Вы здесь

Картограф. Горгона (Р. Е. Комаров, 2018)

Горгона

Филя отступил к двери, пытаясь проглотить сердце, которое вылетело из грудной клетки и скользнуло прямо под язык. Внезапно зажегся яркий электрический свет. Он на мгновение подарил спасительную слепоту, чьи-то руки, пухлые и липкие от пота, потянули его вперед. Филя приоткрыл один глаз и увидел в проеме двери женщину неопределенного возраста, грузную, в парчовом зеленом халате с рисунком в виде извивающихся змей.

– Тетя? – проблеял он, разлепляя второй глаз.

– Гм, – откликнулась Горгона и тряхнула головой, полной разноцветных бигуди. – Ты кто такой будешь? Уж не племянничек ли мой, Филимон?

– Это я, я. Здравствуйте!

– И тебе здоровьишка. Проходи быстрее, чего топтаться у входа. Дует!

Горгона развернулась и уткой заковыляла вглубь дома.

«А ведь она не такая уж страшная, – подумал Филя и для убедительности подергал себя за ухо. – Просто я не вовремя явился, вот она и не при параде. Как же ей все объяснить? Поверит ли?»

Старушка тем временем забежала вперед и включала свет в комнатах по ходу их движения. Филя не понимал, куда Горгона его ведет: большую гостиную они минули, малую гостиную, предназначенную для приема важных особ, тоже. Комнаты сменяли друг друга, на стенах пестрели гобелены, картины, эстампы, попался камин – над ним, на полочке, стояли великолепные золотые часы в форме собора святого Петра. У каминной решетки, свернувшись калачиком на ковре, лежала облезлая болонка. Между тощих задних лап сверкало полысевшее розовое брюшко. Болонка не подняла головы, она крепко спала. Горгона продолжала свое шествие, как будто хотела за один раз познакомить Филю со всем домом. И только достигнув столовой, решила сделать привал.

На столе виднелись остатки трапезы. Скатерть была чуть смята, три огромных тарелки стонали под грузом костей и огрызков разной величины. Рыбья вонь стала нестерпимой. «Она китов живьем кушает, что ли? Неслабый аппетит!» – дивился Филя, разглядывая округлый мосол размером с боксерскую перчатку. Ему было не по себе. На какой-то самый крошечный миг он допустил мысль, что тетка отужинала человечиной – морскими утопленниками. К счастью, эта чепуха испарились из головы почти тут же, как только возникла.

Горгона жестом приказала ему сесть, и Филя опустился на стул, который под его весом чуть прогнулся и скрипнул от неожиданности. Столовая, в свое время обставленная со вкусом, давно обветшала. Обивка сидений казалась потрепанной, ножки стульев были неприлично раскорячены, на скатерти виднелись застиранные пятна. В плотные занавески набилась пыль, сделав их мутно-голубыми. Филе пришло в голову оригинальное сравнение: будто бы окно – это испещренное морщинами лицо, а занавески – старческие седые космы, висящие вдоль щек. Он хотел развить мысль, но его остановил кашель тетки.

Когда Филя взглянул на нее, он от удивления уронил челюсть. Горгона зверем грызла кость. Ее красный язык туда-сюда скользил по мослу, и в желудке у Фили опять зашевелилась клочковатая тошнота.

– Чего молчишь, племянничек? Воды в рот набрал? – ухмыльнулась Горгона, бросив кость на тарелку.

– Я… – нерешительно начал Филя, и слова, как осатаневшие пчелы над разоренным ульем, заметались у него в голове. – Я очень рад вас видеть, тетя. Как вы поживаете?

– Да лучше всех! – откликнулась та, с интересом рассматривая необглоданные кости. – Где тебя черти носили весь день? Ждала поутру, самовар велела поставить, плюшек Ильинична напекла. А теперь вот сиди без плюшек, съели мы их за день.

– Простите, меня задержали экастро… экстрато… экстраординарные обстоятельства.

Филин язык разбух и едва ворочался между зубов, ватный и толстый. Тетка иронически хмыкнула и сказала:

– Ты изъясняйся попроще, и будет тебе счастье. Говори, где был? И где, леший тебя дери, Настенька?

Вот и подошли они к главному вопросу. Вот она, Голгофа. Филя набрал побольше воздуха в легкие, посмотрел на потолок, где кружились в вихре цветов упитанные, напоминающие молочных поросят купидоны, и выпалил:

– Настю украл краб!

