Глава 3
1848 год
Поглощенный интересной работой, я имел мало времени для участия в дикой пляске настроений, распространившихся по всей Германии после Февральской революции в Париже. Мощный вихрь политических волнений со стихийной силой промчался по стране и снес все слабые преграды, без цели и плана противопоставленные ему существующей властью. Недовольство господствующим порядком, чувство безнадежности от того, что его нельзя изменить без насильственного свержения, пронизало весь немецкий народ и проникло даже в высшие слои прусского гражданского и военного управления. Политическое и национальное многословие, несостоятельность которого обнаружилась только в более поздних событиях, тогда еще оказывало неослабное влияние на массы, а его развитие весьма поддерживала необычайно хорошая летняя погода, установившаяся на все это время в Германии.
Улицы Берлина непрерывно заполнялись взволнованными людьми, делившимися друг с другом сильно преувеличенными слухами о распространении революции в Германии и повсюду внимавшими импровизированным народным ораторам, распространявшим эти слухи и подстрекавшим к подобным же действиям. Полиция, казалось, исчезла из города, а военных, всегда верно исполнявших свой долг, почти не было заметно. Затем пришла потрясающая весть о победе революции в Дрездене и Вене, вслед за тем – о расстреле часовых перед зданием банка и, наконец, о недоразумении на Дворцовой площади Берлина. Это заставило даже спокойных горожан, создавших гражданскую гвардию и взявших на себя охрану порядка в городе, перейти на сторону революционеров. Я наблюдал из своего окна, как такой отряд гражданской гвардии в большом волнении возвратился с Дворцовой площади, побросав на площади перед Ангальтскими воротами свои кушаки и жезлы с криками: «Предательство! Военные стреляли в нас!» Через пару часов на улицах выросли баррикады, на военные патрули нападали и частично захватывали их, а бои с гарнизоном, по большей части оборонявшимся и без исключения хранившим верность флагу, быстро распространились на большую часть города.
Я сам в то время находился в специальной комиссии, пребывая без связи с регулярными войсками, и с замирающим сердцем ждал окончания злосчастной борьбы. Она завершилась утром с появлением манифеста короля, восстановившего мир.
Дабы выразить королю благодарность за данный манифест, утром 19 марта на Дворцовую площадь потянулись горожане. Я не мог больше оставаться дома и, переодетый в гражданскую одежду, присоединился к толпе. Вся площадь была заполнена ликующим народом, со всех сторон приветствующим королевский манифест. Но вскоре картина изменилась. Появились длинные процессии, несшие на площадь погибших горожан, чтобы, как говорилось, король мог воочию убедиться, какие бесчинства совершили его солдаты. На балконе дворца разыгралась ужасная сцена, королева упала в обморок при виде груды окровавленных мертвецов, сложенных народом у ее ног. Между тем прибывали все новые процессии с павшими, и когда появившийся король не выдержал криков, возбужденная толпа приготовилась взять штурмом дворцовые ворота, дабы предъявить королю и этих мертвых.
Из письма Вернера Вильгельму, 11.03.1848
…Да здравствует Франция! Так воскликнул бы я от всего сердца, если бы имел счастье и душой относиться к пролетариям!
Но не беда, мы делаем огромные успехи. Такое движение умов, такое стремление к уничтожению всех недостойных оков и преград должно принести хорошие плоды! Хотя на севере Германии борьба ужесточается. Здесь еще слишком сильны флегма и безучастность, но пресса, ставшая свободной уже в половине Германии, сделает свое дело!..
Это был критический момент; во дворе дворца, охраняемого одним батальоном, неминуемо должна была разгореться новая стычка, исход которой был сомнителен, ибо оставшиеся военные части по королевскому приказу покинули город. И тут явился спаситель в лице молодого князя Лихновского[82]. Взобравшись на установленный в центре двора стол, он обратился к толпе, громко и отчетливо произнеся: «Его величество король в своей милости и великодушии положил конец борьбе, отозвав все войска и полностью доверившись защите горожан. Все требования удовлетворены, можно спокойно расходиться по домам!» Речь явно произвела впечатление. На вопрос из толпы, действительно ли удовлетворены все требования, он ответил: «О да, все, господа!» «И про курение?» – раздался другой голос. «Да, и о курении тоже», – был ответ. «И в Тиргартене тоже?» – спросил еще один. «Да, и в Тиргартене тоже дозволяется курить, господа». Это переломило ситуацию. «Ну, тогда можно и по домам», – послышалось отовсюду, и через некоторое время толпа в радостном настроении покинула площадь. Присутствие духа, с которым молодой князь, должно быть, под собственную ответственность, выдал разрешение на свободное курение на улицах города и в Тиргартене, скорее всего, предотвратило тяжкие дальнейшие последствия.
