Капитал Российской империи. Практика политической экономии. Великое освобождение (В. В. Галин, 2015)

Стремление к преодолению фатализма жесткой зависимости русской цивилизации от сурового климата, резко обострилось с появлением в России первых признаков капитализма. Это стремление подталкивало прогрессивных деятелей того времени обратиться к трансформации другого фактора экономического роста – труда.

Так, популярный в те годы К. Кавелин находил причины бедственного положения России именно в крепостном праве – «несвободном труде»[297].

Наглядные подтверждения тому давал М. Покровский, который, в частности, приводил пример помещика, которому работники на барщине обходились в 1,7 раза дороже, чем вольнонаемные[298]. «Барщинное хозяйство – одна из невыгоднейших форм сельскохозяйственного производства, в один голос твердили едва ли не все «сознательные» помещики конца николаевского царствования»[299].

Массовой убыточности помещичьих хозяйств противопоставлялись буржуазные, которые в конце 1830 г. в среднем уже давали 15–20 % прибыли, а некоторые – до 57 % на оборотный капитал.

При этом производительность труда в последнем хозяйстве была почти в 2 раза выше, чем «при самой усиленной барщине»[300]. К.

Кавелин попытался даже определить, что теряет русское народное хозяйство от крепостной зависимости, и «по самому умеренному исчислению» он определил ежегодный убыток «по крайней мере, в 96½ млн руб. сер.»[301]

Патриархальная идиллия

Проблемы у помещичьего хозяйства стали появляться с самого начала его возникновения в 1730–1760 гг., когда после смерти Петра I основной акцент деятельности дворянства стал смещаться с военной к хозяйственной – «дабы земля праздна не лежала»[303]. Служивый дворянин постепенно превращался в помещика-крепостника, добивавшегося и получавшего все больше привилегий и прав, а крепостной – в полного раба. В. Ключевский говорит об этом факте, как об установлении «третьего крепостного права»[304]. О его характерных особенностях говорят следующие примеры:

Новгородский губернатор Сиверс находил установившиеся помещичьи поборы с крестьян «превосходящими всякое вероятие». По мнению графа П. Панина, «господские поборы и барщинные работы в России не только превосходят примеры ближайших заграничных жителей, но частенько выступают и из сносности человеческой» и обращался к императрице с предложением ограничить беспредел помещиков[305]. Однако произошло прямо наоборот казенный оброк подтянулся к помещичьему: если в 1760 г. с казенного крестьянина он составлял 1 руб., а помещичьего – 2 руб., то в 1780-х гг. уже 3 и 4 рубля соответственно[306]. Некоторые помещики, по словам В. Ключевского, вообще «превратили свои деревни в рабовладельческие плантации»[307].

Граф П. Румянцев установил следующие наказания для своих крестьян штраф, цепь, палка, плеть. Пример наказания: 10 коп. за непосещение церкви (это при том, что годовой оборок с крестьянина составлял 2 рубля). Согласно правилам другого помещика, если крепостной говел но не приобщался то наказывался 5 тысячами розг[308]. И эти наказания за «идеологические» проступки, можно считать минимальными. Не случайно В. Ключевский приходил к выводу, что помещик XVIII в. сумел быть строже «Русской правды» XII в.»[309] От негодных к труду, помещик мог избавиться простым и доходным образом: «перед каждым (рекрутским) набором помещики ссылали в Сибирь неисправных или слабосильных крестьян», на «освоение Сибири», помещику их засчитывали как рекрутов. Правда, по мнению Сиверса, вряд ли хотя бы четвертая часть сосланных доходила до места[310].

Со становлением «нового крепостного права» у новообращенных помещиков возникла потребность в капиталах для поднятия хозяйств. Такая же потребность возникла и у той их части, которая устремилась не в деревню, а к светской жизни. Проблемы с деньгами были даже у высшего дворянства, входившего в придворный круг, где поддержание своего статуса требовало соответствия царившей там безудержной роскоши. И с конца первой половины XVIII в. помещики начали активно закладывать свои имения ростовщикам под неоплатные проценты.

