II
Он медленно вышагивал по залитой дождем мостовой. Плавно – точно танцевал; мерно постукивая ботинками – словно марш. Помахивал нетяжелым чемоданчиком – сам не сознавал, что нес его в руках, но плескал в океане воздуха на автомате. Застывшая улыбка закралась где-то в области уголков губ – посиневших от колючего весеннего холода. Легкое недомогание в области головы… Он знал – всего-то нужно прилечь и вздремнуть на часок-другой. Но дом застрял в лесу спешащих людей. Продирался сквозь этот лес, всматривался, находил, бросался к своему пристанищу и тотчас же снова терял из виду. Доктор морщился от досады, вглядываясь в человеческие лица, чтобы невольно поставить диагноз. Бледное, безжизненное, сухое… лицо обреченного человека, висящего над пропастью. Туберкулез или наркомания. Скорее всего, второе – расширенные зрачки притаились в пещере впалых теней и теперь уже почти вываливаются наружу. Чуть приоткрытый рот, слабый стон и угловатая походка, ноги растопырены, как у пингвина, плечи вытанцовывают польку, на кончике носа – пух. Дебилизм третьей степени. Отсутствие разума, но не отсутствие сердца – повышенная чувствительность, быть может, романтическая сентиментальность.
Гниющее лицо сифилитика – безумная улыбка страдальца, трагического героя из дешевого романа. Черные легкие нервного курильщика. Больная печень желтокожего мужичка. Трясущиеся руки параличной женщины. Врач помотал головой, словно стремясь стряхнуть всех этих людей с лица Вселенной. «Что за наваждение? Верно, тяжело быть талантом», – низенький, маленький, щуплый человечек с залысиной в объятиях волосиков ржавого цвета, – несомненно, считает себя гением врачебного дела, уверен, что не ошибается. Он властитель этой неизлечимо больной планеты. Небрежно расписывается в ее медицинской карточке, прячет в ящик стола… Семнадцать, шестнадцать, пятнадцать… Светофор всегда как будто бы издевается, красный цвет горит вечность, зеленый зажигается на долю секунды. Или красный вспыхивает огненным пламенем, а зеленый апатично валяется на табло, время от времени похрапывая. Все зависит от того, где ты в данный момент находишься: за рулем или по ту сторону автомобиля. Пешеходы нервно кусают ногти, шагают на месте, топчут грязь, высоко поднимая ноги. Резкий и неожиданный толчок. Врач быстро поворачивает голову и хватает незнакомку за запястье. «Сумасшедшая?» – успевает подумать он, а она гневно сверкает глазами и скачет на красный прямо перед несущейся на всех парах машиной. Пролетает молнией, кутаясь в покрывало скорости, устраивает побег от неизбежности. Врач потер ушибленный затылок – бешеная ударила его локтем – то ли случайно, то ли специально: решила поиздеваться над его карликовым ростом. Было в ней что-то обворожительное, кем бы она ни была и что бы ни замышляла. «Гетерохромия, – успел отметить доктор, – Редкий случай». По-нашему, разноцветные глаза – роскошь для всевластных насмешек. Два смеющихся маячка, не похожих друг на друга. Двуглавый орел с хищной силой филина. Куда несутся эти два беглеца, опережающие ход времени? «Только бы успеть, только бы успеть», – твердит их хозяйка, сжимая влажные кулаки. Зачем успеть, для чего? В каком лабиринте ты хочешь затеряться? Девушка не может ответить на этот вопрос, вот только пляшет в груди разбушевавшееся сердце – и стучит, и колотится – помогите, откройте, выпустите – вместо разума пульсирует мысль – одна единственная щепка, затерянная в космической пустоте: «Нет, я не учитель рисования, я – художник», – гордо, самоуверенно, недоказуемо, но осязаемо шестым чувством волшебной звезды. Там, где она делает остановку, все остается по-прежнему – отвратительно неуютно. Хочется спрятаться внутри еще одного мира, руки не слушаются призывного клича – трясутся, но наполняют высокий бокал смертельным ядом замедленного действия. Облокотившись на стол, уже немного пьяный, мужчина наблюдает за тем, как красная жидкость красит стенки сосуда, и косит глаза – сознательно создает иллюзии, воображает, что это нектар, рожденный самым красивым цветком из венка прекрасной девы.
