с регистрацией и без? Как он меняется, когда снимает строгий костюм и остается один на один с собой и со своей совестью?» – размышлял в полудреме Герман, по своему обыкновению сидя на кухне перед компьютером, когда все давно спят. Сегодня ему смоделировался такой эпизод: вот Лидер поздней ночью ходит по дому, допустим, в майке и сатиновых трусах, как у Германа, подходит к холодильнику, открывает его. Желтый свет из чрева холодильника освещает лицо вождя. Он с отвращение достает открытый пакет с кефиром, делает несколько глотков, возвращает пакет на место и закрывает дверцу. Невыносимый груз ответственности давит на плечи, он садится на табуретку и закрывает глаза. «Что я делаю? – спрашивает он себя. – Зачем мне это? Работаю круглые сутки и все равно не успеваю. А сделано действительно много. Сегодня у границ полыхает справедливая освободительная война братского народа с самим собой, гибнут мирные люди, территория государства внезапно приросла исконной землей, внешние враги сбросили маски и забились в бессильной злобе, углеводородная игла больше не дает необходимого объема средств. Национальная волюта стремительно валится в бездну, не оставляя надежд на возвращение. Наступила эра предельной ясности, которая открывает новый путь. Никто не знает, куда этот путь ведет и какие жертвы придется принести на этом пути. Ванга обещала всемирное могущество России, Нострадамус тоже, кажется, что-то в этом роде записывал, схиархимандрит Иона говорил в том же духе…» Лидер прислушался к себе, изнутри организма слышались посторонние звуки, он отмахнулся и продолжил размышлять: «Главное – верить в себя и в страну, не отступать от своих интересов. Да, много трудностей, но и мой холодильник не ломится от икры, фуа-гра и устриц. И дело здесь не только в диете. Просто голода в стране нет. Это факт и безусловное достижение, такое же, как и мир при мультикультурности и многоконфессиональности. Но все-таки – правильно ли я распорядился отпущенной мне властью? Как потомки оценят мои решения и что считать результатами моей работы? В чьи руки перейдет этот сакральный руль? А ты бы как поступил, интересно знать? – внезапно Лидер открыл глаза и посмотрел на Германа. – Лично ты? Когда ты на вершине и любой твой приказ исполняется. Только представь – любой приказ исполняется, а результат не известен заранее, и ответственность только на тебе. Ты можешь повести страну налево, направо, в обход, залечь в окопах, заставить лебезить перед Западом или гордо отстаивать свои интересы и принципы. Единственное, чего ты не можешь, – не принимать решения. Что, страшно?» Герман не знал, что ответить Лидеру, и решил дальше не моделировать, от греха, а заняться шлифовкой выводов своей диссертации.

Офис куратора располагался на набережной, недалеко от Театра музыки. Герман сидел за свободным столом в переговорной комнате, заполнял огромные простыни анкет и время от времени поглядывал в окно на забранную в гранитные берега Москву-реку. Период дождей прервался пару дней назад, и город выглядел умытым, довольным и сытым за счет бесчисленного количества дорогих иномарок, припаркованных вдоль берега. Помимо помещений 19-го отделения МИРК, куда безымянная визитка ушедшей в прошлое Ларисы Николаевны привела Германа, в здании еще находились представительства крупнейших автомобильных компаний, в основном из Японии.

Герман старательно и не спеша продвигался, перекладывая выполненную работу в отдельную ровную стопочку. Листок за листком он покрывал прямым, четким почерком. Его никто не торопил, и он, как мог, оттягивал начало разговора с Игорем Владимировичем, сидя в переговорной комнате и прихлебывая давно остывший кофе. Удивительным, непостижимым образом жизнь его и Тани обещала наладиться. Хотелось замереть в этой нирване и неподвижным плыть по тихому течению туманных и сладких, как розовая сахарная вата, предчувствий.

Игорь Владимирович Дмитриев имел остренькое лицо профессионального математика. Коротко постриженная, с проседью голова в очках сидела на тонкой подвижной шее. Острые серые, мышиные глаза сверлили Германа, но существовали отдельно от языка, который быстро и четко выдавал вводные инструкции:

– Самое главное – все вопросы задавать только мне, по любой нештатной ситуации связываться немедленно и только со мной. Ваши задачи: будете читать лекции, преподавать историю по материалам, которые вам будут предоставлены, никаких импровизаций. Если будут жалобы, которые вы не сможете объяснить, подложив соответствую бумагу, будет взыскание, если мне потребуется вас уволить, я это сделаю без колебаний. Далее – помимо преподавания, будете заниматься методической работой по своему профилю по плану, который утверждаю я. У нас, как в армии, звания и должности. Ваша должность – методист, звание – старший лейтенант. Должность капитанская. Полностью – методист 19-го отделения МИРК. После испытательного срока, если доживешь, будет увеличение оклада. Пока все понятно?

– Все понятно.

– Дальше. Сегодня вам будет выдано удостоверение старшего лейтенанта ФСБ. Это делается для налоговой и других госорганов, так будет официально называться ваше место работы. Вы предупреждены о неразглашении любой информации, касающейся содержания вашей работы, включая название института, номера отделения, вашей должности и всего, что вы здесь делаете или узнаете. Письменные и печатные материалы, записи, аудио- и видеофайлы, любые носители информации из помещений института не выносить, по открытым сетям передачи данных не отправлять. Все сдается в секретный отдел. Присягу помните? – Дмитриев постоянно ерзал на стуле и не мог найти удобное положение тела. Он то опирался на правый подлокотник, то откидывался на спинку, то вытаскивал руки, то убирал.

– Да, конечно.

– Повторяйте ее как «Отче наш», когда возникнет искушение что-то говорить вне этих стен. Через неделю вам выдадут пластиковую карту Сбербанка, на которую будет дважды в месяц перечисляться зарплата. Прошу этой картой в магазинах и Интернете не расплачиваться. В здании есть банкомат… Спрашивайте, не стесняйтесь. От того, как быстро вы встроитесь в систему, будет зависеть эффективность вашей работы.