Для того чтобы избежать полного разорения высшего сословия, в 1754 г. наряду с купеческим был создан дворянский банк, предназначенный для кредитования помещиков под низкий процент. Капиталы банка формировались от доходов государственной винной монополии. Массовая просрочка кредитов и постоянные махинации с ними привели к фактическому банкротству обоих банков. В результате Петр III приказал взыскать долги и закрыть банки. Но был убит гвардейцами, и с благословления Екатерины II и ее наследников кредиты частью пролонгировали, частью списали, частью они были съедены инфляцией (с 1786 по 1813 гг. курс рубля в серебре упал почти в 5 раз[311]), а банки, пройдя череду преобразований, продолжили свою работу.

Особенно быстро долг помещиков начал расти после 1812 г., основной причиной тому были убытки нанесенные войной. Очередной виток роста долгов произошел во время кризиса 1833 г., тогда было заложено (в государственный заемный банк, опекунские советы и приказы общественного призрения) около 4 млн душ крепостных крестьян: под эти души было выдано казною до 270 млн руб. серебром. Однако, несмотря на последующий рост цен на зерно и хлебных оборотов, задолженность помещиков продолжала расти. Н. Чернышевский в 1858 г. отмечал, что «бывают случаи, когда наследник отказывается от получения огромного количества десятин…, потому что долговые обязательства… равны всей сумме доходов, доставляемых поместьем»[312]. К 1859 г. уже 65 % всех душ, принадлежавших помещикам, были в залоге. А в черноземных губерниях, превращавшихся в «хлебную фабрику», было заложено 70–80 % и более душ…[313]

Закладывать больше уже было нечего. В свою очередь, попытка усиления эксплуатации крепостных (например, в виде расширения применения месячины) привела к тому, что, с одной стороны, «перед самым освобождением размножение крепостного народа не только шло медленно, но одно время приостановилось и даже пошло на убыль»[314],[315]. А с другой – к росту крестьянских волнений: по словам А. де Кюстина, Россия стала напоминать «плотно закупоренный котел с кипящей водой, причем стоит он на огне, который разгорается все жарче; я боюсь, как бы он не взорвался»[316]. В результате «главное опасение» Александра Николаевича, по его собственноручному признанию, состояло в том, чтобы освобождение крестьян «не началось само собою снизу»[317].

Задолженность помещиков, млн серебряных рублей; среднегодовое количество крестьянских восстаний и доля крепостных в общей численности населения, в %[318]

Но главное – «кредит был почти исчерпан… Вопрос, откуда достать денег, стал вопросом классового самосохранения русского дворянства. На такой почве возник первый практический план крестьянской реформы, исходившей не от юридических или моральных соображений, а от чисто экономического расчета… Продать крестьянам их свободу и вместе те наделы, которыми они пользовались при крепостном праве – и, этим путем расквитавшись со старым долгом, получить новый такой же капитал, уже не в долг, а без возврата – такова, по словам М. Покровского, была основная идея этого гениального плана, под пером дворянских и буржуазных публицистов получившего красивое название – «освобождения крестьян с землей». «По расчетам Кошелева, несколько даже преувеличивавшего задолженность помещичьего землевладения, это последнее, переведя весь свой долг на освобожденных крестьян, могло приобрести еще до 450 миллионов рублей серебром, сохранив при этом в неприкосновенности совершенно очищенную от всяких долгов барскую запашку… проекты Кошелева немногим отличались от того, что действительно реализовано <…>, – притом отличались в сторону большей скромности, помещикам удалось получить больше, нежели надеялся самый расчетливый и предприимчивый из их представителей»[319].