– Девушка, – мокрые черные усы, неприятно повисшие на толстых губах, оказывается, еще и умеют говорить, – Вы красивая вообще! Может… – не договаривает, игриво дергает глазом – подмигивает, весь подается вперед, тянет к барменше влажные губы и поскальзывается, едва успевает ухватиться за краешек стола.
– Сама знаю, – буркнула девушка и вдруг выплеснула коктейль ему в лицо. Нервы не выдержали; ринулась на кухню, где пахло подгоревшей курицей, рухнула на пол и, никого не стесняясь, в голос зарыдала.
– Да что с тобой? – повар Саша внимательно посмотрел на нее и тронул за плечо, но девушка вздрогнула, точно ее ударили током.
– Ты какая-то нервная сегодня, Женя. Отдохнем после работы? – взял ее за подбородок и повернул лицо к себе.
Она уже не плакала, только равнодушно покачала головой:
– Давай напьемся.
Женя не знала ответов на бессмысленные вопросы: «что случилось, сделалось, стряслось…» Сотряслось. Удивительно, необъяснимо, абсолютно некстати. Точно что-то надломилось внутри, сломалось, вышло из строя, и она, подобно расстроенной гитаре, разучилась звучать. Попробуй теперь остаться наедине с собой – и не выдержишь, взорвешься хриплым рыданием. Поэтому – алкоголь скользит по ее острым, торчащим наружу венам, чудом перебрасывается к мозгу, в мозг, и разрушает клетки. Женя запрокидывает голову и громко смеется, хохочет, хлопает какого-то случайного, незваного Сашу по плечу и притворяется, притворяется, притворяется. Примеряет все новые маски, играет сумасшедшие роли, выкрикивает:
– Ну ты смешной! – сама не верит в собственную искренность. А ему все равно; он только снова и снова наливает коньяк, не соображает, в каком пространственно-временном континууме они находятся, и предлагает пить на брудершафт. Единственное верное решение из тысячи опрокинутых, повешенных вниз головой. Женя не отвечает, не соглашается, но делает резкие движения: скидывает с себя ужасно неудобные рабочие туфли и залезает на стол – герцогиня, возвышающаяся над кучкой подданных – бутылок. Деревянная твердь опасно покачивается, но девушка с раскрасневшимся лицом и отключенным сознанием освобождена от страха. Для нее не существует падений в настоящем, есть только взлеты; потому подпрыгивает до потолка и задевает головой люстру. Чувствует, как все тело раздирает смех, и она смеется – громко, некрасиво, каждой клеточкой, каждой родинкой, и подушечками пальцев, и круглыми коленками. Бутылки рассыпаются прахом осколков; а Женя, точно не замечая, ступает прямо по стеклу, смешивает свою и коньячную кровь. Опомнилась – и крутит пальцем у виска, будто делала это не сама, а наблюдала за кем-то со стороны. Прыгает на стул, но не рассчитывает траекторию движения, опрокидывается вместе с ним, как подкошенная, как бутылка.
– Дурочка! – кричит Саша и захлебывается в алкогольном дурмане, хватает ее за руку, привлекает к себе. Женя не сопротивляется, только забирает у него бокал и делает несколько быстрых глотков – алкоголь прожигает горло, кончик языка, желудок – боль физическая вытесняет самую крупную, душевную, отбирая у нее пальму первенства.
– Ты любишь меня? – спросила девушка, отлично зная ответ.
– Не люблю, а ты? – проводит губами по ее щеке.
– А мне наплевать.
