Карточный домик. Часть первая. Перестановки (Майкл Доббс, 1989)

Четверг, 10 июня

Ей казалось, что прошло всего одно мгновение с тех пор, как она закрыла глаза, и вот уже утреннее солнце разбудило ее, пробравшись сквозь штору и устроившись на ее подушке. Она сердито повернулась на другой бок, возмущенная непрошеным вторжением. Последние недели выдались невероятно тяжелыми: они были наполнены перекусами на ходу, которые не желали перевариваться, и ночами, когда ей не удавалось выспаться. Все тело у нее отчаянно болело, как будто его тянули в разные стороны сроки сдачи статей, установленные главным редактором.

Она поплотнее закуталась в одеяло, потому что, несмотря на теплое летнее солнце, ее знобило. Так продолжалось почти целый год, с тех самых пор как она уехала из Йоркшира. Мэтти надеялась, что сможет оставить в прошлом боль, но та продолжала отбрасывать длинную холодную тень, которая, казалось, следовала за ней повсюду, особенно когда она оказывалась в постели. Будучи не в силах согреться, Мэтти зарылась лицом в комковатую подушку и попыталась философски посмотреть на жизнь.

В конце концов, она избавилась от отвлекавших ее эмоциональных проблем, и теперь ничто больше не мешало ей выяснить, сможет ли она стать лучшим политическим обозревателем в жестоком мире мужчин. Впрочем, философствовать, когда у тебя ледяные ноги, довольно трудно.

И тем не менее она считала, что положение одинокой девушки – это отличная базовая тренировка для выживания в мире политики: постоянная опасность поддаться милой улыбке или шепотом рассказанному секрету, бесконечные клятвы в верности и любви, которые прикрывали – совсем ненадолго – браваду, преувеличение и мелкие обманы, постепенно становившиеся все крупнее и серьезнее, оставлявшие после себя упреки и в конце концов горечь.

За последние недели ей довелось услышать больше возмутительных и пустых обещаний, чем за все время после… того, как она уехала из Йоркшира. На нее нахлынули болезненные воспоминания, которые окончательно выстудили кровать и окутали ее ледяным холодом.

Вздохнув, Мэтти Сторин отбросила одеяло и выбралась из постели.

Когда июньское небо начало темнеть, с глухим щелчком включились четыре набора автоматических ртутных ламп, которые залили мощным, на десять тысяч ватт, сиянием все здание. Ослепительные лучи света миновали фасад особняка, выстроенного в подражание георгианскому стилю, отыскали находившихся внутри людей и набросились на них. В окне четвертого этажа дрогнула занавеска: кто-то быстро выглянул наружу и так же быстро отступил.

Мотылек тоже увидел лампы. Он дожидался наступления ночи в щели стены из известняка. Когда его дремоту нарушили первые лучи света, крошечная бабочка задрожала от возбуждения. Мощный свет ламп завораживал ее, а зов его был таким сильным, какого она еще никогда не испытывала. Мотылек расправил крылышки, когда свет начал согревать вечерний воздух, и его маленькое тельце задрожало еще сильнее. Свет притягивал его точно магнитом, и по мере того, как он к нему приближался, гипнотическое сияние ламп становилось все сильнее.

До этого мгновения ночная бабочка не знала ничего подобного. Свет напоминал ей солнце, но был гораздо более доступным. Мотылек напряг крылышки в прохладном воздухе раннего вечера и помчался вдоль золотистой реки, являвшейся источником невероятной силы, который все глубже затягивал охваченное восторгом насекомое в свои сети. Бабочка подлетала все ближе и ближе… Последним победным движением она взмахнула крылышками и оказалась у цели!

За долю секунды до того, как мотылек ударился о прожектор и его крылышки коснулись обжигающего стекла и сгорели, возникла короткая вспышка света, а затем почерневшее тельце насекомого упало на землю. Ночь пожрала свою первую жертву.

Сержант полиции выругалась, споткнувшись об один из тяжелых кабелей, но техник смотрел в другую сторону. В конце концов, черт подери, где он мог спрятать мили проводов, заполнивших площадь? Изящная церковь Святого Иоанна, творение архитектора Рена, с мрачным осуждением взирала на происходящее. Казалось, можно было почувствовать, как она хочет стряхнуть с себя толпы техников и зевак, которые облепили ее основание.

Стрелки древних часов на колокольне давно замерли на двенадцати, как будто церковь пожелала, чтобы время остановилось – в попытке не подпускать к себе гнетущее вторжение нынешнего века. Однако оно неумолимо наступало, точно язычники-мародеры, наступало все сильнее с каждой проходящей минутой.

Сумерки раскрасили небо алыми полосами над Вестминстером – над четырьмя башнями церкви, построенными из известняка и словно парящими в воздухе. Однако до конца дня еще было далеко, и должно было пройти много часов, прежде чем на Смит-сквер вернутся привычные ей мир и покой, которым придется сперва миновать кучи мусора и горы пустых бутылок.

Некоторые местные жители, находившиеся на площади в течение всей кампании и пережившие ее разрушительные последствия, вознесли благодарственные молитвы Святому Иоанну и его Создателю за то, что этот кошмар подошел к концу. И за то, что выборы происходят лишь раз в три или четыре года.

Высоко над площадью в передвижном вагончике, установленном на плоской крыше штаба партии, следившие за порядком на выборах детективы из спецподразделения наслаждались относительным покоем, поскольку все главные политики покинули Лондон и отправились в свои избирательные округа в последней попытке собрать дополнительные голоса. В одном из углов шла игра в покер, однако детектив-инспектор отказался присоединиться к игрокам. Он знал способы получше, чтобы расстаться со своими день-гами.

Весь день инспектор думал про девчонку, служившую в дорожно-транспортном подразделении Скотленд-Ярда, которая отличалась сдержанностью и потрясающими деловыми качествами на работе, но после нее была невероятно горячей и страстной. Инспектор не видел жену почти месяц, с тех самых пор, как началась предвыборная кампания, но и с девчонкой тоже не встречался. Однако впереди маячили первые выходные, и ему требовалось выбрать между удовольствиями, щедро предоставляемыми любовницей, и растущими подозрениями супруги. Инспектор знал, что она не поверит ему, если он скажет, что на выходных снова будет на дежурстве. Так что детектив весь день пытался решить, стоит ли ему рискнуть.

Он безмолвно выругался, снова услышав спорящие внутренние голоса, которые пытались перетащить его каждый на свою сторону. В общем, ситуация была просто отвратительной. Твердость, с какой он себя вел на комиссиях по присвоению воинских званий, покинула инспектора, и он пришел к выводу, что пришла пора сделать то, что он делал в подобных случаях – предоставить картам принять ре-шение.

Не обращая внимания на насмешки игроков в покер, детектив достал из кармана колоду карт и начал медленно строить фундамент карточного домика. До сих пор ему ни разу не удалось преодолеть шестой уровень, и он решил, что если сможет выйти на седьмой, то проведет выходные с подружкой – и будь что будет.

Решив немного помочь Судьбе, полицейский усилил фундамент домика дополнительными картами. Разумеется, он смухлевал, но, с другой стороны, разве не об обмане он вообще сейчас думал? Инспектор закурил, чтобы немного успокоить нервы, но от дыма у него начали слезиться глаза, и он поменял сигарету на чашку кофе. Это оказалось ошибкой. Когда большая доза кофеина попала детективу в желудок, он почувствовал, что узел внутри сжался сильнее, увеличивая напряжение, и карты у него в руках задрожали.

Медленно, осторожно, чтобы не потревожить растущее сооружение, он встал из-за стола, подошел к двери и принялся оглядываться по сторонам, вдыхая свежий вечерний воздух. Лондонские крыши купались в красном сиянии заходящего солнца, и мужчина представил, что находится на одном из островов Тихого океана, наедине со своей горячей подружкой и волшебным запасом холодного пива. Он почувствовал себя лучше и с новой решимостью вернулся к картам.

Казалось, что они легко, без особых усилий с его стороны поднимаются вверх. Вот строитель уж добрался до шестого уровня, его собственного рекорда, и начал быстро выкладывать седьмой, чтобы не нарушить ритм. Осталось всего две карты, он почти справился, но когда предпоследний картонный прямоугольник замер на расстоянии полдюйма от вершины, у инспектора снова задрожала рука. Проклятый кофеин!

Мужчина пошевелил пальцами, чтобы снять напряжение, и опять взял со стола карту. С силой сжав левой рукой правую, он начал медленно поднимать карту и с облегчением вздохнул, когда та уверенно заняла место поверх других. Осталась всего одна. Но, как он ни старался, ему больше не удавалось унять дрожь в руке. Башня превратилась в большой фаллический символ, ее создатель мысленно видел лишь тело своей подружки, и чем сильнее он пытался взять под контроль желание, тем больше дрожали его пальцы. А потом они и вовсе онемели, и он больше не чувствовал зажатую в них карту. Инспектор проклинал Судьбу и одновременно умолял ее сделать ему один, последний подарок. Глубоко вдохнув, полицейский поднес карту к вершине башни, до которой оставалось примерно полдюйма, и, боясь даже посмотреть на свое творение, опустил ее. Она легла точно в нужное место.

Однако у Судьбы имелись собственные представления о том, как все должно быть. В тот момент, когда последняя карта уже, казалось, стала завершением шедевра, над Смит-сквер пронесся легкий вечерний ветерок. Он мимолетно поцеловал башни церкви Святого Иоанна, ворвался в дверь, которую инспектор оставил открытой, и мягко коснулся карточного домика. Тот едва заметно дрогнул, а затем закачался и рассыпался по столу с громким стуком, прогнавшим вопль ликования, уже зазвучавший в душе детектива. Этот стук был таким оглушительным, будто дом был построен из кирпича и стали.

Охваченный отчаянием инспектор несколько долгих минут смотрел на гибель своих выходных, пытаясь убедить себя в том, что, в конце концов, у него все получилось. И не важно, что домик его мечты простоял всего секунду, прежде чем рассыпаться в прах. Может, это было и так, но мужчина знал, что теперь ему самому придется принимать решение, и почувствовал себя невероятно несчастным.

Его страдания и игру его товарищей в покер прервал оживший радиоприемник в углу. Председатель партии возвращался после посещения своего войска на передней линии фронта, и вслед за ним в штаб должны были приехать другие политики. Впереди у офицеров спецподразделения службы охраны была длинная ночь и напряженная работа. Времени у коллег инспектора сделать последние ставки на то, кого из министров на следующей неделе они будут охранять, а кто из них окажется на помойке истории, не осталось.

Достопочтенный Фрэнсис Юэн Уркхарт не получал ни малейшего удовольствия от происходящего. Министерская должность дарила множество удовольствий, однако это его совсем не радовало. Он оказался зажатым в угол в маленькой душной гостиной в опасной близости от уродливого торшера, сделанного где-то в 1950-х годах, который, казалось, вот-вот упадет. Уркхарт старался изо всех сил, но ему никак не удавалось избавиться от стаи матрон, работавших с избирателями и окруживших его плотным кольцом.

Они с гордостью вещали о последних полученных ими письмах и новых туфлях, которые немного жмут, а Фрэнсис пытался понять, чего ради они так стараются. В конце концов, это пригород Суррея, где живут представители высшего класса, а на подъездных дорожках стоят «Рейнджроверы», сталкивающиеся с грязью только в тех случаях, когда нечаянно заезжают на лужайку перед домом поздним вечером в пятницу. Тут не собирали голоса, тут их взвешивали.

Уркхарт никогда не чувствовал себя комфортно в своем избирательном округе – впрочем, он уже нигде не чувствовал себя дома, даже в своей родной Шотландии. В детстве он любил бродить по Пертширским пустошам, овеянным прозрачным холодным воздухом, и частенько вместе со старым слугой часами лежал на сырой траве, окутанный сладковатым запахом папоротников, дожидаясь, когда появится олень. В такие минуты юный Фрэнсис представлял, как его старший брат именно в этот момент прячется в зарослях у Дюнкерка, дожидаясь появления немецких танков.

По мере того как росло его стремление к власти и желание заняться политикой, пустоши Шотландии и родовые поместья перестали удовлетворять его амбиции. Постепенно он стал с презрением относиться к семейным обязанностям, которые против его воли перешли к нему, когда брат не вернулся с войны.

Поэтому, вызвав неодобрение семьи, Уркхарт продал поместья – они больше не могли предоставлять ему тот уровень жизни, о котором он мечтал, а также вряд ли обеспечили бы надежное большинство на выборах – и в возрасте тридцати девяти лет поменял пустоши Шотландии на более безопасные политические поля Вестминстера и Суррея. Его старый отец, ожидавший от единственного оставшегося в живых сына, что тот посвятит себя исполнению долга перед семьей, как в свое время сделали он сам и его отец, больше никогда с ним не разговаривал. Продать свое наследие ради всей Шотландии было бы простительно, но ради Суррея…

Уркхарт никогда не любил светские беседы, принятые в кругу избирателей, а потому, по мере того как день клонился к вечеру, у него все больше портилось настроение. Это был восемнадцатый зал заседаний комитетов за сегодняшний день, и утренняя улыбка политика уже давно превратилась в натянутую гримасу.

Оставалось сорок минут до закрытия кабинок для голосования, и рубашка Фрэнсиса под костюмом с Сэвил-роу[1] промокла от пота так, что ее впору было выжимать. Он знал, что ему следовало надеть один из старых костюмов, потому что теперь этому уже не удастся вернуть его прежний вид, сколько ни гладь утюгом. Уркхарт устал, ему было неудобно, и он терял терпение.

Теперь министр мало времени проводил в своем избирательном округе, и чем реже он там бывал, тем менее симпатичными выглядели избиратели, постоянно требовавшие его внимания. Когда он приехал на свое первое собрание по выдвижению в кандидаты, дорога в зеленые пригороды показалась ему совсем короткой и очень приятной, но по мере того, как он поднимался по политической лестнице, этот путь становился все длиннее. Он начал заднескамеечником[2], потом занимал мелкие посты в министерствах, теперь же входил в Кабинет министров в качестве Главного Кнута[3], став одним из двенадцати самых могущественных людей правительства. По должности ему полагался великолепный кабинет на Даунинг-стрит, 12, всего в нескольких ярдах от офиса премьер-министра.

Однако могущество Уркхарту обеспечивал не его пост – по крайней мере, не напрямую. Главный Кнут не обладал обычными полномочиями члена Кабинета министров. Он не мог использовать в своей работе огромную и мощную государственную машину: его обязанности были безликими. Он без устали трудился за сценой, не произносил публичных речей и не давал интервью телевидению. По данным опроса общественного мнения, проводимого Институтом Гэллапа, его имя знали меньше одного процента людей.

Его работа требовала, чтобы он исполнял ее подальше от света прожекторов, и, будучи Главным Кнутом, Фрэнсис отвечал за дисциплину в рядах партии и полную явку избирателей. Это означало, что он был обладателем самой тонко настроенной политической антенны в правительстве и узнавал все тайны, как правило, раньше большинства своих коллег. Для того чтобы обеспечить голоса избирателей день за днем и ночь за ночью, ему требовалось знать, где можно найти членов парламента, с кем они вступают в сговор, с кем спят, будут ли достаточно трезвыми, чтобы проголосовать, и не помешает ли им какая-то личная проблема выполнять свои обязанности, что нарушило бы гладкое течение жизни парламента.

В Вестминстере подобная информация дает власть. Многие из коллег Уркхарта, занимавших высокое положение, а также младшие члены парламентской партии сумели сохранить свои места благодаря тому, что кабинет Главного Кнута решал, а иногда и прикрывал их личные проблемы.

Недовольные заднескамеечники вдруг начинали поддерживать правительство после того, как им напоминали о каком-нибудь прошлом проступке, на который партия закрыла глаза, но о котором не забыла. Ни один скандал в правительстве не начинался так, чтобы Фрэнсис не узнал о нем первым, а посему многих скандалов просто не случалось – если только Главный Кнут и десять Младших Кнутов не хотели, чтобы таковой разразился.

Неожиданно политика вернула в настоящее одна из преданных ему дам. Ее глаза возбужденно горели, щеки раскраснелись, а скромность и благоразумие пали жертвой жары и волнений трудного дня.

– Скажите нам, мистер Уркхарт, каковы ваши планы на будущее? Вы намерены выставить свою кандидатуру на следующих выборах? – довольно нахально поинтересовалась она.

– В каком смысле? – удивленно переспросил министр.

– Вы не думаете о том, чтобы уйти в отставку? Вам ведь уже шестьдесят один? А во время следующих выборов будет шестьдесят пять или чуть больше, – заявила дама.

Уркхарт был высоким и угловатым, и ему пришлось наклониться, чтобы заглянуть ей в лицо.

– Миссис Бэйли, с головой у меня по-прежнему все в полном порядке, и во многих обществах мой возраст считается политическим расцветом, – ответил он, поджав губы, на которых не было больше даже намека на улыбку. – У меня еще полно работы, и я хочу многого достигнуть.

В глубине души Уркхарт знал, что эта женщина права. Яркие красные тона его юности давным-давно поблекли, а в редеющих волосах остался лишь намек на прежний сияющий цвет – он отращивал их и носил распущенными, словно в качестве компенсации. Фрэнсис заметно похудел, и теперь ему не годились стандартные костюмы, а голубые глаза стали холодными после стольких пережитых зим. И хотя рост и осанка делали его заметным в любом переполненном людьми помещении, те, кто находился рядом с ним, никогда не чувствовали тепла от его тщательно нормированной улыбки, открывавшей неровные зубы, сильно пожелтевшие от никотина – политик привык выкуривать около сорока сигарет в день. Иными словами, к собственному огорчению, он старел некрасиво, и годы не придавали ему значительности.

В общем, время было не на его стороне. Как и большинство коллег, Уркхарт вошел в парламент, лелея тайные амбиции и рассчитывая добраться до самого верха, однако за свою карьеру политика не раз видел, как более молодым и менее способным удавалось быстро продвигаться наверх. Этот горький опыт подорвал его притязания, но не уничтожил их полностью. Уж если ему не суждено попасть на Даунинг-стрит, так пусть по крайней мере один из главных государственных постов позволит ему стать признанным национальным лидером, отплатив за презрение отца величием, о котором старик не мог и мечтать. У него еще есть время, чтобы добиться высоких целей. Фрэнсис верил в свое предназначение, хотя судьба и не торопилась исполнить его мечты.

И тем не менее его время пришло. Одна из первостепенных обязанностей Главного Кнута состояла в том, чтобы давать премьер-министру советы по поводу перестановок в правительстве – каким министрам следует отдать предпочтение, кто из заднескамеечников заслужил повышение, а с кем из коллег следует расстаться, чтобы их место могли занять другие. Уркхарт много размышлял о перестановках, которые неминуемо произойдут после выборов, и в кармане у него лежал конверт с написанными от руки рекомендациями премьер-министру.

Они должны были привести не только к более сильному и действенному правительству – видит Бог, оно нуждалось в переменах после нескольких лет застоя, – но еще и к тому, что в нем займут ключевые места его ближайшие соратники и союзники. А сам он, разумеется, получит тот высокий пост, о котором так давно мечтал. Да, наконец настал его час.

