Вы здесь

Камень в моей руке. Глава II (Ульяна Бисерова)

Глава II

Сумасшедший мир. Дурацкое время. Люди совершенно разучились жить.

Аркадий и Борис Стругацкие. «Стажеры»

Я редко бываю снаружи один. Ладно, ладно, я ни-ког-да еще не был на улице один. Во-первых, закон. Детям до тринадцати находиться на улице без сопровождения взрослых строго запрещено. Хотя я знаю пару ребят с потока, которые плевать хотели на этот запрет: вечно травят истории о том, как свободно разгуливали по городу с выкраденной у родителей ID-картой. То ли правда, то ли выдумки – не разберешь. Не то чтобы я очень уж боялся вляпаться в неприятности или что-то в этом роде. Просто не было необходимости, вот и все.

Разумеется, Грейси ни за что не выпустила бы меня за дверь: по ее мнению, одного глотка городского воздуха вполне хватило бы, чтобы я свалился с приступом астмы. Вообще, ей давно уже пора обновить критерии субординации: ее настойчивое желание опекать меня, как маленького, уже порядком надоело.

Беспечно насвистывая, я зашел в кухню, где витали полупрозрачные проекции.

– Жарко сегодня, да? Еще только середина апреля, а солнце так и печет.

Грейси ткнула в нужный значок на дисплее панели, и климатизатор дохнул океанской свежестью.

Шло мамино шоу, утренний повтор вчерашней программы, Грейси никогда его не пропускала. Программа была посвящена памяти Эрика Лавгуда, певца и актера, по которому сходило с ума полстраны. Он покончил собой вчера, в свой день рождения, когда ему стукнуло тридцать. И вот в студии собрались рыдающие дамочки всех возрастов и наперебой вспоминали, какой он был талантливый и распрекрасный.

«Гении редко доживают до преклонного возраста, – слегка пригасив свою знаменитую ослепительную улыбку, патетически произнес бессменный ведущий шоу, Генрих Шульман. – Вспомните выдающихся деятелей прошлого – Моцарт, Байрон, Мэрлин Монро… Все они ушли из жизни, когда им было около тридцати. Они остались в нашей памяти вечно молодыми, на пике творческого взлета… И Эрик Лавгуд пополнил этот скорбный список…».

– А Софокл прожил девяносто лет, – невпопад брякнул я. – Древнегреческий поэт, трагедии сочинял. Вчера в лектории рассказывали.

Грейси одобрительно хмыкнула, сосредоточенно помешивая что-то в сотейнике. Только при Грейси я не боялся произносить вслух все те бредни, которые возникали в моей голове – она никогда не станет высмеивать меня, так уж она устроена.

– Погоди-ка… – из чистого любопытства я забил в строке поиска на майджете «гении-долгожители» и с победным видом зачитал целый список. – Микеланджело, Гете, Гюго, Вольтер, Ньютон, Толстой, Кант, Циолковский, Эйнштейн…

«Эрик, проявив железную волю, сам выбрал время своего ухода, и недрогнувшей рукой ввел инъекцию, которая разом оборвала его земные страдания…», – продолжал выжимать слезу Шульман.

– Да что он страдал-то? Шикарный особняк, яхта, самолет… Я бы тоже не отказался так чуток пострадать, – шепотом возмутился я.

Грейси не сочла необходимым поддерживать разговор. Стараясь не вызвать подозрений, я нащупал в ящике обеденного стола пульт и переключил ее в спящий режим. Разумеется, это строжайше запрещено: до достижения тринадцати лет дети должны все время находиться под присмотром взрослых или роботов. Но ради подарка для Роба стоило нарушить пару замшелых правил.

С сожалением стянул с запястья майджет, отправил маме сообщение: «Устал после лекций, посплю часок» и перевел в режим «не беспокоить». Майджет здорово помог бы сориентироваться в городе, но рисковать не стоило: мама установила привязку к своему мегаджету, и при изменении геолокации или резких скачках биометрики – температуры, например, или частоты пульса – ей сразу же поступал тревожный сигнал. Я еще раз быстро пробежал глазами маршрут по виртуальной карте города – в принципе, не так далеко. На метро я бы добрался за десять минут, но проездной есть только у мамы. Так что, пожалуй, стоит прихватить с собой леви-скейт. На часах было 15.23.

