Карусель. Роман-притча. I (Ксения Незговорова)

© Ксения Незговорова, 2016

ISBN 978-5-4474-9277-9

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

I

Из записей П. Волкова

Сколько себя помню – нигде не задерживался дольше мгновения; жизнь пыталась меня приручить, но я не сдавался, ведя свой отсчет времени. Там, куда я сбегал, все было иначе: даже облака плескались в небесных озерах совершенно по-другому, солнце пахло по-новому, игрой управлял другой кукольник. И мне казалось, что Вселенная – это огромная матрешка: открывая одну, открываешь еще один мир, потом второй, третий… бесконечный. Мы никогда не бываем снаружи, всегда находясь внутри.

Мой отец – военный, и мы с мамой были вынуждены переезжать вместе с ним: нас носило от волны к волне, от берега к берегу; жадно вдыхая незнакомый воздух, бросались в новое пристанище, обустраивали его так, словно больше никогда отсюда не уедем, и готовились снова жить, но… Это лишь случайная остановка на длинном пути. Мы вовсе не жили, все, что с нами происходило, было только подготовкой, вечной подготовкой к счастью. Я и мама – два заблудших странника на груди черной земли – менялись вместе с нашим домом, названием улицы, ближним магазином, деревом у подъезда… Я вытягивался в рост, говорил громче и четче, взрослел лицом и душой, слушал новую музыку. Мама считала серебряные прядки в волосах и покупала смягчающий крем для рук, а папа… Он ускользал одновременно с бледно-розовым закатом и возвращался вывернутым наизнанку, но все же живым. Я забирался к нему на колени и смотрел, смотрел, смотрел… Читал его историю по строфам в светло-карих, как будто немного пыльных глазах. Я тогда не знал, что когда-нибудь моя судьба щепкой отколется от его судьбы и остановится где-то на целый век, чтобы перевести дух.

Я люблю этот тихий город, где по ночам зажигают яркие огни; бежишь по скользкой дорожке, сунув озябшие руки в карманы, часто дышишь, чувствуешь, как подпрыгивает сзади твой вечно чем-нибудь набитый рюкзак и благодаришь создателя фонарей. Верно, это был крупный творец, ко всему прочему, непризнанный гений. Спроси у прохожих – и его имя не вспомнят; но благодаря нему люди торжественно вышагивают по дорожке, не сбиваясь с пути, воздавая хвалу сказочному ливню-свету. Мне нравится пить этот чистый воздух со вкусом нежной сирени: он выключает запах густой толпы. Впуская в легкие свободу, прорываюсь сквозь лес длинных рук и оказываюсь вне громоподобных шумов. Выбираюсь на набережную, разглядываю заброшенные домики на чужом берегу, рвусь туда, к ним, но не умею плавать. Иду вперед в надежде взять поднятый кверху факел и поднять еще выше, но вместо этого оказываюсь все дальше и дальше… Точно какая-то неведомая сила отбрасывает меня от цели. А над головой галдят черные птицы; забавляются тем, что перелетают с крыши на крышу и смеются над нами, земными. Мы не умеем покорять запретные вершины, но чувство полета нам знакомо, иначе, что происходит со мной теперь?

Колокольный звон следует за мной по пятам, спиной ощущаю сбивающее с ног волшебство. И хочется покориться (вберите меня в себя!), но ветер вызывает меня на единоборство. Все прежние мысли рассеиваются, и я отважно дерусь на дуэли, где не будет убитых. Иногда мне кажется, что этот город – мой родной дом. Один большой для маленького меня. Обставляй, как хочешь, придумывай собственный дизайн, покупай ненужную посуду и приглашай гостей.

Она парит по клеточкам асфальта, чуть склонив голову; белые туфельки легко касаются серого лица дороги. Колготки с ажурным рисунком, рыжие волны, прямые плечи, кончики пальцев оправляют пышный подол.