Гласные провалились, и, словно со стороны, Филя услышал, как произносит только сухое «кр-кр». Тетка, тем не менее, расслышала все, как надо, и вздыбила домиком одну бровь, как будто переломила ее от удивления.

– Крааааб? Да что ты говоришь? Уж не Григорий ли свет Антонович?

– Он, он! – Филя вскочил. – Вы его знаете? Едемте к нему! Надо забрать Настеньку, я…

– Постой, постой, молодой человек. Сядь-ка, не виси надо мной. У меня шею прострелило, не могу задирать. Садись, кому сказано!

Филя сел на краешек стула, готовый сорваться в любую минуту.

– Вот что я тебе скажу, – промычала Горгона, присасываясь к кости жирными губами. – Ты напраслину на хороших людей не возводи! Не мог Григорий Антонович украсть дитя, не ври, не поверю. Сам, небось, отдал сестру цыганам, и придумки мне тут придумываешь, над теткой измываешься. Я вас из Гнильцов зачем к себе выписала? Думаешь, ты, недоросль, мне нужен? Корми тебя, пои, платьем обеспечивай, потом ты денег у меня попросишь. Нет и нет! Я Настеньку, сиротку, забрать к себе хотела. Бедняжка растет без материнской любви. Уж я б ее согрела, нарядов от Варьки куча лежит неизношенных… А теперь из-за тебя все прахом!

Филя попытался возразить, но Горгона жестом остановила его.

– Не перебивай, молод еще перебивать! Видно, покойник Митька мало тебя порол. Я ж ему писала – пори по субботам после бани без пропуску, иначе загубишь ребенка… О чем это я? А, вот! Переночуй у меня сегодня, так и быть, а завтра чтобы духу твоего не было. Пока Настеньку не найдешь, ты мой порог не переступишь. И слово мое крепкое! Ильиничне прикажу Полкана на тебя спускать. Сунешься – порвет портки в лоскуты. Понял меня? Понял?

Чего уж тут было не понять! Филя потупился. Он усиленно рассматривал выщербленный паркет, на котором особо выделялись следы собачьих коготков. Конечно, он недосмотрел за сестрой, но он все же надеялся, что влиятельная тетка поможет ему в поисках.

– А вы знаете… – тихо начал он.

– Говори громче, – гневно рявкнула тетка. – Еще шептать мне тут будет! Выискался скромник! Сидит, глазки опустил, мол, не виноват, пожалейте. У, ирод!

Горгона, казалось, распаляла саму себя, чтобы изгнание Фили из дома выглядело последней, вынужденной мерой наказания для отпетого негодяя.

– Я хотел спросить, где живет Григорий Антонович. Вы знаете? – уже тверже сказал Филя и вдруг, дивясь своей наглости, ухватил с ближайшей тарелки ржаной колобок и полностью запихал его в рот. Терять было нечего, а голод от нервов накатил свирепый.

– А ты, я гляжу, нахал! – тетка откинулась на спинку стула и скрестила на груди полные руки. Филя заметил, что они сплошь были покрыты волосками, которые встали дыбом то ли от холода, то ли от возмущения. – Ничего я тебе не скажу! Еще заявишься к нему и будешь морочить голову, меня опозоришь. Дудки! И забудь об этом думать. Ищи Настеньку там, где потерял. А теперь уходи, сил моих нет на тебя смотреть. Ильинична тебя проводит. Все, ступай, а завтра выметайся.

Филя пожал плечами и встал. Немного подумав, он схватил со стола еще три ржаных колобка и вышел за дверь, где его поджидала старушка.

– Распекала? – спросила она шепотом.

– Да уж, не без того, – пробурчал Филя, шагая за ней по темным коридорам. Свечка в руках у старушки ходила ходуном, и пламя ее дергалось, как маленькая живая фея, запутавшаяся в паутине.

«Электричество экономит! Скупердяйка!»

– Не бойся ее, она добрая, – примирительно сказала старушка и отворила перед ним низкую дверь. Филе пришлось наклониться, чтобы пройти внутрь. Он уже хотел возразить, что вовсе тетка не добрая, а наоборот сущая мегера, как пребольно врезался головой в потолочную балку. Старушка отдала ему свечку, шепнула: «Спи-отдыхай!» – и исчезла. Ему предстояло провести ночь в чулане под лестницей, где, застеленная ветошью, стояла жесткая койка, на которой, должно быть, спал тот самый Полкан, упомянутый теткой как разрыватель штанин. Смердело собачатиной, в углу деловито скреблась мышь. Филя неловко повернулся, и на него повалились щетки, швабры, тряпки, за шиворот угодил обмылок, который пришлось вылавливать, вывертывая руки кренделями.