Я спустился на лифте и выскользнул в вестибюль. Оказавшись на улице, я чуть не оглох от грохота и шума моторов сотен моно-авто, мотоциклов и скутеров. По тротуару двигался плотный поток людей, чьи лица скрывали галло-шлемы и респираторы. Умело маневрируя в толпе, скользили сегвеи, а на высоте трех метров сновали почтовые дроны. Вся эта немыслимая какофония красок, звуков и запахов буквально сшибала с ног. Первое время я озирался в страхе, что вот-вот из-за угла покажутся инспекторы, отлавливающие малолетних нарушителей закона. Но, как вскоре стало ясно, в задымленном муравейнике до меня никому нет дела.

Уже миновав пару кварталов, я почувствовал першение в горле и спохватился, что забыл взять с собой карманный ингалятор. Это было плохо, очень плохо. Но вернуться – значит, потерять драгоценное время. А Келлер выразился предельно ясно: заберешь кораблик, если успеешь до половины шестого. Я уже не раз убеждался: старик упрется – дергаться бесполезно. До самых глаз натянув ворот толстовки, я вскочил на леви-скейт и погнал в сторону старого парка, от восточных ворот которого и начиналась Каштановая аллея. Когда-то это был тихий спальный район, а затем, когда в Гамбург, как и во всю Европу, хлынула волна беженцев, на пустыре по соседству возвели гетто для мигрантов, и все, у кого водились деньги в кармане, перебрались в более респектабельные районы.

В раскаленном воздухе дома и улицы утрачивали четкие линии, растекаясь, как подтаявшее мороженое. Через полчаса мне стало казаться, что горло раздирают обезумевшие кошки. Закашлявшись, я кубарем слетел с доски и сел прямо на пыльный асфальт, прислонившись спиной к стене дома. Ближайший проулок упирался в чугунную ограду городского парка. Я закинул доску в рюкзак и перемахнул через забор.

В парке было малолюдно. Терпко пахло скошенной травой, стрекотали кузнечики. Я рухнул на скамейку и блаженно закрыл глаза. Итак, как учил Келлер: глубокий, осознанный вдох на восемь счетов и такой же медленный выдох. Вдох и выдох. Вдох и выдох. Сейчас на свете нет ничего важнее.

Когда приступ удушья отступил, я отыскал на одной из аллей стенд с интерактивной картой парка, но экран был разбит. Я наугад брел по дорожкам, усыпанным белой каменной крошкой, пока не заметил, что парковая аллея все больше напоминает лесную тропу. Ветви деревьев почти смыкались над головой. Чтобы отогнать тревожные мысли, я принялся насвистывать веселую мелодию. Где-то совсем рядом, за деревьями, послышались голоса и звонкий смех.

Я осторожно раздвинул кусты: на полянке, усеянной желтыми брызгами одуванчиков, сидела девчонка. На вид ей было лет одиннадцать-двенадцать. В ярких лучах солнца ее медные волосы горели огнем. Она плела венок и тихо напевала что-то, улыбаясь пухлой девочке, которая скакала вокруг нее с игрушечным медведем. Не один я сегодня, значит, решился нарушить запрет на самостоятельные прогулки. В иной ситуации я бы, наверное, никогда не решился первым заговорить с незнакомым человеком, да еще и с девчонкой, но выбора не оставалось.

– Эй! – как можно приветливее улыбнулся я и помахал рукой. – Не подскажете, как пройти к Восточным воротам?

Девчонка вскочила и крепко прижала к себе мелкую, которая громко заголосила от испуга.

– Простите, я, похоже, заблудился, – пояснил я, подходя ближе.

Девчонка, даже не взглянув в мою сторону, отыскала в траве цветастую панамку, солнечные очки и нацепила на малявку. Огромная оправа едва держалась на ее курносом носишке, и вид у нее сразу сделался невероятно смешной. Не обращая внимания на ее хныканье, старшая схватила ее за руку и припустила со всех ног. «И это меня считают социопатом», – мысленно усмехнулся я, провожая взглядом эту странную парочку.