– Игорь Владимирович, когда я смогу получить материалы лекций и когда планируется допустить меня к занятиям?

– Материалы получите сегодня, после нашей встречи. Две недели вам на ознакомление, а с первого сентября вы должны начать преподавать. Если поймете, что готовы раньше, заходите, я вас протестирую, и мы решим, чем вас занять. Работы хватает.

– В каких случаях я могу предъявлять удостоверение?

– Можете спокойно показывать его дома и друзьям, сотрудникам полиции, но бравировать не надо и объяснять, где работаете, тоже. Ведите себя скромно и достойно, никаких преимуществ удостоверение вам не дает, это своего рода пропуск. Полиция не имеет права вас задерживать, но имеет право переписать данные с удостоверения и написать докладную записку. По таким запискам всегда назначается служебная проверка, так что лучше до этого не доводить. Кстати, в корочки вставлен чип для прохода через наши двери и турникеты. Работает бесконтактно, имейте в виду. Когда считыватель срабатывает, открываете дверь и проходите через турникет, а на мониторе охраны или секретаря появляется ваш портрет и ФИО. Охранники и секретари должны представляться, приветствовать вас по имени-отчеству и предложить свою помощь. Если вам что-то не понравится, запишите фамилию данного сотрудника, передайте мне, и он будет наказан. Непосредственно работнику делать замечания не надо, достаточно сообщить его руководителю. Внутри коллектива мы, как правило, придерживаемся более демократичного стиля общения, но в целом порядок такой.

– Понял! – выдохнул Герман.

– Еще. В удостоверение помимо чипа для прохода встроен дистанционный eToken для работы на компьютере и GPS, по которому ваша траектория всегда находится под контролем. Удостоверение передавать другим или терять категорически не рекомендую – последствия самые серьезные. Держите его всегда при себе. В случае, если вы срочно потребуетесь мне, по координатам к вам приедет машина. Давайте дальше.

– Меня интересует еще вот что. Кто мои студенты? В возрастном и социальном плане. Численность групп.

– Это будущие или действующие руководители. Группы небольшие – пять, максимум десять человек. Пока переходный момент, но через год-два будут только будущие руководители. Все они в системе, но не в нашем институте. Все равно ведите себя корректно, внимательно, по-деловому. Заискивать не надо, но и высокомерия быть не должно. Система сложная, многое переплетено так, что вы и через пять лет не разберетесь, и неизвестно, откуда, что называется, прилетит. Причем может прилететь и мне. Так что повнимательнее, – у Игоря Владимировича раскалывалась голова после вчерашнего дня рождения дочери, и вообще он сегодня планировал ничего не делать. – Думаю, на сегодня хватит инструкций, постепенно буду вводить тебя в курс дела. Давай к секретарю, познакомься, она даст тебе мою визитку, проводит в библиотеку, покажет твой стол. Да, каждый день в семнадцать часов ко мне с докладом – что сделал за день. Все, иди, Герман Сергеевич, вникай. – Он навалился на стол, схватился за какой-то документ, тут же отложил его и поднялся.

– Есть! – неожиданно выскочило из штатского Германа. – Всего доброго!

– Давай, по плану, – отмахнулся Дмитриев.

«По какому еще плану? – озадачился Герман. – Первый день на работе. Ладно, разберемся, главное – ввязаться в драку!» Он покинул кабинет куратора преображенным. Ему нравилась система, в которую он попал. Четкая, жесткая, цепкая. Человеку, недовольному собственной мягкотелостью и слабостью воли, именно таких отношений и не хватало.

Секретарша поднялась и представилась:

– Лобанова Евгения Викторовна. Герман Сергеевич, разрешите, я провожу вас на ваше рабочее место?

– Конечно, Евгения Викторовна, – Герман чувствовал себя великодушным и уже успел пообещать себе не меняться под бременем власти. – Я прошу вас, если можно, не представляться каждый раз.

– Как скажете, Герман Сергеевич.

Они быстро пошли по коридору.

Проходя мимо некоторых дверей, Евгения Викторовна сообщала: «Здесь переговорная», «Это секретная часть, здесь вы будете получать документацию утром и сюда же сдавать вечером», «Тут бухгалтерия», «Туалеты», «Сисадмины» – и так далее.

Кабинет Германа предназначался для троих работников. Три больших стола с древними компьютерами и мониторами, отделенные друг от друга полутораметровыми перегородками, платяной шкаф, железные шкафы, холодильник с микроволновкой наверху.

– Это ваше место, – указала она на один из кубриков. – Ваши соседи сейчас в отпуске. Часа через два вам позвонят из секретки, попросят зайти за удостоверением и рабочими материалами. Вроде пока все. Разрешите идти?

– Один вопрос: компьютер уже можно включать?

Евгения Викторовна оглянулась вокруг и нерешительно произнесла:

– Герман Сергеевич, если вам Игорь Владимирович не сказал, то я не готова ответить. Вы можете ему позвонить по этому телефону, вот список внутренних номеров.

– Да-да, конечно. Я разберусь. Спасибо вам.

Евгения Викторовна ушла, а Герман сел в удобное директорское кресло, опустил веки и замер, прислушиваясь к окружающим звукам. Надо было придумать какое-то занятие на эти два часа. Зазвонил телефон.

– Талинский, – представился Герман.

– Устроился уже? – это был голос Дмитриева.

– Да, спасибо. Жду вызова для получения материалов и удостоверения.

– Хорошо. Чтобы войти в компьютер, я забыл тебе сказать, положи удостоверение на системный блок, и все. И еще, напоминаю тебе, все вопросы задавай только мне. Все без исключения, и пойми меня правильно: тебя могут специально провоцировать, проверять или подсиживать, я всегда должен всё знать, – голос звучал раздраженно. – Я не могу проинструктировать тебя на все случаи жизни, но ты должен сам соображать.

