Проза
Три попытки любви
Елене Васильевне с каждым днем становилось все хуже и хуже: бесконечная рвота, нестихающая боль, боль и боль. Из двухместной палаты ее перевели в отдельную – Елена Васильевна, пытаясь шутить, назвала ее «камерой-одиночкой». Капельница за капельницей, обезболивающие каждые 3–4 часа, предельно внимательное отношение персонала и друзей – все говорило о приближающемся конце.
Она, врач с большим стажем и опытом, понимала, что умирает. Было нестерпимо страшно и тоскливо, но пострадав несколько дней, она сумела договориться сама с собою: у каждого есть своя путеводная звезда, свой час разочарования… А теперь подошел мой час, значит нужно все вспомнить, оценить, простить тех, кого не простила в свое время за слабость, за измену и предательство, за многие другие человеческие грехи.
Она не пыталась просить отсрочки у той, которая со временем приходит к каждому из нас, которой пугаются и которую хотят отдалить еще и еще, кто из страха, кто из эгоизма, а некоторые святые души думают, что после их ухода их близким станет хуже, их никто не сможет защитить и уберечь от невзгод, что все пойдет наперекосяк и, вообще, мир рухнет…
К своей смерти, поплакав и посокрушавшись некоторое время, Елена Васильевна стала относиться спокойно-философски; ее здоровый врачебный цинизм, ее здравый смысл и ее железная воля помогли ей не впасть в глубокое отчаяние, в эгоистическое желание возложить на плечи окружающих свои страдания, но умирать, конечно же, не хотелось.
Сама смерть Елену Васильевну не пугала, она прожила долгую и достойную жизнь, сполна получила от этой жизни всего – счастья, и страданий, и разочарований.
Некоторое время назад, заподозрив неладное, она, естественно, обратилась за помощью к своему бывшему однокурснику, а ныне процветающему и знаменитому хирургу-онкологу. Он и стал ее лечащим врачом. Отношения у них были искренно-доверительными. Сделав все необходимые обследования, врач долго-долго смотрел на Елену Васильевну с укором и сожалением:
– Ленка, Ленка! Ну как же ты так себя не полюбила? Что же нам с тобой теперь делать?
– Поздно, Вадик?
– Поздно, Леночка. Я помогу тебе всем, чем только смогу, но смогу я теперь не слишком много…
И уложил ее в свою клинику сразу после завершения обследования, а через несколько дней перевел в отдельную палату. – Вадька, совсем мне мало осталось?
– Леночка, я добавлю тебе обезболивающих, ну всего нужного, какое-то время продержимся.
– Вадька! – прервала его Елена Васильевна, – Мне нужно точно знать, сколько времени у меня осталось – месяц, неделя?
Вадим Михайлович смотрел на свою однокурсницу, на умницу Ленку, которая если не полкурса, то уж точно треть его, и, в том числе, его, Вадима Перфильева, выволакивала на сессиях на своих знаниях, на своих конспектах и которая, наверняка, сама определила, что осталось ей совсем немного, что она просто сгорает, но, продолжая держать марку, давала ему возможность соврать ей, утешить и отвлечь.
– Мало осталось, Леночка. Я сделаю все, что смогу. Я все сделаю.
– Спасибо, Вадик. Я дам тебе список телефонов тех людей, с кем мне до ухода нужно встретиться. Обзвони их, назначь встречи, дня три-четыре я продержусь? Конечно, я должна хорошо выглядеть, ты уж наколи, обезболь меня, да пусть сестричка вымоет мне голову и подрисует меня.
– Хорошо. Ты сейчас отдохни, а часика через полтора я зайду и ты мне скажешь, что я должен сделать.
Елена Васильевна задумалась – с кого же начать? Совсем недавно ей исполнилось 55 лет, эдакий рубеж в женской жизни, когда человек отправляется на пенсию с безжалостной формулировкой «По старости». Она была с этим не согласна и праздник устроила с размахом, пригласила друзей и полудрузей, и даже просто знакомых. Набралось пять к десяти, да еще двадцать, она сама в списке была уже тридцать шестой.
Было весело, шумно, люди говорили благодарственные слова – кто-то повторял уже услышанное. А некоторые просто выпивали, поднимая в приветственном жесте бокал, и вкусно закусывали, все как всегда… И никто, кроме Вадима, не знал, что это последний вечер встречи, последнее свидание со многими присутствующими…
На этот вечер Елена Васильевна пригласила своего бывшего мужа, отношения с которым со временем стали терпимыми, они созванивались, когда кто-то из них получал весточку от дочери и внучки, живущих за тридевять земель – в Америке. Дочка звонила еженедельно то отцу, то матери, коротко сообщала о своей жизни, приглашала в гости и спрашивала, не нужна ли какая-нибудь помощь? А внучка иногда добавляла несколько слов на очень плохом русском языке, она и разу не была в России после отъезда в раннем-раннем детстве.
Муж, естественно, на юбилей не пришел, его вторая, молодая, да теперь уже, пожалуй, и не очень молодая, почти под сорок лет, но все же намного моложе Елены Васильевны, жена неодобрительно относилась к общению своего стареющего мужа с прежней женой – мало ли, что ему в голову взбредет? Возьмет да составит завещание на дочку или на Елену Васильевну? И на юбилей она его, конечно же, не отпустила. Напрасно.
Елена Васильевна ни на него, ни на его имущество никаких видов не имела. После того, как молодая и красивая подруга ее дочери «увела» ее мужа, Елена Васильевна кроме опустошенности и омерзения никаких чувств к нему не испытывала, ну, может быть, еще чувство жалости, противной и брезгливой, иногда возникало, если им приходилось где-нибудь нечаянно встретиться. Даже мысль, что они могли бы «все забыть» и вернуться к совместной жизни приводила ее к возмущению и отвращению. Долгие совместно прожитые, иногда не простые, а иногда счастливые годы были навсегда перечеркнуты черным жирным крестом. Но она знала, что это была бы последняя встреча и что она должна была бы, не посвящая его в свои проблемы, настроить его на более внимательное отношение к дочери и внучке – он у них теперь оставался единственным родным человеком.
Вот его-то она и поставила в списке первым. Вадим Михайлович принял этот список, состоящий из трех человек, из трех мужчин – для каждого был назначен свой день и час.
– А еще, Вадик, позвони моей дочери в Америку, скажи, что мне очень нужно увидеть ее и внучку. Может быть, успеет? И пригласи срочно нотариуса, тебя я очень прошу присутствовать, прости, ради Бога, что я отнимаю твое драгоценное время, но вот видишь, ты, как бы, становишься моим душеприказчиком, я без твоей помощи не обойдусь. А потом, по списку, позвони им всем, чтобы они могли спланировать свое время заранее. Пожалуйста, сделай это; и еще – никаких других посещений в эти дни не должно быть. Я не выдержу, а видеть меня жалкой и беспомощной никто не должен. Даже мои лучшие друзья.