103 тыс. помещиков должны были получить за 49,5 лет 897 млн руб., выкупных платежей, выданных им в виде ценных бумаг под 5 % годовых. Кроме этого помещикам причиталось еще 500 млн. руб. оброка, которые крепостные должны были выплатить им до выхода на откуп. Плюс в сам момент выхода – особую доплату по соглашению с помещиками[320]. В Западных губерниях выкупная цена примерно соответствовала рыночной стоимости земли, в черноземных – она превышала рыночную почти на 60 %, а в нечерноземных – в 2,2 раза! [321]

Видный русский экономист В. Берви-Флеровский в своих статьях призывал правительство Александра II хотя бы уменьшить выкупные платежи, детально разъясняя, что вскоре, за счет роста потребления и активизации деловой жизни, задавленных ныне налогами крестьян, казна получит много больше того, что первоначально потеряет[322]. Властям, однако, такое предложение показалось настолько диким, что его автор был объявлен душевнобольным. Впоследствии В. Берви-Флеровский навсегда покинул Россию.

Выкупу подлежали не только земли помещиков, но так же с 1863 г. удельные и с 1866 г., через оброк, казенные. Дороже всех были оценены помещичьи земли – примерно в два раза выше, чем удельные или казенные[323]. При этом наделы помещичьих крестьян (3,2 дес.), по европейским губерниям, были в среднем в 2 раза меньше, чем у государственных (6,7 дес), и в 1,5 раза, чем у удельных (4,8 дес.)[324].

Помимо выкупных платежей, как и предполагалось проектом Кошелева, помещики получили и «очищенную от всяких долгов барскую запашку». Была лишь одна проблема – кто ее будет обрабатывать, ведь с отменой крепостного права помещики лишились прежних крепостных. Для того, что бы вернуть крестьян на помещичьи поля, необходимо было снова закрепостить их. «Существование помещичьих хозяйств <…> – пояснял А. Энгельгардт, – возможно только при существовании подневольных так или иначе – будут ли крепостные по «Положению», или крепостные по экономическим причинам, – обязанных работать на помещичьих полях»[325]. «Следовательно, чтобы было кому работать в помещичьих хозяйствах, нужно, чтобы были нуждающиеся, бедные… суть, основа, система остается все та же, как и до 1861 г. <…> только разница что работают не крепостные, а задолженные»[326].

Соответственно система закрепощения крестьян после отмены крепостного права, – отмечал А. Энгельгардт, – строилась на том предположении, что «крестьяне получат небольшой земельный надел, который при этом будет обложен высокой платой, так, что крестьянин не в состоянии будет с надела прокормиться и уплатить налоги…»[327] «Редакционные комиссии, которые вполне сознательно…, шли на эту операцию, – отмечал М. Покровский, – прекрасно предвидели, что выплатить эту сумму из доходов с земли крестьянин, особенно в нечерноземной полосе, будет не в состоянии»[328].

Размер выкупных платежей даже в черноземной полосе, где земля была оценена все-таки ближе к ее действительной стоимости, составил более половины всех крестьянских платежей (в Курской губернии, например, 56 %)…[329] Совокупные же платежи, согласно правительственной сельскохозяйственной комиссии 1872 г., государственных и удельных крестьян в 37 губерниях (не считая западных) составляли – 93 % чистого дохода с земли, а «платежи бывших помещичьих крестьян по отношению к чистому доходу с их земли, – согласно «Трудам податной комиссии», – выразились в размере 198 %, т. е. они не только отдавали весь свой доход с земли, но и должны были еще приплачивать столько же…»[330] Для некоторых губерний дело обстояло еще хуже! Например, в Новороссийской губ. платежи для крестьян-собственников достигали 275 %, для временно обязанных – 565 %[331].