– Я понял, – ответил сникший Герман гудкам отбоя в трубке.

Игорь Владимирович вовсе не разочаровался в Германе. Раздражение – это так, игра для повышения тонуса. Дать понять, что расслабляться не надо и ошибок здесь не прощают. Он опытный человек, много видел новичков, и практически все они не сразу привыкали держать язык за зубами. Герман Дмитриеву понравился – толковый, серьезный. Разберется. Может быть, и стоит жути нагнать, быстрее пойдет процесс адаптации.

Аспирин медленно снимал спазмы, голова продолжала болеть, но уже не раскалывалась. Практически каждый день в течение последнего полугодия, кроме дней совещаний у руководства, Дмитриев приезжал на работу с больной головой. Звание подполковника и полагающийся к нему служебный автомобиль с персональным водителем он получил четыре месяца назад. С этого момента уже не надо было думать о возможных проблемах с ГИБДД, и он стал выпивать почти каждый день. От тоски, от несправедливости жизни, находя в алкоголе анестезию от назойливых и жгучих мыслей.

Дети давно жили отдельно, жена постоянно лежала в больнице по поводу онкологического заболевания. Была еще и любовница, которая регулярно выносила мозг. Но встречаться с ней он недавно прекратил – просто не мог ее видеть. Жизнь на глазах теряла смысл и приносила одни страдания. Ни высокая зарплата, ни власть, ни служебный «мерседес» и большой кабинет не могли примирить Игоря Владимировича с постоянным ощущением содеянной им неисправимой подлости. Дело было не в любовнице как таковой, женщины на стороне появлялись у него и раньше. Просто все так совпало. С этой женщиной он познакомился до того, как обнаружилась болезнь супруги. Знакомство под напором интеллекта, тонкого юмора и достаточных финансовых возможностей Дмитриева скоро переросло в устойчивую, необременительную связь. Он делал все аккуратно, как всегда, никто ничего не подозревал, да и сейчас жена об этой связи не знает.

Потом у жены появились признаки недомогания (в детали входить мы не будем), она обратилась в медицинский центр. Последовали госпитализация и четкий диагноз. Он и подумать не мог, как всегда в таких случаях бывает, что это опасная стадия и предстоящее лечение носит, скорее, условный характер и может принести только отсрочку страшного, неизбежного приговора. Шок для всех родных, близких и коллег. Она уже несколько недель находилась в частной клинике в Израиле и чувствовала себя стабильно. Лучше, чем до Израиля. Возможно, потребуется операция, но после нее станет либо намного лучше, либо намного хуже. Результат наверняка никто предсказать не может, хотя, по словам врачей, некоторые шансы есть. Теперь она вернется домой только после операции.

Страх сжимал горло, когда он представлял ее возвращение. Дом навсегда покинула радость. Оба воспринимали внезапную трагедию как наказание, пытались объяснить себе произошедшее старыми грехами. Ей пришлось копаться в себе, и она нашла объяснения. Ему копаться было не надо. Он сразу понял, что это наказание за измены, за двойную жизнь, за бесконечные вранье и предательство. Он всегда любил ее и мог не изменять, не должен был изменять, но странная внутренняя потребность что-то такое себе доказать, жажда каких-то обязательных мужских приключений толкала его на поиски уступчивых и безнравственных женщин.

Видимо, когда Господь хочет наказать особенно страшно, он наказывает через страдания близкого грешнику человека, дает грешнику возможность увидеть мучения любимого, безвинного, родного существа и почувствовать свое бессилие. Дает время осознать свои грехи, прочувствовать всю глубину падения и невозможность что-то изменить. Когда полным раскаянием уже нельзя ничего искупить – сделать так, словно ничего и не было. Он всегда был уверен, что если никто не знает, то вроде как этого и нет.

Практически вся его немаленькая зарплата уходила теперь на лечение, он не жалел ничего, но понимал, что этого уже недостаточно, что уже поздно, что можно купить отсрочку, но выздоровления жены и счастья купить не получится. Он, полный сил мужик, метался, стремясь сделать все для нее, но больше, чем оплачивать лечение, он ничего придумать не мог.

Каждый вечер после работы, позвонив жене, расспросив о том, что было за день, и пожелав спокойной ночи, Игорь Владимирович доставал французский коньяк и напивался, полагая, что так наказывает себя. Из его глаз текли пьяные слезы, он шептал слова и раскаяния, и любви, глядя в стену перед собой. Раньше он думал, что все находится в его руках. Так быстро место гордости занимает осознание своей ничтожности.

Жена оказалась сильнее него и даже сильнее своей болезни. Она воспринимала приближающуюся, неотвратимую и скорую смерть как технический переход в другой мир. Как продолжение жизни, но в каком-то неизвестном ей пока, измененном виде. Словно она продолжит наблюдать за любимыми людьми откуда-то со стороны, возможно с неба, хотя так буквально религиозные догмы она не воспринимала. Держала себя ровно, с пониманием принимала процедуры и болеутоляющие, старалась успокоить родных, настраивалась на операцию.

Дети выросли и стали самостоятельными, так что свою миссию она считала выполненной и ожидала теперь ухода, проводя время за чтением религиозной литературы. Это ее спокойствие совсем добивало Дмитриева. Он словно больше не был частью ее жизни. А был ли раньше? Тем временем она медленно угасала, а вместе с ней угасал и он.

Конец сентября в этом году радовал ясной и аномально теплой погодой. С понедельника синоптики обещали похолодание и возвращение к климатическим нормам, но сегодня просто лето.

Чета Талинских в воскресенье на автобусе ехала на дачу к школьному приятелю Германа. Это был один из двух людей, кого он мог с некоторой натяжкой назвать другом. Они решили, что на автобусе в последний раз – и следующая поездка будет уже на автомобиле. Герман получил вчера первую, невероятно огромную, зарплату, и тучи разошлись, засверкало солнце, и, как утверждал тесть, еще и грибы полезли с нечеловеческой силой. Они ехали сидя вдвоем у окошка, каждый в своих наушниках, и улыбались друг другу, дороге, погожему дню и пассажирам. Они были счастливы.

