10
Цветы, цветы и снова цветы. В моей жизни появился Бахрин. Еще накануне у меня были только хорошая, хоть и скучноватая, работа, постоянный парень и моя главная тайна – танцы. И вдруг я оказалась под продуманной и изощренной осадой подлинного мастера, целеустремленного и упорного, как бегун-марафонец. Бахрин (или, как его называли в студенческие годы в Мельбурне, Шах Ахмад) решил, что непременно получит меня не мытьем, так катаньем. Кажется, я возбудила его интерес, когда танцевала в Национальной галерее в сборном концерте Австралийской радиовещательной комиссии. Бахрин обратил на меня внимание, довольно скоро нашел общих знакомых и мимоходом раздобыл у них нужную информацию. Выяснив, где я работаю, он открыл военную кампанию.
Началась она с якобы случайной встречи неподалеку от моего офиса. Бахрин упомянул имена нескольких знакомых мне людей, сказал, что видел, как я танцую, и что мы уже мельком встречались пару лет назад. Он сообщил, что изучает архитектуру в Мельбурнском университете и уже заканчивает четвертый курс. Познакомившись и немного поболтав, мы пошли каждый своей дорогой. Я, хоть и чувствовала себя немного польщенной, не придала этой встрече особого значения и поспешила на занятия балетом. Тогда мне, разумеется, не пришло в голову, что для Бахрина это было только началом.
На следующий день ровно в полдень он появился у меня на работе с охапкой розовых гвоздик и пригласил на ланч. Меня очень удивил этот визит. Разглядев его получше, я решила, что он красивее, чем показался мне в первый раз: стройный, смуглый, довольно высокий, с очень густыми темными волосами и огромными, немного выпуклыми черными глазами, которые смотрели на меня, терпеливо ожидая ответа. Я вежливо отказалась. Он принял отказ безропотно, вручил мне гвоздики и сказал: «Ничего страшного. Я буду приходить до тех пор, пока ты не скажешь „да“». Резко развернувшись на каблуках, он ушел, приведя меня в еще большее изумление.
Вскоре выяснилось, что он не шутил. Б́ольшую часть сентября 1980 года Бахрин регулярно появлялся в моем офисе с букетом гвоздик и приглашал меня на ланч, и я так же регулярно ему отказывала. Но мое сопротивление уже слабело. В семнадцать лет трудно устоять против такого упорного внимания, и в конце концов я капитулировала и приняла приглашение.
Для нашего первого свидания Бахрин выбрал чайный зал «Хоуптун» в центре «Аркада». «Аркада» – типичное для Мельбурна заведение с викторианской роскошью, пестрыми мозаичными полами, сводчатыми, покрытыми росписью потолками и часто бьющими часами – была мне хорошо знакома: я часто приходила сюда с бабушкой, и та рассказывала мне, что в дни ее молодости, в буйные двадцатые, это было самое модное место. Мы ели сандвичи, болтали о всяких пустяках и постепенно с удивлением и, надо признаться, с удовольствием я выясняла, что Бахрин уже очень многое обо мне знает. Ему было известно, что у меня почти нет родных и что я с подругами живу в Армадейле, пригороде Мельбурна, похожем на знаменитый лондонский Ноттинг-Хилл. Он признался, что я ему нравлюсь и что он находит меня очень красивой и хотел бы как-нибудь вечером пригласить на ужин и дискотеку. Я объяснила, что у меня уже есть парень и поэтому встречаться с ним я не могу. Бахрин не стал настаивать, а вместо этого немного рассказал мне о себе.
Ему исполнилось двадцать шесть лет, он был единственным ребенком в семье и воспитывался своим дедом по материнской линии в Тренгану, одном из султанатов Малайзии. Поскольку меня тоже воспитывала в основном бабушка, мы сразу же решили, что между нами много общего, и начали с удовольствием сравнивать наши воспоминания. Бахрин охотно говорил о необыкновенной мудрости своего деда. Еще он рассказал, что до поступления в университет учился в элитной частной школе в Мельбурне, в которой два семестра отучился принц Чарлз. Я слушала, словно загипнотизированная взглядом его черных глаз и негромким, мягким голосом. Время от времени я вставляла какие-то замечания, но гораздо больше мне нравилось молча наблюдать за тем, как бессознательно играют с краем кружевной скатерти его тонкие пальцы. После того как мы расстались под часами на здании почтамта, я почувствовала какую-то странную эйфорию, которой хватило на весь остаток дня. Теперь я уже с нетерпением ждала, что же случится дальше.