Чтобы крестьянин не сбежал от такого «освобождения» «Положение» об отмене крепостного права устанавливало, что крестьянин не мог отказаться от надельной земли, не мог продать или заложить ее и если даже забрасывал ее, то все равно должен был платить выкупные платежи и прочие подати за доставшуюся ему землю. Новая система напоминала, как по В. Ключевскому, крепостное право времен Уложения царя Алексея: «восстановлялось поземельное прикрепление крестьян с осовобождением их от крепостной зависимости…»[332]

«Крестьянский надел, – отмечает М. Покровский, – действительно являлся диковинным образчиком принудительной собственности: и чтобы “собственник” от нее не убежал <…> – пришлось поставить “освобождаемого” в такие юридические условия, которые очень напоминают состояние если не арестанта, то малолетнего или слабоумного, находящегося под опекой. Главнейшим из этих условий было пресловутое “мирское самоуправление” – красивое название, под которым скрывалась старая, как само русское государство, круговая порука… Устроители крестьянского благополучия вполне сознательно относились к этому вопросу. “Общинное устройство теперь, в настоящую минуту, для России необходимо, – писал Александру II председатель редакционных комиссий Ростовцев, – народу нужна еще сильная власть, которая заменила бы власть помещика. Без мира помещик не собрал бы своих доходов ни оброком, ни трудом, а правительство – своих податей и повинностей”. В силу этого принципа крестьянин был лишен права без согласия «мира» не только выходить из общины, но даже уходить из деревни на время»[333].

Дополнительным средством, «чтобы ввести крестьян в оглобли», являлись отрезки и выгоны[334]. «Вся лишняя за указанным наделом земля была отрезана во владение помещика…, этот отрезок, – пояснял А. Энгельгардт, – <…> стеснил крестьян уже по одному своему положению, так как он обыкновенно охватывает их землю узкой полосой и <…> поэтому, куда скотина не выскочит, непременно попадет на принадлежащую пану землю». «У нас повсеместно за отрезки крестьяне обрабатывают помещикам землю… Оцениваются эти отрезки – часто, в сущности, просто ничего не стоящие, не по качеству земли <…>, а лишь по тому, насколько они… затесняют» крестьян[335].

Однако, несмотря на все ухищрения, «несмотря на громадные суммы выкупных платежей, доставшихся в руки помещиков эти последние разоряются и сбывают землю кулакам и торговцам», – отмечал И. Каблиц[336]. Небогатые помещики «побросали свое хозяйство и убежали на службу», подтверждал А. Энгельгардт в 1878 г.: «после “Положения” запашки в помещичьих имениях значительно – полагаю, на две трети – сократились, и все еще сокращаются… Проезжая по уезду и видя всюду запустение и разрушение, можно подумать, что тут была война, нашествие неприятеля, если бы не было видно, что это разрушение не насильственное, но постепенное, что все рушится само собой, пропадает измором»[337].

Отмена крепостного права оказалась выгодна только крупным помещикам, у которых крестьяне и до отмены работали на оброке, а также тем хозяйствам, где природные условия позволяли использовать батрацкий труд. Для абсолютного же большинства мелких и средних помещиков отмена барщины, дармового крепостного труда означала разорение. К. Кавелин уже в 70-х гг. приходил к выводу, что «вольный труд» – для помещиков – не удался. По его мнению, вся проблема заключалась в работниках: «Рабочие у нас, как, вероятно, и везде в России, очень дороги и из рук вон плохи как в нравственном, так и в техническом отношении»[338]. К. Кавелин доказывал необходимость в интересах крестьянства изъять из оборота надельную землю.

Князь В. Мещерский для спасения помещиков от разорения предлагал национализировать землю и отдать ее помещикам обратно в аренду: «всех заёмщиков обратить в вечных арендаторов казны, признав их земли казёнными»[339]. Кроме этого, утверждал князь, для борьбы с голодом и пауперизмом «Россия до зареза нуждается в общественных работах», ибо «только в этом обязательном труде… спасение России»[340]. «Общественные работы» В. Мещерский дополнял элементами централизованного планирования и развёрстки[341].

Реставрация крепостничества начнется с 1886 г. с закона о найме на сельхозработы, для борьбы с «нравственною недоброкачественностью» сельского батрака. В том же году его дополнил «ультракрепостнический закон о семейных разделах» среди крестьян. Закрепощение продолжилось в 1889 г. с принятием закона о земских начальниках, устанавливавшего «опеку» над крестьянином и в 1893 г. – о неотчуждаемости крестьянских наделов[342]. И целым рядом других законов, которые вплоть до 1917 г. давали различные политические и экономические привилегии дворянству[343].