Уркхарт похлопал по карману пиджака, чтобы удостовериться, что конверт на месте, как раз в тот момент, когда миссис Бэйли переключилась на вопросы про улицу с односторонним движением у торгового центра на Хай-стрит. Фрэнсис поднял глаза, сдаваясь, и сумел привлечь внимание жены, которая вела светскую беседу в дальнем конце комнаты. Ей хватило одного взгляда, чтобы понять, что пора выручать супруга, и она поспешно подошла к нему.

– Дамы, прошу нас извинить, но нам нужно вернуться в отель и переодеться перед подсчетом голосов, – обратилась она к избирательницам. – Я чрезвычайно признательна вам за помощь. Вы ведь знаете, как она важна для Фрэнсиса!

Уркхарт быстро направился к двери и уже почти сумел покинуть зал, когда ему помахала его помощница, призывая остановиться. Она что-то быстро записывала в блокнот и одновременно разговаривала по телефону.

– Я получила свежие предварительные итоги, Фрэнсис, – доложила она.

– Это следовало сделать час назад! – рявкнул политик.

Девушка покраснела. Она в очередной раз мысленно возмутилась резкостью начальника и полным отсутствием благодарности с его стороны и пообещала себе, что это последние выборы, на которых она на него работает. Как только все закончится, она сменит свое обеспеченное место в парламенте на «ненадежное». Платят там меньше, а работать придется больше, но зато ее усилия будут ценить, и смотреть на нее будут не как на предмет мебели в избирательном округе. Или, может, она вовсе уйдет из политики и найдет себе нормальную работу…

– Ситуация выглядит не такой обнадеживающей, как при предыдущих подсчетах, – ответила девушка. – Похоже, многие из наших сторонников остались сегодня дома. Трудно сказать наверняка, но я подозреваю, что мы не получим решающего большинства. Хотя пока я не знаю, какой будет разница.

– Чтоб им пусто было! – выругался министр. – Они заслужили хорошую порцию оппозиции на пару лет. Может, тогда они перестанут сидеть на задницах и что-нибудь сделают.

– Милый, – мягко, стараясь успокоить его, как делала уже множество раз прежде, начала его жена. – Это не слишком благородно с твоей стороны. Учитывая, что мы опережаем наших противников на двадцать две тысячи голосов, мы вполне можем позволить себе потерять парочку, разве нет?

– Миранда, я не хочу быть благородным. Мне жарко, я устал, и с меня достаточно доморощенных мнений о наших шансах на победу. Ради всех святых, уведи меня отсюда! – потребовал Фрэнсис.

Когда его супруга повернулась к заполненной людьми комнате и помахала рукой, чтобы сказать «спасибо» и попрощаться, она успела в самый последний момент увидеть, что торшер все-таки рухнул на пол.

Атмосфера с трудом сдерживаемой угрозы, обычно царившая в кабинете редактора, развеялась, и ей на смену пришла паника, которая практически вышла из-под контроля. Первый номер с крупным, набранным жирным шрифтом заголовком «Полный порядок!» уже ушел в набор, но это было в шесть утра, за четыре часа до окончания голосования. Главный редактор «Дейли телеграф», как и все остальные редакторы, решил рискнуть и использовать результаты выборов, чтобы вызвать хотя бы какой-то интерес к своему первому номеру до того, как те станут всеобщим достоянием. Если он все правильно рассчитал, то его газета раньше остальных сообщит главную новость дня; если же ошибся, окажется по самую макушку в дерьме, и ему никогда не забудут такого промаха.

Это были первые выборы, которые Гревилл Престон встретил в роли главного редактора, и он не находил себе места от беспокойства. Его нервозность привела к тому, что он без конца менял заголовки, а кроме того, постоянно требовал от сотрудников отдела политических новостей свежие данные.

На место главного редактора его посадил новый владелец «Телеграф ньюспейперс» всего несколько месяцев назад, сказав в назидание только два слова: «Добейся успеха». Возможность неудачи даже не рассматривалась, если он хотел оставаться на месте главного редактора, и Престон знал, что второго шанса не дадут ни ему, ни другим сотрудникам его газеты. Бухгалтерия требовала немедленных денежных поступлений, и без жестких мер по сокращению кадров было не обойтись. В результате большое количество работников старшего возраста стали жертвами «рационализации» – бухгалтеры называли это так, – а их места заняли менее опытные и заметно более дешевые журналисты. С финансовой точки зрения это было хорошо, но для морального духа – очень плохо. Чистка заставила тех, кто остался, чувствовать неуверенность в завтрашнем дне, верные газете читатели не понимали, что происходит, и Престон не мог избавиться от ощущения надвигающейся катастрофы, но его работодатель не собирался ничего делать, чтобы развеять это чувство.

Стратегия Гревилла, направленная на увеличение тиража путем снижения качества газеты, еще не принесла обещанных плодов, и теперь его когда-то гладкая, здоровая кожа была постоянно покрыта капельками пота, собиравшегося на лице в таком количестве, что очки в тяжелой оправе то и дело сползали с носа. Старательно отработанная манера выглядеть важно и авторитетно потерпела сокрушительное поражение, уничтоженная сомнениями, поселившимися у него внутри.

Престон отвернулся от ряда мерцающих телевизионных экранов, висевших на одной из стен кабинета, и посмотрел на свою сотрудницу, которая самым возмутительным образом портила ему жизнь.

– С чего, черт тебя подери, ты взяла, что все пошло не так?! – заорал он на нее.

Мэтти Сторин даже не поморщилась и совсем не испугалась. В свои двадцать восемь она была самой молодой сотрудницей отдела политических новостей и совсем недавно заменила одного из пожилых корреспондентов, впавших в немилость бухгалтерии за то, что тот любил проводить интервью за длинными ленчами в «Савое». Однако, несмотря на относительную молодость и на то, что она появилась в газете совсем недавно, Мэтти обладала уверенностью в правильности своих суждений. В любом случае ростом она была почти как Престон – и «почти такой же красивой», как она язвительно насмехалась над ним. Ей не нравился стиль руководства газетой, когда главной задачей редактора было не высокое качество, а получение прибыли. Гревилл окончил Школу менеджмента в издательском бизнесе, где учат, как следует проводить опросы читательского мнения и с выгодой продавать тысячи экземпляров, а не как написать хорошую статью или когда следует проигнорировать совет адвоката. Сторин это безумно раздражало, что не было секретом для Престона, который презирал и саму Мэтти, и ее не вызывавший сомнений, хоть и не отшлифованный талант. Но он знал, что нуждается в ней даже больше, чем она в нем. Даже в Школе менеджмента говорили, что газете требуется репортер с острым нюхом, чтобы достичь высоких тиражей. И Престон постепенно начал понимать, что это так.

Мэтти повернулась лицом к главному редактору и с вызовом засунула руки в карманы модных мешковатых брюк, несмотря на свободный покрой, подчеркивавших ее изысканно изящное тело. Она очень хотела добиться успеха на журналистском поприще и развить способности, которые – в этом молодая сотрудница не сомневалась – у нее имелись.

Но еще она была женщиной, причем весьма привлекательной, и не собиралась жертвовать своей личностью и прибегать к методам, которых все привыкли ждать от молодых женщин, пробивающих себе дорогу в журналистике. Она не видела причин отращивать бороду, чтобы ее талант признали, или превращаться в лепечущую симпатичную девицу, готовую удовлетворять шовинистические наклонности своих коллег-мужчин, в особенности таких как Престон.

Сторин заговорила медленно, надеясь, что до начальника дойдут доводы ее логики:

– Грев, все члены парламента, с которыми мне удалось переговорить за прошедшие два часа, изменили свои предсказания в сторону понижения, а представители оппозиции только улыбаются в ответ на мои вопросы. Я позвонила председателю избирательной комиссии в округе премьер-министра, и он сказал, что, судя по всему, число проголосовавших за нашего кандидата упало на пять процентов. Так что происходящее нельзя назвать уверенным движением к победе, и ты поторопился со своей статьей.

– Чушь, – заявил редактор. – Все предварительные подсчеты во время избирательной кампании указывают на то, что правительство одержит уверенную победу, однако ты хочешь, чтобы я изменил первую полосу на основании… чего? Женской интуиции?

Мэтти чувствовала, что Престон сильно нервничает. Все редакторы ходят по краю пропасти, и главная их задача – не показывать этого. Гревилл же показывал.

– Ладно, во время последних выборов они получили большинство более чем на сто голосов, – сердито заявил он. – Скажи-ка мне, что тебе подсказывает твоя женская интуиция насчет завтрашнего дня? Что будет? Опрос общественного мнения говорит, что они могут рассчитывать примерно на семьдесят мест.

– Если тебе так хочется, можешь верить опросам, Грев, – предупредила его девушка, – но я склонна доверять тому, что происходит на улицах. Энтузиазм тех, кто поддерживает правительство, сильно поутих. Люди не пойдут голосовать, и результаты поползут вниз.

– Да перестань! – рявкнул мужчина. – На сколько?

Мэтти медленно покачала головой, чтобы подчеркнуть свое предупреждение, и ее светлые волосы рассыпались по плечам.

– Неделю назад я бы сказала, около пятидесяти, сейчас, думаю… будет меньше, – ответила она.

– Господи, этого не может быть! Мы с самого начала поддерживали ублюдков. Они просто обязаны победить.

«И ты тоже», – подумала журналистка. Она знала, что единственным, во что Престон твердо верил, если речь шла о политике, было то, что его газета не может позволить себе потерпеть поражение. Причем данное мнение было навязано ему новым владельцем газеты, кокни по имени Бенджамин Лэндлесс, а редакторам не пристало возражать Лэндлессу. Новоиспеченный газетный магнат постоянно напоминал своим сотрудникам, которые и без того чувствовали неуверенность в завтрашнем дне, что благодаря политике правительства, выступающего за конкуренцию, гораздо проще купить десять новых редакторов, чем одну газету, и «поэтому мы не станем раздражать правительство и поддерживать другую сторону».

Лэндлесс сдержал свое слово, обеспечив лагерь правительства своей растущей армией газет, и взамен ему требовалось только одно: чтобы правительство выдало на выборах правильный результат. Разумеется, это было не слишком разумно, но Бенджамин никогда не придерживался мнения, что с помощью разумного поведения можно добиться оптимальных результатов от людей, которые на него работали. Во время ланча несколько недель назад хозяин газеты объяснил Престону, что подобный результат будет фатальным.

Мэтти предприняла новую попытку. Она уселась на угол огромного редакторского стола, на котором царил невероятный, даже избыточный порядок, и снова пошла в наступление, надеясь, что шеф для разнообразия сосредоточится на ее доводах и перестанет пялиться на ее ноги.

– Послушай, Грев, давай на время забудем про голоса и вернемся в прошлое. Когда Маргарет Тэтчер наконец решила уйти в отставку, все пришли к мудрому выводу, что пора сменить стиль управления страной. Требовалось что-то новое, не такое резкое и властное. Всех тошнило от суда Божьего и того, что ими командовала проклятая баба.

«И ты лучше остальных должен это понимать», – подумала она про себя и продолжила:

– Поэтому они продемонстрировали мудрость и выбрали Коллинриджа, причем исключительно по той причине, что он великолепно выглядел на экранах телевизоров, вел себя вежливо с пожилыми дамами и был сговорчивым. – Сторин презрительно пожала плечами. – Но правительство потеряло остроту восприятия. В стране установилась политика манной каши, размазанной по скатерти; в них не осталось ни энтузиазма, ни жизни. Коллинридж организовал свою избирательную кампанию, как какой-нибудь тухлый учитель воскресной школы. Еще неделя робких речей – и, думаю, его собственная жена проголосовала бы за его противников. Все, что угодно, только не он.

В десятый раз за этот вечер Мэтти подумала, что ее начальник, наверное, пользуется лаком для волос, чтобы его прическа сохраняла безупречный вид. А еще она подозревала, что в ящике его стола лежат лак и щетка для волос. И что он выщипывает брови.

– Ладно, давай отбросим аналитические измышления и мистику, – пошел Гревилл в наступление, – и обратим внимание на жесткие цифры. Каким будет большинство? Они смогут вернуться или нет?

– Только безумец скажет, что нет, – ответила журналистка.

– Вот, а у меня нет ни малейшего желания выступать в роли безумца, Мэтти. Мне подойдет любое большинство. Проклятье, в данных обстоятельствах это будет огромным достижением! Историческим. Четыре чистых победы, ничего подобного прежде не было. Так что мы не станем менять первую полосу.

Престон положил конец разговору, налив себе в качестве утешения бокал шампанского, однако избавиться от Сторин было не так просто. Ее дед был современным викингом и в первые штормовые месяцы 1941 года переплыл Северное море на протекающей рыбачьей лодке, чтобы, сбежав из оккупированной немцами Норвегии, вступить в Королевские ВВС. Мэтти унаследовала от него не только ярко выраженную скандинавскую внешность, но еще и силу духа и независимость, необходимые, чтобы выжить в мире политики и журналистики, где всем заправляли мужчины. Старый редактор «Йоркшир пост», давший девушке первую настоящую работу, постоянно повторял, что она должна сражаться за свою территорию. «Какая мне от тебя польза, девочка, если все закончится тем, что я буду писать за тебя? Ты должна стать охотницей, а не обычным бездарным писакой, каких тысячи». Эти принципы не всегда нравились ее новым начальникам – но какого черта!

– Просто задумайся на мгновение о том, чего мы можем ожидать от еще четырех лет, во время которых Коллинридж будет у власти! – выпалила Мэтти. – Пожалуй, он слишком хороший человек, чтобы быть премьер-министром. Его публичный манифест прозвучал так невесомо, что его унесло ветром в первую неделю предвыборной кампании. Он не предложил ничего нового. Единственный план, которого он собирается придерживаться, – это скрестить пальцы и надеяться, что ни русские, ни тред-юнионы не будут выступать слишком шумно. Ты считаешь, что нашей стране нужно именно такое правительство?

– Изысканные формулировки, впрочем, как всегда, – насмешливо заявил главный редактор в своей обычной снисходительной манере, к которой он прибегал всякий раз, когда имел дело с несговорчивой женщиной. – Но ты ошибаешься, – продолжал он уверенно. – Покупатели желают консолидации, а не беспорядков. Им не нужно, чтобы ребенок всякий раз, когда они выходят на прогулку, выбрасывал из коляски игрушки. – Мужчина выставил вверх палец, показывая, что дискуссия практически закончена и официальная политика газеты не изменится. – А посему еще пара спокойных лет ни у кого не вызовет протеста. И если наш приятель Коллинридж вернется на Даунинг-стрит, это будет чудесно!

– Это будет убийственно, – пробормотала Мэтти.

Мимо промчался автобус номер восемьдесят восемь, и стекла в окнах громко зазвенели, разбудив Чарльза Коллинриджа. Маленькая квартирка с одной спальней, расположенная над туристическим агентством в Клепхэме, была совсем не такой, какой, по представлениям многих, должна быть квартира брата премьер-министра, но тяжелый развод и не слишком правильный образ жизни имеют отвратительную привычку приводить к тому, что деньги исчезают быстрее, чем появляются. Коллинридж спал в кресле все в том же мятом костюме, в котором ходил на ланч и на лацканах которого остались его следы.

Чарльз посмотрел на старые наручные часы и выругался. Он проспал пять часов и все равно чувствовал себя совершенно не отдохнувшим. Ему требовалось чего-нибудь выпить, чтобы немного прийти в себя, и он налил себе щедрую порцию водки – это был даже не «Смирнофф», так как больше он не мог позволить себе такую роскошь, а какая-то дрянь, купленная в местном супермаркете. Впрочем, она не оставляла запаха перегара и не воняла, если нечаянно ее пролить.

Прихватив стакан в ванную комнату, мужчина залез в ванну и предоставил горячей воде творить чудеса с его уставшими конечностями. В последнее время у него частенько возникало ощущение, что они принадлежат какому-то другому человеку, и тогда он говорил себе, что стареет.

Потом Коллинридж долго стоял перед зеркалом, пытаясь скрыть следы последнего возлияния. Ему казалось, что он видит лицо отца и застывшее на нем вечное осуждение: отец твердил, что Чарльз должен стремиться к целям, которые всегда были для него недосягаемыми, и постоянно спрашивал, почему он не может идти по жизни, как его младший брат Генри. У обоих была одинаковая стартовая позиция, оба учились в одной и той же школе, но почему-то Генри все делал лучше и постепенно обошел брата в карьере и даже в женитьбе. Чарльз не злился на него – по крайней мере, пытался не злиться. Генри всегда приходил к нему на выручку, когда он нуждался в помощи, давал советы и выступал в роли жилетки, когда старшему брату требовалось поплакаться после того, как от него ушла Мэри… Да, особенно когда ушла Мэри. Но ведь и она попрекала его успехами Генри: «Ты на это не способен! Ты вообще ни на что не способен!»

Однако у старшего из братьев Коллинриджей совсем не стало времени на чужие проблемы, когда он перебрался на Даунинг-стрит.

Мальчишками они делились друг с другом всем, а став молодыми людьми – многим, иногда даже подружками. Однако сейчас в жизни Генри почти не осталось места для старшего брата, и Чарли злился – разумеется, не на брата, а на жизнь. У него ничего не складывалось, и он не понимал, в чем причина…

Чарльз провел бритвой по одутловатому лицу, стараясь не касаться старых порезов, и начал собирать себя по частям, чтобы получилось хотя бы что-то, похожее на целое. Он зачесал волосы на появившуюся плешь и надел чистую рубашку и свежий галстук, сказав себе, что скоро будет готов к ночному празднику по поводу выборов, куда все еще мог попасть благодаря связям своей семьи. Когда он провел кухонным полотенцем по ботинкам, те обрели едва заметный намек на блеск, и он посчитал, что сделал все, что мог. Бросив взгляд на часы, Коллинридж решил, что все в порядке и у него еще есть время пропустить стаканчик.

К северу от реки на окраине Сохо застряло в пробке такси. Там всегда было напряженное движение, а ночь выборов, похоже, выгнала на улицы огромное количество любопытных. Сидевший на заднем сиденье Роджер О’Нил нетерпеливо барабанил пальцами по колену, беспомощно глядя на проезжавших мимо велосипедистов и пешеходов. Он сильно нервничал, потому что у него было мало времени.

«Приезжай как можно быстрее, Родж, – сказали они. – Мы не можем ждать всю ночь, даже тебя. И мы не вернемся до вторника».

О’Нил не рассчитывал на особое отношение – и не получал его, несмотря даже на то, что занимал в партии пост главы отдела по связям с общественностью и являлся одним из самых известных сотрудников. Впрочем, он сомневался, что они вообще ходят на выборы и уж тем более голосуют за правительство. Какое имеет значение, кто сидит в правительстве, если вокруг столько возможностей заработать хорошие деньги, не облагаемые налогами?

Такси наконец сумело миновать Шафтсберри-авеню и выехать на Уордур-стрит, но там снова остановилось в громадной пробке. Проклятье, он опоздает на встречу! Роджер распахнул дверцу.

– Я пешком! – крикнул он водителю.

– Простите, дружище, не моя вина. Я теряю кучу денег, когда попадаю в такие пробки, – ответил тот, рассчитывая, что пассажир, несмотря на то, что он явно спешил, все же не забудет про чаевые.