Из письма Вернера Вильгельму, 20.03.1848
Дорогой брат, спешу передать тебе мой первый привет из свободной страны! Боже мой, какие изменения за последние два дня! Два случайных выстрела на Дворцовой площади в одно мгновение продвинули Германию на век вперед! Перед моими окнами как раз идет создание гражданской гвардии нашего района. Последние военные части под похоронную музыку, таково требование народа, покидают город. Это была ужасная и одновременно прекрасная ночь! Ясная, полная луна в окружении сияющего ореола, все окна ярко освещены там, где не свирепствовали бои. На улицах ни одного печального или боязливого лица, только необычайная серьезность в чертах всех людей, не исключая женщин, в сочетании с боевым задором и присущим берлинцам даже в серьезнейших вещах юмором. Брат, в ту ужасную ночь я торжественно попросил прощения у берлинцев за то плохое мнение, что имел о них до сих пор! Со слезами на глазах я слушал здравую логику низших классов и уверился в том, что ни один народ так не созрел для свободы. Надо было видеть, как храбро все устремлялись вслед, заслышав призыв: «Они идут – вперед, братья!» «Если бы только у нас было оружие, – слышалось вокруг, – то все бы скоро закончилось, но и без него мы победим!» И только подумай, за все время революции не разбито ни одного фонаря, не тронуто ни клочка частной собственности! Все дома стояли открытыми, толпа ходила по лестницам взад и вперед, и ни одна вещь не пропала. Как тут не возгордиться, что принадлежишь немецкой нации?..
На меня эта сцена на Дворцовой площади произвела неизгладимое впечатление. Она наглядно показала опасную нерешительность возбужденной людской толпы и непредсказуемость ее действий. С другой стороны, она также научила меня, что, как правило, народные массы приводят в движение не великие, важные вопросы, а мелкие жалобы, долгое время воспринимаемые каждым как угнетение. Запрет на курение на городских улицах, и в частности в Тиргартене, сопровождаемый постоянными маленькими войнами с жандармами и патрульными, на деле оказался единственной жалобой, действительно понятой большей частью населения Берлина; за ее удовлетворение оно на самом деле и боролось.
С победой революции в Берлине поначалу прекратилась любая серьезная деятельность. Вся правительственная машина, казалось, замерла. Также и телеграфная комиссия просто-напросто прекратила свое существование без ликвидации или хотя бы временной приостановки. Только благодаря энергии моего друга Гальске наша мастерская спокойно продолжала работу и в течение всего последующего тяжелого времени производила телеграфные аппараты, даже совершенно не имея заказов. Лично я очутился в затруднительном положении, так как моя служебная деятельность прекратилась, не получив иного приложения; мне не оставалось ничего другого, как просить отставки, хотя повсюду говорилось о надвигающейся войне.
И тут, как уже часто бывало в моей жизни, вновь произошло событие, указавшее мне новое и исключительно выгодное направление.
В Шлезвиг-Голштинии с победой было осуществлено восстание против датского господства. Тем самым был серьезно поднят национальный вопрос, повсюду в Германии создавались добровольческие отряды для помощи борющимся против чужеземных угнетателей братьям на крайнем севере. На другой стороне датчане вооружались для повторного захвата территории, а копенгагенские газеты в один голос призывали правительство покарать центр революционного движения – город Киль – с помощью бомбардировки.
Мой шурин Гимли за год до того был приглашен профессором химии в Киль и жил в непосредственной близости от бухты. Сестра Матильда в большом страхе писала мне, мысленно уже представляя свой дом лежавшим в руинах, ибо он стоял на самом виду у датских военных кораблей. Морская батарея Фридрихсорт (так тогда называлась маленькая крепость на входе в Кильскую бухту) все еще находилась в руках датчан, так что вход в гавань был полностью открыт для датского флота.
Это навело меня на совершенно новую мысль для того времени – защитить бухту с помощью подводных мин с электрическими запалами. Мои кабели с гуттаперчевым покрытием представляли собой надежное средство для взрыва таких мин в нужный момент с берега с помощью электрического разряда. Я поделился своим планом с шурином, радостно его подхватившим и тут же сообщившим о нем временному правительству, назначенному для защиты страны. Оно одобрило план и направило особого посланника в прусское правительство с просьбой выдать мне разрешение для осуществления данного мероприятия. Однако моей миссии либо же отпуску с данной военной целью противостояло то обстоятельство, что между Пруссией и Данией был заключен мир. Тем не менее меня обнадежили, что я получу желаемый отпуск, если обстоятельства изменятся, как ожидалось.
Я использовал это время для подготовки. Были сшиты большие мешки из особо прочной, ставшей водонепроницаемой после обработки каучуком льняной ткани, каждый из которых мог вместить около пяти центнеров пороха. Затем были спешно изготовлены изолированные провода и запалы, а также необходимые гальванические батареи для электрического взрывания. Когда глава департамента военного министерства генерал фон Рейхер, в чьей приемной я ежедневно ожидал решения, наконец-то сообщил мне, что его только что назначили военным министром, война против Дании – решенное дело и он предоставляет мне испрошенный отпуск в качестве первого враждебного действия против Дании, мои приготовления были практически закончены, и тем же вечером я выехал в Киль.
В Альтоне[83], где царило большое волнение, меня уже ожидал шурин Гимли. Специальный локомотив отвез нас дальше, в Киль. Весть об объявлении Пруссией войны уже добралась и сюда, но была еще под большим сомнением. Мое появление в прусской униформе с полным правом было признано доказательством с нетерпением ожидаемого факта и на всем пути в Киль и в нем самом вызывало неописуемое ликование.
