Цыганка
Филю мотало, как на качелях: он то вскакивал и хватал за рукава проходящих мимо стряпчих, то на долгие минуты погружался в угрюмое молчание. В отделении, куда его привел городовой, было многолюдно. Стоял запах пота, кофе и крепких сигарет, от этой смеси Филю тошнило. Поминутно трещали телефоны, со всех сторон комнату пронзали крики:
– Вы кого там приволокли? Опять Дусэ? Сюда его, ко мне.
– Где формуляр номер пять? Кто-нибудь видел?
– Возьмите трубку! Я занят.
– Я печатаю!
– Василия Николаевича нет, перезвоните после трех.
Филе стало жарко, по спине потекла струя. Он рванул с шеи шарф, расстегнул пальто и встал. Стул казался ему горячее адской сковороды. Городового нигде не было видно. Филя пересек приемную и вошел в первую же открытую дверь, оказавшуюся, как он узнал много позже, кабинетом околоточного надзирателя. Стены, выкрашенные в темно синий, жадно поглощали дневной свет. Напротив окна висел портрет императора в окружении дипломов, грамот, вымпелов и медалей, вкривь и вкось подвешенных на разномастных гвоздиках. За столом сидел, набычившись, неопределенного возраста толстяк в штатском. Филя пригляделся и понял, что тот крепко спит: нижняя губа отвисла, голова мерно покачивается над неисписанным листом, ручка, зажатая меж пальцев, уже готова выпасть и укатиться под стол.
Что же, заговорить с ним или потихоньку выйти? Филя совсем растерялся. И вдруг из коридора грянула цыганская песня, да так громко, что толстяк всхрапнул, как конь, и поднял на Филю мутные красные глаза, в которых читалось начальственное недовольство.
– Ты кто? – спросил толстяк.
– Я тут … у меня сестру похитили, Настеньку! – выпалил Филя, подбираясь поближе.
Толстяк сморщился и, сжав невольно пальцы, чиркнул ручкой по листу, словно пытался его разрезать.
– Я тебя спрашиваю, кто ты!
Филя замялся. Что от него требуется? Имя, род занятий, место проживания? Из всего этого у него в наличии только одно.
– Филимон Чартков, – залопотал он по-заячьи. – Мы с сестрой сегодня приехали. Прибыли. На поезде, на паровом таком, знаете. К дяде, то есть к тете. Из Гнильцов.
Мужчина уперся в столешницу пудовыми кулаками, приподнял с усилием свое дебелое тело (при этом кресло издало премерзкий чпок) и гаркнул во все горло:
– Я тебя не спрашивал, откуда ты! Ты что, глухонемой?!
– Нет, я… я в порядке. Простите, что побеспокоил, – Филя, окончательно потерял присутствие духа. Он попятился к двери, сминая ковер.
– Стоять! – закричал мужчина. – Мордовцев, тащи его в пятнадцатую. Разберемся, что ты за фрукт.
В двери вмиг нарисовался дюжий мужик, по виду обычный дворник. Он схватил Филю за шкирку и поволок из кабинета.
– Ай! – закричал Филя. – Что вы делаете? Пустите! Пустите, я сам пойду.
Но дворник упрямо и молчаливо волок его куда-то вниз, по лестнице. Идти спиной в темноту по крутым ступеням было страшно, но Филя, вопреки собственным ожиданиям, не оступился. Внизу стоял затхлый мышиный запах, неприятно – жирно, с чавканьем – струилась вода. Узкий коридор заканчивался тупиком. Слева и справа были клетки, наполненные живыми людьми. При виде дворника арестанты вскочили на ноги, схватились за прутья и принялись истошно вопить. Дворник невозмутимо тащил Филю вглубь, словно вокруг стояла благодатная тишина. Они подошли к последней клети, дворник открыл дверь и втолкнул Филю внутрь. Решетка скрипнула, звякнул замок, и вдруг стало тихо. Вопли улеглись, осталось только журчание воды, приправляемое изредка невнятным гулом, как будто время от времени где-то поблизости проезжал тяжёлый железнодорожный состав.
Филя огляделся. Камера была небольшой – не больше пяти аршин в длину и ширину. У стен стояли кровати с вонючим, веками не менянным бельем. Из оконца лился унылый свет, железная решетка дробила его на доли. В углу лежал огромный узел с цветными тряпками. Филя вздохнул и брезгливо присел на кончик кровати, сдвинув матрас. Как это все произошло? Почему он оказался в каталажке? За что, за что, за что?
– Ты, красавчик, как здесь очутился? – вдруг раздался хриплый голос.
Филя обернулся. Из узла с тряпками на него смотрели человечьи глаза – блестящие, как антрацит. Цыганка!