О’Нил выскочил на дорогу, сунул шоферу деньги, увернулся от мотоциклиста и быстро зашагал мимо бесконечного ряда кинетоскопов с эротическими шоу и китайских ресторанов. Вскоре он оказался в заваленном мусором переулке, будто сошедшем со страниц романа Диккенса. Какое-то время Роджер с трудом пробирался между пластиковыми мусорными контейнерами и картонными коробками, а потом побежал. Он был в плохой физической форме, и у него тут же все заболело, но до цели осталось совсем немного. На Дин-стрит мужчина свернул налево и через сто ярдов нырнул в еще один узкий переулок Сохо – из тех, что обычно люди пропускают, когда отправляются на поиски проституток – или, наоборот, пытаются избежать встречи с ними. Переулок заканчивался маленьким двором, окруженным со всех сторон мастерскими и гаражами, поселившимися на старых викторианских складах. Пустой двор окутывали глубокие тени. Когда О’Нил поспешно направился к маленькой зеленой двери в самом дальнем и мрачном углу двора, его шаги гулким эхом отражались от выложенной булыжником дорожки. Перед тем как войти, мужчина на мгновение остановился и посмотрел по сторонам. Стучать он не стал.

Меньше чем через три минуты Роджер снова вышел и, не оглядываясь, поспешил смешаться с толпой на Дин-стрит. То, зачем он приходил, явно было не сексом.

Внутри штаба партии царила непривычная атмосфера подавленности. На протяжении нескольких прошедших недель это место являлось средоточием безумной активности, но в день выборов основная часть армии покинула штаб, отправившись в избирательные округа, на удаленные заставы политического мира, где они пытались привлечь на сторону партии еще сколько-нибудь сторонников.

В этот час большинство тех, кто остался в штабе, отправились на ранний ужин в близлежащие рестораны или клубы. Они пытались изображать спокойствие и абсолютную уверенность в победе, но то и дело погружались в обсуждение последних слухов о количестве избирателей, принимавших участие в выборах, и опросах тех, кто уже проголосовал. Почти ни у кого не было аппетита, и вскоре они вернулись в штаб, пробравшись сквозь увеличивающуюся толпу людей и пройдя за полицейские кордоны. Они чувствовали себя комфортно в своих переполненных людьми кабинетах, в которых царил жуткий беспорядок и которые вот уже целый месяц были их домом. Каждый из них устроился поудобнее и приготовился к долгому ожиданию.

Когда Биг-Бен пробил десять и ночь наконец начала вступать в свои права, по всему зданию пронесся громкий вздох облегчения.

Выборы закончились. Кабинки для голосования закрылись, и теперь ничто – ни обращения, объяснения или военные действия, ни оскорбления, ни даже вмешательство самого Всевышнего – не могло повлиять на результат. Все закончилось. Некоторые члены партии принялись пожимать друг другу руки, безмолвно выказывая уверенность и уважение друг к другу за хорошо проделанную работу. Насколько хорошо они все сделали, им предстояло узнать очень скоро.

Как и в большинство предыдущих вечеров, точно в исполнение религиозного ритуала, они обратили все свое внимание на телевизионные экраны, с которых звучал знакомый всем голос сэра Алистера Бернетта. Его уверенный, успокаивающий тон и развевающиеся серебряные волосы, подсвеченные прожекторами так, что казалось, будто его голову окружает ореол, наводили на мысли о вернувшемся из далекого прошлого Моисее. Но на несколько следующих часов Богу предстояло отойти в сторонку и занять второе место.

– Добрый вечер! Избирательная кампания закончилась, – объявил Алистер. – Всего несколько секунд назад двери тысяч кабинок для голосования по всей стране закрылись, и через сорок пять минут мы узнаем первые результаты. В самое ближайшее время мы возьмем интервью в прямом эфире у премьер-министра Генри Коллинриджа, который находится в своем избирательном округе в Уорвикшире, и у лидера оппозиции в Южном Уэльсе. Но сначала мы хотим познакомить вас с эксклюзивным репортажем, посвященным опросу уже проголосовавших избирателей, проведенному Международным институтом Харриса на выходе из ста пятидесяти трех кабинок для голосования по всей стране. Их предсказание таково…

Самый пожилой диктор из тех, что работали на новостном канале, открыл лежавший перед ним большой конверт из манильской бумаги с таким благоговением, точно там находилось его собственное свидетельство о смерти. Он достал из него большую карточку и взглянул на нее – не слишком быстро, но и не слишком медленно. Затем снова поднял глаза и посмотрел прямо в камеры, держа в напряжении тридцать миллионов своих прихожан и даже слегка поддразнивая их. Впрочем, Бернетт имел на это полное право. Через двадцать восемь лет и девять всеобщих выборов в роли телевизионного диктора он объявил, что эти будут для него последними.

– По данным телевещательной компании Ай-ти-эн, основанным на опросах проголосовавших избирателей, прогноз – подчеркиваю, это только прогноз, а не результат – таков… – Алистер снова посмотрел на карточку, чтобы убедиться, что прочитал все правильно.

Его профессионально спокойные, лишенные эмоций глаза не выдавали даже намека на то, что он чувствовал. Где-то в здании на Смит-сквер кто-то открыл шампанское, приготовившись отпраздновать победу, и звук вылетевшей пробки нарушил напряженную тишину, но никто не обратил внимания на холодную, липкую пену, пролившуюся на стол.

– …что правительство будет переизбрано минимальным большинством голосов.

Казалось, само здание содрогнулось от победного рева, смешанного с вырвавшимся наружу облегчением. Для профессионалов значение имело только то, что они одержали победу, и совсем не важно было, как ты ее получил и с каким результатом. Позже у них будет достаточно времени для трезвых размышлений на тему, какой была война, «хорошей» или не очень.

Крики радости заглушили протестующий голос сэра Алистера, который продолжал говорить, что это всего лишь предположение, а не окончательный результат, хотя и в любом случае более точный, чем предсказывал опрос общественного мнения. Экран на короткое время разделился на две части, и на нем начали беззвучно мелькать кадры – реакция лидеров партии на предварительный результат, Коллинридж кивнул, принимая новость: он слабо улыбался, но в его улыбке не было видно особого удовольствия, в то время как его соперник весь светился и кивал, создавая впечатление, что оппозиция еще не смирилась с поражением. «Это не конец», – победно произнес он одними губами. Однако продюсер не стал ждать, чтобы посмотреть, как поведут себя дальше политики, а переключил картинку на Бернетта и продолжил сообщать зрителям остальные новости выборов.

– Хрень какая-то! – орал Престон, у которого растрепались и упали на глаза волосы. – Что, черт подери, они сделали?! – Он посмотрел на останки своего первого номера и начал лихорадочно что-то писать в блокноте. «Большинство правительства зарублено», – сделал он первую попытку и тут же зачеркнул написанное. «Коллинридж протиснулся в первые ряды»… «Слишком рано что-то говорить»… Все листки отправились в мусорную корзину.

Гревилл принялся оглядываться по сторонам, рассчитывая отыскать где-нибудь помощь или вдохновение.

– Давай подождем, – сказала Мэтти. – До обнародования первых результатов осталось всего полчаса.

В отделе по связям с общественностью, где не стали дожидаться первых результатов, вовсю праздновали победу. С уверенностью, которую продемонстрировали все, кто был в состоянии мыслить позитивно, сотрудники компании «Мерил, Грант и Джонс» целых три часа провели в тесной приемной, чтобы стать свидетелями того, как делается история, и каждое мгновение этого судьбоносного события отражалось на двух громадных телевизионных экранах. Впрочем, до того, как будет провозглашен очередной факт истории, оставалось около семнадцати минут, но сотрудники агентства, как и все, кто умеют мыслить позитивно, гордились тем, что они всегда находятся на голову впереди остальных. Поэтому шампанское текло рекой, смывая остатки съеденных кусков пиццы и биг-маков, и прогнозы победы с крошечным перевесом только сильнее подстегивали пирующих.

И уже сейчас было ясно, что два фиговых дерева, на протяжении многих лет украшавших приемную, не переживут эту ночь – а с ними вместе и парочка молодых секретарш. Большинство более здравомыслящих членов коллектива расхаживали взад и вперед, но все остальные считали, что сдерживаться нет никакого смысла. Особенно когда клиент показывает им столь наглядный пример.

Как и большинство искателей приключений, сбежавших из Дублина, Роджер О’Нил славился острым умом и неотразимой способностью к преувеличениям, а также непобедимой жаждой и стремлением участвовать во всем происходящем.

Его приключениям не было числа, и он так ловко их изукрашивал, что никто не мог бы сказать наверняка, чем он занимался до того, как стал членом партии – вероятно, это было что-то из области связей с общественностью или телевидения, как думали многие. Кроме того, ходили слухи, что у него были проблемы то ли с Налоговым управлением, то ли с ирландской полицией, но он оказался свободен, и когда появилась вакансия директора отдела рекламы, получил это место и приступил к работе умело и с обаянием, которые подогревались бесконечным запасом водки с тоником и сигарет «Голуаз».

В молодости О’Нил подавал большие надежды в качестве полузащитника в регби, но этому таланту не суждено было развиться, поскольку природа наградила его безграничным индивидуализмом, который мешает в командных играх. «Когда он на поле, – жаловался тренер, – я имею две команды – Роджер и еще четырнадцать игроков».

В сорок лет О’Нил все еще мог похвастаться копной непослушных темных волос, уже начавших седеть на висках, и паршивой физической формой. Но он отказывался смириться с очевидными признаками среднего возраста и прятал их, тщательно подбирая гардероб, причем носил свои костюмы с показной небрежностью, но так, чтобы мир сумел увидеть и прочитать этикетки изготовителей. Нетрадиционный подход к делу и неистребимые следы ирландского акцента далеко не всегда вызывали удовольствие у руководителей партии. «Сплошное дерьмо собачье», – сказал как-то раз один из них. Однако, по большей части, невероятная энергия и обаяние Роджера завораживали всех.

А еще у него была удивительная секретарша, Пенелопа Гай. «Привет, я Пенни». Она отличалась ростом пять футов десять дюймов, потрясающим выбором одежды и восхитительной фигурой, на которую эту одежду надевала. Кроме того, она была черной. Не смуглой или темнокожей, нет – ее кожа имела сияющий оттенок глубокого черного цвета, на фоне которого ее глаза сияли точно звезды, а улыбка заполняла всю комнату. Пенелопа получила университетскую степень по истории искусства, сдала экзамен по стенографии с результатом сто двадцать слов в минуту и отличалась исключительной практичностью. Когда она впервые появилась рядом с О’Нилом, поползли неминуемые в такой ситуации слухи, но ее великолепные деловые качества заставили болтунов замолчать. Правда, они и не смогли одержать окончательную победу над теми, кто в них сомневался, и следует заметить, что таких было немало.

Кроме того, Гай была невероятно сдержанной и благоразумной. «У меня есть личная жизнь, – отвечала Пенелопа. – Но она и дальше останется личной».

Теперь в офисе «Мерил, Грант и Джонс», или, как называла их Пенни, «Грант и Бант», она без особых усилий являлась центром внимания нескольких резвых представителей средств массовой информации и заместителя руководителя креативной группы агентства, одновременно умудряясь следить за тем, чтобы О’Нил не испытывал недостатка в сигаретах и спиртном и чтобы они были у него в ограниченном количестве. Секретарь не хотела, чтобы сегодня он с этим переборщил.

В данный момент Роджер погрузился в разговор с заместителем директора рекламного агентства и не замечал ничего вокруг себя.

– Я хочу, чтобы ты закончил анализ как можно быстрее, Джереми, – говорил он строгим голосом. – Он должен продемонстрировать, насколько эффективны были наши усилия в области маркетинга и рекламы во время избирательной кампании. Его, как обычно, следует разделить на группы по возрасту и социальному положению, чтобы мы могли показать, насколько хорошими были наши рекламные проекты и какое впечатление они произвели на избирателей. Если мы победим, я хочу, чтобы все знали, что это произошло благодаря нам. Если же потерпим поражение – да поможет нам Бог… – Неожиданно он громко чихнул, но тут же продолжил: – Я хочу, чтобы весь мир увидел, что в коммуникационных играх мы одержали над нашими противниками верх, и только политика помешала нам выиграть выборы. Нам придется жить с этим в течение следующих нескольких лет, так что сделай все как следует. Ты знаешь, что нам нужно, Джереми. Я должен получить отчет к утру субботы, чтобы информация появилась в воскресных газетах и привлекла всеобщее внимание.

Затем О’Нил заговорил немного тише:

– Если не сможешь получить нужные цифры, сочини их. Все слишком устали, чтобы внимательно их изучать. Если мы окажемся первыми и станем вопить громче остальных, у нас все будет отлично.

Он замолчал, чтобы высморкаться, но от этого его собеседнику не полегчало.

– И не забудь про цветы, – добавил Роджер. – Я хочу, чтобы первым делом утром ты отправил самый громадный в мире букет на Даунинг-стрит жене премьер-министра. В форме гигантской буквы «К». И позаботься, чтобы его доставили, как только она проснется. У нее будет припадок, если она их не получит, потому что я уже сообщил про букет. И еще я хочу, чтобы момент, когда его доставят, засняли телевизионные камеры и чтобы все знали, от кого он. Так что постарайся, чтобы он был больше и роскошнее всего, что они видели до сих пор. А еще лучше – отправь цветы в фургоне с логотипом вашей компании. Потрясающая получится картинка, когда он остановится на Даунинг-стрит перед домом десять.

Джереми уже привык к энергичным монологам своего клиента, а также к необычным указаниям и отчетам, которых требовал от него О’Нил. Политическая партия не похожа ни на что другое: она играет по другим правилам, иногда весьма опасным. Однако два года работы с Роджером и его людьми принесли Джереми и его молодому агентству достаточно известности, чтобы он спрятал сомнения на самую дальнюю полку.

Но теперь, когда выборы подошли к концу, и они, страшно волнуясь, ждали результатов голосования, его охватил безмолвный ужас, когда он подумал, что произойдет, если они потерпят поражение. Если правящая партия не одержит победу, его агентство – в этом Джереми не сомневался – сделают козлом отпущения.

Когда они только начинали, все выглядело совсем не так, и опросы общественного мнения указывали на безоговорочную победу правящей партии, но после предварительного подведения итогов рекламщик уже был не так в ней уверен. В его области деятельности нередко случалось, что репутации гибли точно цветы, из-за которых О’Нил устроил настоящее представление.

Джереми нервно покусывал губу, а Роджер продолжал о чем-то рассуждать, пока их внимание не привлекло появившееся на экране шестифутовое изображение сэра Алистера, который склонил голову набок и внимательно слушал, что ему говорили в наушник.

– Полагаю, теперь мы готовы услышать первые результаты подсчета голосов. Как мне сообщили, это снова Торби. Побиты все рекорды. Прошло всего сорок три минуты после того, как закрылись участки для голосования, а я уже вижу кандидатов, которые собираются около председателя избирательной комиссии. Пора включать прямую трансляцию…

В здании муниципалитета Торби среди охапок гиацинтов, хлорофитумов, розеток и регалий власти прозвучали первые результаты голосования. Однако происходящее больше напоминало пантомиму на деревенской площади, чем выборы: возможность появиться на экранах телевизоров по всей стране привлекла больше, чем обычно, кандидатов, которые изо всех сил старались использовать счастливый момент и размахивали воздушными шариками и разноцветными шляпами, чтобы привлечь к себе внимание камер.

Кандидат от округа Саншайн, одетый в обтягивающий костюм ядовито-желтого цвета, махал пластмассовым подсолнухом, невероятно огромным и уродливым, и стоял прямо – совершенно сознательно – перед представителем тори, который специально ради этого случая надел строгий костюм. Тот попытался сдвинуться влево, чтобы избежать неловкого положения, но лишь налетел на кандидата от Национального фронта, размахивавшего сжатым кулаком, сплошь покрытым татуировками и ставшим причиной небольшого волнения среди тех, кто находился поблизости. Тори не знал, что по данному поводу говорится в правилах поведения для кандидатов, а потому неохотно вернулся на свое прежнее место, сразу за подсолнухом.

Его выручил сэр Алистер.

– Итак, новости из прекрасного Торби, – прозвучал его торжественный и немного мрачный голос. – Правительство занимает первую позицию, но с небольшим преимуществом примерно в восемь процентов. Что это означает, Питер? – спросил Бернетт, когда на экране появился скучный комментатор из научного отдела в отвратительно сидевшем твидовом костюме и очках.

– Это означает, что опрос уже проголосовавших избирателей показал примерно то же самое, Алистер, – отозвался тот.

– Отличное шоу, Роджер, ты согласен? Похоже, у нас снова большинство. У меня нет слов, чтобы выразить, как я счастлив. И какое облегчение испытываю. Отличная работа. Просто потрясающая!

Президент одной из компаний, являвшихся крупным клиентом агентства «Грант и Бант», задыхался от восторга. Этот человек получал огромное удовольствие от очевидной победы партии, и тот факт, что правительство сегодня вечером потеряло два места, беспокоил его не слишком сильно. Он стоял вместе с двумя другими приглашенными клиентами и главой отдела по связям с общественностью в углу, где можно было немного отдохнуть от шума и хаоса праздничной вечеринки.

– Это очень любезно с вашей стороны, Гарольд. Да, я думаю, большинства в тридцать или сорок мест будет достаточно. Но не следует забывать и о вашем вкладе в наше дело, – ответил О’Нил. – На днях я напомнил премьер-министру, что ваши пожертвования на кампанию заметно превышают обычные корпоративные вложения. Я помню речь, которую вы произнесли в «Индустриальном обществе» в прошлом марте во время ланча. Клянусь Богом, она была великолепна, и вам мастерски удавалось донести до слушателей ваши идеи! Уверен, вы прошли специальную подготовку!

Собеседник Роджера молчал, и тот, не дожидаясь ответа, снова быстро заговорил:

– Вы очень доходчиво говорили о сотрудничестве всех сторон, в котором должны быть заинтересованы высшие эшелоны власти и руководители компаний. Я сказал Генри… прошу прощения, премьер-министру, что мы должны больше прибегать к помощи крепких промышленников, таких как вы, чтобы донести до всех ваши идеи.

– В этом не было никакой необходимости, – ответил крепкий промышленник, в голосе которого не прозвучало даже намека на искренность. Шампанское притупило его врожденную осторожность, и он уже представлял мех горностая на своих плечах и себя в Палате лордов. – Но вы исключительно любезны. Послушайте, когда все закончится, может, мы встретимся с вами за ланчем в каком-нибудь более спокойном местечке? У меня есть еще парочка идей, и мне хочется услышать ваше мнение на их счет.

В ответ О’Нил разразился таким громоподобным чиханием, что согнулся пополам. Глаза у него сильно покраснели, и стало ясно, что продолжать с ним разговор невозможно.

– Прошу прощения, – пробулькал он. – Сенная лихорадка. Всякий раз я оказываюсь к ней не готов. – И словно для того, чтобы подчеркнуть свои слова, он громко высморкался и принялся вытирать глаза.