Кое-как Филя отодвинул щетки, мышь при этом на пару минут затихла, испуганно прислушиваясь к возне нового жильца. Ветошь он тоже сбросил на пол и лег, не раздеваясь, на жесткие доски койки. Да лучше б он остался в камере! Там хоть меньше воняло, и был собеседник. Филя долго ворочался. Он был довольно костляв, за последние три месяца с его тела исчезло последнее мясо – он копил деньги перед поездкой в Бург и часто пропускал ужин, который и без того был крупа да вода, и даже без масла. Лучшие куски оставлял Настеньке. Принесет соседка яичко – он его готовит сестре. Даст дед Силантий меду – сестра кушает. Вот и отощал, а теперь поспи-ка на хребтине! Встретились в чулане две тверди – старая древесина и молодые хрящи.

И все же он уснул. Дрема упала на него, как подушка на лицо, разом забив дыхание. Он плыл по длинной реке – во сне она ему казалась синей веной, пронизывающей тело-равнину насквозь, от макушки до пяток. Поток разносил холод по всем клеткам, и вот уже мышцы стали льдом, кишки сковало, под носом сосулька наросла. Вдруг сквозь мертвенную стужу прорвался тихий голос, теплый, как хомячок, зажатый подмышкой.

– Вставай! – шептал он. – Рисуй!

– Как же я буду рисовать? – спросил Филя. – Ведь темно. Свеча потухла.

– А ты подуй на нее, она и загорится.

Филя сел, в руке его, как у покойника, была зажата свеча. Он дунул на нее легонько – почти не выдохнул ничего, так, поцеловал воздух, и вспыхнуло пламя. Оно было ярким и праздничным. Сердце, окаменевшее от невыплаканной слезы, медленно оттаивало. Оно билось так громко и настойчиво, что у Фили зазвенело в ушах.

– А что теперь? – спросил Филя. – У меня ведь ни бумаги, ни чернил нет.

– Как это нет? – удивился голос. – В кармане посмотри!

Филя вынул тряпицу, которую дал ему Витя. Только сейчас он понял, что это был кусок старого пергамена, выдранный из церковной книги. Буквы были впопыхах соскоблены, текст различался, но прочесть его Филя почему-то не мог, перед глазами плыло.

– А чернила? – спросил он.

– Кровушка-то тебе на что? Ножик под кроватью, режь!

Филя наклонился и нащупал нож. Это была суровая финка с металлической ручкой, на которой выпукло блестел корявой чешуей завитый в три кольца дракон. Филя долго думал, что резать: палец кольнуть или сразу жилу.

– Пальчик! Пальчика будет достаточно, – шепнул голос ласково. Он напоминал заботливого дядюшку, который уговаривает мальчика принять укол. Ведь не членовредительство это, а медицинская процедура.

Филя зажмурился и чиркнул по пальцу лезвием. Боль обожгла руку, и он закусил губу, чтобы не застонать.

– Чего ты ждешь? Рисуй, – потребовал голос.

Филя окунул в собственную кровь указательный палец, осмотрел его, будто видел впервые, и нанес на тряпицу несколько мазков наугад. Он вдруг понял, что рисовать с закрытыми глазами ему сподручнее – вид крови не так волновал и рука двигалась увереннее. Рана начинала затягиваться и подсыхать, а еще надо было сделать пару десятков мазков.

– Режь еще! – плотоядно сказал голос. – Не жалей, до свадьбы заживет.

«А будет ли она, эта свадьба?» – подумал Филя, расковыривая рану. Кровь хлынула с новой силой, покатилась по ладони, залилась в рукав. Наконец рисунок был закончен, и Филя в истоме опустился на кровать. Тряпица расположилась у него на животе.