В Киле мой шурин предпринял все меры для скорейшей закладки мин, так как появление датского флота ожидалось со дня на день. Из Рендсбурга как раз прибыл корабль с порохом, и наготове уже стояли большие, хорошо проконопаченные и просмоленные бочки вместо пока еще незаконченных каучуковых мешков. Эти бочки были быстро наполнены порохом, снабжены запалами и закреплены в достаточно узком для морских кораблей фарватере перед купальнями так, чтобы они находились в двадцати футах под поверхностью воды. Запальные провода были протянуты в две замаскированные береговые точки, а электрическая цепь подключена таким образом, что мина взрывалась, если в обеих точках одновременно замыкались ведущие к мине контакты. Для каждой мины в обоих наблюдательных пунктах были выставлены вехи и розданы инструкции о том, что контакт необходимо замкнуть при появлении вражеского корабля в ориентирной линии соответствующих вех и оставить замкнутым, пока корабль полностью не покинет ее. Если контакты обеих линий в какой-то момент одновременно замыкались, значит, корабль как раз проходил над миной. Испытания на маленьких минах и лодках констатировали факт, что такие запалы вели себя исключительно надежно.
Тем временем состоялось сражение при Бау, в ходе которого шлезвиг-голштинские войска и германские добровольческие отряды были разбиты датчанами и частично взяты в плен. Поразительно, как быстро и мощно национальная ненависть и жажда войны вдруг вспыхнули в обычно таком спокойном населении Шлезвиг-Голштинии. Наиболее резко это выражалось в настроении женщин. Я был свидетелем одного такого характерного примера.
Как-то в обществе я объяснял одной красивой, милой девушке устройство заложенных для защиты Киля мин и способ их взрывания. Услышав, что в наилучшем случае весь корабль взлетит на воздух вместе с командой, она взволнованно спросила, неужели я полагаю, что найдутся люди, способные на такой возмутительный поступок – одним нажатием пальца уничтожить сотни человеческих жизней. После моего подтверждения и попытки оправдания этого действия военной необходимостью она гневно отвернулась от меня и с тех пор явно избегала. Через некоторое время я вновь встретил ее в обществе; сражение под Бау к тому времени уже произошло, Врангель во главе прусских войск намеревался войти в Шлезвиг-Голштинию, и военная фурия захватила все умы. К моему удивлению, завидев меня, моя прекрасная противница тут же подошла ко мне и спросила, работают ли еще мои мины. Я заверил ее в этом, сказав, что лелею надежду вскоре продемонстрировать их действие на каком-нибудь вражеском корабле, тем более что датский флот уже отплыл на бомбардировку Киля. Я намеревался тем самым вновь вызвать так подходящий ей гнев. К моему большому изумлению она ответила с перекошенным от ненависти лицом: «Ах, я буду безгранично рада увидеть, как пара сотен этих извергов взлетит на воздух!» Ее жених получил ранение при Бау, был захвачен в плен и предположительно находился вместе с другими пленными на военном корабле «Разящая Мария», где с ними плохо обращались. Отсюда и такая внезапная смена ее доселе гуманного настроя!
Тогда и в самом деле поговаривали, что в Копенгагене решено обстрелять Киль еще до занятия его германскими войсками. Зная это, мне было все же немного тревожно за судьбу города, так как при точном обследовании фарватера последний оказался шире, чем полагалось первоначально для кораблей средней величины. Датский флот также спокойно мог бросить якорь перед Фридрихсортом и прицельно обстрелять город с канонерских лодок. Поэтому я считал крайне важным, чтобы крепость Фридрихсорт не оставалась в руках датчан. А она предположительно должна была охраняться лишь небольшим числом датских инвалидов[84], так что ее захват казался несложным делом.
Я изложил свое мнение вновь назначенному коменданту Киля, ганноверскому майору. Он полностью согласился со мной, тем более что получил донесение о выходе датской эскадры в море и ее последующем расположении во Фридрихсорте, но сожалел, что не имеет гарнизона, а значит, бессилен что-либо предпринять. Когда я напомнил ему о гражданской гвардии Киля, конечно же, готовой к такому подвигу, он хотя и с сомнением, но согласился дать барабанный сигнал к сбору и передать гражданской гвардии мое предложение. Последняя вскоре собралась в приличном количестве, и я попытался привести доводы того, что для защиты жизни и собственности граждан Киля безусловно необходимо занять Фридрихсорт, что легко можно осуществить еще сегодня, а завтра, вероятно, уже невыполнимо.
Моя речь воодушевила людей. После короткого совещания гражданская гвардия объявила себя готовой в ту же ночь занять крепость, если я возьму над ними командование, в чем я, конечно, знал толк. Затем с помощью коменданта города, не имевшего гарнизона, зато распоряжавшегося достаточно приличным складом боеприпасов, из гражданской гвардии был спешно сформирован экспедиционный корпус из 150 человек и еще 50 человек резерва.
Около полуночи мы были на пути в Гольтенау, откуда должен был начаться штурм крепости. Мой отряд беззвучно и смело прошел по подъемному мосту, который, к счастью, был опущен, и с громким «ура» занял крепость. Какого-то сопротивления оказано не было. Я устроил свою штаб-квартиру в здании комендатуры, и скоро туда привели захваченный, состоявший из шести пожилых фейерверкеров и сержантов и, как оказалось, совсем забытый датчанами гарнизон. Для начала они были посажены под арест, а на следующий день отправлены как первые военнопленные в Киль; это были коренные шлезвиг-голштинцы, явно радовавшиеся такому увольнению из датских войск.