Малявка, которая едва поспевала за старшей, запнувшись, растянулась на траве. Плюшевый медведь, описав в воздухе большую дугу, угодил прямехонько в густые заросли шиповника. Мелкая тут же завыла сиреной. Старшая, то и дело опасливо оглядываясь по сторонам, пыталась ее унять. Я вздохнул и полез в колючие кусты. Было б из-за чего горевать! Замурзанный бурый медведь с оторванным ухом. Я легонько похлопал его по спинке, стряхивая налипший сор, и чуть не выронил, когда услышал осипший всхлип «Ма-а!».

Я протянул мишку зареванной девчонке. Она, бросив быстрый взгляд на рыжеволосую, схватила игрушку и прижала к груди.

– Ты – холосий, – гундосо сказала она, доверительно заглядывая в мое лицо. Я невольно отшатнулся. Чуть раскосые, круглые, как пуговицы, глаза, полуоткрытый рот – словно она не могла оправиться от изумления.

– Она же… – прошептал я.

– Кто? Ну, скажи, не стесняйся! Кто?! – глаза старшей сверкали, как у разъяренной кошки. Она еще крепче прижала малявку к себе. Категория «F». Мы оба прекрасно знали, что это значит. Тотальная денатурация. – Ну, что же ты стоишь?! Беги скорее, докладывай!

В глазах девчонки блеснули злые слезы. Проклиная все на свете, я развернулся и быстро зашагал в сторону аллеи. Младшая догнала меня, схватила за руку и, привстав на носочки, слюняво чмокнула в щеку. Я с трудом сдержался, чтобы не утереться. Достал из кармана платок и вытер грязные разводы от слез на ее щеках.

– Ты мистелу Монти понлавился, – она протянула мне облезлого медведя с грустной мордой. Я машинально щелкнул его по носу.

– Прости за грубость, – сказала старшая, глядя себе под ноги. – И спасибо.

– Да ладно, – буркнул я. – Зря вы одни гуляете. Хочешь, до дома провожу, чтобы точно никто не пристал?

– Вот еще, сами справимся, – отрезала гордячка. Однако малышка, несмотря на все уговоры, наотрез отказалась выпустить мою ладонь. Ее некрасивое личико снова скуксилось в плаксивую гримасу.

– У-у-у, мелкая козявка! – прикрикнула старшая, теряя терпение.

Мы выбрались к аллее. Девчонка, похоже, была рассержена не на шутку и шла, не оглядываясь. Я уныло плелся следом, волоча повисшую на рукаве малявку. Она беспрестанно что-то трещала, но я с трудом разбирал ее птичий язык. К тому же она то и дело останавливалась и замирала, рассматривая какой-нибудь цветок или насекомое – приходилось дергать ее за руку, чтобы вывести из странного ступора.


Заметив, что мы безнадежно отстаем, рыжеволосая немного сбавила темп. Но мои попытки завязать разговор игнорировала напрочь. Пришлось пойти окольным путем.

– Тебя как зовут, принцесса? – спросил я малявку.

– Ан-ни-ка, – расцвела она.

– А я – Крис, – нарочито громко и четко сказал я.

– Лис, – пролепетала она.

– Нет, Крис.

– Лис, – повторила она, завороженно глядя на меня.

Ну и ладно, Лис – так Лис, подумал я. Прикольно даже.

– А твою подружку? – продолжал допытываться я.

– Нет.

– Что нет?

– Не под-лужка. Сист-ла.

– Она – твоя сестра?! – опешил я. Дело было, конечно, не только в том, что они были совсем не похожи. Просто ни у одного из моих приятелей не было брата или сестры.

– Да. Хайди.

– А где твой дом, Анника, далеко еще?

– Почти пришли! – вклинилась Хайди. – Анника, скажи Крису: «Пока-пока!». Ну же!