– Папа, кататься! – не просит, а требует, роняет его сильную руку, кидается в объятия огромной карусели

Хрустящие билеты, удобное сидение, рядом – мальчик в фиолетовой куртке. Белые пряди, вздернутый нос, очки. Девочка бросает на него быстрый взгляд и презрительно поджимает губки. «Фи, мальчонок!» – зачем-то поводит плечиками, отодвигается на самый краешек и бросает случайный взгляд на кусочек голубоглазого неба. Красивое, утреннее, свежее; чайки напились нектара из росы; облака топают по синеве своими босыми ножками. Голова кружится, но нет ничего приятнее этого легкого недомогания; карусель вращается по кругу и повторяет мимолетные встречи, жесты, восторженные отголоски… любые чувства острее и приятнее, когда живешь вслух. А между тем, весь оставшийся мир проносится мимо, никем не замеченный, ни для кого не интересный.

Иногда так хочется крикнуть это фаустовское: «Остановись, мгновение, ты прекрасно!» Запечатлеть красоту, сохранить ее для себя в первоначальном воплощении, записать и воспроизводить, вглядываться в оттенки. Люди придумали фотоаппарат; тот человек, вероятно, не такой гений, как первооткрыватель фонарей. Фотография портит впечатление. Фотография искажает действительность. На ней никогда не бывает так, как было. А между тем, мы стираем настоящее и используем вместо живой памяти кусок компьютерной. Разочаровавшийся в фотоаппаратах да возжелает стать художником.

Но я захотел сохранить звук. Этот город наполнен музыкой: она доносится из открытых окон, болтающихся по дорогам автомобилей, наушников гуляющих мечтателей: изнутри. Я еще никогда не слышал, чтобы уличные музыканты так проникновенно играли. А он стал гитарой, скользнул в ее лоно и задремал спокойным ребенком, как будто еще не родился. Проснулся, как водится, закричал – струны натянулись сильнее, — родилась мелодия-жизнь. Новорожденная, пробивалась она сквозь плотные звуки открытых миров и вырастала до необычайных размеров, уже едва умещаясь в оглушенной душе. Явился огромный цветок, одурманивающий своим неповторимым ароматом. Хочется вдыхать вечность, хочется так пахнуть самому. Хочется обнять Музу великолепного творца.

И вот он сидит на голом асфальте, сложив ноги по-турецки, и перебирает струны, падая с головой в сложения нот; мелодия скачет по подушечкам пальцев, краснеют щеки, есть только всеобъемлющая любовь. Кто-то неумело сочиняет хокку, кто-то зевает над книгой, кто-то досматривает третий сон. И все тогда, когда длится «пока» — пока музыкант играет. Нет, он не нищий, он – поэт.

Гитара и пара вещей, заброшенных во вместительный чехол – весь его небольшой груз. Впрочем, Арсению никогда не требовалось много бесполезных предметов – и если так нужно, он может ограничиться одним единственным инструментом.

Юноша быстро одолел расстояние в два этажа и в нерешительности остановился у запертой двери. Постучаться? Почему бы и нет, ведь это теперь его дом. Он не мог объяснить, в чем тут дело, но закрытые двери всегда наводили на него ужас. Почему-то создавалось впечатление, что тот человек за дверью никого не ждет и прекрасно обходится без твоего присутствия. Впрочем, не думал ли он, что незнакомец бросится к нему, своему новому соседу, в объятия? Нет, ни о чем подобном он, разумеется, и не помышлял, ничего такого не ждал; просто хотелось, чтобы дверь открыли изнутри, почувствовав его приближение. Потоптался на месте, подергал ручку – может быть, там никого? Вздохнул, постучался. Щелкнул замок. Растрепанный, небритый, со стеклянным взглядом и коричневой гривой, новый сосед растерянно поглядел на человека с гитарой, открыл было рот, но тотчас же передумал разговаривать. Прошлепал в дырявых тапках к стулу и добровольно отдался в компьютерный плен.