«Как же хорошо на душе, – думала Таня. – Красиво. Кое-где деревья уже окрасились „в багрец и золото“, прохладно и солнечно. Обожаю такую погоду». Душа ее последние дни ликовала и пела негромким, но несмолкающим голосом – Герман принес огромную кучу денег и обещал приносить вскоре еще больше. К сожалению, в связи с секретностью его работы они стали меньше разговаривать, и она уже не вполне понимала его. Чем он живет и что его тревожит или радует? Но он оставался таким же внимательным и нежным, и она чувствовала себя счастливой. Мир вокруг искрился самыми яркими цветами, ужас вечного безденежья вдруг отступил и растворился, словно его и не было. Грустные женские песни любимого ею Стаса Михайлова только подчеркивали состояние обретенной с недавнего времени постоянной радости, которой не было конца.

У нее появилось много свободного времени. Хотелось жить и очень хотелось ребенка. Одна из одноклассниц Татьяны недавно выложила фото с дочерью в соцсети. Под фото подпись: «Знакомьтесь, это Даша! Вест 3780, рост 52. Я счастлива!!! 10 марта». На изображении смешные круглые глаза малютки и светящиеся трогательной нежностью, умилением и счастьем глаза матери. Выражение этих глаз с искоркой преследовало теперь Таню постоянно, и ее новый, окрашенный нежным розовым светом мир нуждался теперь в ее ребенке. В чудесной девочке, которая внесет гармонию в Танину душу, наполнит ее существование тем особым смыслом, который известен только женщине.

Ей уже казалось, что финансовое благополучие наступило как бы само собой, и оно не могло не наступить, потому что хочется, пора, невозможно больше жить без ребенка. Она представляла себе постоянно шевелящуюся и пищащую, очаровательную кроху, связанную с ней необъяснимой связью, ради которой хочется пожертвовать всем. Той связью, которая только и может быть смыслом жизни и объяснением всего. Как она прикладывает ее к груди, купает, пеленает, смотрит на нее с бесконечной нежностью. Как она покупает ей самые качественные, красивые и дорогие вещи. Сейчас все можно купить, были бы деньги. В современной нарядной коляске выгуливает дочь в своем дворе, и знакомые женщины с завистью провожают ее взглядом. И это всё возможно, нужно только поговорить с Германом, а он хороший, он обязательно согласится.

Она оторвалась от окна и посмотрела на Германа своими огромными лучистыми зелеными глазищами. «Ты же, конечно, будешь только рад, любимый?» – беззвучно спрашивала она его. Герман перехватил этот взгляд и подумал: «Какая же она красивая! Столько в ее взгляде благодарности. Понимает, как непросто дается наше сегодняшнее благополучие. Это нервы, огромный труд и, наверное, все-таки способности. Она верила в меня, и всё начинает сбываться. Мой нежный ангел-хранитель! Она очень красивая. Были бы мы дома, я бы отвел ее в спальню…» Он ощутил сильное желание и игриво подмигнул ей. Мол, понимаю, вот приедем на дачу – и тогда!.. Они оба сидели в наушниках, и у каждого в голове звучала своя музыка.

Напротив молодых на диванчике две бабушки не умолкая говорили друг с другом с самого начала поездки, то есть больше сорока минут. Лица обеих выражали искренний интерес. Говорила больше женщина с невероятного цвета, смесь алого и багрового, короткими волосами, завитыми на лбу. Ее собеседница была в бейсболке, из-под которой топорщились непослушные, черные как смоль и тоже короткие, волосы, и бусах с крупными, размером с перепелиное яйцо, бусинами. Обе были в спортивных костюмах, ярко накрашены и выглядели, как и положено выглядеть активным женщинам за шестьдесят, – умопомрачительно.

«Я всегда был уверен, что необходимость круглосуточно выглядеть модно – это от неуверенности в себе, – поймал себя на мысли Герман, разглядывая забавных старушек. – По-настоящему цельному человеку, полностью поглощенному своим делом, нет смысла модничать, да и сил на это не должно оставаться. Я видел такие экземпляры среди ученых университета. Неопрятный профессор, неопрятностью только подчеркивая свою гениальность, удивляет коллег и студентов нестандартными решениями и новыми пятнами на пиджаке, но пользуется при этом непререкаемым авторитетом и уважением. Нет разницы, в чем ты сделал великое открытие – в трениках или во фраке. Видимо, с возрастом приходит мудрость, и человек очищается от всего лишнего и от комплексов, приближаясь к совершенству, – усмехнулся он сам себе. – И эти две леди – доказательство тому, что чем дальше человек уходит от совершенства в обывательском представлении, тем ближе он к нему в категориях духовных».

«Я вышел – духовный, а вернулся – мирской, и мог бы пропасть, ан нет – не пропал», – пропело в его наушниках. Герману стало любопытно, о чем же эти леди так увлеченно говорят, и он снял наушники.

– Ты же знаешь, Тома, я проработала всю жизнь, – напористо говорила огненная бабушка. – И на заводе работала, и в институте. Заработала пенсию аж семь тысяч. А как прожить на семь тысяч, когда квартплата дорожает, продукты, глянь, почти вдвое подорожали? А лекарства? В нашем возрасте без лекарств уже только в гробу хорошо. Одежда пенсионерам нужна? Обязательно, мы же не в Африке живем.

– Не говори, – подтвердила бабушка в бусах. – Если бы не Колина военная пенсия, не знаю, как жили бы.

– А я одна живу, причем в Подмосковье, и мне приходится работать. Езжу на работу в Москву, чтоб как-то прожить. Тяжело уже, а что сделаешь? В нашем городке работы нет. Ничего не сделаешь. Хорошо хоть работа есть в Москве. Чем мы прогневили Воробьева? Теперь подмосковных пенсионеров лишили льгот на проезд в Москве, а это четыреста рублей в месяц. Для меня это деньги, для него, наверное, нет. Говорят, нас таких миллион.