На рассвете я получил донесение, что на рейде лежит датский военный корабль, а вслед за тем доставлен шпион, передававший ему сигналы с крепостного вала. Им оказался приведенный под руки трясущийся старик. Из учиненного допроса выяснилось, что это был гарнизонный пастор, которому показалось слишком неспокойно в обычно столь тихих крепостных развалинах. Потому он подавал со стены крепости рыбакам из лежавшей на другом берегу прохода в бухту деревни Лабё условный сигнал для высылки лодки.
Небольшой военный корабль, оставаясь спокойно стоять на якоре, выслал лодку в Лабё и по ее возвращении вновь вышел в море. Я поднял в крепости большой черно-красно-золотой флаг и приказал занять укрепления, дабы корабль принес в Копенгаген весть о захвате морской батареи Фридрихсорт германскими войсками, как вскоре можно было прочитать из датских газет.
В крепости началась достаточно оживленная жизнь. Мой отряд гражданской гвардии добросовестно выполнял свой долг. При организации несения службы я, к своему удивлению, нашел в списке членов известных шлезвиг-голштинских благородных семей и уважаемых граждан города Киля. Но все они безусловно подчинялись выбранному ими командованию молодого прусского офицера артиллерии. Я отдал приказ расчистить крепостные валы, починить амбразуры и установить найденные старые пушки на еще имевшиеся в наличии лафеты. Пороховой склад привели в порядок, кильским мастером была выложена печь для каления ядер. Очень сильно в этих работах меня поддержал прибывший без приказа из Берлина мой денщик по фамилии Гемп, умный и порядочный человек, сопровождавший меня позднее на всех работах по строительству телеграфов и, наконец, ставший главным инженером Индоевропейской телеграфной линии. Эту должность он занимал вплоть до прошлого года. С его помощью кое-как был обучен расчет для одной пушки, так что уже на третий день после занятия крепости мы смогли произвести пробный выстрел, оповестивший окрестности о военном захвате Фридрихсорта.
В последующие дни к нам наведалось много гостей из Киля. Нас навестили не только комендант города и даже член временного правительства, но и жены и родственники призванных в гражданскую гвардию в большом числе, чтобы лично убедиться в благополучии своих близких. Однако по прошествии недели мой гарнизон начал таять на глазах, так как жены во время визитов убедительно доказывали своим мужьям необходимость их присутствия дома. Я не мог игнорировать факт, что невозможно удержать на длительное время в Фридрихсорте людей, которые с трудом смогли оторваться от домашних дел. С другой стороны, Голштиния еще полностью была лишена войск, и лишь жалкие остатки шлезвиг-голштинских отрядов противостояли возвращавшимся в Северный Шлезвиг датчанам.
Поэтому я был поставлен перед выбором: либо отказаться от моего завоевания, либо найти замену гражданской гвардии. Крестьянская молодежь прихода, включавшего в себя лежащий напротив Фридрихсорта участок южного берега Кильской бухты, казалась мне наиболее подходящей для этих целей. Поэтому я в сопровождении небольшого отряда гражданской гвардии, с флагом и под барабанную дробь отправился в Шёнберг, центр прихода, созвал деревенских старост и представил дело так, что для их собственной безопасности совершенно необходимо отправить взрослых сыновей на охрану крепости. Начались долгие, тяжелые переговоры с крестьянами и их женами, стоявшими за спинами своих повелителей и также непосредственно принимавшими участие в разговоре. Люди полагали, что если «господа», то есть правительство, считают необходимым забрать их сыновей, то они могли бы и приказать, тогда бы народ знал, что нужно делать. А если датчане действительно вторгнутся на их территорию, в приход, то они будут защищать его и без приказа, но «в землю по другую сторону воды» добровольно отправляться никто не желал.
Когда крестьянство, поддерживаемое громким бабским хором, бесповоротно уперлось, я рассвирепел. На простонародном языке, который помнил еще с детских времен, я обозвал их глупыми ослами и трусливыми тряпками, сказав, что в Германии бабы намного храбрее местных мужиков. В доказательство я прочел им газетную заметку о том, что в Баварии как раз организован добровольческий женский отряд для защиты против датчан, так как мужчинам смелости не хватило. Вот их я и дождусь, чтобы защищать с ними крепость!
Это возымело действие. Когда я со своим маленьким отрядом собрался уходить, подошла делегация пожилых крестьян и попросила обождать, дескать, они хотят обсудить дело еще раз, и им не по вкусу, что их землю придется защищать бабам. Я изъявил готовность подождать, но при условии, что деревня предоставит не менее пятидесяти мужчин, иначе дело того не стоит. Нас хорошо накормили, а через час действительно собрали пятьдесят человек, готовых следовать за нами и сопровождаемых доверху загруженными всяческими продуктами телегами, «чтобы их мальчики в крепости не голодали», как объяснила мне жена сельского старосты. Так мы передвигались от деревни к деревне с подобным же успехом, и поздно вечером я уже возвращался в крепость с отрядом, состоящим из 150 крепких деревенских парней, и целым караваном продовольствия.