Так-так, эта рыжая гордячка все-таки запомнила мое имя. Но Анника и не думала отпускать мою руку. Наконец, мы вышли на тихую улочку и остановились у старого дома. Желтая краска на стенах выцвела и сползала уродливыми струпьями. Шторка на окне чуть заметно дрогнула, а через мгновение на крыльцо выбежала встревоженная женщина.

– Анника, детка, пойдем скорее домой!

– Лис, – насупилась малявка.

– Он зайдет к нам в гости завтра, правда? – женщина умоляюще посмотрела на меня.

– Да, обязательно, – горячо заверил я.

Анника нехотя выпустила мою ладонь и дала матери увести себя в дом, поминутно оглядываясь.

– Ты не знаешь, как мне выйти на Каштановую аллею?

Хайди смерила меня долгим взглядом.

– Какой номер дома нужен?

– Двадцать семь.

– Ты идешь к Келлеру? – изумилась она.

– О, так ты его знаешь?

Хайди лишь кивнула в сторону дома на другом конце улице, быстро поднялась по стертым ступеням и хлопнула дверью. Ну, и характер!..


Старый островерхий дом плыл в яблоневом цвету, как шхуна в пене волн. Я толкнул скрипучую калитку. К дому вела дорожка, выложенная из обломков желтых кирпичей. Сад был в полнейшем запустении, из щелей в рассохшемся крыльце пробивалась сорная трава. Я негромко постучал.

– Заходи, открыто! – послышалось из глубин дома.

Дверь поддалась не сразу – петли проржавели, словно ее не открывали уже много лет. Дом был залит солнечным светом, в воздухе чувствовался аромат цветущих деревьев – окна были распахнуты настежь. Я столько раз видел эту комнату за спиной мастера во время занятий, что мог, казалось, описать ее с закрытыми глазами: большой стеллаж с книгами, самурайский меч в красно-черных ножнах, огромный веер с голенастым журавлем, картинно изогнувшим шею, позолоченная статуэтка какого-то пузатого, безмятежно улыбающегося божка…

– Ну, наконец-то! Без приключений добрался? – Келлер приветливо улыбнулся мне, сидя в кресле. Несмотря на жаркую погоду, он кутался в потрепанный клетчатый плед. – Ну, держи, как договаривались, – он протянул мне модель кораблика.

Я осторожно взял его в руки. Кораблик был чуть больше ладони, с самыми настоящими мачтами и парусами, словно вылинявшими от свирепых морских бурь.

– Это клипер. Мастерски сделано, да?

– А… вам не жалко отдать его, вот так, запросто, мальчишке, которого вы даже никогда в глаза не видели? – не удержался я.

– Как тебе сказать… Видимо, в этом и есть его предназначение – дарить надежду на выздоровление. Этот кораблик – единственное, на чем останавливался мой взгляд в те два года, которые я провел в больничной палате, закованный в корсет от груди до щиколоток.

– Вы были серьезно больны?

– Подойди, я кое-что покажу тебе.

Он нажал кнопку на подлокотнике кресла, и на окнах опустились жалюзи. В темноте луч проектора высветил на белой стене яркий кадр: высокое лазурное небо, далеко, до самого горизонта простиравшаяся степь и серебряный самолет.

– Я не мыслил жизни без ярких эмоций: параплан, дельтаплан, глубоководный дайвинг, каякинг, байк, фрирайт… Мне нужен был драйв, адреналин. Без риска жизнь казалась пресной и бессмысленной. Я вел себя как ребенок в огромном парке развлечений… Это рабочая съемка. В тот день мы снимали рекламу газировки. По сценарию я выпрыгивал из кабины горящего самолета, дергал за кольцо парашюта – и оно обрывалось. Перед неминуемой, казалось бы, смертью я вынимал из кармана жестяную баночку, открывал – и в этот момент за моими плечами должен был раскрыться огромный парашют с названием газировки. Венчал весь этот бред слоган: «Неудачный день? Просто дерни за кольцо!». Сделал глоток – и все мечты стали явью, ты стал бесстрашным, успешным, счастливым, исчезли все преграды. Я успокаивал себя тем, что полученного гонорара мне хватит на пару месяцев беззаботной жизни, а очки и шлем позволят не «засветить» лицо, избежать позорной известности. И вроде бы ничего сверхъестественного не требовалось, и за плечами было уже больше трех сотен прыжков, но в тот день все шло наперекосяк.