Сделаны все процедуры, Елену Васильевну умыли, причесали, чуть-чуть подрумянили щеки и подкрасили губы. Она протянула тонкую, прозрачную руку для пожатия, открыто и дружелюбно улыбнулась вошедшему в сопровождении Вадима Михайловича нотариусу и, не тратя время на излишние любезности, приступила к делу.
– Я, Зимина Елена Васильевна, находясь в здравом уме и твердой памяти, доктор это подтверждает, завещаю: мою квартиру (адрес), машину (марка) – передать в фонд онкологической клиники под руководством профессора Перфильева В.М. Это не такие уж огромные деньги, но вполне достойные – квартира в центре и дорогая иномарка помогут приобрести какую-то аппаратуру или препараты, Вадим Михайлович сумеет их правильно использовать. Дачу, перешедшую мне от моих родителей, я хочу передать моей внучке, а до ее совершеннолетия – в управление дочери. Они обеспеченные люди, если им не захочется возиться с этой «развалюхой» – так они говорят о нашем фамильном гнезде, то и дача перейдет в фонд клиники. Будет жалко, потому что в доме жили мои прабабушка и прадедушка, родились бабушка и мама, и там же родилась я. Конечно, дом ремонтировался и осовременивался, я тоже содержала его в достойном состоянии. А уж природа чего стоит!
– На излучине Москвы-реки, среди березовых рощ так легко дышится! И земля теперь там дорогущая, и соседи – знаменитые. Чтобы дом не пошел с молотка – до совершеннолетия внучки имение продавать нельзя. Вдруг русская кровь победит, проснется русская душа? Зафиксируйте пожалуйста, это мое требование в завещании.
Вадим Михайлович иногда вскидывал на Елену удивленный взгляд, но не проронил ни слова, знал – она все обдумала и решение ее непоколебимо.
Завещание было составлено и подписано, нотариус простился и вышел.
– Вадик, очень больно. Пусть меня уколят.
К двенадцати часам пришел «бывший». Елена смотрела на него с удивлением и сожалением: он был в измятом, крепко поношенном костюме, в несвежей рубашке, а галстук – зачем он его надел? – старый, замызганный, бесформенный, она дарила ему этот галстук и дорогущую паркеровскую ручку в последний год их совместной жизни, в день защиты докторской диссертации, почти двадцать лет назад. Он был талантливым молодым ученым, они были бедны, но так счастливы! И, кажется, очень любили друг друга.
– Здравствуй, Лена, ты хорошо выглядишь.
Ха-ха-ха – про себя подумала Елена. Уж как я выгляжу, я-то знаю. А вслух сказала: – Стараюсь. А ты что-то неважно смотришься, какой-то изношенный и нерадостный. Не ухаживает молодая жена? Или завела любовника, а до тебя руки не доходят?
Бывший муж не вспылил, не огрызнулся, молча примостился на краешек стула, как воробышек на сучок, и стал глазами обследовать палату.
– Ладно, профессор, не сердись. Эту тему мы закрыли почти 20 лет назад. По делу: у меня рак, осталось несколько дней…
Муж попытался прервать Елену, сказать, что это может быть ошибка, что она все напридумывала, что хорошо выглядит – ну, все это говорят, когда хотят утешить. Он хотел утешить, глаза его увлажнились и голос задрожал.
– Не трать время, слушай внимательно. Я составила завещание, наше имение я передаю внучке. Постарайся, пусть девочка потянется к России, мне так хотелось бы, чтобы на наших лужайках, под нашими березами бегали мои правнуки и говорили на русском языке, убеди дочку, сделай это для меня и для них.
– Знаешь, Лялька, мне давно хотелось встретиться с тобою, просто посидеть, поговорить. Мы ведь долго прожили вместе, и нищету пережили, и счастье. Помнишь…? Помнишь, Лялька, наши вечеринки – одна бутылка вина на всех, вареная колбаса, хлеб, а как было всем весело, помнишь? А как мы все пели хором? А потом купались в речке? А когда родилась наша Катюшка и орала по ночам, никому спать не давала…
Елена резко, почти грубо прервала эту пламенную запоздалую речь:
– Прекрати! Ты имеешь то, что захотел иметь 20 лет назад – молодую, красивую, необремененную заботами о ребенке жену. Ты прости меня, я давно тебя не видела, а сейчас у меня к тебе только чувство жалости, ни обиды, ни боли, ни сожаления. В кого ты превратился, доктор наук, профессор? Какой-то мужичишка из заштатного городишка. Все. Уходи. Я устала. Позаботься о внучке, это моя единственная и последняя просьба.
– Вадик, очень тебя прошу, я должна выглядеть здоровой и красивой, сделай все возможное!
И, как и вчера, в двенадцать часов вошел посетитель. Елена смотрела на него с нескрываемой любовью и с состраданием: пришедший сильно припадал на правую ногу, каждое движение давалось ему с трудом, боль уже давно оставила свои грубые отметины на когда-то красивом, но теперь состарившемся и изборожденном морщинами лице.
– Здравствуй, Леночка! Я не знал, что ты больна, я бы давно тебя навестил, – проговорил мужчина, целуя Лену в щеку и вручая ей букет белых тюльпанов.
Бог мой! Он не забыл, что это ее любимые цветы! Тогда, много лет назад, в тяжелые перестроечные годы, он умудрялся каждую неделю приносить хоть несколько таких тюльпанов, где он только мог добывать их? А уж если тюльпанов не было, то розы или хризантемы заменяли их. И продолжалось это три счастливых года, и казалось – не будет этому конца…
– Здравствуй, любимый! А я болею не так уж долго, но, как всегда, все делаю быстро и, к сожалению, бесповоротно. Я не беспокоила тебя все эти годы, я знала, что у тебя все складывается так, как ты планируешь, радовалась за тебя. Общие знакомые иногда рассказывали, а я никаких вопросов не задавала, но все время знала, что ты вполне успешен и благополучен. А что сейчас с тобою, что с ногой? Кто тебя лечит, кто консультировал? Почему ты мне ничего не сказал, ты же знаешь, что у меня много знающих знакомых светил и с ними хорошие связи?
– Ох, Леночка, меня кто уже только не смотрел и не лечил! И традиционная медицина, и лекари-самозванцы, и травники. И бесплатно, и за большие деньги, но никто так и не понял, от чего меня нужно лечить. Да не будем об этом больше. Ты скажи, почему лежишь в этой клинике? Все очень серьезно?
– У меня, мой любимый, рак, причем, агрессивный и уже неоперабельный, свалился неожиданно на мою голову, да и почти уже сожрал меня, осталось совсем мало времени, очень хотелось повидаться и попрощаться с тобою.
Елена говорила так спокойно, как будто речь шла о легком недомогании, а не об уходе из жизни, будто просто о предстоящей командировке. И смотрела на мужчину ласковым, открытым, любящим взглядом.