– Не знаю, – сказал он, разворачиваясь к ней. – Бросили сюда ни за что.
– Э, – сказала цыганка. – Все так говорят! Меня тоже ни за что, веришь – нет?
Она коротко и злобно хохотнула. А Филя тем временем думал, что странно как-то оказаться в одной камере с женщиной. Он всегда считал, что если людей и сажают в клетки, то хоть делят – отдельно мужиков, отдельно благородных. А женщин вообще здесь быть не должно! Вопиющее нарушение законов империи! Эта мысль взбодрила его, он вскочил на ноги, дернул на себя прутья и закричал:
– Выпустите меня отсюда! Я не преступник! Я пришел заявление писать. Слышите меня?
– Не галди, – сказала цыганка, шурша тряпками. – Они сами за тобой придут.
– А когда?
– Бывает, через день. А порой тут и неделю просидишь, ни одна собака не сунется.
– И что же, вот так – без еды, без воды, без?.. – Филя не решился произнести при ней слово «уборная». Хоть и цыганка, а все же женский пол.
– Почему без еды? – пожала плечами та. – Дают иногда. Вечером придет уборщик, кинет миски, вот и весь разговор. Следующая кормежка утром. На баланде не разжиреешь, а жить можно. В холода я, бывает, толкну городового, плюну ему в харю, он меня сюда приведет, два дня греюсь, жру, потом опять на свободу.
Филя озадаченно смотрел на цыганку. Это было существо из другого мира. Не такое экзотичное и опасное, как краб, но все же дикое и немного жуткое в своей звериной жажде жизни. Ему захотелось разглядеть ее, по голосу было не понятно, молодая она или старая, красивая или нет. Цыганка же продолжала возиться в своем углу, укутываясь в тряпки.
С полчаса в камере стояла тишина. Вдруг цыганка поднялась и сказала Филе:
– А ну-ка отвернись!
Филя послушно повернулся лицом к коридору. По полу загремел железный таз, раздался звук льющейся воды, но не такой, как раньше, – тюремный, удаленный, а весьма близкий и недвусмысленный. Таз шваркнул по полу, и все опять стихло. От койки потянулся смрад.
Филя застыл в одной позе, как будто вся его спина превратилась в цельный кусок гранита. Он не мог найти в себе силы повернуться и снова посмотреть на цыганку, которая, судя по шуршанию, опять уселась в угол.
– Что, золотой, томно тебе? – спросила она с издевкой. – А ты не стесняйся, тоже тазик доставай. Здесь у нас все попросту, без затей.
– А отвернуться тогда зачем просили? – вскричал Филя.
– Чтоб секрет мой не увидал!
«Какой еще секрет?! Может, она тоже монстр? Скрывает под юбками чертов хвост или рыбью чешую?» – подумалось ему. Филя вздохнул, собрал в кулак все свое мужество и повернулся к ней. Запах чуть улегся, хотя дышать было неприятно. Цыганка копалась в тряпках: то ли вылавливала блох, то ли искала что-то.
– Давай я тебе погадаю! – предложила она, поднимая на него горящие темные глаза. – Даром, как соседу, всего за рублик. Вынимай кошель, знаю, у тебя есть.
Филя невольно потянулся рукой в карман, да так и застыл. Она его ограбить хочет. Потерять сестру, чемодан, свободу, а сейчас еще и с деньгами расстаться! Нет, он ей не позволит, он себя в обиду не даст.
– Не нужно мне гадать! Оставьте меня в покое!
– Ты, яхонт мой, боишься, что я тебя оберу? Ай-вэй, людям верить надо! Иди сюда, не робей, не нужен мне твой рублик. Так погадаю! Счастливый будешь, любимый будешь, жену богатую найдешь! Зара не врет.
Значит, Зара. Имя пронзило сердце Фили, как вязальная спица. Он слышал его раньше. Да что там раньше, сегодня – то ли на вокзале, то ли во сне. Он протянул цыганке руку и зажмурил глаза. Цепкие сухие пальцы стиснули ладонь, разгладили ее, прошли по бугорку, ведущему к мизинцу, пощекотали запястье. И вдруг цыганка отпустила его руку, и он пребольно ударился об угол кровати.
– Не буду я тебе гадать! – резко сказала Зара.
– Вы же сами предложили!
– А теперь не хочу. Убирайся!
– Куда же это я уберусь? – возмутился Филя.
– Куда хочешь. Поганый ты! Фу, фу!