Келлер замолчал. Он смотрел на мелькающие кадры, словно заново переживая каждую минуту того злополучного дня. Вот камера показывает лица людей в салоне самолета – отрешенные, сосредоточенные, и вдруг – словно огромная географическая карта раскинулась: серые нити дорог, изумрудные прямоугольники полей, извилистая речка… И все это приближается с невероятной, немыслимой скоростью. Ладони вспотели, и я зажмурился, пытаясь побороть приступ дурноты. А когда открыл глаза, увидел вставший на дыбы горизонт и бестолково топчущиеся ноги. Весь экран покрывала сетка трещин.

– Это съемка с камеры, которая была закреплена на моем шлеме. Была еще одна. Только вот оператор попался не слишком опытный. Ради хорошего кадра подлетел слишком близко. За пару мгновений до приземления стропы парашютов запутались, и мы камнем рухнули на землю. Он разбился насмерть, а я живучий оказался. Врачи собрали на операционном столе из обломков. Историю моего выздоровления потом даже на консилиуме разбирали…

– Но по закону запрещено реанимировать людей, которые сознательно подвергли свою жизнь опасности…

– Не было в то время такого закона. И «Успокоенных сердец» не было. Как и «Посланников милосердия», «Тихой отрады», «Мира без боли» и прочей сердобольной братии. Сегодня у меня вряд ли был бы шанс.

– Но закон о генетической чистоте…

– Об истреблении неизлечимо больных, умственно отсталых и инвалидов, ты хотел сказать?!

Под его испепеляющим взглядом я смутился и опустил глаза.

– Посмотри на меня, – тихо сказал Келлер. – Посмотри. Да, после травмы мне присвоили категорию «С». Но разве это повод свести счеты с жизнью? У меня есть верные друзья, ученики. Музыка. Книги. Воспоминания. Сны. Знаешь, мне до сих пор снится, что я парю в небе. Или плыву в ледяной горной реке, борясь со стремительным течением. Жизнь прекрасна и удивительна – я только сейчас осознал это в полной мере. Иногда, чтобы научиться ценить простые вещи, нужно пройти через лишения и боль. Я верю, что каждому из нас отмерен свой век, и мы должны пройти этот путь до конца, не сворачивая…

Он снова замолчал. Я мечтал уже поскорее выбраться на улицу из этого склепа и, мучительно придумывая, как вежливо распрощаться, крутил в руках кораблик. Но Келлер твердо вознамерился рассказать мне историю до конца.

– Бабка того молодого оператора, который разбился на съемках, каждый день приходила ко мне в палату и часами сидела в углу, тихо позвякивая вязальными спицами. Ссохшаяся, с узкими раскосыми глазами – вся ее семья иммигрировала откуда-то с Востока. Мы, кажется, так и не обмолвились ни словом – я даже не уверен, говорила ли она по-немецки. Это она принесла кораблик. На границе яви и сна она представлялась мне бесстрастной мойрой, держащей нить моей жизни: размотается клубок – и закончатся мои мучения. А потом она исчезла – так же внезапно, как и появилась. А кораблик остался. И когда боль становилась нестерпимой, я представлял, как на всех парусах рассекаю морские просторы…

Мы помолчали.

– Мастер, я встретил девочку… Тут, по соседству, живет. Анника, кажется. Они со старшей сестрой гуляли в парке. Вы что-нибудь знаете о ней?

Лицо Келлера окаменело.

– Слабоумная. Ты собираешься доложить?

– Нет-нет, у меня и в мыслях не было! Она… такая славная.

– Мы с тобой заболтались, – резко оборвал он меня. – Уже поздно. Иди, тебе пора.


Потрясенный, я вышел на крыльцо. Разве мог я предположить, что Келлер – инвалид, прикованный к креслу? Впрочем, он действительно не выглядел несчастным, сломленным, беспомощным – и в этом была главная загадка.