Она говорила правду: сбежав сюда и окунувшись в это жерло разврата, Женя отключила самосознание, Женя замуровала себя в выдуманной реальности. Здесь не существовало одиноких вечеров без алкоголя и нового мужчины, к которому ты равнодушна. Убийца-одиночество повержен саморазрушением. «Главное – не позволять себе думать, анализировать, рассуждать» – это Женя совершенно отчетливо понимала. Иначе – медленно скатишься по орбитам ума. Женя грубо поцеловала Сашу, клюнула в холодные губы, липкие, пахнущие дешевым коньяком, и рухнула на подушку. Расплескала по белой наволочке рыжие волосы, начиненные лукавой луной, влетевшей в маленький гостиничный номер из распахнутого окна. Женя пропустила через себя волнующий ветер, прикрыла глаза, задышала часто и жадно. От свежего воздуха с улицы веяло детством, теплым, натопленным домом, мягкой постелью, плюшевым медведем с оборванным ухом. Все, что у нее когда-то было, все, чем она безраздельно владела, она, королева невинности. Но тот же самый ветер, отъявленный мошенник и грубый обманщик, забрал ее маленькое богатство и не оставил ни частички, ни-че-го… Женя разозлилась, вскочила с кровати и быстро закрыла окно, оглушительно громко хлопнув дверцей. Босыми ногами зашлепала по холодному полу, но обратно не легла, остановилась, с какой-то неприкрытой досадой посмотрела на пьяного повара и беззащитно обняла свои обнаженные плечи. Саша приподнялся на локтях и пронзил ее недовольным взглядом:
– Ну, где ты там застряла?
Женя не двинулась; только медленно спустилась на пол, села на корточки, склонив голову к коленям.
– Да ты ненормальная! – присвистнул Саша и с силой прижал ее к себе; она ничего не ответила, положила руку к нему на грудь, щупая за кожей сердце, пытаясь уловить стук, но нет… У таких не бывает сердца. Отрезвляющий холод мурашками-муравьями поскакал по ее несчастному телу.
…Ветер покусывал рассерженные кончики ярко-рыжих волос. Веснушки кувыркались на носу, как бесенята-пчелки, тянули маленькие крылышки к золотому солнцу, просили зарядить их Энергией Безграничного Космоса – Вдохновением. А девочка – обладательница рыжего клада – ни о чем таком не знала; ее не волновали зеркала, но она обожала разглядывать отражение горбоносого красавца-мира. Вот он весь перед ней: гордый, самоуверенный, широкоплечий; а на этих на плечах да по венцу, венчику творения. Песок – фон, его согревает прикосновение художника-солнца. Девочка созидала новую жизнь, лепила привлекательные фигурки, аккуратно рисовала палочкой волнистые линии – и получалась улыбка принцессы-планеты. Иногда стирала и рисовала вновь; всецело отдавшись наполненному поэзией процессу, водила и водила, а песчинки доверчиво опускали реснички перед новой царевной. Девочка вела с ними задушевную беседу и время от времени смеялась их манере строить причудливые фразы. Кто-то постучал по ее спине – неожиданно, нагло ворвавшись в плавный разговор. Маленькая Женя вздрогнула, обернулась и увидела высоких дворовых мальчуганов с недоброжелательными лицами.
– Слышь, ведьма, пошла вон! Это наша территория, и только мы можем здесь играть! – мальчик с длинным носом сильно толкнул девочку – она упала.
Но Женя не сдавалась; только обиженно поджала губы и сжала кулачки, точно собираясь драться, отстаивать свои права, а главное, песочные фигуры.
– Вот еще! Не пойду! – у нее был очень звонкий, громкий голос, но звучал он редко, потому что девочка предпочитала отмалчиваться.
Другой мальчик, побольше, потолще, схватил ее за волосы и вырвал большой рыжий клок. Женя почувствовала страшную, колючую боль, она вся покраснела от гнева и яростно сверкнула глазами.
– Берегись, побью! – потрясая рыжей прядью, пригрозил мальчишка.
Ничего не сказав, девочка выбралась из песочницы и села на скамейку. Закусила губу, обняла коленки и уговаривала себя не плакать. Но человек всегда все делает наоборот и действует наперекор любым, даже собственным уговорам. Маленький творец рыдал о погубленном песочном мире и мучился неумением, как следует, отомстить. Девочка терпела унижение за унижением, и вот уже наглые мальчишки тычут пальцем: «Уродина».
«Неужели на самом деле?» — недоумевала Женя, вытирая слезы рукавом. Она знала только, что у нее разноцветные глаза, знала, что почти ни у кого подобное не встречается, а еще знала, что она, вероятнее всего, злая-презлая ведьма, всем приносящая несчастье. Женя наклонилась к озеру, помыла руки, ополоснула лицо. Один – темно-синий, другой – светло-зеленый, на солнце эти удивительные глаза превращались в два огонька – вот вспыхивают, зажигаются и ослепляют случайного созерцателя – приходится щуриться, прятаться от яркого света. Они смотрят – всегда смотрят пристально, прямо на собеседника, и очень серьезно, пугающе странно, дико, тем и приковывают внимание. Правда ли, что этот обжигающий взгляд принадлежит семилетней девочке? Может быть, выдумка, и он существует отдельно? Вдруг это око мира?