Тут диктор сообщил с экрана, что правительство потеряло еще одно место, младшего министра, отвечавшего за транспорт, который за прошедшие четыре года не пропустил ни одной серьезной автокатастрофы в стране и твердо верил в то, что способность человеческой расы к самоуничтожению невозможно победить. Впрочем, это не помогло ему принять собственную политическую смерть, и ему никак не удавалось нацепить на лицо мужественное выражение.

– И снова плохие новости для правительства, – прокомментировал сэр Алистер, – посмотрим, как примет их премьер-министр. Через несколько минут мы включим прямую трансляцию и узнаем, как идут дела. А пока… Давайте посмотрим, что предсказывает компьютер. – Он нажал на кнопку и повернулся, чтобы посмотреть на монитор большого компьютера, находившегося у него за спиной. – Судя по всему, ближе к тридцати, чем к сорока.

В студии разразилась дискуссия на тему, хватит ли правительству этих голосов, однако комментаторов постоянно перебивали, поскольку начали появляться новые данные. О’Нил, находившийся в офисе, извинился перед группой перевозбужденных бизнесменов и с трудом пробился сквозь растущую компанию шумных почитателей, окруживших Пенни. Не обращая внимания на их протесты, он отвел ее в сторону и что-то быстро прошептал на ухо. Тем временем на экранах снова появилось раскрасневшееся лицо сэра Алистера, который сообщил, что в самое ближайшее время будет объявлено, сколько человек проголосовали за премьер-министра.

В комнате повисло уважительное, хотя и не абсолютное молчание, а Роджер вернулся к промышленникам. Все присутствующие не сводили глаз с экранов, и никто не заметил, что Пенелопа, подхватив сумочку, выскользнула из ком-наты.

Диктор объявил о еще одной победе правительства, но снова с небольшим преимуществом. Пока комментаторы анализировали и старались первыми сообщить свое мнение по поводу того, что для правительства ночь выдалась не слишком удачной, их слова были с энтузиазмом встречены преданными сотрудниками «Грант и Бант», большинство из которых забыло о своих прежних политических убеждениях и радовалось пусть и крошечному, но все-таки поводу для праздника. В конце концов, это всего лишь выборы!

Генри Коллинридж помахал рукой с экрана, но его натянутая улыбка говорила о том, что он относится к результатам выборов гораздо серьезнее, чем аудитория. Однако всеобщее ликование заглушило его благодарственную речь, обращенную к председателю избирательной комиссии и местной полиции, и к тому времени, когда он покинул сцену, чтобы отправиться в длинное путешествие домой, два руководителя художественного отдела агентства официально объявили, что настрадавшиеся фиговые деревья скончались.

Через несколько минут радостную атмосферу разорвал громкий крик:

– Мистер О’Нил! Мистер О’Нил! Вас к телефону.

Охранник, сидевший за столом в приемной, драматически помахал в воздухе телефонной трубкой.

– Кто? – одними губами спросил Роджер, находившийся в другом конце комнаты.

– Что? – спросил охранник, который заметно нервничал.

– Кто звонит? – снова одними губами повторил вопрос О’Нил.

– Я вас не слышу, – охраннику никак не удавалось перекричать громкие голоса, и он принялся дико размахивать руками.

Роджер приложил ладонь к губам и снова попытался выяснить, кому он понадобился.

– Из кабинета премьер-министра! – завопил пришедший в отчаяние охранник, который уже не мог сдерживаться и пытался решить, следует ли ему встать по стойке «смирно».

Его слова произвели мгновенный эффект: в комнате воцарилась наполненная ожиданием тишина, и перед О’Нилом открылась широкая дорога к телефону. Он медленно и послушно направился к охраннику, стараясь при этом выглядеть скромным и деловым.

– Звонит одна из его секретарш, она соединит вас с премьер-министром, – доложил охранник, радуясь, что наконец может снять с себя страшную ответственность.

– Здравствуйте, да, это Роджер, – сказал О’Нил, взяв трубку. Наступила короткая пауза, а потом он снова подал голос: – Господин премьер-министр, как поживаете? Примите мои самые искренние поздравления. В данных обстоятельствах результат просто великолепен. Победа одинаково сладка, выиграл ты со счетом пять-ноль или пять-четыре… О да. Да! Вы так добры… Кстати, я сейчас нахожусь в отделе по связям с общественностью.

В комнате повисла такая тишина, что казалось, можно услышать жалобные стоны фиговых деревьев.

– Я считаю, что они великолепно поработали, и я, вне всякого сомнения, никогда не справился бы без их участия… – продолжал Роджер. – Могу я передать им ваши слова?

Он закрыл рукой микрофон и повернулся к собравшимся в комнате сотрудникам, которые замерли в радостном ожидании.

– Премьер-министр попросил меня поблагодарить вас от его имени за то, что вы помогли ему так великолепно провести избирательную кампанию, и сказал, что ваше участие в ней имело огромное значение, – сообщил он, а затем еще несколько секунд молча слушал своего высокопоставленного собеседника. – И он не потребует назад свои деньги!

Комната разразилась аплодисментами и радостными криками, и О’Нил поднял трубку, чтобы премьер-министр не пропустил ни единого звука.

– Да, господин премьер-министр. Я совершенно счастлив, это огромная честь, что вы позвонили нам сразу после выборов… и тоже буду с нетерпением ждать нашей встречи. Да, я поеду на Смит-сквер чуть позже… Разумеется, разумеется. Значит, мы с вами скоро увидимся. И еще раз поздравляю с победой. Спокойной ночи.

Роджер аккуратно положил трубку, повернулся лицом к комнате и широко улыбнулся. Все тут же принялись бурно выражать свой восторг. Коллеги и помощники еще продолжали колотить его по спине, и все одновременно старались пожать ему руку, а он все еще пытался пробиться к промышленникам, когда сидевшая в машине на соседней улице Пенни аккуратно вернула на место телефон и принялась подкрашивать губы, глядя в зеркало у себя над головой.

Пятница, 11 июня

Толпа на Смит-сквер, ждавшая появления премьер-министра, стала просто огромной. Часы давно пробили полночь, но сегодняшней ночью биологические часы у людей работали совсем в ином режиме. Все следили по экранам телевизионщиков за тем, как конвой премьер-министра в сопровождении полицейских и машин, оснащенных камерами, покинул М1 и сейчас приближался к Марбл-Арч[4]. До прибытия главы правительства осталось меньше десяти минут, и три юных девушки, возглавлявших команды поддержки, разогревали толпу смесью патриотических песен и лозунгов.

На этот раз им пришлось гораздо тяжелее, чем на предыдущих выборах. В то время как некоторые люди в толпе с энтузиазмом размахивали британскими флагами, огромные плакаты с фотографиями Генри Коллинриджа, которые вынесли из дверей штаба избирательной кампании партии, особой популярностью не пользовались. У нескольких человек в толпе были радиоприемники, и они сообщали тем, кто их окружал, результаты подсчета голосов. Даже девушки из команды поддержки время от времени останавливались и принимались обсуждать последние новости.

Кроме того, им пришлось столкнуться с конкуренцией, потому что несколько сторонников оппозиции пробрались в толпу и принялись размахивать своими знаменами и лозунгами. Полдюжины полисменов зоркими взглядами следили, чтобы эмоции не перехлестнуло через край, но не вмешивались.

По толпе пронеслось сообщение о том, что компьютеры предсказали большинство в двадцать восемь голосов. Две девушки из команды поддержки отошли в сторону и принялись обсуждать, можно ли считать это решающим перевесом. Придя к выводу, что, скорее всего, можно, они вернулись к своему прерванному занятию. Однако настроение толпы изменилось: прежний энтузиазм сменило беспокойство, и девушки решили поберечь силы до появления Генри Коллинриджа.

Внутри здания постепенно напивался Чарльз Коллинридж. Его лицо, испещренное прожилками, было залито потом, а глаза стали влажными и покраснели.

– Мой брат Генри – хороший человек. Великий премьер-министр, – бормотал он.

Стоявшие вокруг него люди уже начали замечать, что у него заплетается язык, когда он в очередной раз принялся пересказывать историю своей семьи:

– Я всегда считал, что он мог отлично управляться с нашим семейным бизнесом и превратить его в одну из величайших компаний страны, но Генри предпочел политику. Знаете, я тоже считаю, что производство комплектующих для ванных комнат – не самое интересное дело, но отцу нравится. Генри мог здорово расширить наше дело, сделать его грандиозным предприятием. А вам известно, что они импортируют заготовки из Польши? Или из Румынии?..

Чарльз прервал свой монолог, пролив остатки виски на уже и без того не слишком чистые брюки, и принялся рассыпаться в многословных извинениях. Председатель партии, лорд Уильямс, воспользовался этим, чтобы увести его в сторонку. В умных глазах пожилого человека не появилось даже намека на то, что он чувствовал, однако в действительности его переполняло негодование из-за того, что приходилось оказывать гостеприимство брату премьер-министра. Чарли Коллинридж был неплохим, но слабым человеком, и от него все время следовало ждать неприятностей, а самый старший и опытный член партии любил, чтобы на вверенном ему корабле царил безупречный порядок. Однако он был опытным штурманом и знал, что нет никакого смысла пытаться выбросить за борт брата адмирала.

Один раз председатель заговорил о нем с премьер-министром, попытался обсудить набиравшие силу слухи и огромное количество ехидных статеек в бульварных газетенках. Поскольку лорд Уильямс являлся одним из немногих, кто находился у руля еще до Маргарет Тэтчер, он пользовался авторитетом, а кое-кто даже сказал бы, что это его обязанность – поговорить с премьер-министром о неприглядном поведении его брата. Однако этот разговор ни к чему не привел.

– Я трачу половину жизни на то, что проливаю кровь; не просите меня, чтобы в число жертв вошел мой собственный брат! – взмолился Генри Коллинридж.

Он пообещал поговорить с Чарли и убедить его, что тот должен вести себя приличнее. Точнее, он даже сказал, что сам станет за ним следить, но, разумеется, премьер-министру никогда не хватало на это времени. К тому же он не сомневался, что младший брат пообещает все что угодно, даже если не сможет сдержать слово. Генри не собирался сердиться на него или читать морали, но знал, что больше всего обязательств политика накладывает на членов семьи. Уильямс все понимал, поскольку с тех пор, как сам появился в Вестминстерском аббатстве сорок лет назад, прошел через три брака.

Дело здесь не в отсутствии любви, а скорее, в нехватке времени на нее. В результате дома у политиков живут одинокие женщины и семьи, которым те не уделяют внимания, страдающие гораздо больше от острых шипов их работы, чем сами мужья и отцы. Политика оставляет за собой несчастных родственников и боль, особенно острую от того, что она причинена ненамеренно и случайно. Закаленный председатель партии смотрел, как Чарльз Коллинридж, спотыкаясь, вышел из комнаты, и на мгновение его охватила грусть, однако он быстро с ней справился. Эмоциям нет места, когда речь идет о жизнедеятельности партии, и Уильямс дал себе слово еще раз поговорить с премьер-министром.

Майкл Сэмюэль, министр по вопросам охраны окружающей среды и один из недавних и самых телегеничных членов Кабинета, подошел, чтобы поздороваться с Уильямсом. Он годился председателю в сыновья и был его протеже – первый шаг вверх по грязной министерской лестнице Сэмюэль сделал благодаря этому человеку, когда был молодым членом парламента и по его рекомендации стал помощником министра. Это был самый ничтожный парламентский пост, что-то вроде прислуги, ответственной за все, которой ничего не платят, но требуют выполнения самых разных поручений без жалоб и лишних вопросов – и именно эти качества премьер-министры рассматривают, когда выбирают кандидатов для продвижения по служебной лестнице. Помощь Уильямса помогла Майклу сделать головокружительную карьеру, и они стали близкими друзьями.

– Проблемы, Тедди? – спросил Сэмюэль.

– Премьер-министр может назначать Кабинет министров и выбирать друзей, – вздохнув, сказал пожилой политик, – в отличие от родственников.

– Не больше, чем мы можем выбирать себе коллег.

Майкл кивком показал на дверь, в которую в сопровождении жены вошел Уркхарт, приехавший из своего округа. Сэмюэль холодно посмотрел на него: он не жаловал Фрэнсиса, который возражал против его назначения в Кабинет министров и множество раз при свидетелях называл «современным Дизраэли[5], слишком красивым и слишком умным для собственной пользы».

Временами традиционный и неизбывный антисемитизм прорывался наружу, и Уильямс дал блестящему молодому юристу добрый совет. «Постарайся не показывать, что ты слишком умный и успешный, – сказал он. – Не будь чрезмерно либеральным в социальных вопросах или слишком заметным в финансовых. И, ради всех святых, следи за своей спиной! Слишком многих политиков уничтожили коллеги, а не противники. Никогда не забывай этого».

Теперь же Сэмюэль без особой радости смотрел, как толпа подхватила Уркхарта и его жену и потащила в его сто-рону.

– Добрый вечер, Фрэнсис, привет, Миранда, – выдавил из себя Майкл натянутую улыбку. – Примите мои поздравления. Преимущество в семнадцать тысяч. Я знаю примерно шестьсот членов парламента, которые утром, узнав о вашей победе, позеленеют от зависти.

– Майкл! Я счастлив, что вам снова удалось загипнотизировать жительниц Сербитона, чтобы они за вас проголосовали, – отозвался Уркхарт, – жаль только, что вы не смогли получить голоса их мужей, потому что тогда имели бы такой же результат, что и я!

Они мягко посмеялись над этой легкой перепалкой, давно привыкнув скрывать то, что недолюбливают друг друга, и замолчали, не зная, как поприличнее закончить разговор.

Их спас Уильямс, который как раз положил трубку телефона.

– Извините, что прервал вас, но здесь с минуты на минуту будет Генри.

– Я спущусь с вами, – тут же предложил Фрэнсис.

– А ты, Майкл? – спросил Тед.

– Я подожду тут. Когда он приедет, возникнет настоящий переполох, и я не хочу, чтобы меня затоптали, – покачал головой Сэмюэль.

У Уркхарта возникло подозрение, что это легкий выпад в его сторону, но он решил не обращать на него внимания и вслед за Уильямсом начал спускаться по лестнице, уже запруженной взволнованными людьми, узнавшими о скором прибытии премьер-министра. Увидев на улице перед зданием председателя партии и Главного Кнута, девушки из команды поддержки с удвоенными усилиями принялись будоражить толпу зрителей, и когда на площади из-за церкви Святого Иоанна появился бронированный «Даймлер» в сопровождении внушительного эскорта, толпа разразилась дружным приветственным воплем, который поддержало яркое сияние прожекторов телевизионщиков и тысячи вспышек профессиональных и любительских фотоаппаратов, пытавшихся запечатлеть исторический момент.

Машина остановилась. Коллинридж выбрался с заднего сиденья и, повернувшись к толпе и камерам, помахал рукой. Уркхарт протолкался вперед, попытался пожать премьер-министру руку, но лишь оказался у него на пути и с пространными извинениями отступил. С другой стороны машины лорд Уильямс с галантностью и дружелюбной уверенностью, которые появляются только с годами, помог жене премьер-министра выйти из машины и поцеловал ее в щеку. Откуда-то появился букет в сопровождении двух дюжин партийных руководителей, причем каждый из них старался оказаться в первых рядах. То, что такой огромной толпе удалось протиснуться в узкую вращающуюся дверь здания без потерь, казалось настоящим чудом.

Такая же толкучка возникла и внутри, когда премьер-министр в сопровождении своих соратников начал подниматься вверх по забитой людьми лестнице. Он остановился, только чтобы произнести традиционную благодарственную речь в адрес персонала, но ему пришлось ее повторить, потому что фотографы из газет не успели занять свои места.

Когда премьер-министр оказался наверху, в относительной безопасности кабинета лорда Уильямса, на его лице начало проступать напряжение, которое он так тщательно скрывал весь вечер. С телевизионного экрана, установленного в углу кабинета, комментатор сообщил, что, по предсказаниям компьютера, разрыв в голосах будет еще меньше. Коллинридж тяжело вздохнул и окинул покрасневшими от перенапряжения глазами комнату.

– Чарли был здесь сегодня вечером? – спросил он тихо.

Его старшего брата нигде не было видно, и премьер-министр встретился глазами с лордом Уильямсом.

– Мне очень жаль, – ответил тот.

«За что меня жалеть? – подумал Коллинридж. – За то, что мой брат – алкоголик? Или за то, что я чуть не проиграл выборы и уничтожил огромное количество наших коллег? Вы просите прощения за то, что вам придется пробираться по колено в дерьме, которое вот-вот затопит нас всех, включая и меня? Но все равно спасибо за заботу, старый друг».

Адреналин перестал бушевать у Коллинриджа в крови, и неожиданно на него навалилась смертельная усталость. Несколько недель подряд он ощущал прессинг со всех сторон, не имея возможности хотя бы на минуту расслабиться, и теперь ему отчаянно хотелось остаться наедине с самим собой. Он повернулся, собираясь найти местечко потише, и обнаружил, что прямо у него за спиной стоит Уркхарт, который пытается всунуть ему в руку конверт.

– Я тут подумал о перестановках, – сказал Главный Кнут. – Наверное, сейчас не самое подходящее время, но я не сомневаюсь, что вы займетесь этими вопросами на выходных, и подготовил несколько предложений. Мне известно, что вы цените серьезное отношение к делу, а не пустой листок бумаги; так вот, я подумал, что мои предложения окажутся вам полезны.

Генри посмотрел на конверт, а потом поднял усталые глаза на Уркхарта.

– Вы правы, Фрэнсис, время не слишком подходящее. Полагаю, нам сейчас следует думать о подсчете голосов и только потом начать увольнять наших коллег.

Сарказм в словах премьер-министра задел стоящего перед ним политика сильнее, чем самому премьер-министру хотелось бы, и Коллинридж понял, что зашел слишком далеко.

– Извините, Фрэнсис. Боюсь, я немного устал, – он развел руками. – Разумеется, вы совершенно правы в том, что думаете о будущем. Послушайте, почему бы вам с Тедди не прийти ко мне днем в воскресенье – тогда мы и обсудим эти вопросы? Может быть, вы будете настолько любезны, что передадите Тедди копию ваших предложений, а другую отправите мне завтра… точнее, уже сегодня утром, на Даунинг-стрит…

Уркхарт выпрямился, чувствуя себя неловко из-за полученного в присутствии Уильямса выговора. Он понял, что слишком поторопился заговорить о перестановках, и теперь ругал себя за глупость. Почему-то естественная уверенность в себе покидала его, когда он разговаривал с Коллинриджем, закончившим всего лишь среднюю школу и даже не мечтавшим о том, чтобы попасть в один из элитных клубов, членом которых являлся Фрэнсис. Смена ролей в правительстве выводила его из обычного состояния равновесия, и Уркхарт обнаружил, что делает не свойственные ему вещи в присутствии Коллинриджа. Он был в отчаянии из-за совершенной ошибки, но винил за нее премьер-министра и ему подобных – за то, что они недостаточно высоко его ценили. Однако было поздно пытаться исправить положение, поэтому он вежливо склонил голову.

– Разумеется, господин премьер-министр. Я немедленно передам Тедди копию моих записей.

