3
В четыре года я пошла в школу, а до тех пор никогда не играла и очень мало общалась с другими детьми. Из-за маминой эпилепсии мы жили замкнуто, хотя, по крайней мере с виду, жители нашего пригорода казались людьми дружелюбными и общительными. Они ходили к соседям в гости, обменивались рецептами, сидели с детьми друг друга, но события и перемены, происходящие в большом мире, нисколько их не интересовали и никак на них не отражались.
Все десять лет, что мы прожили в Мурбенне на Блит-стрит, бабушка обращалась к соседям только официально вежливо: «миссис Такая-то» или «мистер Такой-то», однако и сама оставалась для них «миссис Паскарль». Титул «миссис» наши соседки носили гордо, как знак высшего отличия. Ни одна из них не работала, и все они были, казалось, совершенно довольны своими кухонными столами с пластиковыми столешницами и обедами из мяса с гарниром из трех овощей и не желали ничего большего. Мне так и не суждено было узнать, чем они отличаются друг от друга и имеется ли у них индивидуальность или собственное мнение хоть по каким-то вопросам. Они охотно растворялись в тени своих работающих мужей, заботились о детях и по воскресеньям ходили в церковь. И все-таки именно они стали для меня воплощением мечты о безопасности и стабильности, достичь которых, как мне тогда казалось, можно, только выйдя замуж и обретя анонимность под титулом «миссис».
Быть незаметной и быть такой, как все, – вот чего я страстно желала все свои детские годы. Потому что с первого же дня в школе стало ясно, что я «другая». Другая. Жестокий приговор, означающий, что мне не суждено играть с другими детьми на спортивной площадке и получать такие желанные приглашения на дни рождения. Вместо этого все школьные годы я во время большой перемены в полном одиночестве просидела на скамейке, с завистью глядя, как они играют.
И как бы ни старалась бабушка каждое воскресенье водить меня в церковь и каждый вечер накручивать мои прямые волосы на ненавистные папильотки, рядом со своими белокожими и в основном голубоглазыми сверстниками я все равно оставалась другой. Моя внешность, странный брак моей матери, само мое присутствие среди них воспринимались ими как оскорбление и даже как угроза их замкнутой белой касте. Шла Вьетнамская война, и по невежеству они считали, что я явилась к ним из стана «желтых» врагов – тех самых, что каждый день в шестичасовых новостях убивали австралийских солдат. Мама представлялась им радикалом-предательницей, вышедшей замуж за моего отца специально для подрывания принципов расовой чистоты. А я нарочно старалась проникнуть в круг их детей, чтобы каким-то образом «загрязнить» их.
Они не могли и не хотели понять, что вся эта расовая ненависть направлена против семьи, члены которой всегда служили Австралии и сражались за нее в двух мировых войнах; что мои предки прибыли сюда еще в 1801 году в составе самых первых экспедиций и всегда гордились тем, что именно они создавали и строили эту страну; что из всей семьи только в моих жилах и текла доля азиатской крови. Чтобы доказать им все это, мне пришлось бы постоянно таскать с собой наше родословное дерево и все медали дяди Гордона Энзока. И разве смогли бы они защитить меня? Думаю, что нет.
Невежество, предрассудки и ненависть своих родителей дети неизбежно приносят в школу; это я узнала очень скоро на собственном опыте. Каждого ребенка когда-нибудь дразнят: одних за неуклюжесть, других за отсутствие переднего зуба, третьих за необычное имя. Через какое-то время это всем надоедает и издевательства естественным образом прекращаются. Но только не в моем случае.
С подготовительного по четвертый класс меня дразнили и мучили постоянно. Когда, возвращаясь из школы, я поднималась по тропинке, ведущей к нашему дому, меня почти каждый вечер преследовала группа школьников. Случайному наблюдателю могло показаться, что мы играем в какую-то новую игру, но это было далеко не так. Они жаждали крови, и я стала любимой мишенью для их агрессии и злобы. Летом в меня летели гнилые сливы, шарики из жеваной бумаги и оскорбления. Какой-то умник сочинил стишки, которые они с энтузиазмом выкрикивали хором: «Китайка, японка, вонючая девчонка» или «Китайка, япошка, косая кошка». Все это сопровождалось издевательскими жестами, толчками и ругательствами.
Зимой стишки оставались прежними, но вместо гнилых фруктов в меня летели грязь, камни и глина из мокрых канав. Никакие средства не могли остановить эти издевательства и унижения. Несколько раз бабушка ходила в школу жаловаться, но от этого становилось только хуже. Меня называли ябедой и дразнили еще больше. Как-то один из родителей даже написал директору школы письмо, в котором требовал, чтобы их дочку отсадили подальше от «цветной» одноклассницы.
От всего этого я пряталась в мир, где никто не мог меня обидеть, где я была хозяйкой. Я нашла убежище в книгах и танцах.