– Нашли на ком экономить. Всю жизнь работали, света белого не видели. После войны уж как тяжело приходилось, так и детей рожали и воспитывали. Заработали на спокойную старость, а нам говорят: пора помирать, много вас что-то развелось, пенсионная система не выдерживает.

– Я смотрела новости про Грецию, так там пенсионеры получают восемьсот евро, – огненная бабушка задумалась. – Это сколько же на наши?

– Тысяч пятьдесят.

– А доллар сейчас сколько? – огненная обратилась к Герману. – Молодой человек, почем нынче доллар-то?

– Рублей шестьдесят, но в Греции евро.

– А евро?

– Где-то семьдесят или больше.

Бабушка в бусах быстро подсчитала:

– Семью восемь – пятьдесят шесть. Пятьдесят шесть тысяч на одного.

Обе потрясенно замолчали. Герман надел наушники.

«Какое счастье, что я больше не в этой партии малоимущих граждан, – он с удовольствием зажмурился от попавшего в глаза луча солнца. – Можно жить, развиваться, заниматься наукой, не думая, как дотянуть до получки и почему так все несправедливо. Словно взлетел над будничным миром, отряхнул все бренное и ненужное и готов посвятить себе чему-то большому. Если мне уготована неординарная судьба, соответствующая моим способностям, я просто не должен тратить силы на эту возню. Обязательно следует себя проявить на работе, выложиться полностью, закрепиться на этом плацдарме и двигаться выше. Это счастье – делать то, что любишь, в чем разбираешься, за хорошие деньги и с надеждой на перспективу».

Со дня на день должны были начаться занятия. Лекции предстояло читать по кратким методическим материалам, разработанным неизвестными Герману авторами и утвержденными Управлением. Это была серия репринтных брошюр, аналогичных по исполнению университетским методичкам к лабораторным работам. Материал изложен скупо и сдержанно, конспективно. Все методички объединялись планом проведения занятий для нескольких групп. План предполагал полную занятость с утра и до вечера, при редких переездах между адресами. Перемещения по городу обещаны на служебном автомобиле с водителем. Герман за неделю разобрался в материале, доложил Игорю Владимировичу, и тот остался доволен. Неделя методической работы воплотилась в перечень предложений, которые также нашли одобрение куратора. Герман подсознательно чувствовал перспективу.

Буквально вчера его вызвал в кабинет Дмитриев и попросил помочь:

– Герман Сергеевич, у тебя сейчас есть время, будь добр, посмотри эти материалы по политологии, – он передвинул по столу в направлении Германа стопку свежих методичек. – Тут твоей подписи нет, и формально ты не должен принимать в разработке участия, но мне нужен свежий глаз. Я вижу, у тебя получается. Любые вопросы отмечай карандашиком или стикером и передавай мне пособия по мере готовности. Ну, потом уже я проверю.

– Я понял, Игорь Владимирович, сделаю.

– В ноябре выходишь на предзащиту, я договорился. Недели через две поезжай в университет, подпишешь бумаги и заберешь работу. Автореферат готовишь?

– Готов практически.

– Хорошо. Рецензенты, оппоненты намечены?

– В общих чертах.

– Понятно. Обращайся к Горовому, проректору по безопасности, он в курсе, поможет тебе. Если его не будет – найдешь Краснова. Вопросы?

– Спасибо, я понял.

– Лучшая благодарность – самоотверженный труд. Вот так. Давай, работай по плану.

– Есть!

Воспоминания вчерашнего разговора наполняли его осознанием собственной силы и уверенностью. Убежденностью в правильности всего, что он делает.

Сегодня он спокоен и намерен отдыхать. Хорошенькая Таня слушает свою девичью музыку. Автобус, раскачиваясь на ухабистой сельской дороге, подъезжает к дачному поселку.

Герман считал Геннадия незаурядным человеком, умным и успешным. Вся их троица – Герман, Геннадий и Димитрий, который эмигрировал в Америку несколько лет назад, – хорошо училась в школе, держались они вместе тогда и поддерживали отношения до сих пор. Гена закончил автодорожный институт, работал в сфере продаж автомобилей, быстро продвигался и сейчас занимал должность начальника отдела по продажам автомобильной рекламы в одном из крупных рекламных агентств. Он был недолго женат, но развелся, оставив жене с ребенком квартиру и переехав на постоянное место жительства на родительскую дачу, которую обустроил для круглогодичного проживания. Последние года два они стали созваниваться реже, но традиция один раз в год приезжать на шашлыки осталась.

Через забор, представляющий собой сетку рабицу, издалека хорошо просматривался хозяин дачи. Обнаженный по пояс Гена мелькал возле дымящего мангала, в нескольких шагах от которого под брезентовым тентом виднелся пластиковый стол. На краю стола Герман разглядел сиреневую кастрюлю, видимо с мясом, пакеты, видимо с овощами, и неизменный приемник. Все верно – шашлык за Геной, напитки за Германом. Традиционно Герман отзвонился, когда автобус преодолел переезд, и к приходу гостей угли подходили к нужной температуре.

За все время знакомства (дружбой это назвать не получалось) с Геннадием Ивановым они ни разу не поссорились, даже ни разу не повысили голос друг на друга. Хорошо зная обстоятельства личной жизни своего товарища, нередко помогая, в том числе и деньгами, они сохраняли какую-то незначительную дистанцию, которая не позволяла перейти к фамильярности. Тон их общения всегда оставался уважительным и ровным. Манера разговора иногда содержала некоторую встречную иронию, иногда становилась жесткой, но не теряла взаимного живого, душевного интереса. Обычно Геннадий много говорил, рассуждал, привычно находя в Германе терпеливого слушателя и искусного оппонента. Нередко их диалоги напоминали интеллектуальную дуэль, за которой с удовольствием наблюдала Таня.