Арсений в замешательстве остановился. Снял чехол, вынул гитару и, наконец, откашлялся:

– Привет, меня зовут Арсений, а тебя?

Сосед и ухом не повел; он отчаянно колотил по клавиатуре в надежде одержать блистательную победу в очередной кровопролитной схватке по ту сторону экрана.

Юноша нарочито громко затопал ногами; «весело, нечего сказать». Он осмотрел обе кровати и отметил, что на обеих раскиданы вещи молчаливого игромана.

– Слушай, какую кровать я могу занять? – спросил Арсений, уже не надеясь получить ответ.

Молодой человек проиграл и с тяжелым вздохом навалился на спинку стула. Потом как будто опомнился, подскочил на месте, резко повернулся к незваному гостю и с недоверием оглядел его с ног до головы. Арсений ожидал любого, даже бессмысленного теперь вопроса: «ты кто?», но только не этого полупрезрительного, нарочито равнодушного жеста:

– Занимай любую, я все равно не сплю.

Он снова обратился к экрану и за весь вечер не сказал больше ни слова. Арсений читал как-то о людях, которые ни с кем не общаются и почти не выходят из комнаты, но еще никогда ему не доводилось встречаться с ними в реальности. «Впрочем, будет казаться, что я живу один», – подумал Арсений, засыпая. И в этот момент он услышал нечеловеческий стон: сосед потерпел еще одно поражение и в сердцах повалился на пол вместе со стулом.

…Он сидел, забившись в угол комнаты, и мрачно, безжизненно, совсем не по-детски катал по полу какую-то старую, обшарпанную машинку. Мальчик походил на разочаровавшегося в жизни взрослого, который довел себя до высшей степени апатии. Одно колесико на игрушке обиженно звякнуло и отлетело, завоевав право на самостоятельное существование. Арсений окончательно потерял к ней всякий интерес и прислонился спиной к холодной стене. О чем он тогда думал? Умел ли уже составлять мысли, или этому не учатся, оно приходит само, из ниоткуда? Вспомнил учебник по биологии у двоюродного брата – там было изображение странного какого-то, бесформенного простейшего. Амеба? Что-то вроде этого. Вот и он тогда жил, как эта глупая, несмышленая амеба, покоряясь смутным желаниям, но не зная еще, что такое разум.

– Арсик, ну чего ты там копошишься? – ее появление всегда было эффектным – быстро распахивалась дверь – дребезжали стекла, сервиз – комната наполнялась запахом ярых, приторных французских духов (от них чесался нос и хотелось чихать). Женщина со взглядом Афины – строгим, тяжелым, волевым; тоненькая фигурка, но держится воинственно, всегда выпрямляет спину, расправляет плечи. Подходит, ругает за что-то и тотчас же горячо целует, обжигая затылок. Похожа на летящую стрелу — спасайся, пока не поздно, или готовься принять удар на себя. Она схватила сына за руку и строго покачала головой:

– Почему ты все время возишься с этим старьем и не берешь новые игрушки?

Мальчик не отвечал, потому что и сам не знал, что его так привлекает в этой развалине… да разве вообще привлекает? Просто ему не интересны игрушки; его влечет в мир – заглянуть во все его углы, собрать букет из разных оттенков, с любопытством рассматривать, выискивать, в чем Идея. Он затопал за мамой не потому, что та откроет ему новую тайну, просто не смел поступить иначе. Мальчик никогда ей не перечил, не пытался заявить о своих скромных желаниях. Слово матери – закон, попробуй не подчинись, и тебя накажут. Арсений этого не любил, он даже содрогался весь, когда на него поднимали голос, всеми силами стремился избежать ругани. Поэтому только ответно сжал материнскую ладонь. Случайный прохожий незамедлительно отметил бы удивительное сходство: белая, белоснежная даже кожа – почти бескровная, красивые изумрудные глаза – очень большие, внимательные; черные ресницы – пушистые, ласковые; темно-каштановые кудри – жестковатые на ощупь, густые.