– Думаю, вам самому следует сделать копию; мы же не хотим, чтобы ваши предложения стали всеобщим достоянием. – Генри улыбнулся, пытаясь показать Уркхарту, что тот является полноправным участником заговора власти, который постоянно присутствует на Даунинг-стрит. – В любом случае, полагаю, мне пора. Би-би-си захочет видеть меня свеженьким и сияющим через четыре часа, поэтому я подожду окончательных результатов на Даунинг-стрит.

Затем он повернулся к Уильямсу:

– Кстати, что там предсказывает компьютер?

– Застрял на двадцати четырех, и уже полчаса ничего не меняется. Думаю, это все.

В голосе председателя партии не было даже намека на ликование от одержанной победы – он понимал, что только что возглавил самую отвратительную избирательную кампанию почти за два десятилетия.

– Ладно, Тедди. Большинство есть большинство, – попытался утешить его глава правительства. – И Главному Кнуту будет чем заняться вместо того, чтобы сидеть без дела, как было бы при большинстве более сотни. Верно, Фрэнсис?

С этими словами Генри вышел из комнаты, оставив Уркхарта, который продолжал сжимать в руках свой конверт.

Через несколько минут после отъезда премьер-министра толпа внутри и снаружи здания начала быстро рассасываться, и Главный Кнут отправился в конец коридора на втором этаже, где, как он знал, находился кабинет, в котором стояла копировальная машина.

Только вот на кабинет комната 132А совсем не тянула: это была крошечная, без окон, каморка, площадью всего шесть футов, в которой хранили самые разные вещи и которую использовали для копирования секретных материалов. Уркхарт открыл дверь и, прежде чем нашел выключатель, почувствовал жуткую вонь.

Включив свет, он увидел лежавшего на полу рядом с металлическими полками Чарльза Коллинриджа, который во сне обделался и перепачкал одежду. Фрэнсис не заметил нигде ни стакана, ни бутылки, но комната пропиталась запахом виски. Судя по всему, Чарли как-то добрался сюда в поисках наименее людного места, чтобы провалиться в забытье.

Уркхарт достал платок и прижал его к лицу, пытаясь защититься от кошмарной вони, а потом перешагнул через тело Чарльза, перевернул его на спину и тихонько потряс за плечи – но тот лишь громко всхрапнул. Тогда политик тряхнул его сильнее и легонько хлопнул по щеке – с тем же результатом.

Он стоял, с отвращением глядя на брата премьер-министра, и тут неожиданно все его тело напряглось, презрение смешалось с желанием расплатиться за недавно пережитое унижение, и он вдруг понял, что получил возможность отомстить. Уркхарт похолодел, и волосы у него на голове зашевелились, когда он остановился над безвольным телом брата премьер-министра, а потом замахнулся и принялся с силой отвешивать Чарльзу Коллинриджу одну пощечину за другой. Печатка у него на пальце разрывала плоть на щеках Чарли, голова болталась из стороны в сторону, и вскоре изо рта у пьяного мужчины полилась кровь, он закашлялся, и его вырвало. Фрэнсис Юэн наклонился над ним и стал внимательно его разглядывать, как будто хотел понять, жива ли еще его жертва. В течение нескольких минут Главный Кнут не шевелился, точно кот, вышедший на охоту – мышцы его были напряжены, а лицо перекошено. Затем он резко выпрямился и навис над старшим Коллинриджем.

– И твой брат нисколько не лучше, – прошипел он, после чего повернулся к копировальной машине, достал из кармана письмо, сделал одну копию и ушел не оглядываясь.

Воскресенье, 13 июня

Наступило воскресенье после выборов. Без четверти четыре дня служебный автомобиль Уркхарта свернул с Уайтхолла на Даунинг-стрит, где его приветствовал четким салютом полисмен, а также вспышки сотни камер. Представители прессы столпились за ограждением на противоположной стороне улицы, напротив самого известного в мире здания, дверь которого широко распахнулась, когда подъехала машина, – политическая черная дыра, так временами думал о ней Фрэнсис. В ней исчезали вновь избранные премьер-министры – и редко, если это вообще когда-либо случалось, появлялись из нее в сопровождении большого отряда государственных служащих после того, как те высосут из них все соки. Казалось, что само здание каким-то непостижимым образом отнимает у некоторых политических лидеров все жизненные силы.

Уркхарт всегда садился на заднее сиденье слева, чтобы, когда он будет выбираться из машины перед домом номер десять, телевизионные камеры и фотокорреспонденты получили прекрасную возможность заснять его во всей красе. Он вышел из машины, расправил плечи и выпрямил спину, и его поприветствовал хор вопросов со стороны представителей прессы, благодаря чему он получил прекрасную возможность подойти к журналистам и перекинуться с ними несколькими словами. Фрэнсис заметил Чарльза Гудмена, легендарного представителя «Пресс ассошиэйшн»[6], который в своей знаменитой потрепанной фетровой шляпе удобно устроился между репортерами из Ай-ти-эн и Би-би-си.

– Привет, Чарльз! Ты поставил какие-нибудь деньги на результат? – спросил Уркхарт, но Гудмен, окруженный со всех сторон коллегами, уже задал свой первый вопрос:

– Вы приехали обсудить с премьер-министром перестановки в правительстве? Или он позвал вас, чтобы сообщить о новом назначении?

– Я приехал обсудить ряд вопросов, но, полагаю, перестановки станут одним из них, – скромно ответил политик.

– Ходят слухи, что вы рассчитываете получить новый и весьма солидный пост.

– Я не могу комментировать слухи, Чарльз. К тому же тебе прекрасно известно, что данные вопросы решает сам премьер-министр. Я здесь лишь для того, чтобы оказать ему моральную поддержку.

– Вы будете совещаться с премьер-министром и лордом Уильямсом?

– Лорд Уильямс уже приехал? – спросил Уркхарт, изо всех сил пытаясь скрыть удивление.

– Примерно в половине третьего. А мы все пытались понять, приедет ли еще кто-нибудь.

Фрэнсис надеялся, что журналисты не заметили, как холод прокрался в его глаза, когда он понял, что премьер-министр и председатель партии уже полтора часа обсуждают перестановки без него.

– В таком случае мне пора, – объявил он. – Я не могу заставлять их ждать.

Он улыбнулся, развернулся на каблуках, перешел на другую сторону улицы и шагнул через порог дома номер десять по Даунинг-стрит. Главный Кнут настолько разозлился, что даже не почувствовал обычного возбуждения, которое испытывал всякий раз, когда входил сюда.

Молодой секретарь премьер-министра ждал Уркхарта в конце коридора, который вел от двери к залу заседаний Кабинета, расположенному в задней части здания. Подойдя ближе, Фрэнсис почувствовал, что секретарь чем-то смущен.

– Премьер-министр ждет вас, Главный Кнут, – сказал он без особой надобности и добавил: – Он в кабинете наверху. Я доложу, что вы приехали. – С этими словами молодой человек поспешил вверх по лестнице.

Он вернулся через двенадцать минут, когда Уркхарт уже в сотый раз принялся разглядывать портреты предыдущих премьер-министров, висевшие на стенах знаменитой лестницы. Все это время он думал о том, какими несостоятельными, совершенно не годными для столь важного поста были многие из этих людей. По сравнению с ними Ллойд Джордж и Черчилль являлись потрясающими врожденными лидерами, хотя один из них прославился распущенностью, а другой – высокомерием и пьянством, и ни одного из них не пощадила бы современная пресса, охочая до сенсаций. Из-за того, что нынешние журналисты всюду суют свои носы и никого не жалеют, после войны плечи многих государственных деятелей окутало одеяло посредственности, мешавшее тем, кого природа наделила индивидуальностью и настоящим талантом. Коллинридж, который получил свой пост благодаря умелым выступлениям по телевизору, являлся типичным примером того, какой поверхностной стала современная политика. Уркхарт жалел о великом прошлом, когда политики сами устанавливали законы и не боялись правил, придуманных средствами массовой информации.

Его размышления прервал вернувшийся секретарь главы правительства.

– Прошу прощения, что заставил ждать, Главный Кнут. Премьер-министр готов вас принять.

Когда Фрэнсис вошел в комнату, которую современные премьер-министры традиционно использовали в качестве кабинета, он заметил, что, несмотря на определенные попытки привести большой стол в порядок, на нем высились груды бумаг и заметок, явно написанных за последние полтора часа. Из мусорного ведра торчала пустая бутылка кларета, а на подоконнике стояли тарелки с хлебными крошками и увядшими листьями салата. Председатель партии сидел справа от стола Коллинриджа, разложив на зеленой коже свои записи. Рядом с ними лежала большая стопка папок из манильской бумаги с биографиями членов парламента, полученных в штабе партии.

Уркхарт принес стул и уселся напротив Коллинриджа и Уильямса. Их силуэты выделялись на фоне окна, и Главный Кнут прищурился, пытаясь пристроить собственную папку на колене.

– Фрэнсис, вы любезно поделились со мной своими идеями на предмет перестановок в правительстве, – начал премьер-министр, без церемоний перейдя сразу к делу. – Я вам очень признателен. Подобные предложения невероятно полезны и стимулируют мои собственные мысли. Не вызывает сомнений, что вы потратили много времени и усилий, чтобы сформулировать свои предложения. Но прежде чем мы перейдем к деталям, я полагаю, нам следует поговорить о наших целях в более широком масштабе. Вы предлагаете… ну, как бы это лучше сказать… довольно радикальные перемены. Шесть новых членов Кабинета и серьезное перераспределение портфелей среди остальных. Объясните мне, что заставило вас прийти к выводу, что нам необходимы столь жесткие меры? И что, по-вашему, они нам дадут?

Уркхарту совсем не понравились эти вопросы. Он рассчитывал, что его привлекут к обсуждению конкретных кандидатов на новые посты, а вместо этого его попросили объяснить, почему он предлагает сделать именно такие перестановки, причем до того, как он смог понять, что думает сам премьер-министр по данному вопросу. Коллинридж знал, что Главный Кнут должен уметь распознавать, чего хочет глава правительства, и ошибки могли иметь очень серьезные последствия. Неожиданно Фрэнсису пришла в голову мысль, что его подставляют.

Он поморгал, пытаясь прогнать солнечные блики, заслонявшие фигуру премьер-министра, но так и не смог прочитать выражение его лица. Главный Кнут уже пожалел, что изложил свои идеи на бумаге вместо того, чтобы сделать это устно, но сокрушаться теперь было уже поздно.

– Разумеется, это только предложения, идеи на тему о том, что вы могли бы сделать, – начал он объяснять свою позицию. – Я подумал, что в целом было бы полезно произвести серьезные перестановки в правительстве, чтобы показать, что вы жестко контролируете его и ждете новых идей и нового образа мышления от ваших министров. Кроме того, таким образом появляется шанс для наших более пожилых коллег уйти на покой: это печально, но необходимо, если вы хотите внести живую струю в наше дело и привлечь к работе тех из младших министров, которые прекрасно себя показали.

«Проклятье, – неожиданно подумал он, – этого не следовало говорить в присутствии древнего ублюдка Уильямса, сидящего по правую руку от премьер-министра!».

Фрэнсис знал, что должен вести себя осторожнее, и внутри у него все сжалось. Коллинридж никогда не отличался жесткостью и не любил принимать решения. Уркхарт не сомневался, что его предложения будут благосклонно приняты, поскольку все названные им кандидаты обладали не вызывавшим сомнений политическим талантом. А еще, как он рассчитывал, мало кто мог сообразить, что большинство из них являются его должниками – это были министры, которым он помог выбраться из неприятного положения, чьи слабости хорошо знал и чьи грешки прикрывал, чтобы о них не стало известно их женам и избирателям.

Уильямс смотрел на Главного Кнута глазами пожилого, умудренного опытом человека. Неужели он все знает? Неужели понял? В комнате повисла тишина, Коллинридж постукивал карандашом по столу, очевидно, пытаясь отыскать подходящие возражения на выдвинутые Уркхартом доводы.

– Мы стоим у власти гораздо дольше любой другой партии с тех пор, как закончилась война, и в связи с этим возникают определенные проблемы, – продолжил тот. – Например, скука. Мы должны создать новый, более свежий образ нашего правительства, нам следует опасаться застойных явлений.

– Это очень интересно, Фрэнсис, и я с вами согласен… в целом. Мы с Тедди как раз это обсуждали, – заявил премьер-министр. – Мы говорили о необходимости привлечения молодых талантливых людей и о том, что мы должны найти новую движущую силу, поставить новых людей на новые позиции. И я нахожу многие из ваших предложений на предмет изменений на низших министерских уровнях весьма убедительными.

– Но они не имеют решающего значения, – тихо проговорил Уркхарт.

– Проблема в том, что слишком серьезные перестановки наверху могут оказаться весьма разрушительными. Большинству министров Кабинета требуется больше года, чтобы освоиться на новой должности, однако сейчас мы не можем потратить на организационные вопросы год – нам необходимо показать положительные результаты как можно скорее. Ваши предложения о перестановках в Кабинете вместо того, чтобы помочь нам претворить в жизнь нашу новую программу, в конечном итоге затормозят ее внедрение – так считает Тедди.

«Какая еще новая программа?! – мысленно возопил Уркхарт. – Наш манифест ничего такого не предполагал!»

Он заставил себя успокоиться, прежде чем ответить Генр-и:

– А вам не кажется, что потеря в голосах избирателей говорит о том, что они хотят перемен?

– Интересная мысль. Но, как вы сами сказали, ни одно правительство с тех пор, как закончилась война, не продержалось у власти столько, сколько мы. Должен заметить, Фрэнсис, что мы вряд ли могли бы переписать учебники истории, даже если б наши избиратели посчитали, что мы выдохлись. Таким образом, можно сделать вывод, что в целом они довольны нашей деятельностью и ничто не указывает на то, что они желают серьезных перемен. Кроме того, есть еще один, исключительно важный в данных обстоятельствах момент. Именно потому, что мы выиграли выборы с небольшим преимуществом, мы должны постараться сделать все, чтобы у общественности не возникло впечатления, что мы в панике. В противном случае у нашей партии и всей страны возникнет неверное представление о наших перспективах, что приведет к требованиям перемен, которые вас так беспокоят. Вспомните Макмиллана, который уничтожил свое правительство тем, что уволил треть Кабинета. Это событие назвали «Ночь длинных ножей», и через год после этого он лишился своего поста. В мои планы не входит повторять его ошибки. Я считаю, что мы должны вести себя более взвешенно.

Коллинридж подтолкнул к Главному Кнуту по столу листок бумаги, и тот взял его в руки. На нем были перечислены двадцать две должности в Кабинете министров, а рядом стояли фамилии.

– Как видите, Фрэнсис, я не предлагаю никаких изменений в составе Кабинета, и, надеюсь, это будет расценено как признак силы и уверенности, – сказал Генри. – У нас полно дел, и мы должны показать всем, что намерены сразу приступить к работе.

Уркхарт быстро положил бумагу на стол, отчаянно надеясь, что дрожащие пальцы не выдадут его чувств.

– Если вы так хотите, господин премьер-министр, – проговорил он сдержанно, официальным тоном. – Но должен сказать, что не знаю, как отреагирует на ваше решение парламентская партия. После окончания выборов у меня еще не было возможности узнать настроения наших коллег.

– Я уверен, что они примут наше решение. В конце концов, мы намерены произвести достаточное количество перестановок не на уровне Кабинета министров, чтобы все остались довольны. – Коллинридж помолчал короткое мгновение. – И, разумеется, я надеюсь, что могу рассчитывать на вашу полную поддержку.

Возникла новая пауза, на этот раз более длинная, а потом Уркхарт ответил:

– Конечно, господин премьер-министр.

Фрэнсис с трудом узнал собственный голос, который, казалось, доносился из другого конца комнаты: он либо поддержит премьер-министра, либо совершит политическое самоубийство, отказавшись это сделать. Его ответ прозвучал автоматически, но без особой уверенности. Уркхарт почувствовал вдруг, что стены кабинета смыкаются вокруг него, точно стены тюремной камеры. И снова ему стало некомфортно в присутствии Коллинриджа: он не понимал, что тот думает и как ему ответить. Но оставить все вот так тоже было нельзя. Неожиданно он понял, что ему трудно говорить – так сильно у него пересохло во рту.

– Должен сказать, что я… рассчитывал на перемены для себя, – выдавил Уркхарт. – Немного нового опыта… решение новых проблем.

– Фрэнсис, – мягко перебил его Генри, – если я дам вам новую должность, то должен буду сделать и другие перестановки. И тогда костяшки домино разлетятся по столу. Вы нужны мне на том месте, которое вы сейчас занимаете. Вы – превосходный Главный Кнут. Вы отдаете все силы тому, чтобы познать сердце парламентской партии, и отлично всех знаете. Мы должны посмотреть правде в глаза: учитывая тот факт, что мы одержали победу с весьма скромным преимуществом, в последующие годы мы можем столкнуться с рядом сложных проблем. И мне требуется сильный Главный Кнут, способный с ними справиться. Вы мне нужны, Фрэнсис. Вы великолепны в закулисных делах. И мы вполне можем предоставить другим выступать на переднем крае.

– Складывается впечатление, что вы уже приняли окончательное решение, – сказал Уркхарт, рассчитывая, что его слова прозвучали как утверждение и ему удалось скрыть обиду, которую он чувствовал.

– Да, принял, – ответил премьер-министр. – И искренне благодарен вам за понимание и поддержку, Фрэнсис.

Главный Кнут почувствовал, как у него за спиной захлопнулась дверь тюремной камеры. Он поблагодарил обоих, мрачно посмотрел на председателя партии и попрощался, вдруг сообразив, что за все время разговора Уильямс не произнес ни слова.

Уркхарт покинул здание через подвал, миновал руины теннисного корта времен Тюдоров, а затем прошел офис Кабинета, выходивший на Уайтхолл, в стороне от главного входа на Даунинг-стрит – так, чтобы не попасться на глаза толпившимся там журналистам. Ему не хотелось с ними сейчас встречаться. Он пробыл в кабинете премьер-министра всего полчаса и сомневался, что сможет надеть на лицо подходящую маску, чтобы они поверили в то вранье, которое ему придется им выдать. Поэтому Фрэнсис попросил охранника в офисе Кабинета вызвать его машину.

Немало повидавший на своем веку «БМВ» уже четверть часа стоял перед домом на Кембридж-стрит, в Пимлико. Посреди хаоса из старых газет и оберток от батончиков мюсли сидела Мэтти Сторин, нервно покусывающая губу. Объявление о составе Кабинета, сделанное ближе к вечеру, привело к энергичному обсуждению того, что это может означать: либо премьер-министр поступил гениально и очень смело, либо потерял самообладание. Требовалось узнать мнение людей, принимавших решения. Уильямс вел себя как обычно, убедительно и спокойно, но телефон Уркхарта категорически не желал отвечать.

После того как ее смена в «Телеграф» закончилась, не очень понимая, почему она это делает, Мэтти решила проехать мимо лондонского дома Главного Кнута, находившегося всего в десяти минутах от Палаты общин. Она ожидала, что там будет темно и пусто, но обнаружила, что повсюду горит свет и внутри кто-то ходит. Однако телефонную трубку по-прежнему никто не брал.