– Танечка, ты, как всегда, ослепительна, – улыбающийся Гена держал в одной руке шампур, в другой – кусок мяса, с которого на землю капал маринад. – Идите ко мне, дорогие мои, дайте я вас обниму. Год не виделись! Я соскучился.

– Здравствуй, дорогой, конечно, обнимешь, – Герман искренне был рад видеть приятеля. – Только сначала Таню, а потом, попозже, ближе к вечеру, и меня.

Девушка охотно принялась накрывать на стол, резать овощи и хлеб. Она незаметно поглядывала на Гену, удивляясь его новому образу – теперь его лицо обрамляла короткая пшеничная бородка, добавлявшая ему несколько необязательных лет и мужественный шарм. Гена когда-то занимался боксом, а теперь просто поддерживал форму в тренажерном зале. Он выглядел сильным и гибким, что выгодно отличало его от нескладного Германа и вызывало некоторые смутные и постыдные девичьи фантазии. Когда ее только познакомили с Геной, ей сразу показалось, что с его стороны присутствует некоторый повышенный интерес к ней. Она ему определенно нравилась как женщина, и ей это, разумеется, льстило. Гена всегда оставался корректен, но нарочито предупредителен и вежлив, причем всегда, когда Герман не мог этого видеть. Потом Таня узнала, что он бабник, отчего от него и ушла жена. Возможно, это были только сплетни, поскольку она никогда не видела ни одной девушки в его доме, а фотографий он не размещал даже в социальных сетях.

– Как твои продажи, Ген? – задал Герман давно интересовавший его вопрос, когда они уже устроились за трапезой. – Автомобильный рынок валится, рекламы, я наблюдаю, в телевизоре все меньше и меньше.

– Тяжело, сокращаемся, – Иванов разочарованно отвел шампур от губ. Ему не нравились тривиальные разговоры в духе «как дела», он жаждал баталий на вечные темы. – Производители экономят на всем, считают каждую копейку, рассматривают рейтинги под микроскопом. Сами проводят свои исследования, сами разрабатывают рекламные кампании. Поувольняли прикормленных менеджеров, набрали пугливых детей. Кавардак полный. Рекламный рынок здорово просел. Плюс мы же международное агентство, немцы начинают вникать в нашу специфику и бухгалтерию. Разобраться, само собой, не могут и вводят новые отчеты. Никто толком не знает, что делать. СМИ зажимают суперкомы, брыкаются, – он сделал длинный глоток пива. – Тяжело. Хорошо, я успел тогда квартиру купить! За два года собрал деньги. Представляешь? Вот времена были! Теперь такого больше не будет. Будем пробовать работать по-честному. Неблагодарное это дело – в России работать по-честному. Ты-то как? Шпионов на тебя хватило? Чем занимаешься в ФСБ? Засекретился полностью?

– Ну, есть такое, – Герман всю дорогу настраивался удержаться от сильнейшего соблазна все рассказать другу, но после таких вопросов понял, что точно ничего не скажет. – Платят хорошо, но говорить о работе не велят, извини. Я подписку давал, огромную по объему и ужасную по содержанию.

– Что, даже мне не велят рассказать? Ксиву-то можно посмотреть?

– Удостоверение? Конечно, потом покажу, напомни только. Одно могу сказать: это не наркотики, не оружие, не торговля живым товаром или охлажденными человеческими органами. Работа спокойная, тихая, по профилю, но ответственная.

Гена кивнул, прожевывая мясо. Его маленькие, насмешливые голубые глаза заискрились внутренним ликованием от обретенной темы, но говорил он с серьезным видом.

– Герман ибн Сергеевич, а у тебя в семье были пострадавшие от этой структуры? КГБ – НКВД – ОГПУ. Репрессированные? – он взял паузу и пытливо посмотрел на друга. – Нет? А у меня, представь себе, были. По материнской линии крестьяне сгинули где-то в вечной мерзлоте всей семьей. Исчезли бесследно ни за что, – голос Иванова наполнялся искренней печалью. – Их сослали как середняков, вставших на пути советской власти к полному коммунизму через поголовную коллективизацию, незадолго до «головокружения от успехов». Полетели щепки. Не прими на свой счет, но, думаю, какой-то спокойный сотрудник, лейтенант с румяным здоровым цветом лица, в тиши кабинета составил сводку, включил ее в отчет и отправил ответственному товарищу. И вся процедура! Причем, сто процентов, он был в этот момент уверен, что делает важную для родины работу. Что делает ее много лучше других и достоин благодарности, повышения, премии или как минимум путевки в Сочи или Кисловодск. Думаю, он не переживал о судьбах внесенных в списочек людей, не жалел их, понимая между тем, что пострадают невинные души – женщины и детки. Что несчастные подвергнутся насилию со стороны конвоя, уголовников, что их ждет голод, цинга, вши. Что, скорее всего, семью разлучат, и они вымрут постепенно врозь или вместе. Вместе! Обезумевшая от страданий мать увидит смерть своего ребенка. Ему было безразлично, он выполнял приказ и старался выполнить его наилучшим образом. А совесть? Когда я думаю об этом, мне плохо становится. Как можно было так перевернуть все с ног на голову? Ты же защищался по этой теме. Ответь.

– Не совсем по этой теме, да и не защищался я еще, готовлюсь только. Что касается темы – период совпадает, но направление работы другое. – Герман начал волноваться, живо представляя нарисованную другом картину. – Конечно, я понимаю, о чем ты спрашиваешь, но странно, что вопрос звучит в привязке ко мне. Поверь, хоть я и не могу посвятить тебя в подробности моей работы, но профиль ее чисто научный, и ты напрасно на меня окрысился. ФСБ тебя раздражает? Это только видимость на самом деле… Ну, ты же меня знаешь, я человек с принципами. Занимаюсь, как я уже говорил, профильным трудом, историческими всякими исследованиями.