– Отдыхай, картограф, и жди гонца! – шепнул голос напоследок и затих. Мышь пронзительно пискнула, заскреблась в агонии. Раздался неприятный хруст, кто-то пережевывал хлипкие кости, давясь шкуркой. И вот опять ночное беззвучие поглотило все кругом – и щетки, и рванину на полу, и скорченного в позе эмбриона Филю, и тряпицу, упавшую с его тела на доски кровати. Ничего не было, тьма и пустота воцарились в чулане, и не было им имени, ибо имена дают лишь живым и мертвым. Не было снов, и поэтому, когда мучительная зябь пробудила Филю, он чувствовал себя усталым, выпитым до дна. Хотелось к огню, к людям, но не было сил встать.

Дверь заскрипела, вошла старушка. Ей не пришлось нагибаться – видно, когда делали этот чулан, потолок вымеряли ей по росту.

– Ты, часом, не помер? – она потрепала его по щеке, почти нежно, почти по-матерински. – Вставай, уж полдень. Хозяйка злится, тебя к себе требует.

Филя сел и огляделся. Спросонок он не мог понять, где же находится, вокруг все было незнакомое. И кто эта бабушка в шерстяном платке и домотканом платье?

– Батюшки! – вскричала старушка. – Чтой-то у тебя рука вся в крови?

Филя тупо посмотрел на руку. И правда, левая кисть была неприятно стянута корочкой запекшейся крови. «Сильно я зацепил, надо было пощадить палец», – подумал Филя, и взгляд его пал на тряпицу. Сон как рукой сняло. Он быстро схватил ее и спрятал. Никто, никто, кроме него, не должен этого видеть. Заметила ли старушка? Но она, казалось, оцепенела от вида крови и тихо подвывала от жалости, причитая и всплескивая по-беличьи худыми руками.

– Это… я тут в темноте на ножик напоролся, – брякнул Филя, смущенно оправляя ворот рубашки. – Ничего, уже зажило, мне совсем не больно.

– Какая ж темнота? – удивилась старушка. – Я почто тебе свечу дала?

– А она потухла, – простодушно сказал Филя. – Как я тут один остался, сразу же. Я полез спички искать, а там ножик. Вот он…

Ножа нигде не было. Финка с драконом, грозная, как зуб хищника, исчезла, видимо, завалившись куда-то под вонючее тряпье. Копаться в нем Филя побрезговал.

– Пойдем, мой сладенький, я тебя перевяжу, – сказала старушка, и Филя, согретый нежданной заботой, малым теленком поплелся за ней. Они добрались до кухни, где стоял пар от многочисленных кастрюль и сковородок. Старушка наполнила миску водой и погрузила туда раненую Филину руку. Палец неприятно защипало.

– Терпи! – сказала старушка, увидев, как Филя морщится. – Сейчас анисовой водкой протру.

Откуда-то из недр шкафа она вытащила штоф и откупорила его. Терпкий запах аниса ударил в ноздри, вспомнились пастилки от кашля, которыми мама любила потчевать Филю, когда у того болело горлышко. Плеснув водки на чистый кусок полотна, старушка нежно протерла ему каждый палец, мурлыча себе под нос.

У Фили кружилась голова. Ему было приятно, что есть в этом городе хоть одна живая душа, которой не все равно, что у него приключилось с рукой. И все же он хотел побыстрее остаться один, чтобы рассмотреть рисунок – тот, что он собственной кровью вывел на Витиной тряпице. Значит, это был не сон! Да не сошел ли он с ума? Говорят же, что сумасшедшие слышат голоса и повинуются им. Вот и его черед настал! Увезут в желтый дом, и тогда кто будет спасать Настеньку? Тетка? Эта бессердечная Горгона? О, злая сиротская доля!

– А поесть можно? – спросил Филя, когда старушка справилась с перевязкой. Запахи кухни душили его, и он сглатывал поминутно набегающую слюну.

– Вот, держи, только хозяйке не говори.

Старушка поставила перед ним полную миску дымящейся каши. Филя судорожно ел, обжигая язык и отфыркивая комки. Каша была масляной, сладкой, невыразимо вкусной, и он думал только об одном, можно ли попросить еще. Когда он закончил, старушка второй раз наполнила миску. Он уже ел медленнее, сосредоточенно и важно, как привык делать дома. Третью миску он опорожнил только наполовину, и остаток торопливо был унесен. Видно, за ним доест Полкан или плешивая хозяйская болонка. Внезапно Филя вспомнил, что украл из столовой колобки, но в карманах их не оказалось. Съел во сне? Догрызла мышь? Унес таинственный обладатель голоса?