…13 [апреля] прусский лейтенант артиллерии Сименс призвал добровольцев на защиту Фридрихсорта, что сразу же возымело действие – в виде 150 ополченцев…
После этого я отправил гражданскую гвардию восвояси, оставив несколько добровольцев, желавших поддержать меня в управлении и обучении моего добровольческого крестьянского корпуса, и был рад, когда через короткое время из него получился весьма неплохой гарнизон. Оружие, боеприпасы и воинские знаки я получил от всегда готового помочь коменданта города Киля, чье имя, к сожалению, выпало из моей памяти[85]. Мой добровольческий корпус был признан таковым временным правительством и получал обычное жалованье. В военном обучении людей неоценимые услуги мне оказал уже упомянутый Гемп, назначенный мной командиром артиллерии. Пушки, конечно, были старые и плохие, но 24-фунтовую короткую пушку и гаубицу, тем не менее, еще можно было использовать; датский блокадный корабль, больше не покидавший рейд бухты, казалось, в некоторой степени уважал каленые ядра, всегда высылаемые нами навстречу при его приближении на расстояние пушечного выстрела.
Однажды утром была объявлена тревога – на рейде появились три больших датских военных корабля. И в самом деле казалось, что готовится нападение на крепость, имевшее большие шансы на успех ввиду плохого состояния и вооружения крепости. Самым слабым местом крепости являлись расположенные во внутренней гавани ворота. Подъемный мост пришел в негодность, во рву не было воды, а защищавший крепость равелин представлял собой развалины. Так как к тому моменту мой шурин Гимли частично заменил временно использовавшиеся под мины бочки привезенными из Берлина прорезиненными мешками, то я приказал прикатить одну из этих теперь оказавшихся ненужными бочек во Фридрихсорт, чтобы сделать из нее фугас для защиты крепостных ворот. В день перед объявлением тревоги я приказал вырыть в центре старого равелина глубокую яму и опустить туда бочку. Пока шли работы, наступила ночь, так что яма осталась незарытой, и около нее был выставлен часовой. Когда на следующее утро объявили тревогу, я поручил моему брату Фридриху, который приехал вслед за мной в Киль и Фридрихсорт (позже это сделали и Вильгельм и Карл), изготовить взрывные провода, чтобы в случае штурма взорвать мину с крепостного вала.
Корабли действительно приблизились к крепости на расстояние пушечного выстрела. Три мои пушки были укомплектованы людьми, а калильня топилась на полную мощность. Но я запретил стрелять, пока корабли не войдут в проход бухты. Весь оставшийся гарнизон я собрал во дворе крепости для распределения по местам и поднятия боевого духа. И тут перед воротами крепости внезапно поднялся огненный столп. Я ощутил, как грудь сильно сдавило, затем она резко расширилась; послышался звон выпавших всех до единого оконных стекол, а потом вся черепица с крыш взлетела на фут в воздух и со страшным грохотом свалилась вниз.
Конечно, это могла быть только мина, взрыв которой и вызвал беду. Тут же меня оглушила мысль о моем бедном брате Фрице. Я побежал к воротам посмотреть, жив ли он, но он уже шел мне навстречу, целый и невредимый. Он доделал мину, поставил батарею на валганг[86], соединив один провод с полюсом батареи, а другой закрепив на ветке дерева, чтобы в случае необходимости всегда иметь его под рукой, и только хотел сообщить мне об этом, как раздался взрыв, и взрывной волной его сбросило со стены внутрь крепости. Сильным порывом ветра второй провод смело с ветки и швырнуло прямо на второй полюс батареи, из-за чего и сработала мина.
Хуже дело обстояло с часовым, который во время взрыва находился на бруствере равелина.
Из отчета подполковника Мейера генералу Врангелю от 06.05.1848 о безопасности Эккернфердской бухты
В заключение не могу не упомянуть о превосходных качествах лейтенанта артиллерии Прусской королевской армии Сименса. Последний развил достойную удивления деятельность, достигнув многого малыми средствами, а его осмотрительность, знание тамошней местности и люди – того сорта, что крайне желательно видеть его и далее занимающим настоящий пост.
Я нашел его с другой стороны воронки, как казалось, уже мертвым; рядом лежало его наполовину засыпанное землей ружье со штыком. Мощная взрывная волна, вызванная взорвавшейся в яме миной, по всей вероятности, увлекла его за собой в воздух, а затем отбросила за воронку. По счастью, он судорожно вцепился в ружье, из-за чего при падении удар смягчился. Через час часовой пришел в сознание, и хотя изо рта, носа и ушей у него шла кровь, а все тело представляло собой сплошной синяк, он остался цел и через несколько дней смог продолжить службу. Больше пострадал военный врач из Киля, поспешивший во Фридрихсорт, как только пришло сообщение о появлении датской эскадры, и как раз переезжавший разводной мост, когда совсем рядом раздался взрыв. Вместе с повозкой он свалился в ров, получив несколько ушибов. Сильно обварился и повар, несший полную кастрюлю с супом по лестнице первого этажа и упавший вниз.