Повисла тяжелая пауза. Гена отложил еду, медленно вытер руки о салфетку, выпрямился на стуле и неожиданно улыбнулся.

– Извини, друг, речь вовсе не о тебе. Прости, так сказанулось как-то. Решил тебя малость поддеть для бодрости, но, видимо, перестарался. Простил? На самом деле я хотел спросить тебя как историка, попавшего в изучаемую среду. Как оно там, в зазеркалье? Внутри Левиафан такой же страшный, как снаружи? Думал, ты – его часть, необходимая клеточка его организма, а ты, похоже, раковая клеточка, роковая, которую этот стальной организм может и отторгнуть. Хотел понять, но, похоже, ты и сам ничего не знаешь. Ради бога, только не обижайся. Если говорить о совести и прочем, то и я небезупречен. Спроси меня – «Геночка, друг мой кристально чистый, а как ты смог заработать на квартиру за два года?» И я отвечу – не для протокола, конечно. Я получал суперкомиссию с суперкомиссии. Времена были жирные, как я уже говорил, народ денег не считал, и расходование рекламных бюджетов представительствами, как правило, целиком отдавалось агентствам на определенных, взаимовыгодных условиях. А уж мы!.. И так везде.

– Это мне понятно. Хорошо, что сейчас гайки позакручивали.

– Да бог с ними, с гайками. Гера, дело не в этом. Гайки, болты, шарниры, рессоры, карбюратор – это элементы механизмов внешних конструкций. Внутри-то что? Идеологически. Вопрос в эластичности правосознания всех без исключения наших граждан. Сверху донизу и вбок. Это факт, и неизвестно еще, кстати, хорошо это или плохо. Дело даже не в правосознании, а в базисных, основных принципах человека. Есть они у наших соотечественников или вообще у человечества? Вот у тебя есть принципы, ради которых ты можешь пожертвовать чем-то важным? Или есть что-то важное, во имя чего ты готов пожертвовать принципами? Как ты относишься к воровству, например? В широком смысле.

Герман не задумываясь ответил:

– Плохо отношусь. Сам не ворую и не буду никогда. Я не святой, но стараюсь жить по заповедям – по крайней мере, по тем, которые знаю.

– То есть «не укради»?

– Точно так.

– А если, предположим, надо спасти любимого человека? Его жизнь или здоровье – и нужны деньги. Срочно и много денег. Столько, сколько у тебя нет, и взять их негде. И в то же время они вот – плохо лежат. Представь себе такую ситуацию. Гипотетически.

– И мне за это ничего не будет, естественно.

– Ничего, хотя это не принципиально.

– И если я не украду, то любимый дорогой человек обязательно умрет? – догадался Герман.

– Обязательно, причем на твоих руках, в страшных мучениях, извергая проклятия и все, что положено в таких случаях.

Они замолчали. Гена долил пива и посмотрел на Таню так, словно это ее судьба должна была сейчас решиться. Вопрос словно сам собой переходил из абстракции в реальность, и Таня с интересом смотрела за страданиями любимого мужа.

– Я бы украла! – неожиданно для всех и для себя решительно выдала она. Мужчины резко обернулись к ней. – Пусть меня посадят! Я готова пострадать ради Геры.

Она действительно готова, и никакие заповеди не смогут ее остановить. Уверенность в своей правоте и в красоте своего самоотверженного поступка светились в ее огромных глазах. Еще бы, отдать свою молодую жизнь, сломать собственными руками судьбу ради любимого человека, которого между тем она лет пять назад даже не знала. Если и есть в таком поступке какой-то смысл, то это высший, необъяснимый смысл, граничащий с бессмыслицей, глупостью, что всегда является необходимой составляющей настоящего подвига. Ей даже стало себя немного жаль, и эта сладостная жалость добавила наслаждения к предполагаемым страданиям.

Герман держал паузу, раздумывая, как бы уклониться от прямого ответа. Особенно теперь, когда жена вмешалась и спутала карты.

– По моему мнению, человека от животного отличает не только способность передвигаться на задних лапах, и не способность не падать, когда на этих лапах каблуки по пятнадцать сантиметров. И даже не сознание его отличает как таковое, а наличие убеждений, принципов, императивов, если угодно, позволяющих измерять и корректировать свои поступки в сложных жизненных ситуациях. Когда требуется принять тяжелое решение, совершить действие, в котором заложено противоречие, человек сверяет его с убеждениями, и, если решение противоречит им, он отказывается так поступать вне зависимости от последствий. Это единственный индикатор. Только так можно сохранить себя и избежать преступления перед собой и перед обществом. Я убежден, что, если все люди станут поступать только по законам, в том числе и религиозным, в мире наступит порядок и благоденствие.

– А как же гуманизм, любовь, ответственность? – радостно вступил Геннадий. – Мне кажется, что Танечка ближе к этим понятиям. Конечно, она поступила бы так, как только и может поступить любящая женщина: эмоционально и преданно. Однако если приглядеться и попробовать простроить ситуацию дальше, то получается все не так просто, как ты представляешь, Гера. Предположим, ты не стал брать денег, скажем жестче – красть. Что дальше? Любимый человек, лишенный средств на лечение, умирает на твоих глазах в страшных муках. Ты остаешься один на один с собой, гордый и принципиальный, но ты же человек – и начинаешь терзаться, страдать, обвинять себя в бессердечии и так далее. Ты постепенно понимаешь, что больше уже не можешь жить с этим раздавившим тебя грузом. Родственники, опять же, как-то неодобрительно смотрят на тебя и преследуют одним и тем же вопросом: «Как ты, мужчина, взявший на себя ответственность, мог допустить трагедию? Чистеньким решил остаться?» Сам факт того, что ты жив, а любимого человека больше нет, и все из-за принципов, которые никто не оценит, обесценивает и твою жизнь, лишает ее минимального смысла. Ты больше не сможешь быть счастлив и спокоен, никогда! И неизбежно приходишь к выводу об искуплении. Смерть? Монастырь? Что выбрать? – Гена глотнул пива, зацепил кусок мяса и выдавил на него кетчуп. Герман поднялся и стал вылезать из-за стола. – И враг бежит, бежит, бежит!