– Я хотела еще раз увидеть тебя и сказать, что все эти годы я так сильно любила тебя! Ты снился мне ночами, я берегла твои вещи, как величайшую драгоценность, только ножи и вилки выбросила – вышло-то по поверью, «отрезали» они нас друг от друга. Скажи мне, теперь мне врать нельзя, почему ты тогда не женился на мне? Ведь ты по-настоящему любил меня, любил еще когда я была замужем. И любовь свою ни от моего мужа, ни от тогда еще живого отца не скрывал. Ты струсил, испугался, что придется жизнь начинать с нуля, с тех вилок и ножей? Или главнее всего была карьера? А если бы я тогда не поставила жесткие условия: или со мною только, или совсем без меня – ты продолжал бы рвать себя на части между мною и семьей? И почему ты все эти долгие годы звонил и молчал в трубку и в праздники, и в мои дни рождения? Я всегда знала, что это ты, и тоже молчала, ждала, что ты осмелишься заговорить, назваться. Мне так хотелось услышать твой голос! Ты ведь не был счастлив все эти годы? Ты был благополучен, спокоен, но несчастлив? И я была все эти годы несчастлива настолько, что в какой-то момент жизнь показалась бессмысленной и захотелось из нее уйти. Но Господь вразумил меня – у меня ведь была дочь и только что родилась внучка! Наверное, теперь меня Бог карает за те грешные помыслы. Расставание с тобою, когда ты молча, не отвечая на мои вопросы, ушел навсегда, было намного тяжелее, чем предательство мужа. Никто не дал мне такой лучезарной любви и такого бабьего счастья, сколько за три года дал ты. И, потеряв тебя, я решила, что моя жизнь закончилась навсегда, что я уже никогда не сумею порадоваться ни весне, ни пению птиц, ни ясному солнышку. Я даже попала в больницу с жуткой депрессией, но прошло время, я стала вспоминать о нашей любви с тихой грустью и, представь себе, с благодарностью. Ты подарил мне счастье любить, любить нежно и преданно. И ты остался моим самым дорогим, самым любимым мужчиной, и с этим чувством я и уйду.
– Прости меня, Леночка. Я много и часто винил себя. Винил и тут же оправдывался, человек всегда находит оправдание своим поступкам – то нужно было защищаться, то укреплять позиции, то устраивать жизнь сыновей. Потом я казнил себя за нерешительность и за то, что обрек себя на многолетнее душевное одиночество. Да, я живу в семье, за мною ухаживают, обо мне заботятся, но душа моя осталась неприкаянной и одинокой. Прости меня! – мужчина взял невесомую, истаявшую руку Елены, поцеловал ее и добавил: – Все эти годы я продолжал любить и уважать тебя, но вот как нескладно все случилось в этой жизни.
– Спасибо, что пришел. Я счастлива, что повидалась с тобою. Погоди, подай мне записную книжку.
Елена Васильевна полистала странички, нашла нужный номер: – Запиши. Позвонишь и скажешь, что я просила тебя посмотреть. Это очень знающий специалист и техника у него в клинике самая-самая современная. Дай мне слово, что позвонишь? Меня обманывать нельзя. Позвонишь?
– Я позвоню, даю тебе слово. Когда тебя можно снова навестить?
– Уже никогда, любимый. Не успеешь. В память о нашей любви, береги себя. Прощай. И уходи.
Он поцеловал Елену в щеку, поцеловал обе ее руки и вышел. А она разрыдалась горько и безутешно, впервые за много-много лет. Эта душевная боль была настолько сильной, что заглушила боль физическую.
Елена Васильевна осмотрела себя в зеркальце, поправила непослушную челку, подвела чуть-чуть губы и приготовилась к встрече.
Эта встреча не предполагала ни радости, ни удовлетворения. Но она должна была состояться.
После разлуки с любимым Елена Васильевна страдала долго и тяжело. Кровоточащая рана затянулась, но боль не проходила. Шли годы. Ей уже было 49, когда в гостях у своих друзей она оказалась за столом рядом с молодым человеком лет 30–35, обаятельным и умным, ухоженным до лоска, умеющим разговорить и увлечь. Он галантно ухаживал за Леночкой – он сразу осмелился называть ее именно так, потом стал настойчиво предлагать себя в роли провожатого. Он был очень мил, внимателен, но Елена наотрез отказалась и домой ее подвезли друзья.
Через несколько дней новый и недолгий знакомец позвонил и предложил встретиться. Елена удивилась, где он раздобыл номер ее телефона, и отказалась от встречи деликатно, но очень твердо. А еще через несколько дней, выйдя за ворота клиники, она увидела перед собою этого человека, с букетом цветов, улыбающегося безмятежной улыбкой, как будто бы он встречал если и не собственную жену, то, по крайней мере, невесту.
Елена вышла вместе с приятельницей; пока машина была на профилактике, они вместе ездили на общественном транспорте. Неожиданный кавалер смело шел навстречу, вручил Елене цветы, приветливо поздоровался с ее спутницей, но тут же продемонстрировал, что она его больше не интересует, повернувшись к ней спиной и обращаясь только к Елене с предложением подвезти ее до дома.
– А, может быть, заедем и посидим где-нибудь за бокалом вина или чашечкой кофе?
И нагло, как будто был давно с нею знаком, поцеловал Елену в щеку и стал называть «Ленок, Аленочка» – она с детства ненавидела всякие преобразования своего имени и никому не позволяла себя называть Лену сей, Ленком… Ее покоробила эта вольность обращения, в голове искрой мелькнула мысль: от этого типа нужно избавиться сразу и навсегда.
Но неожиданно появившийся ухажер был настойчив. Поняв, что прыгнул слишком высоко, и увидев в глазах Елены холод и отчуждение, он переключился на спутницу Елены, стал популярно объяснять, что в транспорте в час пик толкотня и давка, что его услуга никого ни к чему не обяжет. А приятельница Елены, приняв мужчину за давнего ее знакомого, откровенно обрадовалась, что хоть сегодня не нужно будет трястись на маршрутке, потом втискиваться в вагон метро, совершать двойной переход через лестницы и длинные душные проходы.
– Ну, Леночка, соглашайся, быстро доберемся, себя побережем. Вот спасибо вам, молодой человек. Кстати, а как вас зовут?
Мужчина назвался по имени, в свои 35 лет он не считал нужным при знакомстве называть отчество, упрощал, так сказать, общение.
Очень Елене не хотелось пользоваться его услугами, но под просящим взглядом своей спутницы она согласилась.
Внутреннее чутье шептало ей: остерегись этого навязчивого и напористого доброхота! И чтобы не подъезжать к своему дому, она вышла из машины за целый квартал раньше, сославшись на необходимость куда-то зайти и кого-то навестить.
– Кто это, Лена? – спросила приятельница. – О какой интересный мужчина, и молодой, и красивый, и одет так прилично. А машина какая, а?! Кто он?
– Не имею понятия. Я вижу его второй раз в жизни, ума не приложу, откуда он узнал, где я работаю и когда заканчивается мой рабочий день.
Распрощавшись со спутницей, Елена зашла в универсам, проследила, как отъехала машина, облегченно вздохнула и спешным шагом помчалась домой.
А наутро, выйдя из подъезда, к огромному своему удивлению и смятению, она увидела ту же шикарную машину и стоящего рядом того же самого кавалера. И опять с букетом цветов. Он распахнул дверцу и жестом пригласил Елену в машину, приговаривая при этом:
– Моя королева! Карета подана, прошу!