Вот теперь он еще, оказывается, и поганый. Обижаться на цыганку было глупо, но Филя все равно надулся. Бург, манивший золотом фонарей, искрами витрин, пестротой иноземного платья, оказался неприветливым и грубым. Все ополчились против чужака, гонят его, обирают, обзывают, отнимают самое дорогое, что есть в жизни. Где в мире справедливость? Что он такого совершил? За что наказан?
Зара в своем углу шипела, как змея, сыпала проклятьями. Филя с трудом разобрал слова: «Вот еще… черт такой». Все остальное было нечленораздельной кашей свистящих и шипящих звуков незнакомого языка – вроде как даже не цыганского, а особого, клокочущего наречия Преисподней. Филя был с детства суеверен: он плевал в сторону черных кошек, перешагивал щели между плитами мостовой, старался не проходить под прислоненной к стене лестницей. И теперь, когда ему так грубо отказали в гадании, его разбирало любопытство и ужас перед неизвестной, но мрачной судьбой, начертанной у него на руке. Он механически отирал ладонь о штаны, будто пытался соскоблить дурноту с кожи.
– Простите, а все-таки, почему вы не хотите мне погадать? – осторожно спросил он цыганку. – Я скоро умру?
– Такие, как ты, всех переживут, – буркнула Зара и принялась неистово чесаться.
Звучало обнадеживающе. Смерть, вставшая было за плечами, отплыла в туманную даль глубокой старости.
– Значит, дело в другом? Я стану преступником, сопьюсь, убью много народа?
– Очень может быть, – сказала цыганка, подаваясь вперед и хватая его за руку. – Хочешь знать? Ну, смотри. Вот линия жизни – длинная, как волос, вишь, куда загибается. Жить тебе до ста лет, чтоб мне сдохнуть.
Она так смачно сказала «сдохнуть», что Филя невольно покосился на нее с опаской: вдруг и правда умрет здесь прямо в камере, а потом это на него повесят? Дескать, довел бедную женщину до смертного исхода. И тогда каторга, каменоломни, чахотка. А Настенька как? Кто ее будет вызволять из беды?
– Нет уж, вы живите, – решительно сказал Филя. – Что там дальше?
– А вот что! Глянь, тут у тебя усики такие от пальца расходятся.
В полумраке усиков было не разобрать, но Филя на всякий случай кивнул.
– Эти усики есть метка дьяволова. Он тебя когтями пометил еще у матери в утробе! Пойдешь по кривой дорожке, будешь черные дела делать.
«Похоже, я стану маньяком. Хорошо бы не насильником, я этого не переживу», – с тоской думал Филя, безвольно свесив голову на грудь. Цыганка тем временем продолжала лапать его руку, выдавливая судьбу из мякоти на поверхность для лучшего обзора.
– Тебя под счастливой звездой зачали, а не вышло путного. Бог хотел, чтоб ты мир расписал, как яичко на Пасху, а дьявол пронырнул и испортил все. Малевать будешь, этого уж не отнять, а красоты-то божьей погаными руками не намалюешь, нет-нет.
– А зачем дьяволу картины? – озадаченно спросил Филя, выходя из транса. Он живо себе представил котлы с кипящей смолой, между которыми он, пристроившись с мольбертом, рисует поясной портрет Сатаны в парадной тоге. Он мотнул головой, прогоняя дурацкое видение.
Зара презрительно фыркнула:
– Вот же глупый! Какие картины? Дьяволу не этого надо. Он двери открывает, в пламя людей затаскивает, а ты ему в этом поможешь!
– Я ему эти двери нарисую, что ли? – недоверчиво усмехнулся Филя и вдруг понял, что цыганка не шутит. Ему и в самом деле предстоит нарисовать дверь в Ад! От сознания того, что он, может быть, новый Данте, Филя несколько окрылился. Нет, не то чтобы он хотел помогать дьяволу, но прогулка по загробному миру еще при жизни может быть любопытным опытом. В конце-то концов, неплохо заранее познакомиться с местами, куда рано или поздно попадешь. Завести полезные знакомства, облюбовать тихий уголок, застолбить нары получше.
Поймав себя на том, что он уже мыслит, как преступник, Филя заулыбался. Приспосабливаться к новым условиям жизни не было его талантом, он никуда надолго не выезжал из провинциальных Гнильцов, где по вечерам мог без ошибки сказать, в каком дворе лает собака. Сейчас же, попав в Бург, он начал меняться. Ему удалось сломить сопротивление цыганки, заставить ее погадать! Камера, смрадная, сырая и тесная, теперь уже казалась почти родной. Он сильный, он смелый, он прихвостень… нет, помощник самого дьявола. Впрочем, все это шутки.
