Глухарка
Высокий бетонный дом перекрыл, наконец, лучи разъяренного солнца, проклюнулась тень, и во двор из душных, пропеченных донельзя квартир начали выползать их изнуренные жарой обитатели. Двор был небольшой, неухоженный, неказистый, зажатый со всех сторон большими домами-коробками, но для многих жильцов только он был доступным местом для отдыха. Ребятишки загомонили возле останков песочницы, взрослые, занимая приподъездные лавочки, включились в вязкие разговоры о тяготах жизни, бешеных ценах, просчетах политиков. Появилась и домашняя живность. Собаки, недобро косясь на презрительно фыркавших кошек, тянули свои поводки в побуревшим стеблям кустарника, поливавшимся только дождем.
Тень потихонечку разрасталась, и двор становился все оживленнее и многолюдней. Казалось, он зажил привычной для этого времени жизнью.
Но вот разом все стихло. Тонкие детские шейки вытянулись к проулку между домами, туда же направились тревожные взгляды взрослых. А из проулка неспешным, с развальцею шагом выходила рослая девушка в короткой юбчонке и со спортивной сумкой через плечо. Спокойная, крепкая, горделивая, она словно плыла к одному из подъездов, а лавочка возле него с каждым шагом ее явственно цепенела. Окинув застывших на ней обывателей презрительным взглядом, ни с кем не здороваясь, девушка плавно втянулась в подъезд.
– Все! – вздохнула женщина в белой косынке. – И отдохнули, и погутарили. Пора разбегаться – явилась мучительша.
– Да, – поддержала ее соседка по лавочке, – пришло наше лишенько…
Еще несколько женских голов закачались в печальном согласии.
– Почему вы так говорите?.. Что происходит? – удивилась одна, как видно, нездешняя.
Ответом ей был дикий, раскатистый рев какого-то необузданного оркестра, усиленный сверхмощным динамиком, рванувшийся из квартиры третьего этажа и заполнивший собой все пространство.
– Батюшки! – ахнула женщина и пригнулась, схватившись за голову.
Этот музыкальный обвал ошарашил не только людей. Собаки и кошки, задрав хвосты, ринулись в разные стороны, с куста, с торчавшими дыбом перьями, сорвалась воробьиная стайка, и, отчаянно вереща, сразу метнулась за угол.
Людям убегать было некуда, разве только обратно в квартиры, сидеть в них с закрытыми окнами, но и там не спасешься – ничто не удержит такого ужасного натиска. Повскакав с лавочек, они в полный голос поносили тех, кто по их убеждению, повинен в таких непорядках. Конечно же, власти.
– Отдали город на растерзание придуркам, а сам укрылись на улицах, на которые даже машин не пускают…
– Это же надоть! – почти кричит женщина в белой косынке. – Никому нет до этого дела! Одна негодница всех изводит! Ни в выходные тебе, ни вечерами житья не дает! Бум, бум! Бум, бум! Как обухом по башке, который уж месяц!
– Вы бы в ЖЭУ сходили, – советует ей нездешняя. – Они должны наводить порядок…
– И-и-и, – замахали несколько рук. – Ходили. Куда там! Ничего, говорят, сделать не можем… Нет, значит, такого закона, чтобы людям помочь… И в милиции были, и в исполкоме – везде тоже самое. Решайте, говорят, сами, как можете. Договаривайтесь… С этой договоришься… Как мать на дежурстве, она вытворяет, что хочет… Да и мать для нее – так, пустое место… Договорись с ней…
– А пробовали?.. Может, просто тупая она? До самой не доходит?.. Ей разъяснить надо.
– Все-то она понимает! У меня муж с воспалением легких лежал, – говорит кто-то. – Ходила к ней, умоляла, просила – потише. Плохо, говорю ей, больному – скорую вызвали. А мне, отвечает, так ндравится. Я, говорит, не виноватая, если стенки такие.
– И не убавила?!
– Нет. Так и ревел во всю мочь. Упросила врачей, чтобы мужа в больницу забрали…
– Да-а, – протянула озадаченно женщина. – Удивительная девица! Без сострадания. Даже к соседям глухая.
– Сама ты глухая! – раздался с третьего этажа возмущенный визгливый голос.
Растрепанная голова с потекшей от пота краской высунулась из окна наружу. Как она сквозь такой шум могла что-то услышать – непостижимо!
– Знамо, глухая! – повторила настойчиво женщина. – Как глухарь. Слышишь только себя!
Реакция, с которой девица воспринимала эти слова, была замечена, и уязвившее ее слово было подхвачено разными голосами:
– Глухарь! Глухая! Глухарка!
Похоже, эта кличка к девице пристанет надолго и прочно. В бессильной ярости ее голова заметалась в окне. «Ах, так вы!» – взвизгнула вдруг она и скрылась в глубине комнаты. Музыка понялась до такой высоты, что стекла задребезжали, и… оборвалась. Наступила жуткая, обморочная тишина.
– Неужто одумалась? – предположил кто-то. – Совесть проснулась?..
– Там нечему просыпаться… Техника глотку надорвала… Сейчас помчит за монтерами…
– Не уж, дудки теперь! – распрямился на костылях старожил дома Степаныч. – Ни один монтер к ней сюда не проникнет! Дудки! Насмерть перед ним встану!
Степаныч – инвалид войны, без ноги. У него вконец расшатаны нервы, и музыкальные развлечения долговязой тупицы для него были хуже, чем пытка. Высокий, костлявый, безногий, он был совершенно не страшен. Но глаза его сверкали отвагой, и люди на него смотрели серьезно, с надеждой.
– Помоги тебе, Господи, – шепчет женщина в белой косынке и крестит издали ветхого инвалида.