– Человеку в туалет нужно, – пробурчал Герман. – Накачают пивом, а потом издеваются. Не расходитесь без меня.

– Как поживаешь, Танюша? – Гена ласково смотрел на жену друга, когда Герман скрылся в доме. – Отлично выглядишь. Всё красивее и красивее с каждым годом. И как это тебе удается – повернуть время вспять?

Таня почувствовала, как у нее накаляются уши. Совершенно банальный, даже пошлый комплимент достиг своей цели.

– Это любовь моего мужа так действует, – с вызовом ответила она.

– Я так и думал, – нежным тихим голосом продолжал он. – Везунчик. Мы напоминаем героев фильма «Офицеры». Помнишь? Сентиментальная история о дружбе и любви.

– Конечно, – быстро ответила Таня, хотя фильма такого не помнила. – Ой! Герман возвращается.

– Нагулялся? – Гена поежился: похолодало, пора было перебираться в дом. – А Таня говорит: «Десятый час ночи близится уже, куда-то Герман запропастился. Чего его все нет?» А он – вот он ты. Давайте, ребята, в тепло перейдем.

Они за несколько раз перенесли остывшую еду на кухню. Гена разогрел шашлык в микроволновке и снова подал на стол.

– Так что, mon cher ami? Вернемся к прерванному разговору?

– Конечно, – без особого энтузиазма ответил Герман. – Итак, я взял деньги.

– Ты их украл, похитил, кинул кого-то, обманом выкрутил. Но спас дорогого тебе человека. Он жив, здоров и весел, однако тебе придется сесть в тюрьму на годик-другой. А как ты хотел? За преступление нужно отвечать. Ты сядешь, но как ты сядешь? Красиво и гордо сядешь, с почетом! Прокурор и судья тебе посочувствуют, прослезятся и учтут. Братва по достоинству оценит твой подвиг, даже петушиный угол будет тебе аплодировать стоя. Ты в авторитете. Любимый человек будет вечно молить за тебя Господа. Потом, года через полтора, ты по УДО вернешься и много-много лет будешь счастлив, окружен заботой и уважением. Даже сделанные на зоне татуировки показать будет не стыдно. В процессе отсидки выяснится, что тот, кого ты обокрал, сам вор и подлец, к тому же толстый, лысый и с запахом изо рта. Он денег не считал и планировал просадить их в казино. Аккурат ту самую сумму. Настоящее животное, но он уже сидит за взяточничество в особо крупных размерах и за рассматривание детской порнографии. Выходит дело, совесть твоя чиста. Экспроприация экспроприаторов получилась. Всё вроде бы верно. Всё да не всё! Закон-то ты нарушил, через принципы перешагнул, попутно наступив себе на горло. Вот такая история.

– Тяжелый выбор, признаться. Принципы как бы есть, но жить по ним непросто. А отказываться от них – себя не уважать, – серьезный Герман помрачнел, медленно и тяжело выдавливал из себя слова. – Да, брат, трудный выбор. И все-таки в этой ситуации, совсем не простой ситуации, человек должен оставаться человеком, и я, скорее всего…

– Если человек собрался жить строго по заповедям, – Гена решил избавить друга от мучений, – никогда не нарушать церковных законов и мирских, он, скорее всего, должен постричься в монахи и обосноваться в монастыре, причем в отдельно стоящем ските, проверив перед тем документы на собственность земли, источник доходов на постройку скита, чтоб не зашквариться. Тогда он отвечает только за себя, не имеет, где украсть, а если украл, то не имеет, где продать. Можно сказать, искушений нет – и ответственности за других тоже. Жизнь не может его поставить перед подобным выбором. Красота! Конечно, есть свои неудобства: отсутствие женщин, развлечений, строгий распорядок дня, скудное питание, постоянные посты, немодная одежда, – но кристальная чистота совести гарантирована. Грехи если и есть, то, по нашим меркам, мелкие, от которых можно спастись, например, капустой, как говаривал старик Карамазов. Но когда вдруг все захотят жить строго по заповедям, как ты мечтаешь, планета опустеет. Сначала народ повалит в монахи, чтоб избежать искушений, потом поумирает, поскольку прокормить имеющееся в наличие человечество первобытным трудом затруднительно, а значит, продуктов не будет, опять же постепенно прекратится воспроизводство людей по понятным причинам. Я ставлю вопрос так. Или ты живешь строго по заповедям и законам и никогда, ни при каких обстоятельствах их не нарушаешь, даже в помыслах, даже на миллиметр, на грамм. Или ты в принципе не можешь себя считать честным человеком, не погрешившим против своих убеждений, когда хоть чуть-чуть где-то вышел за рамочки. Если так мерить, то честных просто нет. Есть другие, и таких много, кто предпочитает считать себя честными, укрывшись за дырявыми принципами и законами. Эти-то и есть самые страшные люди на земле. Страшнее даже, чем воры и бандиты. Как тот, упомянутый выше румяный лейтенант НКВД, который составляет расстрельные списки потому, что так приказал начальник, что это допускает закон и требуют высшие, неизвестные ему, но великие, цели государства. Этого требует присяга, наконец! Он движением пера убил моих давнишних родственников, потому что они попали в определенную категорию граждан, и их, граждан, не хватало до выполнения плана по району. Убил и пошел в кассу за премией, потом повел в пятый раз свою крашеную жену и упитанного розового ребенка на идеологически выверенную, но авангардную картину «Октябрь», где с обожанием вглядывался в фигуру почти аутентичного Вождя. Потом они ели мороженое и пили сельтерскую. И никаких тебе угрызений.

Конец ознакомительного фрагмента.