Впрочем, на этом-то все сходство и заканчивалось, во всем остальном мать и сын – два антонима, два героя-антагониста, оппоненты на арене жизни. Варвара Петровна – пронзительное имя, почти оглушающее раскатистое «р» заставляет дрожать от страха; Арсений – «р» смягчается напевно-мечтательным «се»; шепчешь этот слог и чувствуешь приятное умиротворение где-то в области затекшей шеи; жизнь, человек, душа – все как будто замедляется, растворяется в мягком звуке, становится тоже тайной, тоже песней, тоже мечтой.

Варвара Петровна и дня не могла прожить без своих многочисленных подруг и телефонных сплетен. Она была из тех общительных женщин, которые знают всех соседок по подъезду, маникюрщиц, парикмахерш, банкирш и иже с ними. А маленький Арсений не был знаком даже с дворовыми мальчишками, которые постоянно затевали какие-то подвижные игры. Он в одиночестве, как монах, слонялся по взорванным звонким детским смехом улицам и пытался выловить совершенно иные звуки, поймать их на удочку, посадить в банку своего сердца. Арсений прислушивался к шепоту шершавой листвы, к крикам бестолковых чаек, к плавному говору ветра. Он часто представлял, как поднимается в поднебесье на птичьих крыльях и бесцельно кружит по свету, стремясь быть еще выше, не умея насытиться. В своих мечтах мальчик ощущал себя свободным – настолько, что становилось совсем легко дышать, точно там, внутри, все очищалось. В реальность снова и снова врывался громкий, о котором говорят «въедливый», голос матери.

– Арсик, ну сколько можно говорить, ты же простудишься! – и она доверху застегивала толстую куртку, всякий раз пребольно щелкала подбородок, навязывала поверх воротника теплый вязаный шарф. Так туго, что мальчик почти не дышал, слишком сдавливало вечно простуженное горло. Мать всегда следила за каждым его движением, каждым жестом, вздохом, и Арсений благодарил Бога, что люди хотя бы не умеют читать мысли. Варвара Петровна видела в своем ребенке мягкий сгусток глины, который можно мять и мять на свой лад, лепить что-нибудь – менять форму, рисовать глаза, линии рук, очертания плеч… создавать портрет, поддаваясь голосу собственной прихоти. Она решила написать свой сценарий, в котором стремилась удовлетворить неисполненные желания, оправдать разбитые надежды, исправить ошибки молодости. Все, что не удалось когда-то ей, непременно удастся любимому сыну. Его будущее должно быть идеальным, ведь это она, Варвара Петровна, его творец и скульптор – значит, за качество статуи не стоит и беспокоиться.

– О чем ты только думаешь, Арсений! – она легонько шлепнула сына (но уже начинала злиться, иначе бы не назвала полным именем). – Смотри под ноги, а то упадешь! Ну что ты там увидел?

А мальчик наблюдал за движениями желтых звезд и воображал, что они непременно пушистые на ощупь, как котята. Он встрепенулся, посмотрел на маму и неопределенно покачал головой. Под ногами нет ничего интересного: только тоскливые камни с высосанной жизнью, только безобразная грязь. Вот она комьями липнет к резиновым сапогам, а ты хочешь освободиться, ступаешь в центр зареванной лужи и тут же получаешь звонкий шлепок. Арсений никогда не спорил и не пытался что-либо объяснить. Когда-то давно пробовал еще высказывать все вслух, сверкая красивыми блестящими глазами, а потом спрятался в кокон: «Она не поймет. Никто не поймет. Почти никто не видит неба». Интересно, какой бы казалась ему земля, попади он наверх? Сидел бы на облаке, болтая ногами, и называл бы мать-землю бесприютной сироткой.