Удивляло только одно: цыгане – люди необузданные, алчные и с нечистой силой состоят в родстве. А Зара плюется и шипит, как бабка в церкви, когда не к той иконе свечку понесешь. Почему так?
И вдруг раздался звук шагов, зашумели арестанты. К камере, где сидел Филя, подошел городовой – тот самый, что встретился ему на вокзале – и деловито звякнул связкой ключей.
– Ты чего здесь сидишь? – поинтересовался городовой у Фили.
– Я бы тоже хотел это знать! Куда вы исчезли? Я вас ждал, ждал… и вот, сюда угодил, сам не знаю, как.
– Давай, на выход! – сказал городовой и открыл дверь.
Цыганка подняла голову:
– Красавчик, а я?
– А ты сиди, дура, – сплюнул городовой. – Говорил тебе не рыскать возле участка? Говорил? Надо покормиться, иди на Сенную или к Львиному мосту, там дворники не смотрят. Эх, да что с тобой говорить, бестолковая!
Зара фыркнула.
– Так я ведь погреться к вам зашла. На улице свежо!
– А в камере еще свежее, – заметил городовой. – Ладно, некогда мне с тобой разговаривать. Давай, юноша, на выход! У меня еще дел выше крыши.
Филя послушно встал с нар и пошлепал за городовым по сырому полу. Цыганка кинулась к решетке и крикнула ему вслед:
– Попросит он тебя чудищ малевать, не соглашайся! Слышишь, не соглашайся – беда будет!
Филя оглянулся и даже сделал маленький шаг назад, но городовой подгонял его, и вот они уже поднимаются по лестнице наверх, в управу. Свет, хоть и был неяркий, ослепил Филю. Он долго не мог сморгнуть слезы, внезапно набежавшие на глаза. Платок, что лежал вместе с кошельком, куда-то запропастился. Так вот оно и бывает у помощников дьявола – то платок пропадет, то сестра. Нет им ни в чем удачи!
Следующие три часа Филя провел, старательно заполняя бумаги. Стряпчий – худощавый старичок с трясущейся верхней губой и густыми волосами в носу – подсовывал ему бланк за бланком, в которые надо было бесконечно вписывать буквы и цифры. Стоило перелезть на следующую строчку или нарисовать запятую не на положенном месте, как старичок выхватывал бумагу из-под руки, рвал ее в клочья, и все приходилось заполнять заново. Филя так уработался, что пот насквозь промочил ему воротник и спинку рубашки.
Когда формальности были соблюдены и стряпчий удалился с бумагами в один из кабинетов, городовой сказал, что теперь Филе предстоит самому регулярно наведываться сюда и узнавать, как идут поиски. Обычно похищения расследуются быстро, особенно если это касается детей. «Так что, – бодро заключил городовой, – заходите через недельку-другую, уж какой-то след отыщется».
– Через недельку?! – ошарашенно переспросил Филя. – Так долго?
– А что вы хотели? Город большой. Пока все притоны обыщешь, пока свидетелей допросишь…
– Так нет же свидетелей. Вы там рядом были и ничего не видели!
– Найдутся, не бойся. Кто-кто, а свидетели всегда есть. Ступай, я занят.
Городовой по-отечески хлопнул Филю по плечу и подтолкнул к выходу. Ничего не оставалось делать, как только уйти.
На улице метель зло куснула ему щеки. Колючий снег летел в лицо, заставляя щуриться. Сменилась погодка. Грядет зима, неотвратима. Эх, утки, утки, улетели бы вы днем раньше подобру-поздорову, а теперь отморозите лапы, конец вам.
Поразмыслив, Филя решил отправиться к тетке – что еще оставалось делать? Он поднял руку, чтобы поймать такси.
Черный автомобиль вырвался к нему из пелены снега, как рука из-под одеяла.
– До улицы Пушкина подбросите? – спросил Филя, когда опустилось стекло.
– Не вопрос, – откликнулся водитель и распахнул дверь. – Садись!
– А сколько? – поинтересовался Филя.
– Договоримся!
Что ж, значит так тому и быть. Филя сел внутрь и обомлел. Водитель был юный, моложе его года на два, розовощекий и крепкий, со светлым пушком над губой. Волосы цветом, как пшеничная копна, и столь же жесткие. Но главное не это. Водитель был одет в настоящую кольчугу! Она струилась по телу, отбрасывая на приборную доску причудливые блики.
– Витя, – протянул руку водитель. Филя крепко и с удовольствием пожал его большую ладонь. – Витя Зязин. Можно просто Витязь. Меня здесь каждая собака знает. Поедем, помолясь?
Филя кивнул, автомобиль рванул с места. Впереди дорога разветвлялась, утопая всеми концами в бесконечной буранной мешанине.