Часть 1. Фосфорные спички
1
Что такое супружество? Когда по учащённому дыханию жены ты безошибочно определяешь, о чём пойдет речь, и с какой целью заводится разговор. А по морщинке на переносице догадываешься, что она пытается от тебя скрыть.
Когда жена на кухне подняла зазвонившую трубку и не сразу ответила, Заманский напрягся от нехорошего предчувствия. Когда она сдавленным голосом произнесла: «Витя, возьми! Это из России», – он понял, что случилось несчастье. А когда прибавила: «Лёвушка звонит», – сердце Заманского сжалось. С Лёвушкиным отцом, Зиновием Иосифовичем Плескачом, он в последний раз общался по скайпу два месяца назад. За год до того внезапно умерла жена Зиновия, Лидушка, – во сне оторвался тромб. Смерть её обрушилась на Зиновия, будто цунами на сонный пляж. Известный тульский антиквар, по-еврейски умудрённый, устойчивый к ударам судьбы, впал в глубочайшую депрессию. Заманский на похороны не успевал и добрался до России лишь на сорок дней, – и то по настоянию Лёвушки, напуганного беспробудной скорбью, в которую погрузился отец. Заманский и сам не на шутку перепугался, когда в аэропорту вместо полнокровного пятидесятилетнего сибарита с неизменной ироничной складочкой возле губы встретил его поникший, осунувшийся подстарок. Натужная улыбочка на измождённом лице казалась наспех приклеенной. Зиновий привёз друга в свой стилизованный под замок коттедж, стены и лестничные проёмы которого оказались увешаны фотографиями и портретами покойной. Со скорбным видом провёл Зиновий гостя по этажам. Заводил в гостиную, показывал на китайскую вазу: «Эту вещь Лидушка особенно ценила», – и по ложбинкам впалых щёк стекали слезинки. Садились за стол, он оглядывал приготовленные приборы, возмущенно хватал вилку: «Как можно! Это ж её любимая!» И спешил переложить в отдельное, потаённое место.
– Видишь, как оно перевернулось! – простонал он. Заманский увидел, – Зиновий Плескач превратил собственный дом в пантеон, в котором медленно угасал, вяло барахтаясь в сладкой патоке воспоминаний. – Значит, так, немедленно выбираемся из этой клейкой паутины, – рубанул наутро Заманский. – Хочешь – ко мне в Иерусалим. Антиквару там раздолье. Нет, двинь в кругосветное путешествие эдак на полгодика. Лучшего лекарства от хандры человечество не придумало. Плескач вяло соглашался. И продолжал соглашаться последующие месяцы, что общались они по скайпу. Но все усилия Заманского вывести друга из состояния апатии оставались тщетны. После смерти жены Зиновий разошёлся с многолетним партнёром по бизнесу, оставив ему общий магазин; в комплексе «ИнтерСити» купил под антикварный салон двухсотметровое помещение, расставил по стеллажам экспонаты и часами просиживал в разлапистом, времён Георга Второго, кресле. Разглядывал альбомы или переводил оцепенелый взгляд с бронзовых канделябров на торшеры в стиле Рококо, со столового серебра на голландскую акварель. Зачастую там же и ночевал. Особенно по будням, когда не ждал приезда сына. Лёвушка по окончании политехнического университета поступил в аспирантуру МГУ, осел в Москве, в квартире, купленной для него родителями. А в Тулу приезжал на выходные поддержать безутешного отца. К антикварному делу совершенно равнодушный, он грезил необыкновенными научными изысканиями – с Нобелевской премией на выходе. Отец, мечтавший о продолжателе династии, увлечение сына не понимал и не принимал категорически, оценивая едва ли не как предательство.