Иногда мальчик взбирался на пыльный подоконник и смотрел, как его шумные сверстники бегают друг за дружкой и что-то выкрикивают – безмятежное, веселое, теплое. Арсений не завидовал, но он хотел найти среди этих мальчишек своего единственного друга. Того, кому можно поведать душевные тайны, с кем можно поделиться самым сокровенным; того, кто всегда окажется рядом – только закрой глаза и шепотом произнеси имя. Такой друг, его друг услышит, где бы ни находился – почувствует ласку изнеженного ветра, который принесет запах самого близкого и родного человека. Его ни за что не перепутаешь ни с каким другим, он пахнет медом, свежезаваренным чаем и корицей. Друг вскочит с места, ринется искать того, кто звал, подчиняясь смутным инстинктам, и все-таки найдет, набредет на след, бросится обнимать, скажет, что больше никогда-никогда не оставит.

Мальчик прислонился к стеклу и прикрыл глаза, погрузившись в приятную полудрему. Что с ним не так? Чего нет в нем такого, что есть в остальных детях? Почему он так много мечтает?

– Арсик! Как тебя угораздило залезть на подоконник? Слезай сейчас же! – до каждой нотки изученный голос. Чувство, будто ты добровольно надеваешь наручники и сдаешься в плен (часто видел что-то подобное в фильмах, которые смотрела Варвара Петровна). Тяжело вздыхая, он аккуратно сползал вниз (а так хотелось спрыгнуть со всего размаху, растянуться на полу и блаженно рассмеяться!). Арсений уходил на мягкий безопасный диван и со скукой глядел на светящийся экран телевизора. Мысли блуждали далеко-далеко от этого экранного мира; он шептал про себя вопросы: «Что будет дальше? Когда ты придешь?» – обращался к Невидимому Другу, потерянному в цепи времен, и не находил ответа. Может быть, просто ветер не такой уж и верный почтальон? Может быть, доверять можно только собственному сердцу? Арсению казалось, что он стоит перед наглухо запертой дверью, дергает ручку, стучит – но никто не открывает, не отзывается. А он все еще не уходит, все еще как будто чего-то ждет. Садится на корточки и чувствует прикосновение обжигающих слез. Щеки горячо пылают, губы впитывают запах морской соли, как губка, ступни устают, тяжелеют, тело падает на лестничную площадку, но… ничего не меняется, никто не приходит, дверь заперта.

…Странный сосед-робот не спал; не разгибаясь, сидел перед компьютером, иногда выходил до ларька, чтобы купить пищу быстрого приготовления, иногда возвращался с пивом и становился неадекватным настолько, что мог переброситься с новичком парой ничего не значащих слов. Конечно, чаще всего он надевал огромные пуленепробиваемые наушники и ощущал себя точно в железной броне. Окончательно отчуждался от мира, находя удовлетворение в единении с музыкой – тяжелой, крикливой, встряхивающей вечно недосыпающий мозг. Когда Арсений доставал гитару и принимался перебирать струны, безымянный игрок даже головы не поворачивал, не слушал, не интересовался, не верил в талант молодого музыканта, случайно занесенного в его комнату. А юноша ни на что подобное не претендовал; ему всегда нравилось играть для себя, отключать все сущее и отдаваться выдуманной мелодии, создавать ее из случайностей, не подозревая еще, какой аккорд будет следующим.

– У вас слишком эмоциональная игра, – заметил мужчина лет сорока с черной бородой, – Это не есть плохо, но ее обязательно нужно оттачивать.

Арсений носил теперь форменную жилетку студента музыкального училища; всюду таскал за собой старенькую гитару и с унылым видом грыз карандаши на скучных лекциях. Он принадлежал к ряду тех людей, которые ненавидят бесконечные правила, нетерпеливо ерзают на стуле и жаждут быстрее перейти к практике. Ему нужно было все время ощущать это волшебное соприкосновение с инструментом, иначе он терялся, выл по-волчьи от невозможности перевернуть мир. Поэтому, когда ему предложили поучаствовать в мюзикле, он с радостью ухватился за эту идею. Может быть, его игра сможет принести кому-нибудь пользу.