Елена отступила на шаг, хотела вернуться в подъезд, но любопытный взгляд соседки, выгуливающей свою собачонку, остановил ее и заставил сесть в машину. Ну, не разыгрывать же в ее присутствии мексиканский сериал!
– Скажите, что вам от меня нужно? Мы, практически, не знакомы, а вы знаете и место моей работы, да еще и место жительства узнали. Кто вы? Зачем вы меня преследуете?
– Милая Леночка! Ты мне очень понравилась, можно сказать – я почти голову потерял. Я знаю, что ты живешь одна, мужа у тебя нет, а я тоже человек свободный, так почему бы нам не познакомиться поближе? Почему бы не задружиться? Елена посмотрела на мужчину с сомнением – нормален ли он? Не псих? Или просто нахал?
– Вы знаете, я не просто удивлена, я ошарашена. За всю мою долгую жизнь, а мне уже, между прочим, 50 исполняется, я почти пенсионерка, так вот, за всю жизнь таких прецедентов не случалось. Я даже имени вашего не знаю, да и знать не хочу.
– А я хочу, – прервал Елену на полуслове мужчина, – хочу взаимной любви, совместной жизни и большого счастья и себе, и тебе. Соглашайся! Про годы нечего вспоминать, ты выглядишь хорошо, лет на сорок – сорок пять, и мне будет когда-то сорок, у нас прекрасный альянс сложится!
– Вы странный человек и вы пугаете меня! Пожалуйста, остановите у метро, я выйду.
– Да ладно, ладно! Не нервничай! Я нормальный мужик, одинокий, истосковавшийся по домашнему уюту, по женской ласке. А ты мне показалась настоящей женщиной, умной, спокойной, вот я и решил начать новую жизнь.
– Странный вы человек! И для вас, как мне кажется, главное слово «Я», а остальное к нему просто должно прилагаться. Остановите машину и больше меня не преследуйте!
Слава Богу, в тот же день позвонили из автосервиса, и она забрала свою машину. Теперь она добиралась до работы загодя и уезжала или чуть раньше, или чуть позже, выходя через запасной выход во внутренний двор клиники, где была припаркована ее машина.
Через неделю, придя на работу, Елена увидела на своем столе букет, в который была воткнута визитка, где была незнакомая ей фамилия, незнакомое имя и отчество, номер мобильного телефона. И никакой другой информации.
– Валюша, откуда букет? Кому предназначен? – спросила Елена Васильевна медсестру, сдающую смену.
– Это вам, это принес мужчина, он сказал, что он ваш старинный знакомый и просил вас ему перезвонить. Он еще очень просил номер вашего телефона, но я не дала, сказала, что номеров медперсонала мы никому не даем.
– Ну молодец! Хватило ума! И, пожалуйста, ни у кого не бери ни букеты, ни коробки. Визитку Елена порвала – она сразу догадалась, кто был этот ранний посетитель, а клочки выбросила в корзину для мусора. Но душевное равновесие, пришедшее за последние дни вновь было нарушено.
А после работы, подъехав к своему гаражу, Елена увидела стоящего возле него настырного ухажера, довольно, даже нагловато улыбающегося и держащего в руках очередной букет.
– Леночка, прости, но я не могу без тебя жить. Я хотел согласиться с тобою и больше тебя не тревожить, но – не могу! Это выше моих сил! Не гони меня, пожалуйста! Давай хотя бы пообедаем вместе, поговорим!
– У тебя классная машина! – за обедом отметил кавалер. – И одеваешься ты стильно. Вообще, ты женщина моей мечты – такая самостоятельная, независимая, умная! Я буду твоим верным пажем, буду исполнять все твои прихоти и желания!
Елена сопротивлялась еще несколько месяцев, отказывалась от встреч, совместных обедов и ужинов, но кавалер был настойчив, и уже все отделение знало, что он ухаживает за Еленой Васильевной.
Друзья собрали вечеринку по поводу дня рождения, и опять за столом рядом с Еленой оказался ее настойчивый ухажер. Он был чрезмерно внимателен, влюблено смотрел на нее, танцевал только с нею и, конечно, настойчиво предложил себя в качестве провожатого.
Елена все-таки сдалась и впустила его в свою жизнь. Ну что мне терять? – оправдывала она себя. – Пусть это счастье будет коротким, но как же приятно, когда тебя ожидают дома; когда приготовлен, пусть даже нехитрый, ужин; когда вечером есть с кем обменяться впечатлениями о прожитом дне, рассказать о своей работе, о том что происходит в мире… И какое же счастье, когда любимый внимателен, когда дарит цветы!
Счастье, действительно, оказалось недолгим. Друг Елены – она не спешила называть его мужем, даже гражданским, а слово «сожитель» унижало и казалось отвратительным, – вскоре стал вести себя странно: Елене он сказал, что меняет работу, а где он работал до этого времени и чем занимался за почти год знакомства и несколько месяцев совместного проживания Елена так и не узнала, он всегда умело уходил от этой темы. Теперь же он часто уходил до возвращения Елены с работы, пропадал сутки, иногда двое; иногда приходил подавленным и раздраженным, а в другой раз – возбужденным, веселым и с цветами, с шампанским. Но всегда его одежда была пропитана запахами табака, тяжелых женских духов, запахами еды и каких-то увеселительных заведений.
В последний раз он не появлялся больше недели, отзвонив единственный раз, сказал, что волноваться не нужно, что он в полном порядке и придет, когда ему будет удобно.
Елена приняла решение: пока узел взаимоотношений не затянулся намертво, его нужно разрубить. Она собрала вещи своего, да чего уже стесняться – сама себе сказала она – именно «Сожителя», написала записку: «До моего возвращения с работы тебя в квартире быть не должно. Забирай вещи и исчезни из моей жизни навсегда».
Он заявился после этого длительного отсутствия, прочитал записку, рассмеялся и написал на обратной стороне: «Ну и кукуй тут одна до конца своей жизни, дура!»
Человеком он оказался с «широким» размахом, прихватив со своими вещами и некоторые Еленины. Пропала норковая шубка, старинное родовое драгоценное кольцо и кредитная карта. Елена не сразу обнаружила пропажи, было лето, чехол от шубы имитировал ее присутствие в шкафу, а посмотреть свои вещи – ей даже в голову такое не приходило!
Когда Елене понадобились деньги, обнаружилось отсутствие карты. Она позвонила в банк, оказалось, что она уже обналичена и денег на ней нет. Заявлять в милицию было бессмысленно – прошел месяц. Да и стыдно было – на кого заявлять? Где искать этого проходимца, если ни его настоящей фамилии, ни адреса Елена не знала, ее деликатность подвела ее в очередной раз. Жалко было и шубу, и деньги, о кольце и говорить не приходилось: помимо номинальной ценности, оно имело значение, как память о маме и о бабушке, передававшими это кольцо из поколения в поколение, и теперь оно должно было бы перейти к дочери, потом к внучке и так далее…
Елена вдруг вспомнила, что в первый вечер встречи с мерзавцем за столом у друзей на ее руке было именно это кольцо, а начавший за нею ухаживать этот мерзавец уже тогда обратил на него внимание и со знанием дела оценил его очень высоко.
