Глава 5
Като
Дождь лил как из ведра. Тугие струи хлестали по железной крыше Кунсткамеры так, словно собирались выпороть здание. Грозы в начале осени не часты, а в сырых чухонских болотах, где деревья желтеют едва ли не в августе, – настоящая редкость. Небо сеет и сеет мелкой изморозью, но настоящих бурь с молниями и сполохами почти нет.
Братьям-каменщикам пришлось дожидаться своего часа несколько недель. А когда гром грянул, побросать все дела и устремиться на «тайную вечерю» под открытым небом. Слава Создателю, ломаная крыша Кунсткамеры далеко не везде была покатой, и потоки воды, с гулом катившиеся по ее рифленой спине, кое-где не могли сбить каменщиков с ног. Иван Иванович не без сарказма оглядывался вокруг себя. Сегодня он сполна получил с братьев моральную сатисфакцию за унижение тайнами в доме покойника Брюса. Ведь после встречи с Яковом Виллимовичем фаворит не мог бы даже с уверенностью сказать, что видел старика. Хотя пентакль из таинственного белого металла и мятая салфетка должны были служить подтверждением духовного контакта.
Сейчас Шувалов в глубине души похихикивал над братьями-каменщиками, с такой серьезностью исполнявшими под проливным дождем ритуал вопрошения о будущем. Подумать только – двенадцать знатнейших вельмож, людей не молодых и довольно тучных – взобрались ночью, в грозу на крышу одного из самых высоких зданий столицы и мокрые до нитки выплясывали папуасский танец вокруг двух отрезанных голов.
Достать колбы оказалось не таким уж простым делом. Смотрителю дали на водку и отправили спать, от греха подальше. Но разобраться без него, в каком шкафу с заспиртованными уродцами находятся заветные головы, было нелегко. Иван Иванович смутно помнил про шестой то ли справа, то ли слева от кабинета натуральной истории. Но вот вопрос, какую из комнат, захламленных чучелами крокодилов, летучих мышей и ящериц, считать «кабинетом»? А какая – так, подсобное помещение. В результате братья, непривыкшие дома и соринку с полу поднимать своими руками, вынуждены были на время заткнуть свою спесь за пояс и хорошенько порыться в пыльных, затянутых паутиной шкафах.
Роман Воронцов первым обнаружил колбы.
– Те – не те? – пропыхтел он, с трудом разгибаясь и отирая мутное стекло рукавом. – Вроде они. Мужик и баба.
Собравшиеся сгрудились вокруг находки. Из желтоватого старого раствора на них невидящими глазами смотрели две человеческие головы. Иссине-бледные, с водянисто-белой кожей и пепельно-серыми губами. Зрелище было не из приятных. Мурашки прошли у Шувалова по спине. Его двоюродный брат Александр перекрестился.
– П-поневоле об-брадуешься, что П-петр Л-ликсеич п-помер.
– Ваша правда, – протянул канцлер. – Чего только не придумывал, зубодер проклятый, мать его в душу.
Все с осуждением посмотрели на Михаила Воронцова, но канцлер не смутился.
– Потащили их, – скомандовал он. – Силы небесные, и за что так мучаемся?
«За Рассею матушку, – не без сарказма подумал фаворит, продолжая разглядывать головы несчастных. – Красивые люди. Даже слишком. Такие долго не живут».
Вилим Монс, брат первой фаворитки Петра – Анны, – был казнен по обвинению в государственной измене. Царю донесли, будто он слишком часто задерживается по вечерам в покоях Ее Величества. И хотя бедняга все отрицал на следствии, преобразователь велел отрезать ему не только голову. Оба предмета были заспиртованы и поставлены на стол в комнате императрицы. Как уж она там ела, неизвестно.
Что касается Марии Гамильтон, то и она наследила в личной жизни великого реформатора. Себе государь позволял многое. Однако узнав о ее связях с французской разведкой, приказал казнить даму сердца и при всем честном народе, взобравшись на эшафот и подняв голову за волосы, пояснял простодушным россиянам, как устроена внутри человеческая шея.
С детства наслушавшись подобных историй, Шувалов давно перестал уважать Петра. Не человек он был вовсе. А если и человек, то какой-то странный. То ли без сердца, то ли без головы. Одна голая сила. И этой силой царь так закрутил страну, что хлебать – не расхлебать кровавого варева на сотню лет вперед. Вряд ли из собравшихся сегодня в Кунсткамере братьев нашелся бы хоть кто-то, кто этого не понимал.
На крыше вольных каменщиков сдувало сильными порывами ветра. Обнаружив более или менее ровное место за часами, все двенадцать выстроились в круг и сцепили руки. Колбы были поставлены в середине. Между ними Иван Иванович положил пентакль. Оставалось ждать, пока молния шибанет в него, на что надежды было мало, потому что часовая башенка экранировала.
Однако опасения оказались напрасны. Металл пентакля притягивал электрические разряды. Он светился в темноте, и даже сквозь плотные струи дождя Шувалов видел, как вспыхивает его неестественно белый глаз. Не успели каменщики совершить двенадцатый круг по часовой стрелке вокруг колб с головами, как сильнейший удар молнии сотряс здание. Казалось, Кунсткамера должна развалиться на куски, но, открыв глаза, люди обнаружили, что дом стоит на месте, а вот с головами творится нечто странное.