В результате, например, в 1897 г., со 128 млн дес. крестьянской земли, крестьянин с десятины платил всех государственных налогов и местных сборов 0,63 руб., а с учетом выкупных платежей – 1,35 руб. В то же время, со 102 млн дес. частновладельческой земли, все налоги и сборы составляли лишь 20 коп. с дес., т. е. в 6,5 раз меньше, чем платило за свои земли крестьянство. В 1899 г. крестьянин платил уже 1,51 руб., в то время как землевладелец – те же 20 коп.[344]

Причину, по которой «нынешние помещичьи хозяйства уничтожаются», в отличие от К. Кавелина, А. Энгельгардт находил не в «плохом и дорогом работнике, а в том, что «Они (помещичьи хозяйства) нелепы, и такое нелепое положение не может существовать вечно. Крепостное право уничтожено, а хотят, чтобы существовали такие же помещичьи хозяйства, какие были при крепостном праве! <…> разве это не нелепица»[345].

По мнению А. Энгельгардта основная причина разорения скрывалась в самом помещике: «Точно так же, как и прежде земледелец не только не работает сам, не умеет работать, но и не распоряжается даже работой потому, что большей частью ничего по хозяйству не смыслит, хозяйством не интересуется, своего хозяйства не знает… Говорить с помещиком о хозяйстве совершенно бесполезно, потому, что они большей частью очень мало в этом деле смыслят. Не говорю уже о теоретических познаниях, – до сих пор я еще не встретил здесь ни одного хозяина…, который бы обладал хотя бы самыми элементарными познаниями в естественных науках и сознательно понимал, что совершается у него в хозяйстве, – но и практических знаний, что удивительно нет»[346].

«Землевладельцев же, которые, подобно американцам – фермерам, работали бы со своим семейством, я <…> не знаю <…>, – писал А. Энгельгардт, – Не знаю и таких землевладельцев из интеллигентных, которые, имея батраков, работали бы сами наряду с батраками, у которых бы батраки, подобно тому, как у американских фермеров, жили бы, ели и пили вместе с хозяином. Не знаю и таких хозяйств, в которых бы все работы производились батраками с помощью машин, а сам хозяин – землевладелец, умеющий работать, понимающий работу и хозяйство, все распоряжался, смотрел за работой, подобно тому, как в больших американских хозяйствах. Ничего подобного у нас нет. И, прежде всего, землевладелец есть барин, работать не умеет, с батраками ничего общего не имеет, и они для него не люди, а только работающие машины»[347].

«Американский мужик и работать умеет, и научен всему, образован. Он интеллигентный человек, учился в школе, понимает около хозяйства, около машин. Пришел с работы – газету читает, свободен – в клуб идет. Ему все вольно. А наш мужик только работать и умеет, но ни об чем никакого понятия, ни знаний, ни образования у него нет. Образованный же интеллигентный человек только разговоры говорить может, а работать не умеет, не может, да если бы и захотел, так боится, позволит ли начальство. У американца труд в почете, а у нас в презрении: это, мол, черняди приличествует»[348]. Н. Некрасов обращал внимание на эту данность словами одного из своих литературных героев:

Россия – не неметчина…

Сословья благородные

У нас труду не учатся[349].

«Помещичье хозяйство в настоящее время <…> только потому еще держится, – отмечал А. Энгельгардт, – что цены на труд баснословно низки». Все помещичье хозяйство держится только на «необыкновенной, ненормальной дешевизне труда». «Крестьянин получает за день работы, на своих харчах, со своими орудиями, не более 15 копеек»[350].