Элли:

Даниэль:

Красота ее была пламенной, как огонь, разрушительной силой, топчущей мужские сердца. Девушка, случайно вышедшая из дома в полшестого утра. Продавала цветы, чтобы заработать себе на кусок хлеба. Надела самое простое платье и заплела аккуратную косу. Споткнулась и потеряла тяжелый башмак. Все как в сказке – прямо перед ней грозным стражем вырос прекрасный принц. Широкоплечий, с голубыми глазами, с каким-то бестолковым взглядом и глуповатой улыбкой. Вернул башмак и поцеловал ее запястье. Девушка вспыхнула, бросила непроданные цветы и сбежала. Она предчувствовала, что эта встреча, этот поцелуй станут роковыми, возможно, последними.

Элли:

Даниэль:

Она поддалась искушению, послушно склонила голову на его груди, вырвала клятву в верности, но вместо нее получила приговор:

Король:

Даниэль:

Даниэль – околдованный любовью – заключил договор с Дьяволом. Променял красоту и молодость на счастье быть рядом с любимой в аду. Но Элли не оценила страдания его преступившей души: чудовищная внешность испугала девушку. Так он самовольно, ни за что обрек себя на вечные муки. Зачем, для чего?

Арсений играет ярче, трагичнее – и вот уже точно воет звуками – хочется стиснуть зубы от боли. Но он не испытывает сочувствия к бедняге-Даниэлю; ему не нравится этот заносчивый актеришка с задранной кверху головой; голос отвратительный, писклявый, сам весь какой-то громоздкий, неповоротливый. Да и Элли далеко не красавица; в ней нет ничего, что способно погубить. Стоит у края сцены, сложив руки вместе, и пронзает лицо музыканта бесцветным взглядом. С деланным любопытством следит за его неловкими движениями и как будто слегка посмеивается – тихо, но нервно. Арсению казалось, что она просто-напросто избегает смотреть на кого-то другого. Как бы то ни было, это по-настоящему выводило из себя, хотелось скрыться от взгляда внимательных глаз или окончательно разбить тишину. Юноша встал, положил гитару на стул и решительно направился к девушке. Она вздрогнула от неожиданности, точно и предположить не могла, что объект ее созерцания может передвигаться; сделала несколько шагов назад и вдруг разразилась долгим неистовым кашлем. Из глаз хлынули быстрые слезы. Воздух ускользал от нее, как сквозь пальцы вода; она задыхалась и в то же время ей это как будто нравилось. На губах болталась безумная улыбка. Арсений взял ее запястье, точно вообразил себя Даниэлем, и тотчас же убрал руку, как будто обжегся. На самом деле, он просто испугался сломать – настолько худенькими, хрупкими были эти руки.

Ее звали Лиля, и она больна анорексией; у нее овальное лицо с выдающимися скулами, резко выступающие ключицы, тело, обтянутое серебристой тканью (платье точно на куколку и все-таки немного велико), ассиметрично постриженные короткие волосы. Они блестящие, медные, по-настоящему прекрасные, и это почти единственный атрибут красоты. Маленькая и болезненная, она походила на чахоточного паренька. Двигалась медленно, совершенно беззвучно, шуршал лишь подол ее платья. Глаза огромные и серые без сини, зелени и морских волн, только серость гранита. Зато неправдоподобный блеск, точно разрисовали зрачки блестящей гелевой ручкой. Только он и пленял, и очаровывал, и привлекал внимание случайного наблюдателя. Не будь его – можно было бы махнуть рукой, как на ни чем не примечательный экспонат, и отвернуться. «Совершенно безжизненное лицо», – заключили бы, разумеется, и вы. Бледное, безбровое, с маленьким носом, светлым влажным ртом, вечно приоткрытым от недостатка кислорода. «Но чертовский блеск!» – невольно вскрикиваете и окончательно сходите с ума, когда эта Лиля начинает исполнять партию Элли своим немного хрипловатым, но сильным, многоцветным голосом.