«Все в порядке, дочка? Не смотри так напряженно». Дочка кивала, но не могла ничего обещать, она уходила в вымышленный мир новорожденных грез, окружающие предметы приобретали новые, почти совершенные формы; ветер становился в ее глазах добрым ангелом – вот он подмигивает своей юной невесте. А в лужах, опавших с дерева дождя, отражались желтые звезды и весь перевернутый с ног на голову мир.
– Уйди, уродка, это наша скамейка! – непрошеным гостем влетело в ее мысли. Какая-то белокурая девочка с двумя косичками бесцеремонно отпихнула ее и забралась на скамейку сама, довольная собственной проделкой. Подружка, полненькая и кудрявая, громко расхохоталась. Женя нахмурила густые рыжие брови; несправедливость возмущала все ее естество. Потирая ушибленный бок, она вскричала:
– Вовсе это не ваша скамейка, все люди имеют право на ней сидеть, а значит, и я тоже!
Подруга блондинки фыркнула и заверещала.
– Не понимаешь? С нами тягаться вздумала? Да я выколю твои страшные глазенки, — и с этими словами она плюнула Жене в лицо.
Женя ничего не ответила, не сделала; гордо выпрямила плечи и понеслась прочь, а между тем, предубеждение против людей все нарастало и с каждой секундой крепло.
– Мама, мама, а можно я всегда буду сидеть дома? – плача, на коленках умоляла девочка. — Я не хочу, больше не хочу никогда никого видеть… Меня никто не любит, и я тоже не буду никого любить.
…Кто придумал затуманивать мозг, выключать собственное «я?» Кто первым вывел буквы, складывающиеся в слово «алкоголь», и кто получил желанную жидкость? А получив, остался ли доволен?
Девушка застонала от оглушительной боли: нет, ни голова, ни живот, ни палец, ни нога – это боль совершенно другого характера, глубокая, внутренняя, засела занозой. Это болит бедняга-душа, вынужденная расплачиваться с порочными долгами своего властелина. Женя прислонилась к стене, за ней говорили, это бывало редко, чаще ее соседи играли на гитаре. Но теперь музыкальная тишина нарушена, приподнят занавес еще одной великой тайны.
– Я все равно добьюсь своей цели, и мой талант мне в этом поможет, – уверенный голос, решительный тон.
– Веришь в свой талант? – насмешливо, недоверчиво, стремясь задеть, кольнуть.
– А если в него не верить, тогда какой смысл творить? Без веры нет ничего возможного, – убедительно, серьезно.
– Даже если таланта нет, в него все равно нужно верить? – с недоумением, – Не лучше ли горе-творцу поскорее понять, что это не его дело, и бросить?
Молчание длиною в пару секунд.
– Если творчество приносит у-довольствие, если творец получает у-довлетворение, если весь смысл для него заключен в этом вот поэтическом процессе, значит, он уже не бездарность. Бездарности стремятся зарабатывать на этом деньги, таланты ищут отдохновения. Бездарности всегда остаются прежними, таланты изменяются, преображаются – как влюбленные… – убеждает вдохновенно, увлеченно, заражающе. Хочется вскочить с кровати, взять в руки кисть…
– А ты влюблен в свою музыку? – контрольный выстрел-вопрос.
– Разве бы я говорил обо всех этих вещах, не будучи влюбленным? – с удивлением.