«В сущности, – указывал А. Энгельгардт, – хозяйства эти дают содержание только приказчикам, которые, в особенности их жены, барствуют в этих имениях, представляют самый ненавистный тип лакеев-паразитов, ушедших от народа, презирающих мужика и его труд, мерсикающих ножкой перед своими господами, которые в свою очередь, мерсикают в столицах, не имеющих ни образования, ни занятий, ни даже простого хозяйственного смысла и готовящие своих детей в такие же лакеи-паразиты»[351]. «За отсутствием служащих владельцев, эти ничего в хозяйстве не понимающие услуживающие приказчики суть настоящие хозяева имений…»[352]

Помещики выжимали из своих имений все до последнего: земли выпахивались, леса вырубались, окрестные крестьяне разорялись, находясь в долговой кабале у помещика. «Помещики в наших местах всегда вели и теперь ведут истощающую землю хозяйство», – писал А. Энгельгардт[353]. И это при том, что уже за первые 10 лет (1863–1872) помещики получили около 800 млн. рублей выкупных и оброчных платежей, но они, отмечал М. Покровский, «были пущены, в основном на непроизводственные расходы»[354]. И действительно, свидетельствовал А. Энгельгардт, «ни в одном хозяйстве нет оборотного капитала. Усадьбы, в которых никто не живет, разрушились…, все лежит в запустении… Большая часть земли пустует под плохим лесом, зарослями, лозняком в виде пустырей, на которых нет ни хлеба, ни травы, ни лесу, а так растет мерзость всякая»[355].

Что касается крестьян, то «работа летом в страду, в помещичьем хозяйстве разоряет мужика, и поэтому на такую работу он идет лишь из крайности…». Для крестьян «сдельные работы в страду в помещичьих хозяйствах – беда, разорение»[356]. «Поистине, нелепое положение вещей. Что же тут удивительного, что при всех наших естественных богатствах мы бедствуем. Работает мужик без устали, а все-таки ничего нет»[357].

Когда помещики доводили дело до того, что из останков собственных имений и окрестных крестьян уже выжать было больше нечего, они вновь, как и при крепостном праве, закладывали свои имения под кредиты (в 1870 г. ими было заложено 2,1 млн дес., в 1880 уже – 12,5 млн). Отличие от времен крепостного права заключалось в том, что теперь закладывались десятины земли, а не души крестьян.

Задолженность землевладельцев, млн руб.[358]

Задолженность стала особенно быстро расти после учреждения, для содействия в получении кредитов дворянским сословием, Дворянского банка в 1885 г. Уже к 1886 г. он выдал своим клиентам, составлявшим 1,2 % населения страны[359], кредитов на сумму 69 млн. руб., что было в шесть раз больше объема кредитов выданных Крестьянским банком[360] (11 млн руб.) для сельских сословий составлявших – 81,5 % населения. Пять лет спустя после открытия Дворянского банка «сумма выданных им ссуд превышала то, что до этого времени было выдано банками, вместе взятыми, за 20 лет»[361]. При этом цели кредитов двух банков также были различны. Крестьяне брали кредиты в основном для покупки земли[362]. Средства же, выданные Дворянским банком, отмечал М. Покровский, «были отвлечены от производительного употребления, (но) – это, конечно, озабочивало меньше всего»[363].

Второй скачкообразный рост задолженности землевладельцев произошел после введения в 1897 г. золотого стандарта, когда процентные бумаги стали приносить больший доход, чем ведение собственного хозяйства. Всего на 1903 г. в залоге у всех банков находилось почти 59 млн. дес., т. е. более половины всей частновладельческой земли, в том числе большей части помещичьей[364].

Помимо залога земли, для привлечения кредитов помещики нередко использовали земства. М. Вебер в 1906 г. приводил пример с Новоархангельском, где «крестьяне одобрили заем в 8 тыс. руб., но помещики добились займа в 102 тыс.», в то же время «недоимки помещиков по земским налогам составляли здесь 160 тыс. руб. (!). Некоторые помещики не уплатили ни копейки (налогов) за все время существования земств»[365]. М. Вебер указывал на «колоссальные недоимки с крупных (особенно принадлежащих знати) частных владений (2–3 тыс. десятин)»[366].

Конец ознакомительного фрагмента.