Жалко было и кольцо потерять, и деньги и шубу. А уж как жалко было себя! И как стыдно было перед самой собою! Как же ее, уже немолодую, умудренную жизненным опытом, так околпачил этот прохвост!
– Света, ты давно знаешь Сергея! – позвонила Елена подруге.
– Да нет, я его, можно сказать, не знаю. Его привел коллега моего мужа, сказал, мол, одинокий, уж извините. Так он и попал за стол. Что-то случилось?
– Нет, ничего не случилось. Я с ним рассталась, так и не поняв, кто он, где и кем работает. Как-то не случилось.
Рассказать о краже у Елены не хватило духа. Да и зачем? То, что пропало – пропало навсегда. Вернуть не вернешь, а стыда будет немерено.
Незаметно подошла зима, вместо украденной шубы Елена Васильевна купила недорогую мутоновую. Она старалась не огорчаться – подумаешь, шуба! Да и новая ее одежка была легкой и удобной, и не переживала Елена, что ее кто-то попортит в дороге, и за рулем в ней было удобно. Она была великой оптимисткой, даже в чем-то горестном и неприятном умела найти положительные моменты.
Зимой Елена редко садилась за руль, было боязно ездить в плотном потоке по обледенелой дороге, всегда плохо расчищенной и неуютной. Она зимой предпочитала метро и неизбежную маршрутку. В какой-то очень несчастливый день, выходя из маршрутки, она поскользнулась и едва не упала. Ее удержали крепкие мужские руки.
– Спа… – не договорила Елена оглянувшись и увидя перед собою Сергея.
Он смотрел на нее ясными бесстыжими глазами и, не отпуская ее, говорил:
– Привет, Ленок. Я тебя встречу после работы, поговорим? Ты молодец, настоящий друг, не сдала меня. Я виноват, я тебе вечером все объясню, я зайду за тобою, пойдем домой и я все-все тебе расскажу.
– Заходи. Ровно в 16 часов я освобожусь. – Елена взяла себя в руки, говорила спокойно, будто ничего не случилось и будто они не расставались.
К этому времени через подругу все-таки появились сведения об этом Сергее. Он был картежником и альфонсом. Когда ему не очень везло, он заваливался под бок к какой-нибудь, если уж не очень богатой, но все же вполне состоятельной женщине старше себя, жил у нее и за ее счет. А когда везло, игра его поглощала, деньги были, было и веселье, и загул, и молоденькие девицы. Тогда, после расставания, Елена справилась со своим стыдом, иногда даже сама над собою подтрунивала, что, мол, кровь забурлила? Слов любви захотелось услышать? На молодого потянуло? Перестыдилась, пережила да и успокоилась. А теперь он нагло появился – без звонка, без предупреждения, с полной уверенностью, что его уже простили и ждут не дождутся, чтобы он вернулся!
Положение было безвыходное, Елена собрала всю свою волю и позвонила давнему своему пациенту, которого вылечила, а теперь лечила и всю его родню, большому милицейскому начальнику.
– Здравствуйте, Михаил Иванович! Вы сейчас заняты?
– Что вы, что вы, Елена Васильевна, я внимательно вас слушаю. Что-то случилось?
– Вообще-то по телефону не очень удобно говорить, но помощь нужна срочная. Один человек некоторое время назад доставил мне большие неприятности, а теперь он появился и, наверняка, будет меня преследовать. Он будет у входа в клинику в 16 часов. Я вам обо всем расскажу в его присутствии, если вы сможете подъехать.
– Без вопросов, все будет сделано. К 16 часам я буду на месте, выходите спокойно, ничего не бойтесь.
И точно. К 16 часам у самого входа в клинику стоял неброский с виду микроавтобус. Елена вышла, стала спускаться по ступенькам, к ней уже бросился Сергей, правда, сейчас без цветов, да и одет он был намного проще, очевидно, он сильно проигрался, нигде не смог пристроиться, и видок у него был сильно потрепанный. Едва он прикоснулся к Елене, из микроавтобуса выскочили два крепких парня в гражданском, взяли визитера под белы рученьки и в одно мгновение, без единого звука засунули его в машину.
В машине сидел генерал милиции, при погонах, ошибиться в его статусе было нельзя. Сергей трусливо, непонимающим взглядом смотрел на этих здоровенных ребят, на генерала, скукоживаясь все больше и больше.
– Кто вы? Почему вы меня арестовали? – запинаясь спросил Сергей.
– Пока еще задержали, но, вполне возможно, что арестуем. Елена Васильевна, идите сюда, а вы, ребятки, погуляйте тут рядом – ответил генерал.
Елена Васильевна вошла в машину, села напротив Сергея и прямо посмотрела ему в глаза. – Ты ничего не докажешь, – взвинтился Сергей. – Ничего!
Елена, не отвечая ему, собралась с силами и стала рассказывать генералу, как некоторое время назад этот человек стал за нею настойчиво ухаживать, как она все-таки поверила ему и уступила, он стал жить в ее доме, но вел какой-то странный образ жизни, то исчезал, то появлялся, не объясняя своих поступков. Поняв, что их отношения тупиковые, она попросила его оставить ее дом раз и навсегда, со всеми вещами и до ее возвращения с работы.
– Не сразу, а спустя месяц я обнаружила пропажу, исчезла кредитная карта со значительной суммой денег, норковая шуба, а, главное – дорогое кольцо. Дорогое и по стоимости, и по значимости. Его мне мама передала после смерти бабушки, оно мне было очень дорого как память. Я в тот момент смирилась с пропажей, доказать, действительно, уже ничего не было возможно. Через друзей я узнала, что он картежник и приживала у состоятельных женщин. И было мне мучительно стыдно за себя, за наивность и доверчивость, за недальновидность. А сегодня он снова объявился, мне крайне неприятно, он человек, по-моему, не совсем нормальный, он опять будет мучить меня, он не отстанет. И, вдруг, может быть кольцо все-таки сохранилось?
– А ты докажи, что я его взял! Чем ты через полгода докажешь? Ничего я у тебя не брал! Дура стареющая, сама на меня клюнула, вон как ластилась, извивалась в постели, будто девка молодая, вон как старые дрожжи забро… – резкий удар под дых прервал этот унизительный монолог. Сергей задохнулся, скрючился и замолк.
– Извините, Елена Васильевна, я все понял. Идите, вас подвезут домой, а мы тут поговорим с вашим обидчиком.
Елена, когда рассказывала о своем нерадостном приключении, проходила тяжелейшее испытание, но когда подлец стал унижать ее, касаясь самого уязвимого – ее возраста, доверчивости и открытости в близких отношениях, едва не лишилась сознания. Багровая от пережитого позора, она на нетвердых, как будто ватных ногах, выползла – именно выползла из машины, Михаил Иванович распорядился отвезти ее домой, а добры молодцы подсели в микроавтобус и уехали в другую сторону.