Женя ударилась головой о стену, чтобы стряхнуть с себя одеяло тупого отчаяния; кто-то по ту сторону рассказывал о своих грандиозных планах и одновременно призывал других, случайных слушателей, броситься в объятия собственной стихии. Вняв ему, она почувствовала легкое головокружение – предвестник приближающегося блаженства. Встала, покачнулась, но удержала равновесие, подошла к окну, отбросила занавески – обнаженный пейзаж, застигнутый врасплох. Что мешает протянуть к нему руки и впустить в себя, а потом сесть за стол, достать белый лист и выпустить наружу, подобрав нужные краски? Она поднесла ладони к стеклу и увидела, как скользит по неровным линиям спокойный лунный свет. Ему в такт, точно наблюдая за этой мизансценой, играл музыкант, уверовавший в священнодействие собственных мелодий. Подчиняясь его дыханию, дребезжали струны, похожие на взволнованных птиц. Рождалась новая музыка, рождалась новая жизнь, рождалось Божество, перед которым можно только пасть на колени. А ведь не где-нибудь, на другом конце Вселенной, а здесь, рядом, в соседней комнате, в самом сердце… «Где-то я уже это слышала, – думает, но не силится вспомнить, – Где-то, и не только здесь, не всегда эти звуки раздавались лишь за стенкой, а впрочем, место и время не главное… Суть в том, что существует сейчас – и больше никогда; здесь – и больше нигде». Женя схватилась за дверную ручку, ощущая, как свинцовая тяжесть медленно наваливается на нее и превращает голову в кокон, изолированный и изолирующий от мира. Дышать тяжело, точно какая-то черная желчь мешает работе легких. «Не хочу, не могу больше пить!» – прокричала внутри себя и ударила кулаками по двери, подула на посиневшие костяшки… Музыка, вливаясь в ее кровь, теплая, естественная, обезоруживала и подчиняла себе, вытягивала из чудовищной трясины на спасительный берег.
А впервые она прозвучала на улице. Теперь Женя вспомнила; плыла тогда между бытием и небытием, не зная не только, где выход, но и вход. А он, этот задумчивый музыкант с мягкой улыбкой, уличный талант, мечтающий добиться высшей цели, открыл перед ней новые пути, даровал новые смыслы. Тогда и сейчас…
Девушка подошла к зеркалу и с неудовольствием поморщилась. Не она, а другой какой-нибудь человек, некрасивый, уставший, с покрасневшими, отцветшими, вылинявшими глазами. Женя занесла руку над своим отражением и безжалостно разбила. Вдребезги свое не «я», иллюзию, несуществующее неживое. И все-таки стало немного легче; музыка становилась тише, она уходила, медленно исчезала, исполнив долг; оставалась одна Женя, неотображаемая, и вечность…
…Девочка старательно переписывала текст в тетрадь. Какая-то сказка о прекрасном принце и не менее прекрасной принцессе. Она вырисовывала буквы, придумывая каждой неповторимый наряд. Счастливо улыбалась, размышляя, подойдет ли «А» или «Б» такой-то образ. Ее алфавит превратился в скопление человеческих фигур на балу; они оживали, брались за руки и показывали новые танцевальные па. А потом актерами и актрисами выходили на сцену, где играли в спектакле судьбы. «О» будет у меня средневековой дамой, — воображала девочка, распуская прелестные локоны самодовольной госпожи, — А «Ю» похожа на юного принца, вот хочет он пробраться к своей ненаглядной «О», но никак не может – не дано. Это все глупые королевские законы: после «о» не следует «ю», обязательно нужно ставить какую-нибудь напыщенную согласную, – у «ю» вырастают ручки, крепко и решительно сжимающие шпагу. И вдруг девочка наталкивается на слово «поют» и радостно вскрикивает, не в силах сдержать эмоции. Так вот оно что, оказывается, законы можно нарушить! И как чудесно, как волшебно звучит теперь это слово «по-ют» – нежной песней. «Какой молодец этот принц, — подумала Женя, рисуя над буквами ноты, – Песня любви спасла разлученных и снова соединила их сердца. Какое счастье, что он умеет играть на флейте». Женя так увлеклась рисунками, что даже не услышала стук каблуков и характерное покашливание. Маргарита Андреевна – школьная учительница – морщинка на переносице, черные кудри, очки, съехавшие на нос, бархатный сарафан. И все это склонилось над тетрадью непослушной ученицы. А она почувствовала только острый, взрывной запах слишком резких духов. Запах переходит в исступленный ужас, подключается голос (от звуков Женя вздрагивает). Отвратительно въедливый; дотошный вопрос и нетерпеливые жесты-удары:
– Что ты натворила, глупая девчонка?