Как-то в разговоре с Заманским он обмолвился, что из-за Лёвушкиного отступничества жизнь окончательно оскудела, и он всё чаще обращается к мыслям о смерти. – О чём ты? – возмутился Заманский. – Станет сын антикваром – не станет, но без тебя ему в жизни придётся совсем худо. Сам же плакался, что в двадцать пять он всё тот же неприспособленный домашний ребёнок. Да если бросишь его одного на этом свете без опоры, как думаешь, какими звездюлями тебя Лидушка на небесах встретит? Заманский обратил разговор в шутку. Но страх за друга поселился в нём нешуточный. Он связался с Лёвушкой и принялся уламывать ради отца вернуться на время в Тулу и хотя бы попробовать вникнуть в антикварное дело. А там чем чёрт не шутит… Лёвушка полагал, что чёрт уже подшутил над их семьей, и подшутил жестоко. Но всё-таки, сам ли или поддавшись на уговоры Заманского, перебрался в Тулу. Возвращение сына, и, главное, согласие его перенять отцовскую профессию, подействовало на Зиновия самым целительным образом. Он воспрял духом, заговорил о совместных семейных проектах, расхваливал смышлёного, на лету схватывающего Лёвушку. Мечтал, как станет потихоньку передавать наследнику наработанные связи. Даже поведал, что поддался на уговоры сына поездить по миру, и на днях они вдвоём улетают в тур по Италии. «Особенно жду – не дождусь Флоренции. Представляешь, галерея Уффици – своими глазами?!» В надтреснутом голосе его Заманский расслышал хорошо знакомые по прежним временам нетерпеливые звонкие нотки. Казалось, кризис миновал. И вдруг – этот звонок. Заманский безысходно поднял трубку. – Отец? – бросил он в пустоту. – Да, – глухо ответил Лёвушка. – Сердце? Лёвушка замешкался. – Не понял? Сердце? Инсульт?! Ну!.. – Сам, – прошелестело издалека. – Покончил с собой. Отравился коллекционными спичками. Лёвушка подождал, выжидая реакции собеседника. Заманский молчал, подавленный. – Хотим похоронить как можно быстрее, желательно завтра. Папа сутки пролежал на жаре в салоне, – пояснил Лёвушка. – Впрочем, сейчас уточню…Да, следователь не возражает. Дядя Вить, может, хотя бы на девять дней успеете? В Тель-Авиве же проблем с билетами нет, – голос его просел. – Вылечу как только смогу, – пообещал Заманский, разъединяясь. Он так и не выбрался на помощь к живому. Оставалось воздать почести умершему.
– Что, господин следователь, помчишься дело расследовать? Застоялся за пять лет, – жена распахнула платяной шкаф и, полная сарказма, постучала по тремпелю, на котором побрякивал медальками парадный мундир полковника юстиции.
Намёк был прозрачен: в прежние времена Заманский под видом оперативных дежурств и засад не раз и не два исчезал из дома на несколько суток.
– Да нет никакого дела! – буркнул он. – Зиновий сам… свёл счёты с жизнью.
Сконфуженная жена задвинула мундир на место. – Значит, не смог-таки без неё, – завистливо рассудила она. В глазах читался упрек: ты-то, случись что со мной, небось, живо отхватишь бойкую бабёнку, да и заживёшь в своё удовольствие.
– Вешаться бы точно не стал, – подтвердил её худшие опасения Заманский.
Не в силах снести такую обиду жена вспылила.
– Прям завтра и полетишь? Уж забыл, что обещал Аську свозить на Мёртвое море. Она ткнула пальцем на комнату, в которой отсыпалась дочь. – Мёртвое море может подождать! – огрызнулся Заманский. – Это мертвец может подождать! – Никто ждать не будет, – на пороге своей спаленки в пижаме потягивалась со сна дочь. Девчушка, которую пять лет назад ввезли они в Израиль шустрым пятнадцатилетним огоньком, вытянулась и обратилась в стройную, много выше приземистых родителей, рыжеволосую деву. Только-только отслужила она в Израильской армии. Впереди ожидали каникулы и – мамины кнедлики. Так полагал Заманский. Своенравная Аська рассудила иначе. – Я лечу с тобой в Тулу, – объявила она отцу. – Пора побывать на исторической родине. Заодно одноклассниц бывших повидаю. Ссылки на мрачный повод поездки действия на упрямую Аську не возымели. Да и жена тут же поддержала её. Присутствие дочери было для неё гарантией, что, оказавшись за две с половиной тысячи километров от дома, блудливый муж будет, хоть под каким-то, но присмотром.
2
Долговязый следователь Лукинов, примостившись за ломберным, восемнадцатого века, столиком, корпел над протоколом осмотра места происшествия. Краем уха прислушивался к телефонному разговору, что вёл сын покойного, двадцатипятилетний очкарик Лев Плескач. Длинный и нескладный, как пожарная кишка. Дождался, когда он разъединится.
– Не с Заманским, часом, разговаривал? – полюбопытствовал Лукинов. Лёвушка, несколько удивленный, кивнул. – Приезжает, стал быть? – Они с папой друзьями были. – Что ж? Имеет право. Граница пока не на замке, – непонятно констатировал Лукинов. В следующую секунду, ощутив приближение рвотных потуг, нашлёпнул на нос влажный платок.
За прошедшие жаркие сутки тело самоубийцы подверглось стремительному разрушению. Несмотря на распахнутые окна, в антикварном салоне стоял сладковатый запах разлагающейся плоти.