Весьма примечательными были механические последствия, которые оставил вокруг себя взрыв, вырвавшись из открытой образованной почвой трубки с пороховым зарядом в пять центнеров. Во всей крепости не осталось ни одного закрытого помещения любого размера. Либо взрывной волной выдавило двери или стены, либо, если они выдержали, их выбил образовавшийся вакуум. Стекла вылетели даже в деревне Лабё и в Гольтенау. Разница в давлении внутри крепости должна была составить по крайней мере одну атмосферу, иначе бы она не вызвала такие последствия на столь далеком расстоянии.
Возвратившись на плац, где я оставил гарнизон, я никого не нашел и боялся, что люди в страхе разбежались кто куда. Однако, к моей радости, я вскоре заметил, что все они находились на установленных местах.
Все подумали, что разорвалась датская бомба и начался обстрел. Датские корабли тем временем изменили свое намерение, вернулись на внешний рейд и вскоре покинули и его, оставив один-единственный блокадный корабль.
Некоторое время спустя в копенгагенских газетах можно было прочесть, что одна из подводных мин, коими покрыта вся Кильская бухта, случайно взорвалась у Фридрихсорта и разрушила крепость. И в самом деле вид на взрыв с кораблей должен был быть весьма впечатляющим. Красные черепичные крыши всех зданий крепости взлетели над низкими крепостными валами, придав ей насыщенный багровый оттенок. Затем черепица рухнула вниз, и дома исчезли.
К истории торпед
Вечерний выпуск National-Zeitung от 23 июля содержит статью «Торпеды и их применение в морских войнах», начинающуюся со слов: «Несомненно, русским принадлежит заслуга первого применения в морских войнах подводных мин и т. д.» Так как я уже неоднократно встречал данную точку зрения, просочившуюся даже в специализированные военные журналы, прошу опубликовать следующее опровержение: «Подводные мины с электрическим запалом впервые успешно и многократно использованы в 1848 году при защите Кильской бухты, так что являются немецким, а не русским изобретением».
…Весной 1848 года… всеми ожидалось появление датского флота в Кильской бухте… моему шурину, профессору химии К. Гимли, живущему в Киле, первому пришла в голову мысль защитить город от ожидаемого со страхом нападения датского флота с помощью подводных мин, закрепленных в фарватере…
То, что датчане стали испытывать огромное уважение перед минами, доказывает факт, что, несмотря на общеизвестную слабость артиллерийской защиты Кильской бухты, за время обеих шлезвиг-голштинских войн ни один датский корабль не рискнул туда зайти. И хотя эти первые подводные мины так и не пригодились, тем не менее они оказали решающее влияние на ход военных действий. Поэтому я сожалею, что военные писатели позже полностью проигнорировали эту первую осуществившуюся на глазах у всего мира и тогда много обсуждавшуюся защиту гавани с помощью подводных мин. Даже немецкие военные писатели позже приписывали изобретение подводных мин профессору Якоби из Санкт-Петербурга, хотя подобные испытания проводились в Кронштадте лишь много лет спустя, и Якоби совершенно не думал оспорить мое изобретение и славу первого использования этих мин в войнах. Когда после заключения мира мины выловили и подняли из воды, оказалось, что порох, несмотря на двухлетнее нахождение в морской воде в каучуковых мешках, остался совершенно сухим. Так что можно не сомневаться, что при надобности мины выполнили бы свой долг.
Вскоре после описанного взрыва во Фридрихсорте в Шлезвиг-Голштинию вошли главные силы прусской армии под командованием Врангеля. Некоторое время спустя я получил из штаб-квартиры армии лично в руки письмо с благодарностью за оборону бухты с помощью подводных мин и взятие морской батареи Фридрихсорт. Ниже сообщалось, что рота вновь созданного шлезвиг-голштинского батальона под командованием лейтенанта Крона займется дальнейшей обороной крепости. Мне же вместе с добровольческим крестьянским отрядом поручалось к точно назначенному времени совершить марш-бросок к бухте Шлей, переправиться через нее в подходящем месте и агитировать население провинции Ангельн захватывать тех отступающих датчан, что появятся там после намечающегося сражения при Шлезвиге. Передав крепость шлезвиг-голштинской роте, я в назначенное время совершил переход в Миссунде, на рассвете переправился через Шлей и повел мое бодро марширующее войско во Фленсбург. Уже ранним утром мы услышали грохот пушек под Шлезвигом. Население вело себя невозмутимо и, казалось, не желало быть потревоженным в этом своем спокойствии.
Датчан не было видно; но вечером мы услышали от крестьян, что датская армия разбита и, преследуемая прусской армией, отступает через Фленсбург. Ближе к Фленсбургу слух подтвердился; прусский авангард как раз входил в город.