Синевато-зеленое сияние исходило от пенкаля. Он приподнялся в воздухе на локоть выше колб, и из него к ним тянулись длинные светящиеся корни, заставлявшие склянки гореть безжизненным электрическим светом. Вместе все три предмета образовывали магический треугольник, и в нем… мертвые головы жили, двигались, смаргивали спирт со слипшихся ресниц и шевелили губами.
Это зрелище пригнуло собравшихся к крыше сильнее любого дождя с громом и молниями. Никто не отваживался подняться на ноги. В этот момент Иван Иванович заметил, что на салфетке, которую он предусмотрительно вынул из кармана, расплываются темные пятна. Нацарапанные Брюсом иероглифы обретали цвет, превращались в обычные буквы…
– Скажите нам, благородные терафимы, – начал фаворит, машинально повторяя написанное, – кто станет следующим местоблюстителем российского императорского трона…
«Местоблюстителем? Вот это новость! – успел подумать Шувалов. – Разве государи надевают корону не по праву?»
– …в ожидании прихода Царя Мира? – дочитал он текст до конца.
«Ага, – хмыкнул фаворит. – Доигрались! Мы ждем Мессию. Машиах пришел…»
Головы несколько мгновений переваривали сказанное – все-таки это были лишь электрические игрушки и ждать от них быстроты реакции не приходилось – а потом затараторили.
– Мужчина, – сказал Вилим, с вызовом глядя на свою соседку.
– Женщина! – взвизгнула Мария Гамильтон.
– Мужчина! – повысил голос Монс.
– А я говорю, женщина. – Гамильтон сверкнула выцветшими глазами.
– Петр! – взвыл любимчик императрицы.
– Екатерина, – поджала губы фаворитка царя.
«О чем они? – мучительно соображал Шувалов. – Может, у них мозги испортились? Болтают о своих временах. Тогда так и было. Сначала Петр. Потом Екатерина».
– Петр!
– Екатерина!
– Мужчина!
– Женщина! – доносилось из колб.
Все собравшиеся стояли в замешательстве. Страх, а с ним и торжественность момента пропали.
«Чертова рухлядь! – думал Шувалов. – Если они и раньше так предсказывали будущее, то не удивительно, что у нас чехарда на престоле…»
– Мужчина!
– Женщина! – разорялись головы.
– Шлюха!
– Неуч!
– Тихо!!! – в голос закричал на них Роман Воронцов. У него первого не выдержали нервы. – Отвечайте, а то вышвырнем из колб.
Головы захлебнулись и обиженно уставились на него.
– Сначала Мужчина, потом Женщина, – презрительно процедил Монс.
– Согласна, – пискнула Гамильтон. – Мужчина недолго. Женщина до конца века.
– Согласен, – кивнул Вилим, и оба замолчали.
Свет погас.
Иван Иванович долго шарил по крыше в поисках пентакля. Но ни его, ни салфетки с письменами не было. Последнюю мог унести ветер. Что же касается металлического предмета, Шувалов решил, что он вернулся к своему прежнему хозяину. «Хорошо, что в следующий раз, когда придется вопрошать о судьбе престола, к Брюсу поеду уже не я, – с облегчением думал фаворит. – Смерть дает некоторые преимущества… И все же, о какой женщине так спорили головы?»
«Сорвалась с полонеза в присядку», – думала графиня Брюс, спускаясь по желтой мраморной лестнице Летнего дворца. Ей хотелось выйти в сад и проветриться. Прасковья Александровна считала себя виновницей случившегося. Нет, ей и в голову не приходило, что Като может надолго связаться с этой гвардейской сволочью. Она хотела просто развлечь подругу. Только и всего!
В начале осени часто собирались к обеду у великого князя. Возле Царского Села были разбиты лагеря. Однажды в громадной зеленой палатке Петр Федорович закатил трапезу на сорок персон. Завесы у входа не опускали. Его Высочество и голштинские генералы сильно курили. Порывы ветра выносили клубы сизого дыма вон.
«Где он берет такой мерзкий дешевый табак?» – думала Прасковья Александровна, у которой сразу же разболелась голова. Разговор шел по-немецки, и она часто теряла нить беседы.
– Я с трудом понимаю, о чем речь, – шепнула ей графиня Нарышкина.
– Терпите, душенька. – Брюс сделала над собой усилие и улыбнулась. – К счастью, вы достаточно хорошенькая, чтобы позволить себе ничего не смыслить.
– Говорят, у него даже генералы из прусских сапожников, хорошо, если из унтер-офицеров, – тихо заметила Нарышкина, бросив неприязненный взгляд на наследника.
– Кто говорит? Графиня побледнела.
– О, нет. Вы напрасно так подумали. Лева никогда не мог бы сказать такого. Я слышала это от…
«Глупая гусыня. Научилась бы хоть язык держать за зубами, – вздохнула Брюс. – Болтает где попало, а потом спохватывается, что с ее мужем могут поступить круто. Да и поделом, будет знать, чего при жене брякать».
– Что-то я не вижу за столом великой княгини, – сказала графиня, чтоб переменить тему разговора. – Да и Понятовский какой-то хмурый, ничего не ест. Вы не находите?
– Ой, что вы, – зашептала Нарышкина. – К счастью для себя, вы опоздали и не видели этой стыдобищи. Ее Высочество выбежала в слезах.
Конец ознакомительного фрагмента.