– Здравствуй, ты замечательно поешь, – заметил Арсений, не отрывая взгляда от этих блестящих глаз. Она вытирала слезы платком и тяжело дышала, время от времени легкие выдавали приглушенный свист. Лиля сузила глаза, не слишком обрадовавшись комплименту:

– К сожалению, я не могу ответить любезностью на любезность, – отчеканила она, – Вы-то отвратительно играете. Слишком много эмоций. Создается впечатление, что нот не знаете вообще.

Юноша явно почувствовал себя задетым. «Да кто она такая, чтобы судить о моей музыке?» С вызовом посмотрел на подушечки ее слабых пальцев и подумал, что от одного соприкосновения со струнами на них бы выступила кровь. Но грубить в ответ не хотелось; он напустил на себя безразличный вид:

– Что же, разве это так плохо? Сам сценарий требует сильных эмоций. Важно с помощью музыки отразить любовную страсть главных героев.

– Любовную страсть? – взвилась девушка, удивленно посмотрев на Арсения. Наконец, запрокинула голову, совсем как аристократка, и разразилась громким хриплым смехом.

– Да где же вы тут, простите, страсть увидели? Еще и любовную! Элли лишь потешается над глупым принцем, ей льстит внимание такого важного господина, но сама она его терпеть не может.

– Как же… как же тогда ее готовность принять смерть за любовь? – растерянно спросил Арсений.

Лиля скептически посмотрела на собеседника, который под этим всезнающим взглядом ощутил себя неразумным ребенком.

– За любовь? Да вы, верно, шутите! Сами посудите: живет бедная крестьяночка без средств к существованию и надежд удачно выйти замуж. А тут представляется уникальная возможность прославиться.

– Прославиться? – совсем потерял логику юноша.

– О да! Моя героиня тщеславна! Она сразу же поняла, что, умерев как ведьма, останется в истории. Может, про нее потом даже книгу напишут.

Арсений присвистнул от удивления.

– Ну и ну! Никогда бы не подумал. А Даниэль? Он-то ведь любит Элли, раз решился заключить договор с Дьяволом?

– Ни капельки, – отрезала Лиля, которой порядком надоел весь этот разговор да и сам незадачливый собеседник. – Сначала ему просто захотелось соблазнить молоденькую девушку, а потом он ей жутко позавидовал. Дескать, как ей повезло, она увидит ад, а он так и останется в неведении. Да если бы он любил Элли, ни за что бы не отказался от своего главного достоинства – внешней красоты.

– Но он же не знал, что она любит его только за внешность! – почти взвыл Арсений, желая сломать цинизм чахоточной вокалистки.

– Да не любит она его, сколько вам повторять! Ни за внешность, ни за внутренность! – и вовсе разозлилась Лиля, даже в сердцах топнула ногой.

«Не девушка, а дьявол в юбке!» – решил Арсений, молча садясь за гитару. И все-таки теперь он играл сдержанно и немного сухо; режиссер похлопал его по плечу и сказал: «что надо».

…Он прижимал к губам миниатюрную гармошку. Вытаскивал изнутри легковесные звуки, создавал мозаичные картины-мелодии, улыбался глазами (так задорно сверкали они под ворохом пушистых светлых ресниц). Белые волосы спадали на красивые округлые плечи; нос прятался в бездне веснушек, пальчики как у девушки – с аккуратно подпиленными ногтями. Пальцы гладили возрожденное сердце гармоники, его стуки-перестуки, приливы и отливы выходили наружу, и, подхваченные воздухом, соединялись в стройный мотив. Крылатая мелодия странствовала по чужим подоконникам, то и дело постукивая в стекла. Юноша прикрыл глаза, полавировал в воздухе, как подвешенный корабль; наконец, отвел губную гармошку и изобразил чудесную, ангелоподобную улыбку. Арсений наблюдал за его жестами, завороженный, вслушивался в каждый звук-призвук, старался записать на кусочек памяти и повторять про себя, добавлять, достраивать. Хотелось не потерять мелодию, собранную из цветов-нот, наигрывать-додумывать, всегда вспоминать…