Приказ по армии № 840
Штаб-квартира во Фленсбурге, 25.06.1848
Его высокоблагородию королевскому лейтенанту 3-й артиллерийской бригады господину Сименсу…
Ваши усилия по приведению Фридрихсорта в состояние обороны, а также предпринятые меры по предотвращению входа вражеских кораблей в Кильскую бухту я глубоко одобряю и надеюсь, что Вы даже с имеющимися, не всегда достаточными средствами осуществите все возможное…
Так как дальнейших приказаний для моего корпуса не последовало, я чувствовал себя не вправе задерживать людей, после того как крепость, для обороны которой они были завербованы, заняли регулярные войска; так что я отпустил их по домам, куда они быстро и поспешили, а сам отправился во Фленсбург с рапортом. Это, однако, оказалось весьма нелегким делом, ибо во Фленсбурге еще царил хаос. Улицы были полностью забиты всевозможным боевым транспортом, и ни одного органа военной или гражданской власти нельзя было разыскать. Наконец в этой давке я встретил знакомого мне по Берлину прусского капитана фон Цастрова, с которым поделился своей бедой. Он сообщил мне, что получил командование над вновь сформированным шлезвиг-голштинским военным корпусом вместе с артиллерийской батареей и приказ на следующий день отправиться с ними в Тондерн. Но ему очень не хватало офицеров, так что он предложил мне присоединиться к нему и взять командование батареей. Он пообещал урегулировать все формальности с главнокомандующим, а также передать ему мой рапорт. Мне очень понравилось данное предложение, так как я не хотел сейчас возвращаться с театра военных действий на мирные квартиры в Берлине. Поэтому я написал рапорт о выполнении полученного приказа, в котором сообщил, что распустил крестьянский корпус и что за неимением дальнейших приказаний пока принимаю на себя предложенное мне командование шлезвиг-голштинской батареей.
На следующий день я во главе своей батареи уже скакал по бесплодным грядам «окруженной морем» местности в Тондерне. Но радость оказалась недолгой. Прибыв на место, я получил от коменданта присланный из штаб-квартиры эстафетой приказ немедленно явиться к главнокомандующему. Поэтому я реквизировал повозку, около полуночи добрался обратно во Фленсбург и сразу же доложил о себе в штаб-квартире. Меня провели в парадную комнату лучшего отеля во Фленсбурге, где я нашел собравшихся за длинным столом офицеров всех рангов и видов войск. На диване с узкой стороны стола сидели два молодых принца, в то время как генерал Врангель занимал первое место у дивана с длинной стороны стола. Когда я доложил свой рапорт, генерал встал с места, а за ним и все собрание, так как сидеть при стоящем главнокомандующем противоречило этикету.
Генерал выразил удивление моим присутствием, ведь он отправил мне приказ всего несколько часов назад. После объяснения, что я вернулся сразу же после марша, он решил, что я, должно быть, очень устал и должен выпить чашку чая. По приказанию Врангеля мне пришлось сесть на его место и выпить чашку чая, пока все высокое общество, к моему большому смущению, продолжало стоять. Это произвело на меня впечатление – казалось, главнокомандующий использовал возможность, чтобы показать, что почитает доблесть превыше чинов, и при этом устроил всем небольшое упражнение в этикете. В последовавшей затем беседе генерал выразил мне свою признательность за защиту Кильской бухты с помощью морских мин, а также за взятие крепости Фридрихсорт. В дальнейшем, сказал Врангель, необходимо как можно больше защитить Кильскую, а также Эккернфердскую бухты с помощью морских мин, так как он планирует занять со всей армией Ютландию. Когда я возразил, что Эккернфердская бухта слишком открыта с моря и ее фарватер слишком широк, чтобы использовать защиту на минах, а также что несколько правильно заложенных батарей могут сделать это с большей уверенностью, разразилась продолжительная дискуссия о несуществующем перевесе корабельной артиллерии над береговыми батареями. Я разрешил себе замечание, что удачно расположенная, прикрытая земляным валом батарея из восьми 24-фунтовых пушек, стреляющих калеными ядрами, способна принять бой даже с самым большим военным кораблем. Мнение, что береговая батарея может быть сметена несколькими мощными залпами военного корабля, не подтверждается военной историей, а обстрелу калеными ядрами не сможет долго противостоять ни один деревянный корабль.
Итогом этой аудиенции стала официальная передача мне обороны Кильской и Эккернфердской бухт. Меня назначили комендантом Фридрихсорта, и я получил открытый приказ коменданту крепости Рендсбург не препятствовать моим реквизициям орудий, боеприпасов и людей для Фридрихсорта и закладываемых на берегах Эккернфердской бухты батарей. Этот приказ в Рендсбурге, хотя и с некоторой неохотой, исполнили, так как крепость сама была очень плохо подготовлена к защите. Теперь Фридрихсорт был снабжен рабочими пушками и приведен в состояние обороны, насколько это было возможно. В Эккернферде я создал большую батарею для тяжелых 12-фунтовых и коротких 24-фунтовых пушек на пологом берегу к востоку от города и одну гаубичную батарею на холмистом северном берегу залива.
Участие в этой войне Фридрихсорта, а тем более Эккернферде серьезно не рассматривалось, и, тем не менее, в следующем году заложенные мной батареи под Эккернферде необычайно прославились победным боем с датской эскадрой, в котором линейный корабль «Кристиан VIII» сгорел, а фрегат «Гефион» был выведен из строя и захвачен.
После завершения укрепления Фридрихсорта и возведения батарей под Эккернферде моя деятельность стала монотонной. В целом она ограничивалась наблюдением за стоявшим напротив Фридрихсорта вражеским блокадным кораблем и контролем происходящего у входа в бухту движения кораблей. Кильское военное командование запретило выход торговых кораблей в море без особого разрешения, и морской батарее Фридрихсорт был выдан приказ в случае необходимости предотвращать нарушения с помощью силы. Это привело к небольшой военной акции, внесшей немного разнообразия в нашу скучную жизнь.