«Натворила – это правда, — с гордостью подумала девочка. – Но почему „глупая?“ Разве творить плохо?». Она испуганно, робко и в то же время с откровенным непониманием взглянула на учительницу. – Но ведь я изобразила этот сказочный сюжет по-своему! Разве делать иллюстрации не хорошо?
– А я просила тебя переписать текст! – рассердилась Маргарита Андреевна и изо всех сил ударила по столу.
– Я и переписала… — тихо, чуть не плача, оправдалась девочка, — Просто буквы выглядят так, точно им скучно быть правильными, вот я и решила их немного развеселить. Разве человек не становится красивее, когда надевает украшение? – и она невольно перевела взгляд на оранжевые бусы учительницы.
Женщина побелела от ярости и ничего не ответила, только вывела рядом с разрисованным текстом красноречивую единицу.
Наверное, мир – это огромная крепость, впустившая в себя исключительно избранных, а она, Женя, осталась снаружи, обреченная только вечно бродить вокруг старинного замка, безо всяких надежд попасть вовнутрь. По какому критерию она им не подошла? Может быть, ее просто не заметили, поэтому и бросили? А она очень сильно устала и озябла, она хочет к ним, к людям – примите, впустите – почему нет? Женя не верила, что ее учительнице не понравились раскрашенные буквы (ну как можно не посочувствовать скучающим бедняжкам и не захотеть им помочь?), просто Маргарита Андреевна не любит разноцветные глаза – их никто не любит. А Жене кажется, что это акварель. Вот бы чья-нибудь кисть окунулась в ее краски – какую замечательную картину можно было бы нарисовать!
– Сегодня мы с вами изобразим осеннюю рощу, — улыбается Маргарита Андреевна и вешает на доску глянцевые картинки. «Неужели все они действительно собрались рисовать по шаблону?» — Женя с удивлением обвела взглядом одноклассников. И действительно, все послушно склонили головки, окунули кисточки в желтый и принялись за работу, время от времени поглядывая на предложенные рисунки – срисовывали. Нет, все это не то: все эти длинные кудрявые деревья, опавшие листья и обшарпанные дороги. Женя изображает ночной мир с выключенными (на время) из жизни окнами; и только на самой верхушке многоэтажного дома, чуть ниже крыши, на чьем-то подоконнике горит одинокая свеча. Белый кошачий хвост мельтешит по ту сторону стекла, где прячется художник-творец.
– Ильинская, почему у тебя все не как у людей? – раздраженно поинтересовалась учительница, тряся в руках рисунок с еще не высохшей краской.
– Вы, наверное, не поняли, — краснея, вежливо заговорила девочка, — Тот художник за окном и рисует осеннюю рощу – такую, какая изображена на ваших картинках.
– Ты глупая, невоспитанная девочка! – прошипела Маргарита Андреевна и снова вывела кроваво-красную единицу. Женя пожала плечами, она чувствовала себя во власти особенного чувства, благодарила Бога за дарованную возможность полета. Недолго думая, девочка превратила тоскующую единицу в грациозную балерину.
«Она просто ведьма», — перешептывались одноклассники. И вот они едят сладости на праздничном новогоднем вечере и торжественно чистят оранжевые мандарины. А у Жени аллергия на цитрусы, но она все равно ест, чтобы снова не вызвать раздражение учительницы, а потом прячет руки в карманы и чешет, чешет, чешет. Водит ногтями по коже в последовательности, понятной только ей одной, и царапины превращаются в узоры.
– Что ты творишь со своими руками, сумасшедшая? – злится Маргарита Андреевна.
А Женя не отвечает; только отворачивается, пряча непобедимые слезы.
– Ваша дочь – умственно отсталая! – бросают несчастной матери, – Она не может учиться с нормальными детьми, потому что показывает дурной пример.
Мать только кивает головой и дрожащей рукой ставит подпись в приказе об отчислении дочери из школы. Женя ничего не говорит, ходит вокруг мамы и не решается первой нарушить зловещую тишину. Она не спрашивает, почему ей не нужно больше посещать занятия. Она знает ответ: «Все потому, что у меня разноцветные глаза». Об этом все говорят, за это ее не любят, за это ее отовсюду гонят. Женя закрыла лицо руками, а через несколько часов на ее столе появился новый рисунок: рыжеволосая девушка в устрашающей мертвой маске.