Чертовщина творится, да и только. Филя встал, отряхнулся, поблагодарил старушку за завтрак, и они вместе двинулись в гостиную, где их поджидала хмурая и оттого казавшаяся еще более грузной Горгона. Она утопала в огромном плюшевом кресле с вычурными ручками, в ногах на бархатной подушке дремала та самая болонка, растопырившая лапки, как дохлая.

– Спать до обеда изволим, барин? – поинтересовалась Горгона. – Ты, да ты – она показала пальцем на Филю – пойди-ка сюда, поближе. Я тебе что сказала, утром выметайся. Времени уже час, а ты все здесь. Как это понимать?

– Не успел выместись, – сказал Филя.

– Ты мне не дерзи! – взвилась Горгона. – Молоко еще на губах не обсохло! В наше время молодежь стариков почитала, в пояс кланялась, шапки ломала. А он, видите ли, рассупонился тут и стоит фертом. Щенок!

«Опять распаляется, – подумал Филя, отступая к камину. – Сейчас еще ударит».

Но тетка лишь топнула ногой, разбудив при этом болонку, которая испуганно взвизгнула и вскочила – морда в липкой слюне, глаза в кучу. Собачка покрутилась, кусанула блох, резвившихся в чахлой шерсти и улеглась обратно как ни в чем не бывало. И захрапела, тварь такая! Филе ужасно захотелось спать, под веками будто перекатывался песок.

– Ну, я пойду тогда, – сказал он грустно. – Прощайте, тетя!

– Я тебя еще никуда не отпускала, – заявила Горгона. – В моем доме я решаю, кому когда уходить. Слушай меня, недостойный отпрыск семейства. Я приму тебя назад только с Настенькой, моей куколкой, а без нее можешь на порог не показываться. Ты меня понял, олух царя небесного?

Филя почувствовал, как гнев распирает ему ребра. Довольно оскорблений с него. Сжав покрепче кулаки, чтобы не вырвалась грубость, он коротко кивнул и направился к двери.

– И денег не дам, помни! Хоть с Настенькой, хоть без. Не дам! – неслось ему вслед.

«А мне и не надо, – злился он. – От вас я и медной полушки не возьму. С ваших денег грязь не сходит».

Старушка подсуетилась и ловко накинула ему на плечи пальто. Вне себя от глухой, едва сдерживаемой ярости, он вышел, не поблагодарив ее. Пуговицы застегнул только на улице, когда ветер забрался к нему за пазуху и принялся там баловаться. Все, теперь он остался совсем один – ни родственников, ни друзей, отрезанный ломоть. Что делать? Куда идти?

– Замерз, цуцик? – весело спросил знакомый голос.

Филя поднял глаза и увидел, что у обочины стоит автомобиль: окно приоткрыто, и из него высовывается розовощекое лицо Вити.

– Садись, – сказал Витя. – Долго же пришлось тебя ждать. Весь бензин сжег. Давай быстрее!

Филя оглянулся, бросил прощальный взгляд на теткин дом и сел в машину. Там было тепло, пахло табаком и семечками. Витя сиял улыбкой, как будто выиграл в лотерею миллион. Под правым глазом разлился могучий фингал, от уха вниз шла рваная царапина. Чисто кот! Драный, дворовый бандюга, расхититель воробьиных гнезд.

Филя улыбнулся в ответ.

– Как ты спасся? – спросил он.

– Не спрашивай, долгая история. Помяли маленько бока, но живой ушел. Они меня прижали к стене, я за камушки зацепился и вскарабкался. Один меня такой за ногу хвать, я ему по рылу галошей съездил. Перемахнул стену и ходу, а там темень, колючки со всех сторон. Вот, зацепило, – Витя показал на царапину и махнул рукой, дескать, это мелочи, забудь. – Догонять не стали, сами боятся. Я одной левой могу десятерых забороть.

Витя подумал немного, не слишком ли прихвастнул, и добавил с важностью:

– Ибо Витязь.

– Куда же мы поедем? – спросил Филя. – Я теперь официально бездомный.

– Ко мне, – сказал Витя, заводя мотор. Машина взревела, чихнула и окуталась густым паром. – Тряпочка, что я дал тебе, не потерялась?

В голосе Вити чуть слышно звенела тревога.

– Не потерялась, но я ее испортил.

– Как испортил? Порвал?!

– Нет, хуже, – и Филя протянул ему тряпицу рисунком вверх.