Ночь для Елены не прошла даром. Сон не шел, она глаз не сомкнула, а наутро давление зашкалило так, что пришлось вызвать скорую. Она казнила себя, что доверилась проходимцу, что осмелилась призвать на помощь человека очень занятого и до этого времени относящегося к ней с глубоким уважением. Что же теперь он станет думать о ней?!
Михаил Иванович позвонил утром, справился о ее здоровье, о планах на предстоящий день, и по ее голосу понял, что не райские птицы поют в ее сердце, извинился, предложив помощь.
Елена Васильевна была очень сильным и мужественным человеком. Она сумела пережить и стыд, и позор, но не сломилась. Но несколько глубоких борозд навечно поселились на ее лице, верхняя губа собралась в гармошку – говорят, это морщины нелюбимых женщин…
Прошло некоторое время. Михаил Иванович довел дело до конца: подлец и вор признался в своих преступных действиях. Конечно, шубу и деньги вернуть не удалось, все было спущено до копейки. К счастью, перстень нашелся: выигравший в очередной раз картежник, как всегда, когда он был при деньгах, облюбовал известную красотку, молодую и властную, и за одну ночь любовных утех подарил ей украденный перстень. Девица понимала толк в дорогих украшениях и перстень оставила у себя, надевая его, когда шла на завоевание очередного «кошелька». К ней и привел Сергей следаков. Девица отпиралась, перстень возвращать не хотела, но ей объяснили очень четко, что она пойдет как соучастница по статье. «Групповое ограбление с покушением на убийство».
– Ну, уж нет! Я этого прохвоста покрывать не буду, вот вам это кольцо, оно вовсе не стоит того, чтобы испортить мою жизнь.
Она достала из потайного местечка перстень, надела его на палец и наотмашь дала дарителю «бабушкиного» перстня две такие затрещины, что из его щек и из носа брызнули струи крови, сопроводив пощечины отборной бранью.
Дело повернули так, что ни имени Елены Васильевны, как заявительницы, ни наименования изъятого предмета в деле не упоминалось. Жулика задержали за кражу, доказанную «найденными» вещами в присутствии понятых, показаниями «свидетелей», добавили еще пару эпизодов, да еще и за «нанесение телесных повреждений» работникам правоохранительных органов. И припаяли хороший срок с отбыванием в местах не столь отдаленных…
Елена Васильевна гнала все эти годы постыдные воспоминания о своей ошибке. Но перед самой смертью пришла какая-то умиротворенность, и посмотрела она на все произошедшее с нею другими глазами. Бог мой, думала она, его же нужно пожалеть и простить. Разве он жил? Он существовал, придумывая себе какое-то счастье, и как, должно быть, презирал себя и ненавидел ту женщину, которая в момент его краха пригревала и кормила его. Ему теперь уже за сорок, а он не знал ни радости настоящей любви, ни что такое обнимающие за шею маленькие нежные детские ручонки. Большей обездоленности Елена себе представить не могла и предполагала, что все нормальные люди думают именно так.
К приходу Сергея она была тщательно подготовлена. Он появился в назначенное время, весь лоск с него как будто наждаком счистили. Перед Еленой стоял лысый, с обвисшей морщинистой кожей землистого цвета и потускневшим взглядом человек в поношенном костюме и стоптанных башмаках. Взгляд был злобным и загнанным, казалось, что он сейчас начнет ругаться и кричать. Боже мой, подумала Елена, ну зачем я его позвала? Вон как его жизнь отделала, ничего от прошлого не осталось.
– Здравствуй, Сергей.
– Привет, старушка. Плохо выглядишь. Зачем звала? Ты со мною рассчиталась, отсидел я от звонка до звонка, тебя частенько недобрым словом поминал, не икалось тебе?
– Я тебя позвала, чтобы сказать, что зла на тебя не держу. Мне просто тебя очень жаль, так беспутно ты растратил и жизнь свою, и красоту, и достоинство. Хотела дать тебе совет…
– Иди ты со своими советами, – в злобе захлебнулся Сергей. – Вот лежишь ты здесь, как свечка угасающая, что, помог тебе твой проклятый перстень? Да, беспутно я жил, но весело. Таких дур, как ты – пруд-пруди, с удовольствием под бок подкладывали. Это ты долго кочевряжилась, я даже зауважал тебя за неприступность, долго ты меня мурыжила. Если бы ты меня не выгнала, ничего бы и не случилось, жили бы мы да поживали. А тебе семейной жизни хотелось, верности… Я вот в колонии стал с бабенкой переписываться, освободился да и причалил к ней. Без требований бабенка-то, рада и благодарна, что теперь не одинока. Да тоска-то какая видеть ее каждый день, ее улыбку заискивающую, смех дурацкий. Она на работу меня не пускает, молится на меня. И, между прочим, не у станка стоит, свой магазинчик держит, обещает одеть-обуть, да в кино водит. А мне от заботы ее и нежности удавиться хочется…
Сергей на минуту замолк, вопросительно глядя на Елену:
– Ну, а ты чего, болеешь? Помирать собралась? А добро-то кому отписала? Может, и мне за мои страдания чего-нибудь перепадет?
– Иди с Богом, – прервала его Елена. – Еорбатого и могила не исправит. Каким ты был, таким и остался. Нет, хуже стал, злее и циничнее. Мне жаль тебя!
– Да уж и ты не похорошела! – Сергей встал и пошел к двери. Вдруг резко обернулся – слезы лились по его щекам, лицо исказилось страданием.
– Прости! Ради Бога, за все прости! Ты самое лучшее, что было в моей жизни, ты замечательная, ты прекрасная, я, наверное, даже любил тебя. Но вот так плохо все заканчивается. Прости! – и выскочил из палаты.
Елена обессиленно откинулась на подушки, закрыла глаза и стала думать: все три ее мужчины, каждый ее любил, но ни с кем из них не сложилось счастье. Нет, неправда! Она была счастлива. Просто ее мужчины оказались слабыми, их слабость обращалась в предательство по отношению к ней. А, может быть, она сама во всем виновата? Сила характера, неумение прощать, неумение делить мужчину с кем-то еще не сослужили ей добрую службу. А если бы можно было все вернуть назад, поступила бы она иначе? Нет.
Она всегда была искренней и честной в отношениях, и этого же требовала от других. А теперь она умирала в одиночестве, любимая, но всеми оставленная. Конечно, у нее были верные друзья, которые поддерживали и утешали ее, завтра они тоже будут говорить ей добрые слова, она станет слушать их с благодарной и загадочной улыбкой, жалея их за необходимость врать.
День пятый не наступил. Елена ушла ночью в тот, другой мир с умиротворенной и облегченной душой. Насовсем. Навсегда. Безвозвратно.
Преданность
Мы с Мишкой знакомы с детства – росли в одном дворе, в старом московском дворе с древними скрипучими качелями, с полуразвалившейся песочницей, с обязательным для таких дворов грубосколоченным столом, отполированном от многолетнего употребления для забивания «козла», с лавочками возле подъездов, где почти круглосуточно восседали старухи, толковавшие обо всем и обо всех. Они были самыми главными знатоками: кто женился – кто развелся, кто у кого родился, кто умер; кто гуляет, кто в дом все тащит – мимо их зоркого и любопытного взгляда ничего не ускользало.