– Эй, чувак, ты чего? – Арсений опомниться не успел, как похожий на ангела юноша хлопнул его по плечу и по-дружески улыбнулся, — Музыка, что ли, нравится?

Мальчик почувствовал, что внезапно онемел, язык застыл в неподвижности, и потому только кивнул. Не привык, что с ним кто-то заговаривал да еще и таким беспечным тоном, как со сверстником.

– Конечно, мне очень приятно, но, парниш, это совсем не музыка. То есть не совсем музыка. А боевой клич, — юноша улыбнулся и снова заиграл свою веселую мелодию, точно зазвенело разом несколько колокольчиков, столкнулись лицом к лицу два человека и узнали, что такое при-тя-же-ни-е. Молодой человек с гармошкой прыснул от смеха, глядя на сосредоточенное лицо Арсения, который пытался уловить в торжестве звуков что-то священное, богоравное.

– Я так, обычно, друзей зову. Услышат гармошку, спускаются, и мы все вместе тренькаем на гитарке Мартина. А если начнет играть сам Мартин, так вообще праздник. А ты чего, язык проглотил?

Арсений очнулся и с каким-то благоговением воззрел на уличного музыканта. «Гитара, — повторял он про себя новое, незнакомое доселе слово, по всему телу разливалось тепло от его произнесения, — Гитара – это, должно быть, сказочная фея, волшебница из Царства Снов».

Он посмотрел на нового знакомого и улыбнулся.

– А можно и мне послушать?

Тот довольно рассмеялся и подмигнул мальчику.

– А то! Ты мне, определенно, нравишься, парниш.

Арсений запрыгнул на скамейку с ловкостью кошки и спрятал ноги под себя. И снова это недосягаемое чувство, на этот раз подошло совсем близко, подкатило к горлу, забило в виски – чувство свободы, легкости, воздушного полета в бесконечности Вселенной. От человека рядом веяло весной, запахом цветущей яблони, теплым молоком, чем-то родным, близким, выученным наизусть, как любимое стихотворение. Юноша положил губную гармонику на ладошки Арсения и принялся объяснять механизм этого миниатюрного инструмента. А мальчику казалось, что он случайно, ненароком дотянулся рукой до мягкого одеяла неба.

– Арсик! – услышал грозный окрик и вздрогнул, напрочь забыл, что мама в продуктовом магазине неподалеку. Захотелось только скрыться от хищных глаз, и он беспомощно взглянул на собеседника. Тот никак не отреагировал и продолжил свое объяснение, верно, не понял, что зовут его нового знакомого.

Мальчик с досадой закусил губу. Варваре Петровне потребовалось около восьми секунд, чтобы выхватить руку сына и потащить его за собой. Арсений даже не успел попрощаться с гармонистом.

– Как вам не стыдно! – презрительно бросила волевая женщина юноше и вот уже напустилась на плачущего от обиды Арсения.

– Я же просила тебя подождать у магазина, глупый-глупый мальчишка! Сколько тебе раз повторять: не заговаривай ты с незнакомыми дядями!

Арсений не отвечал, он громко шмыгал носом и глотал горькую соль. Как заклинание твердил про себя одно единственное, выхваченное из вечности слово «гитара», так и не узнав, что это. Ветер доносил приглушенные звуки, кто-то создавал новый музыкальный ритм, кто-то создавал из пустоты воздушных масс большой и уютный дом с непременно распахнутыми для гостей дверями.