Девушка знала, что в Вестминстере не принято, чтобы журналисты следовали за политиками к их домам. На самом деле, такое поведение категорически осуждали как сами политики, так и другие представители прессы. Мир Вестминстера – это своего рода клуб, в котором действует множество неписаных законов и который все тщательно охраняют – особенно пресса, так называемое Вестминстерское «лобби» журналистов, которое незаметно и тихо регулирует деятельность средств массовой информации в Вестминстерском дворце. Оно устанавливает правила поведения, которые, например, позволяют проводить брифинги и брать интервью, но при строжайшем соблюдении условия, что источник не будет назван. Это позволяет политикам отбрасывать в сторону сдержанность и осторожность и выдавать конфиденциальную информацию, а журналисты лобби получают, в свою очередь, возможность обходить Закон о неразглашении государственной тайны и данные в соответствии с ним клятвы министров и получать сведения, не выдавая своих источников. Кодекс молчания является паспортом журналистов: без него каждый из них очень быстро обнаруживает перед собой закрытые двери и рты.

Мэтти еще раз прикусила внутреннюю сторону щеки. Женщина нервничала. Она была не из тех, кто легко нарушает правила, но почему, черт подери, Уркхарт не отвечает на телефонные звонки? Проклятье, что он задумал?!

В голове у нее зазвучал голос с сильным северным акцентом, по которому она часто скучала с тех пор, как покинула «Йоркшир пост» – голос мудрого главного редактора, давшего Сторин ее первую настоящую работу. Что он говорил? «Правила, девочка, существуют для того, чтобы направлять мудрых и мешать глупым. И не вздумай приходить ко мне в кабинет со словами, что ты упустила хорошую историю из-за чьих-то дурацких правил!»

– Ну, ладно, ладно, старый зануда… – сказала Мэтти вслух.

Ей не нравилось, что она собралась нарушить правила лобби, но Сторин знала, что будет чувствовать себя еще хуже, если упустит хорошую историю. Журналистка бросила взгляд в зеркальце, проверила, как лежат волосы, и провела по ним рукой, чтобы вернуть им жизнь, а потом открыла дверцу машины, вышла – и сразу пожалела, что не находится в каком-то другом месте. Через двадцать секунд в доме зазвучало эхо изысканного дверного молотка, выкованного из меди.

Главный Кнут был в доме один и явно не ждал гостей. Его жена вернулась в загородный дом, а горничная не работала на выходных. Он с раздраженным видом распахнул дверь и не сразу узнал гостью.

– Мистер Уркхарт, я весь вечер пытаюсь до вас дозвониться; надеюсь, я вас не слишком побеспокоила, – быстро заговорила Сторин. – Мне нужна ваша помощь. Даунинг-стрит сообщает, что в Кабинете не будет произведено никаких изменений, ни одного. И я буду чрезвычайно вам признательна, если вы поможете мне понять, почему.

«Интересно, как этим проклятым журналистам удается узнать, где ты находишься в данный момент?» – подумал Уркхарт.

– Извините, мне нечего вам сказать, – ответил он вслух.

Он уже начал закрывать дверь, но увидел, что незваная гостья вскинула руки и сделала шаг вперед. Фрэнсис сомневался, что девчонка поставит ногу так, чтобы помешать ему – это было бы слишком глупо и смешно. Мэтти же заговорила – спокойно и тихо:

– Мистер Уркхарт, это потрясающая история, но я сомневаюсь, что вы захотите, чтобы я ее напечатала.

Хозяин дома замер, заинтригованный ее словами. «Проклятье, что такое она имеет в виду?» – пронеслось у него в голове. Журналистка увидела, что он колеблется, и бросила ему еще один маленький кусочек наживки:

– В статье будет написано следующее: «Вчера вечером появились признаки серьезных разногласий внутри Кабинета министров на предмет отсутствия перестановок. Главный Кнут, который, как всем известно, давно лелеял мечты о новой должности, отказался прокомментировать данный вопрос, но и не поддержал решение премьер-министра». Ну как?

Только теперь Уркхарт узнал нового репортера «Телеграф». Он был едва знаком с этой женщиной, но видел и читал достаточно, чтобы понять, что она весьма умна. Тем сильнее его удивило то, что она явилась к нему домой и пытается запугать его.

– Вы серьезно? – выговорил он медленно.

Мэтти широко улыбнулась:

– На самом деле, нет. Несмотря на то что вы не отвечаете на телефонные звонки и отказываетесь от личной беседы, я не готова зайти так далеко, чтобы написать хорошую статью об этом. Но у меня появился ряд интересных вопросов, и мне хотелось бы получить честный ответ, а не высасывать историю из пальца. Пока что ничего другого мне не оста-ется.

Уркхарта обезоружила честность молодой журналистки. Он фыркнул и внимательно посмотрел на нее.

Ему следовало бы впасть в ярость, позвонить ее главному редактору и потребовать извинений за столь наглое вторжение. Но Мэтти уже почувствовала, что за официальным сообщением Даунинг-стрит стоит нечто большее. И появилась на крыльце его дома. В свете фонаря ее короткие светлые волосы ослепительно сияли, и Фрэнсис подумал, что терять ему нечего.

– Думаю, вам все-таки лучше войти в дом… мисс Сторин, верно?

– Прошу вас, зовите меня Мэтти.

Политик провел незваную гостью в обставленную со вкусом, но традиционно украшенную комнату, где на стенах висели картины, изображавшие лошадей и сельские пейзажи, и стояла старая, но удобная мебель. Там Уркхарт налил себе большую порцию скотча и, не спрашивая гостью, наполнил для нее бокал белого вина, а потом уселся в мягкое кресло. Мэтти устроилась напротив, на самом краешке дивана, и достала из сумки блокнот, но Фрэнсис знаком показал, чтобы она убрала его.

– Я устал, мисс Сторин… Мэтти. Кампания получилась длинной и трудной, и я не уверен, что смогу как следует выразить свои мысли. Так что никаких записей, если вы не против. – Главный Кнут знал, что должен соблюдать осторожность.

– Разумеется, мистер Уркхарт. Будем следовать законам лобби. Я могу использовать то, что вы мне скажете, но никоим образом, даже намеком не должна называть ваше имя.

– Совершенно верно.

Фрэнсис достал сигарету из серебряной сигаретницы, откинулся на спинку кресла, сделал затяжку и, не дожидаясь вопросов Мэтти, заговорил:

– Как вы отнесетесь к моим словам, если я скажу, что премьер-министр считает такое решение оптимальным для продолжения работы правительства? Чтобы министры не оказались в сложном положении, когда им придется осваивать новые обязанности? Вперед на всех парах…

– Я бы сказала, мистер Уркхарт, что тут не требуется соблюдения законов лобби и сохранения источника в тайне.

Политик фыркнул, восхищаясь прямотой молодой журналистки, и еще раз напомнил себе, что должен соблюдать с нею максимальную осторожность.

– Также я сказала бы, мистер Уркхарт, – продолжала Сторин, – что, по мнению многих, выборы показали необходимость нового мышления и серьезных перемен. Вы потеряли большое количество мест. И ваша победа оказалась не так чтобы очень впечатляющей, вы со мной согласны?

– Притормозите-ка, Мэтти. Мы получили однозначное большинство, и у оппозиции значительно меньше мест, чем у нас. Совсем неплохо после стольких лет у власти, не так ли? – выдал ей Фрэнсис официальную версию произошедшего.

– Однако ситуация не слишком многообещающая с точки зрения следующих выборов. Даже ваши сторонники считают, что в программе на следующие пять лет «совсем нет ничего нового». «Медленное погружение на дно» – мне кажется, так назвал вашу политику один из оппонентов. Возможно, вы помните, что я присутствовала на одном из ваших предвыборных митингов. Вы много говорили о новых силах, новых идеях и инициативах… И из вашей речи следовало, что грядут перемены – что на сцене появятся новые игроки.

Девушка замолчала, однако Уркхарт явно не собирался ничего говорить.

– Ваше собственное обращение к избирателям… оно у меня с собой. – Мэтти достала глянцевый листок из кучи бумаг, которыми была набита ее сумка. Ее собеседник молча смотрел на нее напряженным взглядом. – Вы сказали, что впереди нас ждет «замечательное время». Но то, что произошло, замечательно, как газета недельной давности.

– Мне представляется, что вы несколько сгущаете краски, – запротестовал политик. Он понимал, что должен возмущаться гораздо сильнее, но у него не было сил придумывать оправдания, и он подозревал, что гостья это заметила.

– Позвольте быть с вами откровенной, мистер Уркхарт. Вы действительно считаете, что премьер-министр принял самое правильное и лучшее в данных обстоятельствах решение?

Главный Кнут не стал сразу отвечать на вопрос – сначала он, не сводя с нее глаз, медленно поднес стакан к губам. Оба понимали, что участвуют в игре, но ни один из них не знал, чем этот спектакль закончится.

Уркхарт поднес стакан к губам, наслаждаясь вкусом виски, позволил напитку согреть его изнутри и только потом ответил:

– Мэтти, и как же, по-вашему, я должен ответить на подобный вопрос? Я – Главный Кнут и полностью поддерживаю премьер-министра, в том числе и перестановки, которые он считает правильными. Точнее, отсутствие перестановок, – в его голосе снова прозвучал намек на сарказм.

– Да, но как насчет Фрэнсиса Уркхарта, человека, который всей душой болеет за свою партию и желает, чтобы ей сопутствовал успех? Что думает он?

Политик промолчал.

– Мистер Уркхарт, в своей завтрашней статье я подробно напишу о том, что вы самым искренним образом поддерживаете решение премьер-министра, касающееся Кабинета, и объяснили, почему мистер Коллинридж его принял, – продолжала Сторин. – Знаю, вы не хотите, чтобы в прессе появился хотя бы намек на то, что вы недовольны тем, как разворачиваются события. Мы с вами разговариваем, следуя законам лобби. И интуиция подсказывает мне, что вам не нравится то, что происходит. Я хочу понять это. Вы желаете быть уверенным в том, что о вашем личном мнении не узнают мои и ваши коллеги и что оно не станет всеобщим достоянием и поводом для сплетен в Вестминстере, – и я даю вам слово, что никому ничего не расскажу о том, что услышу, поскольку это может оказаться очень важным в последующие месяцы. И кстати, я никому не говорила, что собиралась к вам заехать.

Девушка предлагала сделку. В обмен на его правдивое мнение она обещала, что все написанное ею никоим образом нельзя будет связать с его именем.

Уркхарт мысленно перебирал кинжалы, пытаясь решить, какой бросить первым.

– Хорошо, Мэтти, давайте я расскажу вам правду, – согласился он. – Это очень простая история. Премьер-министру требуется держать крышку пароварки плотно закрытой, чтобы амбиции некоторых из его коллег не вырвались наружу. Эти амбиции сильно выросли после не слишком удачных выборов. И если он не сумеет их удержать, появится возможность того, что все правительство окажется размазанным по стенам кухни.

– Вы хотите сказать, что внутри Кабинета царят соперничество и недовольство?

Фрэнсис немного помолчал, старательно подбирая слова, прежде чем снова заговорить, медленно и с расстановкой:

– Скажем так, некоторые члены партии сильно расстроены. Они считают, что премьер-министр чудом не проиграл последние выборы и что у него нет ни жизненных сил, ни влияния, чтобы продержаться еще четыре или пять лет. Поэтому они пытаются представить, что будет происходить в следующие полтора года и в каком положении они окажутся, если начнется гонка за лидерство в партии. После четверга игра приняла совсем другой вид, и команда поддержки Генри Коллинриджа сильно поредела. В общем, может сложиться весьма неприятная ситуация.

– В таком случае, почему премьер-министр не избавится от нарушителей спокойствия?

– Потому что не может позволить себе, чтобы недовольные бывшие министры Кабинета сеяли смуту среди заднескамеечников, когда он получил на выборах минимальное большинство, которое может рассыпаться в прах при первых же проблемах в парламенте. Сейчас ему нужно сидеть очень тихо и не высовываться. Он даже не может сделать перестановки в Кабинете, потому что всякий раз, когда он передает какому-то министру новый портфель, тот с энтузиазмом берется за дело, стараясь оставить свой след и прославиться, и к нему тут же возникает повышенный интерес представителей средств массовой информации вроде вас. Взгляды новых становятся вдруг невероятно интересными для тех, кто пишет передовые статьи, и внезапно оказывается, что министры не только делают свою работу, но и выставляют собственные кандидатуры для участия в гонке за лидерство. В партии начинается хаос, потому что все вынуждены оглядываться через плечо, ожидая подвоха от своих коллег, вместо того чтобы уделять пристальное внимание оппозиции. Правительство не знает, что делать дальше, премьер-министр становится все менее популярным – и вот мы уже имеем на руках кризис руководства.

– Значит, все должны оставаться на своих прежних местах? Вы считаете такую стратегию правильной?

Уркхарт сделал большой глоток виски.

– Если б я был капитаном «Титаника» и увидел впереди громадный айсберг, сомневаюсь, что я сказал бы: «Полный вперед!» Я бы захотел изменить курс.

– Вы сказали это сегодня вечером премьер-министру?

– Мэтти, вы требуете от меня слишком многого, – укоризненно фыркнул политик. – Я уважаю вашу профессиональную честность, и разговор с вами доставляет мне огромное удовольствие, но я думаю, что мне не стоит подвергать вас искушению и открывать детали моих личных бесед с премьер-министром. За это можно получить смертный приговор.

Журналистка не сдвинулась со своего места: она прекрасно понимала важность его слов и твердо вознамерилась узнать больше.

– Тогда позвольте спросить вас про лорда Уильямса, – попросила она. – Сегодня днем он провел с премьер-министром необычно много времени, если учесть, что они приняли решение ничего не делать и не менять.

Этот ответ уже несколько минут был у Уркхарта наготове. Он представил себе, как вертит в руке этот стилет, а потом мечет его в цель со смертоносной точностью.

– Вы слышали такое высказывание: «Опасайтесь пожилого человека, который спешит»? – спросил он девушку.

– Ну, вряд ли он рассчитывает встать во главе партии. Это совершенно невозможно!

– Разумеется, нет. Даже наш дорогой Тедди не настолько эгоистичен. Но у него еще осталось несколько лет активной деятельности, и он, как все пожилые люди, хочет быть уверен, что руководство попадет в правильные руки.

– Чьи именно?

– Если не самого Уильямса, то одного из его молодых последователей и учеников.

– Например?

– А вы как думаете?

– Сэмюэль. Вы имеете в виду Майкла Сэмюэля.

Уркхарт улыбнулся, когда понял, что стилет попал в цель.

– Думаю, я сказал достаточно. Пришла пора закончить наш разговор.

Мэтти неохотно кивнула, молча перебирая кусочки политической головоломки, лежавшие перед ней. Не говоря больше ни слова, Фрэнсис проводил ее вниз по лестнице к двери, где они остановились, чтобы пожать друг другу рук-и.

– Вы мне очень помогли, мистер Уркхарт, – сказала журналистка, – но есть еще один, последний вопрос. Выборы лидера. Если б они проводились, вы бы в них участвовали?

– Спокойной ночи, Мэтти, – сказал Главный Кнут и твердо закрыл дверь.

Вчера премьер-министр произвел шокирующее впечатление на многих обозревателей, когда объявил, что в Кабинете не будет произведено никаких перестановок. После многочасового совещания с председателем партии лордом Уильямсом, а также с Главным Кнутом Фрэнсисом Уркхартом Генри Коллинридж сообщил свое решение соратникам по партии.

Источники на Даунинг-стрит говорят, что Кабинет министров остался в прежнем составе, чтобы правительство смогло как можно быстрее и эффективнее выполнить свою программу. Однако высокопоставленные источники в Вестминстере вчера вечером выразили удивление таким решением. В определенных кругах считают, что это говорит о слабости позиции премьер-министра после не слишком удачной и плохо организованной избирательной кампании, вина за которую возлагается как на самого премьер-министра, так и на председателя партии.

Вчера вечером было высказано мнение, что Коллинридж, скорее всего, не будет участвовать в следующих выборах, и несколько занимающих высокие посты министров готовятся к борьбе за лидерство в партии. Один из министров Кабинета сравнил премьер-министра с «капитаном «Титаника», несущегося прямо на айсберг».

Решение не проводить никаких перемен в Кабинете – первый случай после войны, когда за выборами не следуют перестановки в высших кругах партийного руководства – расценивается как самый эффективный для Коллинриджа способ держать под контролем соперничество членов Кабинета.

Прошлым вечером Главный Кнут объявил данное решение «лучшим способом продолжать работать на благо нашей страны». Тем не менее уже начали звучать имена возможных участников гонки за лидерство.

В своем вчерашнем интервью лорд Уильямс заявил, что любые предположения, касающиеся выборов лидера партии, – это «полнейшая чепуха». «Премьер-министр обеспечил нашу партию исторической четвертой победой в выборах, – сказал он. – Мы находимся в великолепной форме». Однако мнение Уильямса, являющегося председателем партии, будет иметь огромное значение в случае гонки за лидерство. Известно, что он очень близок с Майклом Сэмюэлем, министром охраны окружающей среды, который может стать одним из претендентов на высокий пост.

Оппозиция мгновенно воспользовалась, как заявили ее представители, нерешительностью премьер-министра. Заявив, что они чрезвычайно довольны достижениями своей партии, накануне вечером, их лидер сказал следующее: «Внутри правительства вспыхнули первые искры недовольства. И я с нетерпением жду следующих выборов».

Вторник, 22 июня

Роджер О’Нил с удовольствием устроился в одном из кожаных кресел, стоявших вокруг столов для снукера[7] в задней комнате «Белого клуба». Когда столами никто не пользовался, здесь царили тишина и конфиденциальность, и члены клуба частенько принимали тут своих гостей. Роджер пришел в восторг и сильно удивился, получив приглашение Уркхарта на ужин в его престижном клубе на Сент-Джеймс-сквер. Прежде Главный Кнут никогда особо не демонстрировал расположения к главе отдела по связям с общественностью, и тот больше привык к его холодному снисходительному взгляду, похожему на взгляд сытой птицы, изучающей свою будущую жертву. И его предложение встретиться, чтобы «отпраздновать великолепно проделанную работу и помощь всем нам в проведении избирательной кампании» несколько озадачило О’Нила.

Как обычно, он находился в состоянии крайнего напряжения и подкрепил свой боевой дух парой солидных стаканов водки с тоником, прежде чем отправиться на встречу с Уркхартом. Однако оказалось, что в них не было необходимости. Доброжелательные манеры политика, две бутылки «Шато Тальбо» 1978 года и большая порция коньяка, который Фрэнсис как раз в этот момент заказывал в баре, говорили о том, что О’Нил наконец прорвался сквозь барьеры, которые кое-кто из традиционалистов в руководстве партии воздвигал против таких людей, как сам Роджер и его «маркетинговые дружки, разъезжающие на вульгарных машинах».

Несмотря на то что О’Нил презирал сторонников традиционного подхода и их мелкую подозрительность, он отчаянно желал их признания, и теперь его переполняло чувство вины из-за того, что он так ужасно ошибся в Уркхарте. Он потушил сигарету, которую курил, в надежде, что ему предложат гаванскую сигару.