Однажды вечером я на лодке комендатуры переплывал бухту, чтобы навестить заложенную мной на противоположном берегу батарею Лабё, как вдруг голландская барка под всеми парусами понеслась мне навстречу с явным намерением покинуть гавань без предъявления соответствующего разрешения. Я крикнул капитану, что тот должен пришвартоваться и назвать себя, в противном случае его обстреляют из крепости. Голландец и его жена, очевидно, составлявшие всю команду корабля, не восприняли предупреждение всерьез, более того, прокричали, что запрет их не волнует. Еще во время этих переговоров на крепостном валу блеснул огонь, и прямо перед кораблем в воду упало ядро, как и предписывалось правилами. Несмотря на это, корабль под полными парусами продолжил взятый курс. И тут как с крепости, так и с батареи Лабё раздались выстрелы, а скоро к ним присоединилась и оживленная пальба берегового военного патруля. Храбрый голландец, однако же, не пришел в замешательство и после удачного прохождения бухты исчез в темноте наступившей меж тем ночи.
Посланные рыбаки нашли корабль на следующее утро пришвартованным с другой стороны у входа в бухту, а его команду крайне занятой исправлением нанесенного пулями ущерба. Мужество голландца объяснилось очень просто: заслышав настоящий свист пуль, он привязал руль и вместе с женой осторожно спустился в трюм, где оба были в полной безопасности. Я же со всей командой остался под пулями на произвол судьбы и мог бы хвастаться тем, что, не дрогнув, простоял под артиллерийским обстрелом! Но должен признаться, что шипящий свист пролетающих пушечных ядер вызвал во мне далеко не самые приятные ощущения.
В конце лета и датский корабль, осуществлявший блокаду, наконец-то внес интересный перерыв в монотонную жизнь крепости.
Я получил из штаб-квартиры сообщение, что добровольческий отряд под командованием баварского майора фон дер Танна произведет ночное нападение на блокадный корабль, и приказ всеми средствами поддержать данное мероприятие. Вскоре после этого фон дер Танн со своим адъютантом графом Бернсторфом появился у меня и расквартировался во Фридрихсорте. Добровольческий корпус остановился под Гольтенау, где организовывалась и лодочная эскадра, производящая ночную вылазку. За день до того во дворе крепости состоялось парадное построение корпуса, не давшее мне большой надежды на удачный исход предстоящей операции. Людям не хватало не отваги, а дисциплины и спокойной решимости. Фон дер Танн и его адъютант напрасно старались превратить царящий в отряде хаос в военный порядок.
План дерзкой вылазки принадлежал одному из добровольцев, занимавшему раньше в датском морском флоте какой-то нижний чин. Это был настоящий Геркулес, прятавший свои мощные формы в изобиловавшую золотом адмиральскую униформу собственного производства и звучным голосом призывавший людей к подвигам. Так, он спросил стоявших в строю людей, что те станут делать, когда попадут на борт и на них бросятся датчане. Один сказал, что нападет на первого же с ножом, другой посчитал более уместным ударить его и т. д. «Адмирал» спокойно выслушал всех, а затем выпрямился в полный рост и спросил, сверкая глазами и сопровождая речь соответствующими жестами: «А знаете, что сделаю я? Я возьму двух ближайших датчан и изотру их друг о друга в порошок!» Такое заявление не могло внушать веру в будущие подвиги.
Лодочная эскадра должна была в полдвенадцатого ночи в полной тишине и не зажигая огней проплыть мимо крепости и затем начать атаку на блокирующий корабль, если поданный из крепости сигнал подтвердит, что на вражеском корабле все спокойно как обычно. Сигнал был своевременно подан, но только около часа ночи первые лодки добрались до крепости. Затем прошло почти два часа без каких-либо событий, и, наконец, вся эскадра без всякого порядка и с громким шумом возвратилась обратно. Вначале «адмирал» не смог найти в темноте корабль, а потом якобы заметил, что корабль поднят по тревоге и снабжен абордажными сетями, так что о запланированной атаке явно знали. С криками «нас предали» экспедиция вернулась обратно в Гольтенау и вскоре исчезла и оттуда. На следующее утро корабль стоял на своем привычном месте, и даже с помощью сильнейших биноклей не было заметно никаких особых признаков беспокойства о грозящей атаке.
Как рассказал мне фон дер Танн в доверительной беседе, мероприятие провалилось из-за отсутствия дисциплины и большого количества выпитых горячительных напитков, так что у него самого пропало желание произвести еще одну попытку. Мне было очень жаль дельных и любезных баварских офицеров из-за их неудачи. Фон дер Танн еще несколько дней оставался моим гостем в крепости, и в последующие годы я часто с удовольствием вспоминал то приятное время, когда до меня доносились вести о «подвигах генерала фон дер Танна».
С официальным назначением комендантом Фридрихсорта и поручением с помощью закладки батарей позаботиться о защите Эккернфердской бухты моя должность утратила присущий ей до сих пор немного авантюристический характер. Она потеряла тем самым также большую часть очарования, которое имела для меня раньше. И когда мои задачи были выполнены, а мирные переговоры сделали дальнейшую военную деятельность маловероятной, мною все сильней завладевала мечта о возобновлении моей научно-технической деятельности в Берлине.