Двор был большой – несколько парадных выходили к нему, а выйти из него можно было на две разных улицы. Жизнь в окружающих домах шла своим чередом: рождались, вырастали и женились дети, у них уже рождались свои дети и они выгуливали их на той же площадке с качелями и песочницей. Одни старухи умирали и освобождали место на лавочках другим, уже состарившимся к этому сроку женщинам…
Старики редко присаживались к галдящим бабкам, их всегда было почему-то меньше, чем старух. Они обособлялись, толковали о футболе, о политике, играли в домино, а иногда «раздавливали» бутылочку, расстелив на деревянном столе газетку и разложив нехитрую закуску, втихую скраденную у своей зазевавшейся бабки. Это бывало редко, но всегда очень весело: разговор становился громким, до детских ушей долетали незнакомые, но такие звучные словечки, которые запоминались с первого раза и за повторение которых, вовсе без осознания их смысла, детишки получали по губам и по попкам.
Среднее поколение – кормильцы – работали кто где и кто кем: в доме тогда жил и директор завода, и врачи, и токари высшего разряда, и другие работяги.
Дети разделены не были – в музыкальную школу, в разные кружки ходили вне зависимости от социального статуса родителей, а по склонности к чему-то и по интересам. Меня, правда, силой запихали в музыкальную школу, приходилось два раза в неделю ездить на трамвае и учиться играть на фортепиано – мои родители были «интеллигентской прослойкой», им очень хотелось, чтобы я была образованной и гармонично развитой. В нашем доме появилось пианино, деньги на которое собирали всей родней: мама его обожала, следила, чтобы на его блестящей поверхности не было ни пылинки, ни следов пальчиков. Она бесконечно протирала его какой-то особенной тряпочкой, ее лицо в это время освещалось задумчивой нежностью – наверное, она видела меня в будущем великой пианисткой. Не случилось. Я была подвижным и беспокойным человечком, меня больше всего интересовали мальчишеские игры, устройство всяких механизмов, работа пилой и молотком, а когда мы мастерили скворечники, я была самой ловкой и умелой, только один раз прибила себе пальчик, из-за чего больше недели не подходила к музыкальному инструменту и из-за этого же меня пытались отлучить от мальчишеской компании. Родители в свое время очень хотели мальчика, наверное, так сильно, что в их белокурой, с кудряшками вьющихся волос, доченьке очень выражено проглядывались мальчишеские черты характера. Я дружила с мальчишками с упоением и верностью, а больше всех – с Мишкою. Он для меня был и братом, и другом, и даже, наверное, я была в него влюблена в свои осознанные 4–5 лет…
Время шло быстро и неумолимо, мы вырастали, разъезжались по новостройкам – «расселялись»; детские и подростковые дружбы разделялись расстояниями, новыми знакомствами, новыми коллективами и несовпадением интересов. Я знала, что Мишка хотел поступить в военное училище и стать летчиком, а я, на удивление и вопреки воле родителей, подалась в медицинский и стала врачом. Хирургом.
В какой-то из зимних дней в мое отделение «по скорой» поступила женщина с высокой температурой и жесточайшими болями внизу живота. Посмотрели, прокрутили со всех сторон – операция была очевидной и неизбежной. Я делала запись в истории болезни, мельком прочла фамилию пациентки, чем-то она зацепила меня. Прочитала снова – что-то очень знакомое, но вспомнить и соотнести с кем-то не смогла.
На вторые и третьи сутки состояние женщины оставалось тяжелым, мне нужно было поговорить с родственниками и я пригласила в кабинет мужчину, пришедшего навестить женщину.
Вошедший был высоким, крепко сложенным, со светлыми волосами и глубокими залысинами, с очень умными, внимательными глазами. Бог мой! Да это же Мишка! Повзрослевший, заматеревший, – но Мишка! Вот отчего фамилия больной показалась мне знакомой! Это была фамилия Мишки, которого я не видела около 30 лет!
Он смотрел на меня с тревогой и нетерпением, с надеждой и мольбой, молча ожидая начала разговора. Естественно, ему было не до далеких воспоминаний, перед ним был врач, в руках которого была жизнь его жены, как видно, горячо и нежно любимой.
Я рассказала – в доступном и профессионально-корректном объеме – о степени сложности операции, о сегодняшнем состоянии его жены и о желаемой тактике совместных действий по восстановлению ее здоровья.
Михаил слушал молча и внимательно, не отводя от меня взгляда, и только страдание и соболезнование на всякое мое тревожное слово о его жене вспыхивали в его глазах.
– Доктор! Самое дорогое, что у меня есть на этом свете – это моя Катюша. У меня двое сыновей, я их очень люблю, но Катюша – весь смысл моей жизни. Спасите ее, спасите во что бы то не стало! Все, что нужно – уход, лекарства, питание – я все обеспечу. Без Катюши я пропаду, нет, мы все пропадем!
Искренность порыва, откровенность, надежда и доверие – все это меня, врача со стажем, много раз бывшего в сложных ситуациях и повидавшего всякого и разного, покорили и восхитили: так редко теперь такие чувства испытывают, а еще реже проявляют при посторонних! Да, волнуются, интересуются. Предлагают деньги, угрожают – все бывает! Но вот такие глубокие и нежные чувства почти никогда не демонстрируют.
Я не стала в столь тяжелый момент напоминать ему о нашем древнем знакомстве, сейчас это было ни к чему. Да и состояние Михаила никак не располагало к воспоминаниям о далеком детстве и юности. Врач– пациент– родственник. Пока все. Слава Богу, женщину мы «вытащили». Муж и сыновья посещали ее ежедневно, были заботливы и трепетно за нею ухаживали, ежедневно меняли ее больничный «гардероб», делали те процедуры, которые часто не под силу и дочерям. Из серо-зеленой, со свалявшимися от страшных болей и метаний волосами, с погасшими, мутными глазами стала прорисовываться необыкновенно милая, по своему красивая женщина. Промытые волосы природного каштанового цвета, слегка вьющиеся, каскадом опускались на узенькие плечи: темно-карие глаза были небольшими, но с очаровательным миндалевидным разрезом, и очень выразительными. Они загорались задорным огоньком, когда она встречала своих «мальчиков», светились счастьем и благодарностью. Щечки стали румяными, на них обозначились привлекательные ямочки. Катюше было 43 года, она была миниатюрной, с точенной фигуркой, рядом со своими мужчинами она казалась крохотной статуэточкой. Сыновья, очень похожие друг на друга, мастью и глазами пошли в мать, а рост и косая сажень в плечах передались им, видимо, от отца.
Настал день выписки. Михаил и мальчики – одному 25, другому 16 лет – прибыли с двумя огромными букетами. Один для Катюши, другой, очевидно, предназначался мне. Из этого другого деликатно выглядывал краешек конверта, в котором, наверное, лежала «благодарственная» сумма.