– Скажите, Роджер, что вы собираетесь делать теперь, когда выборы остались в прошлом? Намерены продолжать работать в нашей партии? – спросил Главный Кнут. – Мы не можем позволить себе терять таких великолепных специалистов.

О’Нил наградил Уркхарта очередной обаятельной улыбкой и заверил его, что останется в партии ровно столько, сколько пожелает премьер-министр.

– Но разве в материальном смысле это для вас приемлемо, Роджер? – поинтересовался его собеседник. – Позвольте быть с вами откровенным. Я знаю, что партия мало платит своим служащим, а после избирательной кампании – по крайней мере в течение пары лет – ей придется жестко контролировать свои расходы. Ваша зарплата будет заморожена, а бюджет урезан. Разве вас не соблазняют более выгодными предложениями со стороны?

– Ну, вы же знаете, что жизнь не всегда бывает простой, Фрэнсис, – пожал плечами О’Нил. – Но понимаете, дело не в заработной плате. Я занимаюсь политикой, потому что она меня завораживает, и мне хочется сыграть в ней свою роль. Хотя если бюджет будет урезан, это станет настоящей трагедией.

Улыбка Роджера погасла, когда он представил, что может его ждать, и он принялся нервно вертеть в руках бокал.

– Нам следует начать подготовку к следующим выборам сейчас, а не через три года, когда может оказаться слишком поздно. Особенно учитывая, что поползли слухи о расколе внутри партии и разговоры о том, кто виновен в потере мест. Нужны позитивные выступления и положительная реклама, а чтобы этого добиться, мне потребуется определенный бюджет.

– Интересная мысль. Председатель согласен с вашими идеями? – спросил Уркхарт, приподняв бровь.

– А председатели бывают хоть иногда согласны с подобными вещами?

– Возможно, я смогу кое-чем вам помочь, Роджер. Я очень хочу помочь, потому что считаю, что вы великолепно сделали свою работу. Я могу поговорить с председателем на тему вашего бюджета. Но сначала я должен кое о чем вас попросить. И буду с вами предельно откровенен.

Глаза Уркхарта впились в глаза О’Нила, в которых появился так хорошо знакомый всем блеск. Затем он замолчал, дожидаясь, когда Роджер громко высморкается – еще одна известная всем привычка, – внимательно разглядывая его. Создавалось впечатление, будто внутри у специалиста по связям с общественностью протекает другая жизнь, отличная от жизни остального мира, и выдает она себя лишь через его чрезмерную манерность и подергивающиеся глаза.

– Вчера я встречался с одним своим старым знакомым, которого знаю еще с тех времен, когда директорствовал в Сити, – продолжал Фрэнсис. – Он из тех, кто занимается финансами в рекламном агентстве партии. Так вот, мой знакомый серьезно встревожен. Он вел себя исключительно сдержанно, но не смог скрыть беспокойства. Он сказал, что вы частенько просите у агентства солидные суммы наличных денег на ваши расходы.

На мгновение О’Нил замер, и Уркхарт подумал, что ему редко приходилось видеть, чтобы этот человек совершенно не шевелился.

– Роджер, поверьте, я не пытаюсь заманить вас в ловушку или каким-то образом обмануть. Этот разговор строго между нами. Но если я решу вам помогать, я должен быть уверен в определенных вещах.

Лицо и глаза О’Нила снова ожили, когда на свет появился всегда готовый для подобных случаев смех.

– Фрэнсис, уверяю вас, здесь всё в полном порядке. Глупо, разумеется, но я благодарен, что вы заговорили об этом. Дело в том, что в определенные моменты я списываю расходы на агентство, потому что так проще, чем пропускать их через партийную машину. Например, когда мне нужно угостить выпивкой какого-то журналиста или пригласить на ужин человека, который вносит деньги на счет партии.

О’Нил заговорил быстрее, и Уркхарт понял, что эта речь была тщательно отрепетирована.

– Видите ли, если я стану платить из своего кармана, мне придется представлять счета в партийную казну. У нас очень трудолюбивая бухгалтерия, и они не спешат погашать свои долги: у них на это уходит месяца два или даже больше. Если честно, на свою зарплату я просто не могу себе позволить такие расходы. А если я провожу их через агентство, то получаю деньги сразу, а они, в свою очередь, заносят их в книги и отправляют в штаб. На это уходит еще месяц, так что партия не сразу возвращает свои долги. Это что-то вроде беспроцентного займа для партии. А я тем временем получаю возможность продолжать заниматься своей работой. Да и вообще, суммы там весьма незначительные.

О’Нил потянулся к своему бокалу.

– Двадцать две тысячи триста фунтов за последние десять месяцев вы считаете незначительной суммой, Роджер? – спросил его собеседник.

Мастер связей с общественностью чудом не подавился. Он быстро поставил бокал на стол, и его лицо свело чем-то вроде судороги, когда О’Нил попытался одновременно сделать вдох и запротестовать.

– Нет-нет, сумма вовсе не такая большая! – с трудом выдавил он из себя и широко раскрыл рот, пытаясь решить, что же еще сказать.

Эту часть он не отрепетировал заранее. Уркхарт отвернулся от него и знаком показал бармену, чтобы тот принес еще две порции коньяка. Потом спокойно посмотрел на О’Нила, все тело которого подергивалось, точно он превратился в муху, попавшую в лапы к пауку. Главный Кнут натянул шелковую нить сильнее.

– Роджер, с сентября прошлого года вы затребовали у агентства ровно двадцать две тысячи триста фунтов на расходы, причем практически не давая отчета в том, на что они ушли. То, что вначале было относительно небольшими суммами, в последнее время превратилось в четыре тысячи фунтов в месяц. Даже во время избирательной кампании такого количества ужинов и приглашений на пару стаканчиков спиртного не бывает.

– Уверяю вас, Фрэнсис, все мои расходы абсолютно законны! – О’Нил уже почти перестал задыхаться.

Когда бармен поставил на стол бокалы, Уркхарт пошел в наступление, чтобы связать свою жертву последней смертоносной нитью.

– А я хочу заверить вас, что знаю, на что вы тратите деньги, – тихо сказал он и сделал глоток коньяка.

Его жертва сидела неподвижно, не в силах пошевелиться.

– Роджер, я – Главный Кнут и по долгу службы вынужден заниматься самыми разнообразными проблемами, какие только могут возникнуть у человека. Вам известно, что за последние два года мне приходилось сталкиваться с семейным насилием, изменами, подлогами, психическими расстройствами… Был даже один случай инцеста. Нет, всё в порядке – разумеется, мы не позволили этому человеку принять участие в перевыборах. Но мы считаем, что поднимать шумиху по такому поводу неконструктивно. Вот почему никто никогда не узнает о подобных вещах. Инцест, естественно, стоит особняком, но в остальном мы, как правило, не занимаемся воспитанием наших соратников. Я считаю, что каждый человек имеет право на одну слабость – до тех пор, пока та остается тайной.

Он немного помолчал и продолжал:

– Должен вам сказать, что один из моих Младших Кнутов – врач. Я назначил его специально, чтобы он помогал мне отслеживать признаки чрезмерного напряжения у наших людей, и у нас огромный опыт в этом вопросе. В конце концов, нам приходится присматривать более чем за тремястами членами парламента, и все они находятся под постоянным прессингом. Вы будете удивлены, если я открою вам, какое количество из них прибегает к наркотикам. Специалисты говорят, что около десяти процентов всего населения, в число которых входят и члены парламента, психологически и физиологически склонны к наркомании того или иного рода. Это не их вина, просто они такими родились, и им гораздо труднее, чем остальным, сражаться с соблазнами вроде спиртного, наркотиков и всего прочего. У нас есть очень симпатичная и закрытая от посторонних глаз ферма в пригороде Дувра, куда мы отправляем их на лечение, иногда на несколько месяцев. Большинство из них полностью пришли в норму и вернулись в политику.

Он снова помолчал, повертел бокал в руке и сделал небольшой глоток, продолжая внимательно наблюдать за О’Нилом.

– Главное – начать действовать на самой ранней стадии, Роджер. Вот почему мы так серьезно относимся к наркотикам. Например, таким как кокаин. В последнее время он превратился в настоящую и чрезвычайно серьезную проблему. Мне говорили, что принимать его стало модно – уж не знаю, как такое может быть – и что его легко купить. А вам известно, что от него могут полностью сгнить носовые перегородки, если, конечно, позволить ему это сделать? Забавный наркотик. Возбуждение наступает мгновенно, и у людей возникает ощущение, что их мозг и органы чувств в состоянии сделать работу пяти часов за пять минут. Будто бы он превращает умного человека в гениального. Жаль, что к нему так быстро наступает привыкание…

Он помолчал еще мгновение и добавил:

– И о том, что он такой дорогой, нам тоже известно.

Уркхарт ни на мгновение не отвел глаз от О’Нила во время своей речи: он находил изысканное, почти непреодолимое удовольствие в страдании своего собеседника, которое отнимало у того силы. Если у него и были сомнения насчет диагноза, который следовало поставить Роджеру, то теперь дрожащие руки и безмолвно открывающийся и закрывающийся рот полностью их прогнали. Когда О’Нил наконец сумел заговорить, его голос напоминал жалобное блеянье.

– О чем это вы? Я не наркоман. Я не принимаю наркотики!

– Разумеется нет, Роджер, – успокаивающе сказал политик. – Но вы должны согласиться, что кое-кто может прий-ти к самым неприятным предположениям, касающимся вас. А вам наверняка известно, что премьер-министр в его нынешнем настроении совершенно не склонен рисковать без причины. Прошу, поверьте мне, речь ни в коем случае не идет о вынесении приговора без суда; просто никто не хочет проблем и ненужного риска.

– Премьер-министр никогда в это не поверит! – взвизгнул О’Нил, как будто его атаковал разъяренный бык.

– Боюсь, председатель партии не продемонстрировал понимания в тех случаях, когда выяснялось, что кто-то из членов парламента принимает наркотики. Разумеется, он ничего не знает, но мне кажется, миляга лорд Уильямс не слишком вас жалует… Впрочем, не волнуйтесь, Роджер, я заверил премьер-министра, что с вами все в полном порядке. Вам нечего бояться. По крайней мере, до тех пор, пока я на вашей стороне.

Уркхарт отлично знал про паранойю, свойственную тем, кто принимает кокаин, и про то, какое впечатление произведет на взвинченные нервы О’Нила придуманная история про нелюбовь к нему председателя. А еще ему было известно, что паранойя идет рука об руку с желанием прославиться и что добиться своей цели Роджер мог только благодаря своим связям в мире политики и постоянной поддержке премьер-министра. Лишиться ее стало бы для него равносильно вселенской катастрофе.

«До тех пор, пока я на вашей стороне», – вертелось в голове О’Нила. Эти слова означали: «Одна ошибка, и ты мертвец». Он окончательно и бесповоротно запутался в паутине, а Уркхарт предлагал ему выход.

– Знаете, Роджер, на своем веку я видел достаточное количество людей, которых уничтожили сплетни, причем сплетни, основанные на косвенных уликах или неприкрытой зависти. Но вам и без меня известно, что коридоры Вестминстера могут стать смертельной ловушкой для менее удачливых, чем вы или я, людей. Это станет настоящей трагедией, если ваша карьера будет разрушена из-за враждебности Тедди Уильямса или если у кого-нибудь возникнут сомнения насчет ваших расходов – и сенной лихорадки.

– Что я должен сделать? – жалобным голосом спросил О’Нил.

– Вы оказались в очень непростом положении, особенно учитывая, что сейчас внутри правительства появились противоборствующие течения. Роджер, я хочу, чтобы вы мне доверяли. Вам нужен сильный друг во внутренних кругах партии, учитывая, что сейчас главная задача премьер-министра – спасти себя, и он не станет тратить время на спасение других.

Главный Кнут снова замолчал, наблюдая за тем, как его собеседник принялся ерзать на стуле.

– Именно для этого я вас и пригласил, Роджер, – добавил он.

О’Нил разрыдался, и слезы ручьями потекли по его щекам.

– Вот что мы сделаем: я скажу руководителям агентства, что каждый пенни потрачен вами совершенно законно, – вновь заговорил политик. – И посоветую им оставить все как есть, чтобы не возбуждать зависти у ваших коллег внутри штаба партии, которые не видят необходимости в большом бюджете на рекламу и которые могут использовать ваши высокие расходы для доказательства своей правоты. Агентство должно считать, что это вполне разумная политика. Еще я позабочусь о том, чтобы премьер-министр узнал, как великолепно вы трудитесь на благо нашей партии. И постараюсь убедить его в необходимости продолжать рекламную кампанию на самом высоком уровне, если он хочет без потерь пережить следующие, очень трудные несколько месяцев. Тогда председатель не сможет урезать ваш бюджет.

– Фрэнсис, я буду вам чрезвычайно признателен… – пробормотал О’Нил.

– Взамен вы будете сообщать мне обо всем, что происходит в штабе партии и – особенно – что замышляет председатель. Он очень амбициозный и опасный человек, который ведет собственную игру и при этом всячески демонстрирует лояльность и поддержку премьер-министру. Но я не сомневаюсь, что мы с вами сможем позаботиться о том, чтобы премьер-министру никто не смог причинить вред и чтобы не пострадали ваши интересы. Вы должны стать моими ушами и глазами, Роджер, и немедленно ставить меня в известность о планах председателя, если вам доведется что-то о них услышать. От этого может зависеть ваше будущее.

Уркхарт старательно отчеканил эти слова, чтобы собеседник понял, что он не шутит.

– Вы и я, Роджер – мы должны стать напарниками. Мне нужна ваша помощь. Я знаю, как сильно вы любите политику и партию, и уверен, что вместе мы поможем ей пережить трудные времена, которые у нас впереди.

– Спасибо, – прошептал О’Нил.

Среда, 30 июня

Бар «Стрейнджерс» в Палате общин расположился в маленькой темной комнате, с окнами, выходящими на Темзу. Сюда члены парламента водили своих гостей или приглашали тех, кто не входил в парламент. Обычно здесь было полно народа и невероятно шумно – посетители обменивались слухами и сплетнями, и сегодняшний вечер не был исключением. О’Нил сидел, опираясь одним локтем о стойку бара и изо всех сил стараясь другим не выбить стакан у пригласившего его члена парламента.

– Еще, Стив? – спросил он у своего безупречно одетого спутника.

Стивен Кендрик в своем светло-сером мохеровом костюме от «Армани», с жемчужно-белыми манжетами и ухоженными ногтями держал в руке бокал горького пива, которое так любят в барах Вестминстерского дворца.

– Тебе лучше моего известно, что гостям не разрешено покупать спиртное, – ответил он. – Да и в любом случае, поскольку я тут всего пару недель, мне совсем не хочется отправлять псу под хвост мою карьеру из-за того, что меня кто-нибудь увидит в компании ирландца и любимого волкодава премьер-министра, который спаивает самого молодого и быстро попавшего в парламент заднескамеечника, представителя оппозиции. Кое-кто из моих особо принципиальных коллег может посчитать такое поведение предательством.

Он ухмыльнулся, подмигнул официантке, и перед ним тут же появилась очередная порция пива и двойная водка с тоником.

– Знаешь, Родж, я все еще не могу прийти в себя от того, что со мной случилось, – продолжил Стивен. – Никак не ожидал оказаться здесь и до сих пор пытаюсь понять, сон это или, может, отвратительный кошмар. Когда мы семь лет назад вместе работали в той крошечной компании по связям с общественностью, кто мог подумать, что ты станешь любимчиком премьер-министра, а я – свежеиспеченным и самым талантливым членом парламента от оппозиции?

– Уж, конечно, не та блондинка-телефонистка, с которой мы по очереди спали, – заявил О’Нил, и оба рассмеялись, вспомнив легкомысленные годы, когда они были моло-дыми.

– Симпатяшка Энни, – задумчиво проговорил Кендрик.

– Мне казалось, ее звали Дженни.

– Родж, раньше я не замечал, чтобы тебя волновало, как их зовут.

Легкая перепалка наконец растопила лед между ними: он начал таять по мере того, как выпитого спиртного становилось все больше. Когда О’Нил позвонил новому члену парламента и предложил пропустить пару стаканчиков в память о старых временах, оба обнаружили, что им довольно трудно возобновить легкие, дружеские отношения прошлых лет. Сначала они держались настороженно и избегали разговоров о политике, которая теперь занимала главное место в их жизни, и беседа была довольно искусственной. Теперь же Роджер решил, что пришла пора бросить пробный шар.

– Стив, что до меня, так я не стану возражать, если ты будешь поить меня до самой ночи. Знаешь, мое начальство так сейчас себя ведет, что и святой станет алкоголиком.

Кендрик проглотил наживку.

– Уж это точно… Похоже, ваши ребята запутались в собственной одежде. Ходят такие странные слухи… Сэмюэль злится на Уильямса за то, что тот собрался взойти на эшафот вместе с премьер-министром, Уильямс возмущен тем, что Коллинридж просрал выборы, а тот вообще находится в ярости на всех и вся.

– Возможно, причина в том, что они просто устали и не могут дождаться, когда можно будет отправиться на каникулы, – ответил О’Нил. – И потому стали похожи на семью, которая спорит из-за того, как сложить в машину вещи перед тем, как отправиться в долгое путешествие.

– Надеюсь, ты не обидишься, если я скажу, приятель, что твоему боссу нужно как можно скорее положить конец неприятным разговорам и склокам – иначе, когда начнутся летние каникулы и он отправится в отпуск, его семья будет больше похожа на стаю бездомных котов. Ни один премьер-министр не может допустить, чтобы циркулировали подобные слухи, иначе они постепенно обретут собственную жизнь и станут реальностью. Однако, думаю, именно в такой момент приходишь на выручку ты вместе со своей пропагандистской машиной. Это что-то вроде Седьмого кавалерийского полка[8], появившегося из-за холма.

– Скорее, это последний бой Кастера, – с горечью сказал О’Нил.

– В чем дело, Родж? Дядюшка Тедди сбежал, прихватив с собой твоих игрушечных солдатиков, или что-то вроде того? – с искренним любопытством спросил Кендрик.

Его старый приятель резким движением осушил свой стакан, и Стивен заказал новую порцию выпивки.

– Раз уж ты спросил, Стив – но это строго между нами, как между старыми друзьями! – то да, наш древний и сильно переоцененный председатель сбежал, прихватив всех солдатиков, – вздохнул Роджер. – Проклятье, нам необходимо найти новых друзей, больше чем когда-либо; но вместо того, чтобы пойти в наступление, Уильямс спрятался за баррикадами!

– Неужели я слышу жалобные стоны главы отдела по связям с общественностью, проливающего слезы из-за того, что ему приказали на некоторое время прикрыть свою лавочку?

О’Нил, не сумев справиться с раздражением, грохнул кулаком по барной стойке.

– Думаю, я не должен тебе этого говорить, но ты и сам скоро узнаешь, так что вреда не будет. Помнишь, во время предвыборной кампании мы громко трубили о программе расширения больничной системы, обещая государственные вложения, равноценные тем, что будут выделены на местах? Блестящая идея. И мы разработали великолепную рекламную кампанию, рассчитанную на все лето, пока вы, ублюдки, будете отдыхать на Коста-дель-Куба, или куда там вы любите ездить.