Долго ждать мне не пришлось. Очень скоро я узнала, что Бахрин (или Шах, как я тогда его знала) ничего не делает наполовину.
На следующий день в обеденное время он опять появился в нашем офисе, уже не сомневаясь, что я приму его приглашение на ланч. И он оказался прав. Я пошла с ним, и мне казалось, что ничего не может быть естественнее. После этого в течение целого месяца мы в мой обеденный перерыв ходили в чайный зал «Хоуптун» и болтали там о всякой всячине. Бахрин проявил некоторый интерес к моим занятиям танцем – всего лишь из вежливости, как мне показалось, но все-таки достаточный для того, чтобы вызвать во мне симпатию. Он охотно и очень серьезно рассказывал о любви к архитектуре, о зданиях, которые он когда-нибудь построит, и все это время, не отрываясь и не мигая, смотрел мне в глаза так, что мне начинало казаться, будто в этом забитом людьми кафе нет никого, кроме нас с ним. В один из дней он сделал поразившее меня признание: оказалось, что Бахрин разведен. Он просто и откровенно рассказал, как его женила на себе девушка по имени Фаузия, приемная дочь Туна Фауда Стефенса, бывшего премьер-министра малазийского султаната Сабах (или Борнео). Их брак продолжался всего год, во время которого она неоднократно изменяла ему и в конце концов бросила ради любовника – австралийского садовника. Бахрин рассказал, какое разочарование и унижение ему пришлось пережить при этом особенно потому, что он женился на ней против воли своей семьи и в результате его ошибка стала очень публичной и совершенно очевидной.
Я должна была бы сообразить, что в семнадцать лет еще не могу разобраться в том, что на самом деле произошло. Я должна была бы, услышав об этом, встать и навсегда уйти из его жизни, пока у меня была еще такая возможность, или, на худой конец, задать себе вопрос, почему жена начала изменять ему с первых же дней семейной жизни. Но ничего этого я не сделала. Вместо этого я смотрела в его молящие и несчастные глаза и изо всех сил сочувствовала и возмущалась вместе с ним. В душе я давала себе клятву никогда не причинять ему боли, как это сделала Фаузия; я знала, как это ужасно – чувствовать себя покинутой. Наверное, Бахрин читал меня как открытую книгу, потому что сразу же воспользовался полученным преимуществом и убедил меня снять запрет на вечерние свидания. Я согласилась, и с этого момента судьба моя была решена.
Он оставался по-прежнему милым, ухаживал за мной со старомодной английской учтивостью: настойчиво, но не позволяя себе ни намека на сексуальное желание. Мы обедали в чудесных, тихих ресторанчиках, подолгу гуляли в Ботаническом саду, ходили на все новые фильмы, на самые модные дискотеки и довольно часто – по магазинам. Одежда от известных модельеров была страстью Бахрина. В общем, он был очень романтичным, и при этом я не чувствовала никакой исходящей от него сексуальной угрозы. Эта последняя черта более чем устраивала меня в то время, потому что, хоть я уже и не была девственницей, всегда до этого в отношениях с мужчинами испытывала немалые трудности, пытаясь удерживать в узде их притязания на мое тело. Джентльменское поведение Бахрина казалось мне знаком того, что наши отношения могут стать серьезными.
Примерно в этот же период карьера танцовщицы вдруг превратилась из мечты во вполне реальную возможность. Во время одного из концертов в Национальной галерее меня заметили и пригласили на пробу в большую танцевальную труппу. Это был самый счастливый момент в моей жизни. Мечта вот-вот должна была стать явью.
Я с притворной небрежностью упомянула эту новость в разговоре с Бахрином. Он едва обратил на нее внимание, поэтому я решила особенно не распространяться на эту тему. Постепенно мне становилось ясно, что он считает мою страсть к танцу капризом, довольно изящным и милым, но несерьезным. А я тем временем начала усиленно тренироваться, каждую свободную минуту бегала в балетный класс, сидела на строжайшей диете и очень волновалась.