Я пригласила всю эту замечательную семью в свой кабинет, вынула конверт и, укоризненно улыбаясь, сказала:
– Эх ты, Мишка Селезнев! Как же тебе не стыдно своей соседке, своей давней подружке совать этот конверт?!
Опешили и замерли все. Мишка, застыв на мгновение и впившись в меня взглядом, вдруг схватил меня на руки, поднял почти над головой и заорал, именно заорал:
– Сонечка! Ах ты разведчица, ах ты шкода! Господи! Катюша, пацаны, это же наша маленькая Сонечка, наша атаманша!
И, уже обращаясь ко мне, бережно поставленной на свое место, продолжал: – Я чувствовал, мне казалось, что я тебя знаю, но другая фамилия, профессия – тебя же хотели сделать великой пианисткой! Сонечка! Сонечка, как я рад, как счастлив, хоть к этой встрече привела наша беда. И правду говорят: нет худа без добра! Все, теперь мы не потеряемся, Катюша, Гена, Славка! Смотрите, это наш добрый гений, наша спасительница и моя давняя – давняя подружка.
Катюша подошла, обняла меня, из ее глаз лились слезы; всхлипывая, она благодарила меня, говорила, как она любит свою семью, и добавила, чуть успокоившись:
– Если вы, Софья Андреевна, не против, вы тоже станете членом нашей семьи, моей или Мишиной сестрой. Мы будем вас ждать, вот я чуть-чуть оправлюсь и мы обязательно встретимся.
И мы действительно встретились и подружились. К моменту нашей встречи моя дочь стала взрослой, вышла замуж, а мой муж сбежал от меня к ее бывшей подружке, роман с которой при разнице в возрасте почти в 25 лет, продолжался до его раскрытия больше двух лет и был в самом разгаре. Чувство притяжения почти не скрывалось, оно светилось в глазах, в прикосновениях рук, в неожиданных вспышках страсти…
Только я, занятая своей беспокойной работой, вечно задерживающаяся возле прооперированных больных, всецело поглощенная этой работой и остатки сил и любви отдающая своему крохотному внуку, к которому я забегала утром или вечером – а это совсем в другом конце города, такая я, вымотанная и замученная, не видела этой любви, этого романа… А когда это тайное стало откровенно явным, другого выхода, чем развод, я не видела. Долгая и непростая совместная жизнь разрушилась.
Я анализировала: дочь, зять, друзья – как они встретят это известие, как отнесутся к нему? Как вообще объяснить причину? Как можно было говорить о человеке, с которым была прожита долгая, трудная и счастливая жизнь? Стыд, обида, брезгливость и разочарование смешались в моей душе в один липкий, скользкий комок, который разрастался и сдавливал все внутри, не давал дышать, думать, жить – как об этом можно было говорить?! И жить по старому уже было невозможно. Решение было принято раз навсегда. Без объяснений и без толкований.
Оглянувшись назад, на долгие прожитые со мною годы, и заглянув вперед, в свое неминуемое старение и, в общем-то, в бесперспективность будущей жизни с молодой, здоровой, красивой женщиной, глуповатой, но красивой, пока еще заглядывающей ему в рот и восхищающейся им, муж оценил ситуацию и пытался вернуть наши прежние отношения, стал оправдываться моей вечной занятостью, усталостью, утраченной сексуальностью, а главное – моим характером, который его, якобы, подавлял. Я же четко понимала, что прежних отношений уже не будет никогда. Можно усилием воли сдержать слова укоров и упреков, но глаза все равно выдадут обиду и отвращение. Я оказалась хирургом и по жизни – отрезала раз и навсегда.
Как раз шло заживление этой раны, когда мне Бог послал встречу с Мишкой и Катюшей. Мы встречались не очень часто, я приходила к ним в дни их семейных праздников, а они ко мне – в общепринятые, если те не совпадали с моими дежурствами.
Я полюбила эту семью. Мишка был добрым, заботливым, «пахал» без продыху, чтобы создать семье условия для нормальной жизни. Старший сын был успешным программистом, «отпочковался», жил отдельно по модели современной семьи – в гражданских, часто меняющихся браках. Отец этого не понимал, но в личную жизнь сына пытался не вмешиваться, лишь иногда вопросительным взглядом встречал новую подругу своего сына. Младший заканчивал школу, мама его обожала до полного безумства: перед его пробуждением заранее согревала его тапочки на батарее, надавливала поочередно всякие свежие соки, готовила ему по заявке персональный завтрак. И до пятнадцати лет называла его то рыбкой, то птичкой, то «сладеньким», пока однажды он не возразил ей басовитым голосом:
– Мам, я уже взрослый, что ты меня как маленького зовешь?
От «рыбки» и «птички» он отказался, но остальные мамины заботы принимал с царственной снисходительностью.
Катюша до операции работала в каком-то НИИ, она была историком и занималась редактурой и составлением современных учебников – благо такие времена пришли, что несчастную историю кроили и перекраивали бесконечно и, в общем-то, почти бесконтрольно; безработицей в их цехе не пахло. Работа ее не задавливала, частично она могла осуществлять ее не выходя из дома, а в «присутственные» дни отправлялась в свой институт. После операции Михаил настоял, чтобы она вообще оставила работу, чтобы берегла себя, чтобы жила с радостью для себя и для семьи. Это была самая большая Мишкина ошибка. Катюша окрепла, энергия из нее била ключом, она успевала буквально «вылизать» квартиру, наготовить всякие вкусности, побегать по модисткам, массажам и выставкам, где с нею однажды случилось приключение…
Уже несколько лет, как я сдружилась с семьею Селезневых. Я ровесница Михаила, Катюша на пять лет моложе нас. Мы сошлись с нею во многом, хотя расхождения во взглядах на какие-то вопросы были. Я не совсем приземленный человек, но Катя – это порыв, вихрь, это клубок эмоций. Со всеми вытекающими отсюда последствиями. Ей удавалось вытащить меня, выжатую и обескровленную работой, то в театр, то на выставку, то попить кофейку в каком-нибудь кафе. Она прижалась ко мне всем своим сердечком, доверилась мне полностью и однажды, с неожиданной и потрясающей откровенностью, раскрыла мне свою тайну за семью замками, оголила всю душу и рассказала о своей жизни.
В неполных 17 лет Катюша окончила школу и приехала из своего далекого городка поступать в институт, да не в свой, Смоленский, а, конечно же, в Москву. Ну-у, а тут ее прямо-таки с распростертыми объятиями ждали! Необходимость предоставления места в общежитии, заявленная при сдаче документов, предопределила результат: ей не хватило ровно одного проходного балла именно на последнем экзамене по истории, которую она очень любила и знала намного шире школьного объема.
Не найдя себя в списках принятых, Катюша была поражена и, буквально, сбита с ног. Из общежития отселяли сразу, но вернуться домой она не могла: в большой семье год собирали деньги, чтобы справить ей новые туфли и платье, чтобы оплатить дорогу и существование на время экзаменов. Банальная, сто раз повторявшаяся история!
Конец ознакомительного фрагмента.