Кендрик промолчал, никак не отреагировав на его слова.

– К тому времени, когда вы вернулись бы в октябре домой, я завоевал бы умы и сердца избирателей по всей стране, – продолжал его собеседник. – Мы предусмотрели все – реклама, десять миллионов листовок, прямые почтовые рассылки: «Возрождение центров медицинского ухода». Это стало бы великолепным ходом перед партийной конференцией. Но… старый ублюдок перекрыл нам кислород. Вот так просто.

– Почему? – сочувственно спросил Кендрик. – Материальные проблемы после выборов?

– В этом как раз и состоит идиотизм ситуации, Стив. Деньги заложены в бюджет, и листовки уже напечатаны, но он не позволил нам выпустить их в свет. Сегодня утром он заявился с Даунинг-стрит и сообщил, что все отменяется. И ему еще хватило наглости спросить, можно ли будет использовать наши листовки в следующем году. Никакого профессионализма!

Роджер сделал большой глоток водки и постарался выглядеть мрачным, надеясь, что правильно выполнил указания Уркхарта – не слишком рьяно продемонстрировал отсутствие лояльности или чрезмерную откровенность, и что в его словах присутствовала лишь профессиональная обида. Он не имел ни малейшего представления о том, почему Фрэнсис велел ему сочинить историю о несуществующей рекламной кампании и распространить ее в баре для гостей, но считал, что вполне может оказать такую мелкую услугу человеку, от которого зависел.

О’Нил уставился на дно своего стакана, но успел заметить, что Кендрик наградил его пристальным взглядом.

– Почему, Родж? – спросил член парламента, в голосе которого появилось сочувствие.

– Хотел бы я это знать, старик! Для меня все это – тайна за семью печатями.

Четверг, 1 июля

Зал заседаний Палаты общин был относительно новым, восстановленным после войны, когда в него прямым попаданием угодила одна из бомб Люфтваффе, предназначенная для доков. Однако, несмотря на молодость его стен, внутри царила атмосфера старых времен, и порой казалось, что если сесть в тихом углу пустого зала, новая зеленая кожа на скамьях исчезнет и в проходах возникнут тени Четэма[9], Уолпола[10], Фокса[11] и Дизраэли.

Зал предназначался для работы, и об удобствах здесь думали в последнюю очередь: мест для сидения для шестисот пятидесяти членов Палаты было около четырехсот; приходилось прислушиваться к древним микрофонам, встроенным в спинки скамей, склонившись на одну сторону, так что создавалось впечатление, будто парламентарии крепко спят, что иногда соответствовало действительности.

Членов парламента и представителей оппозиционных партий, которые сидели лицом друг к другу, разделяло расстояние, равное длине одного меча, благодаря которому они погружались в состояние благодушия и забывали о том, что настоящая опасность поджидала на скамьях за спиной, а значит, не превышала длины кинжала.

И уж точно премьер-министры помнили, что больше половины членов правящей парламентской партии считают, будто они справились бы с обязанностями премьер-министра гораздо лучше, или жестче, или, наоборот, дипломатичнее. А иногда и то и другое.

Два раза в неделю премьер-министр должен был отчитываться перед членами парламента. Это был так называемый «час вопросов». В принципе он давал возможность членам парламента получать информацию у главы правительства Ее величества, но на практике это оказывалось упражнением на выживание, которое больше походило на то, что происходило на римских аренах во времена правления Нерона и Клавдия, и не имело ничего общего с идеалами сторонников конституции, придумавших эту систему.

Поэтому вопросы членов оппозиции редко бывали направлены на то, чтобы получить информацию, их задачей было раскритиковать и навредить. А ответы на их вопросы редко выдавали какие-либо сведения и были направлены на то, чтобы нанести ответный удар. Последнее слово оставалось за премьер-министром, что давало ему преимущество на поле боя – совсем как в древности, когда гладиатор получал право на последний удар.

Премьер-министры знали, что они должны одержать победу. Кроме того, важно было, как они ее одержали, а не сам факт победы, потому что от этого зависело, насколько громкой будет поддержка их армии. И горе тому из них, кто не сумел бы ответить на вопросы оппонентов быстро и позволил бы им атаковать снова. Шумный энтузиазм правительственных заднескамеечников мог довольно быстро превратиться в мрачное презрение и молчаливое осуждение, потому что премьер-министр, который не доминировал в Палате общин, вскоре начинал понимать, что может рассчитывать на поддержку лишь небольшого числа своих коллег. И тогда ему приходилось беспокоиться не только об оппозиции, которая сидела перед ним, но и о конкуренции у себя за спино-й.

Следующий день после вылазки О’Нила в бар «Стрейнджерс» выдался для премьер-министра очень непростым. Пресс-секретарь Даунинг-стрит находился в растрепанном состоянии из-за того, что его дети болели ветрянкой, а традиционный брифинг получился весьма низкого качества и, что особенно разозлило Коллинриджа, которого переполняло нетерпение, начался позже назначенного времени. Заседание Кабинета, открывшееся в свое обычное время – ровно в десять часов в четверг – тянулось, казалось, бесконечно, потому что министр финансов пытался, не обижая премьер-министра, объяснить, что незначительное большинство на выборах повлияло на финансовые рынки, а это, в свою очередь, сделало невозможным в текущем финансовом году запустить программу расширения больничной сети, обещанную избирателям во время предвыборной кампании. Премьер-министру следовало руководить советом, но дискуссия все продолжалась и продолжалась и в конце концов закончилась неловкостью.

– Возможно, канцлеру казначейства следовало проявить больше осторожности, прежде чем позволить нам давать опрометчивые обещания, – исходя ядом, заявил министр образования.

Канцлер с вызовом пробормотал, что не он виноват в не слишком благоприятных результатах выборов, которые оказались даже хуже, чем ожидали циники с Фондовой биржи, и тут же пожалел о сказанном, хотя и знал, что именно так думают все его коллеги. Коллинридж столкнул их лбами и попросил министра здравоохранения подготовить приемлемое объяснение изменению планов, которое будет доведено до сведения общественности в последнюю неделю перед тем, как парламент уйдет на каникулы – иными словами, через четырнадцать дней.

– Будем надеяться, – сказал семидесятилетний лорд-канц-лер, – что к тому времени все будут заняты составлением приятных планов на лето, вместо того чтобы обсуждать просчеты политиков, принимающих решения.

Таким образом, заседание Кабинета закончилось на двадцать пять минут позже, и премьер-министр опоздал на «час вопросов». Он находился в отвратительном расположении духа и почти не слышал, что там говорили. Когда Генри вошел в битком набитый зал – как раз в тот момент, когда члены парламента получили возможность задать свои вопросы, – он оказался не так хорошо вооружен и внимателен, как обычно.

Впрочем, в первые тринадцать минут и пятьдесят секунд это не имело особого значения: Коллинридж уверенно отвечал на вопросы оппозиции и спокойно, хотя и без особого блеска, реагировал на аплодисменты членов своей партии. Ничего необычного, все как всегда. Спикер, отвечающий за соблюдения парламентских процедур, посмотрел на часы и решил, что у них осталось чуть больше минуты, а значит, до закрытия заседания достаточно времени для еще одного вопроса.

– Стивен Кендрик! – крикнул он, вызывая члена парламента, чей вопрос стоял следующим в повестке.

Новый член парламента впервые участвовал в «часе вопросов», и многие из присутствующих принялись толкать своих коллег, пытаясь узнать, кто же это такой.

– Номер шесть, сэр. – Кендрик быстро встал, чтобы задать вопрос из повестки дня, на который он хотел получить ответ премьер-министра. – Я прошу премьер-министра озвучить его официальные дела на сегодняшний день.

Пустой вопрос, ничем не отличающийся от номера один, два и четыре, заданных до него и направленных не на то, чтобы получить информацию, а на то, чтобы скрыть от премьер-министра, каким будет следующий удар. Такова природа войны.

Коллинридж с задумчивым видом встал, посмотрел на открытую красную папку, лежавшую перед ним на подставке для официальных бумаг, и принялся читать монотонным голосом:

– Я хочу напомнить уважаемому члену парламента ответы, данные мною несколько минут назад на вопросы номер один, два и четыре.

Поскольку Генри сообщил лишь, что намерен провести день, встречаясь со своими коллегами-министрами, а также принять участие в обеде с бельгийским премьер-министром, никто не узнал ничего интересного о его планах – что как раз и входило в его намерения. Гладиаторские любезности подошли к концу, пришла пора битвы. Кендрик встал со скамьи, на которой сидели представители оппозиции.

Стив был игроком – человеком, добившимся профессионального успеха в области, где приветствовались наглость и крутой нрав. Однако он решил рискнуть своим счетом в банке и спортивной машиной, вступив в сражение за «ненадежное парламентское место»[12]. Он не ожидал и, если честно, не особо хотел победить – в конце концов, правительство имело солидное большинство, – но борьба за место в парламенте помогла бы ему в социальном и профессиональном смыслах, сделав его известным. И о нем действительно несколько недель говорили на первых страницах журналов, посвященных связям с общественностью. «Человек, наделенный общественным сознанием» – это отлично звучало в агрессивном коммерческом мире, а возможность при случае назвать то или иное имя оказывалась полезной.

Победа с большинством в семьдесят шесть голосов после трех пересчетов поначалу явилась для Стивена весьма неприятным потрясением. Она означала незначительный доход и дополнительные часы на ниве парламентской деятельности. Кроме того, он понимал, что сделать головокружительную карьеру в политике ему вряд ли удастся, поскольку не сомневался, что, скорее всего, после следующих выборов ему придется искать новое место или работу. Кроме того, роль верного и терпеливого заднескамеечника была не для него. В общем, ему следовало как можно быстрее обрести известность.

Кендрик провел весь предыдущий вечер и основную часть утра, размышляя над тем, что сказал ему О’Нил. Зачем отменять рекламную кампанию, которая может обеспечить партию голосами и которая весьма успешно показала себя во время избирательной кампании? Особенно учитывая, что она полностью готова. С какой бы стороны он ни смотрел, эти новости складывались в единую картину только в том случае, если предположить, что дело в проблемах политического плана, а вовсе не в рекламной акции. Следует ли просто задать вопрос или нужно выдвинуть обвинение? Или надо просто выбрать линию поведения, стандартную для нового члена парламента, и спрятаться в кустах? Стив понимал, что если он совершит ошибку, то первое впечатление, которое сложится о нем и останется навсегда, будет как о полном дураке.

Его короткое замешательство привело к тому, что собравшиеся почувствовали неуверенность, и шум в зале стих. Все пытались понять, что происходит с новым членом парламента. Однако сам Кендрик был спокоен и расслаблен. Он вспомнил, что выиграл с небольшим перевесом голосов, и решил, что должен рискнуть, что ему нечего терять, кроме собственного достоинства, которое в любом случае в Палате общин не имело особой ценности. Стивен сделал глубокий вдох.

– Не объяснит ли господин премьер-министр Палате, почему он отменил обещанную избирателям программу расширения больничной системы?

Никакой критики, никаких лишних слов или фраз, которые дали бы главе правительства время собраться с мыслями и уйти от ответа. Кендрик швырнул свою гранату, зная, что, если он принял неверное решение, довольный премьер-министр ее поймает, и она упадет ему прямо на колени.

Когда новый заднескамеечник снова сел на место, по залу прокатился удивленный шепот. Заседание принимало новый, интересный поворот, и триста с небольшим зрителей, все как один, повернулись к Коллинриджу. Тот медленно встал, зная, что в красной папке нет ничего, что помогло бы ему найти правильный ответ. Правда, все видели, что Генри поднялся со своего места, чтобы ответить на вопрос, с широкой улыбкой на лице, но те, кто сидел очень близко, заметили, как побелели костяшки его пальцев, сжимавших края подставки для документов.

– Надеюсь, уважаемый член парламента постарается не стать жертвой легкомысленного летнего сезона, по крайней мере, до наступления августа. Поскольку он является новым членом парламента, мне представилась великолепная возможность напомнить ему, что за прошедшие четыре года работы нашего правительства финансирование здравоохранения выросло с шести до восьми процентов. – Коллинридж понимал, что ведет себя чересчур снисходительно, но все правильные слова куда-то подевались. – Здравоохранение выиграло больше всех остальных государственных служб от нашей успешной борьбы с инфляцией, что сравнимо…

– Ответьте на чертов вопрос! – нахально выкрикнул кто-то со скамьи оппозиции, и несколько членов парламента повторили то, о чем спрашивал Стивен.

– Я отвечу, когда и как посчитаю нужным! – рявкнул премьер-министр. – Ваш вопрос представляет собой жалкую попытку оппозиции принять участие в происходящем, хотя вам прекрасно известно, что избиратели совсем недавно проголосовали руками и ногами за это правительство. Они нас поддерживают, и я повторю, что мы намерены защищать и их, и больничную систему.

Со скамей оппозиции зазвучали грубые выкрики недовольства, большая часть из которых не могла попасть в «Хансард»[13], однако премьер-министр слышал каждое слово и каждый звук. Его собственные заднескамеечники начали смущенно ерзать на своих местах – они не понимали, почему Коллинридж просто не заявит, что политика правительства не изменилась.

– Членам Палаты известно… что не в правилах правительства заранее обсуждать детали новых планов распределения финансов… Мы сообщим общественности о наших намерениях в свое время, – заявил Генри.

– Но вы все уже обсудили и отказались от программы расширения больничной системы, разве не так? – Почетный и обычно не склонный демонстрировать уважение член парламента от Западного Ньюкасла выкрикнул новый вопрос со своего места, находившегося чуть ниже прохода, так громко, что даже стенографист не мог его не услышать.

На лицах членов оппозиции, сидевших на передних скамейках, появились улыбки, а потом они и вовсе начали хихикать, заметив наконец натянутую улыбку премьер-министра и сообразив, что тот оказался в сложном положении. Их лидер, находившийся примерно в шести футах от того места, где стоял Коллинридж, повернулся к своему ближайшему коллеге и громким шепотом проговорил:

– Слушай, похоже, он попался и пытается сбежать!

Члены оппозиции принялись улюлюкать и хлопать себя по бедрам – они радовались происходящему, точно мерзкие старухи около гильотины.

Напряжение и мучительные переживания тысяч других подобных заседаний наполнили Генри Коллинриджа. Он не был готов к такому повороту событий, не мог заставить себя сказать правду, но и солгать тоже не мог, и ему никак не удавалось подобрать подходящие слова, которые помогли бы ему пройти по тонкой границе между честностью и явной ложью. Глава правительства видел самодовольные ухмылки на лицах перед собой, слышал насмешливые комментарии, вспоминал, сколько лживых инсинуаций в его адрес прозвучало за прошедшие годы, вспоминал горькие слезы своей жены… Он смотрел на море листков с повесткой дня, которыми размахивали вокруг него, и неожиданно его терпение лопнуло. Коллинридж поднял руки вверх.

– Я не обязан выслушивать подобные комментарии от стаи псов! – прорычал он и сел.

Но еще прежде, чем в зале зазвучали голоса оппозиции, наполненные ликованием и одновременно злобой, Кендрик вскочил на ноги.

– Прошу занести мои слова в протокол, господин спикер! Замечания премьер-министра возмутительны и позорны. Я задал прямой вопрос, спросив, по какой причине правительство намерено отказаться от своих предвыборных обещаний, данных пациентам и персоналу больниц, но его ответ представляет собой лишь набор оскорблений и уловок. Я прекрасно понимаю, что премьер-министр не готов признать, что он самым бессовестным образом и по-крупному обманул своих избирателей, однако неужели вы не можете ничего сделать, чтобы обеспечить членов нашей Палаты правом получить честный ответ на прямой вопрос?

Скамьи оппозиции затопила волна одобрения, когда спикер попытался перекрыть шум, чтобы его услышали:

– Уважаемый член парламента – несмотря на то, что он с нами недавно, – похоже, отлично знаком с парламентскими процедурами, а потому должен знать, что я не отвечаю за тон и содержание ответов премьер-министра, точно так же, как и за вопросы, которые ему задают. Следующий!

Пока спикер пытался навести порядок, отчаянно покрасневший Коллинридж встал и сердито вышел из зала, по дороге махнув рукой Главному Кнуту, чтобы тот последовал за ним. В спину ему неслись весьма непарламентские крики «трус!». На скамьях членов правительства царило озадаченное молчание.

– Откуда, черт подери, он узнал?! Кто рассказал ублюдку? – принялся возмущаться Генри, как только захлопнулась дверь его кабинета, находившегося около задней части зала заседаний.

Привычная вежливость и сдержанность премьер-министра Ее величества исчезла, и на ее месте появился дикий уорвикширский хорек.

– Фрэнсис, это плохо, – сказал он уже не так яростно. – Очень плохо. Канцлер вчера представил комитету Кабинета свой доклад, члены Кабинета обсуждали его сегодня, а уже днем оппозиции стали известны детали. О нем знали меньше двух дюжин министров и еще несколько служащих. А теперь знает еще и каждый член оппозиции. Кто слил информацию, Фрэнсис? Кто? Лично я не имею ни малейшего понятия. Вы – Главный Кнут. И я хочу, чтобы вы выяснили, кто это, черт подери!

Уркхарт с облегчением выдохнул. До этой вспышки премьер-министра он опасался, что вина будет возложена на него, и последние несколько минут ему было весьма не по себе.

– Я искренне поражен тем, что кто-то из наших коллег по Кабинету сознательно выдал подобную информацию, – начал он, умело отбросив вероятность того, что утечка произошла по вине кого-то из служащих, сужая круг подозреваемых так, что в него вошли все члены Кабинета.

– Теперь они держат нас за яйца, и мало нам не покажется. Тот, кто это сделал, унизил меня. Я хочу знать его имя, Фрэнсис. Я хочу… нет, требую, чтобы вы нашли мерзавца! А потом мы скормим его воронам.

– Боюсь, что после окончания выборов среди наших коллег появилось огромное количество недовольных. Многие мечтают прибрать к рукам пост, занятый кем-то другим.

– Я знаю, что все хотят занять мое место, но кто мог… кто настолько глуп – или расчетлив и хитроумен, – чтобы сознательно выдать подобную информацию нашим противникам? – возмущался Коллинридж.

– Я не могу сказать точно, господин премьер-министр.

– Ради бога, скажите, что вы думаете!

– Это будет нечестно.

– Нечестно? Говорите, Фрэнсис.

– Но…

– Никаких «но», Фрэнсис. Если это случилось один раз, то может случиться снова. Более того, так и будет! Вы можете намекнуть, выдвинуть прямое обвинение – делайте все, что посчитаете нужным. Нам нельзя терять время, и я хочу получить имя! Или имена, если их несколько! – Коллинридж в ярости пнул ногой стул.

– Если вы настаиваете, я поделюсь с вами своими мыслями. И надеюсь, мне не придется об этом пожалеть. Вы должны понимать, что я не знаю ничего наверняка… Но давайте воспользуемся дедукцией. Учитывая короткий промежуток времени, прошедший до утечки, информация, скорее всего, ушла после вчерашнего заседания комитета Кабинета, а не сегодня после встречи, в которой участвовали все члены Кабинета. Согласны?

Конец ознакомительного фрагмента.