Понятые – секретарши из соседнего офиса – жались к входной двери, поближе к коридору, где можно было глотнуть свежего воздуха. Казалось, от смрада страдал и сам покойник, утонувший в георгианском кресле. Редкие волосы слиплись на округлом черепе кружочками лука на промасленной сковороде. Правая рука вцепилась в львиную морду на поручне, свесившаяся левая уперлась в застекленный журнальный столик, на котором меж бокалом виски и блюдцем с салями и баклажанами валялась красочная старинная коробка с длиннющими, размером с карандаш, спичками. Судмедэксперт Брусничко, массивный, бородатый, потряхивая седыми патлами, увлеченно копался пинцетом в распахнутом, будто топка, рту покойного. В углу обширного салона пухлотелый эксперт-криминалист Родиченков водил кисточкой по подоконнику. Вроде бы в поисках отпечатков пальцев. Но на самом деле кисточкой махал совершенно механически, не глядя, – будто двор подметал. Затуманенный взгляд Родиченкова метался по стеллажам меж пузатыми надраенными самоварами, потрескавшимися иконами в тусклых окладах, старинными картинами в богатых, орехового дерева, рамах. Особенное внимание его привлекала расставленная на отдельном стеллаже экзотическая коллекция нэцке, изображавших сцены совокупления. На округлой физиономии криминалиста блуждала предвкушающая улыбка. Подметивший это Лукинов обеспокоенно нахмурился: тридцатилетний капитан полиции уже дважды попадался на мелких кражах с места происшествия. – Много пальчиков наснимал? – прикрикнул Лукинов, возвращая криминалиста к действительности. Родиченков неохотно отвлёкся от созерцания чужого богатства. – Откуда здесь посторонним пальчикам взяться? Только реактивы изводить. Кто в эдакий бункер, кроме своих, проникнет? Он принялся закручивать и метать в пузатый портфель разбросанные по подоконнику баночки, ухитряясь не побить одну о другую. – Вот почему так по жизни? Одним всё, а другие – склянки вонючие на себе таскают, – пожаловался Родиченков. – Да ещё от такого богатства и – чтоб добровольно концы отдать! Уму непостижимо. – Уж ты бы нашел, как распорядиться, – не отрываясь от работы, уел его Брусничко. – Чего хитрого? – замечтавшийся Родиченков даже не заметил издёвки. – Распродать на барахолке, и до конца жизни живи-припевай. – Кто б сомневался, – хмыкнул Лукинов. – Панорамный снимок не забудь сделать, – напомнил он. – Как раз собирался, – соврал Родиченков; с кряхтением извлёк из баула фотоаппарат. В салон, перемигнувшись с симпатичными понятыми, вошел длинноногий опер из местного райотдела. Молча протянул следователю набросанную от руки справку. Не дожидаясь вопроса, отрицательно мотнул головой. Лукинов по косой проглядел справку. Опрошены соседи по этажу, уборщицы, ночные сторожа. Осмотрен журнал на вахте. Прокручена видеозапись на входе в подъезд. Все входившие и выходившие в вечернее время идентифицированы как сотрудники магазинов и офисов на нижних этажах. Никого, кто гипотетически мог бы оказаться посетителем антикварного салона, среди них не выявлено. Самого Плескача в последний раз видел вахтёр четвертого подъезда. С его слов, Зиновий Плескач вместе с сыном вошел в здание восьмого июня, в районе десяти часов утра. В потоке людей прошли к лифту. Младший Плескач через час вышел из здания, сел на стоянке у подъезда в свой внедорожник и уехал. Старший до конца дежурства, а именно – до восьми утра девятого июня, не спускался. Вахтёр совершенно этому не удивился, – все знали, что Плескач нередко ночует у себя наверху. Лукинов кивком отпустил опера. Для очевидного самоубийства работу тот проделал вполне качественную. Да и остальным пора сворачиваться, пока от трупного дурмана сами не окочурились. Он заставил себя вернуться к протоколу осмотра места происшествия, который из-за духоты давался с трудом. «Так, – забормотал Лукинов, перечитывая написанное. – Стало быть, прямоугольное помещение 200 квадратов; стальная дверь со сложной системой запоров без признаков внешних повреждений. Четыре окна размером…, витые решётки, запертые изнутри. Система сигнализации не нарушена. Видимых следов проникновения нет. Внешний порядок в салоне не нарушен. Со слов сына и компаньона покойного, все предметы антиквариата на месте». На лист бумаги плюхнулась и растеклась жирная капля пота. Лукинов досадливо отёр лоб. – Подтверждаешь, стал быть, что из ценностей ничего не пропало? – уточнил он у Лёвушки. – Визуально как будто всё на месте. Но у папы для меня был приготовлен подробный список. Вот! – Лёвушка, торопясь, извлёк из секретера свёрнутую, стилизованную под свиток длинную опись антиквариата. – Всё требовал, чтоб я его чуть не наизусть выучил. Получается, – готовился. Плескач-младший взрыднул. – Ну, будет, будет. Все равно не вернёшь, – неловко утешил Лукинов. – Давай коротко пробежимся по твоим показаниям. Он извлёк заполненный протокол допроса потерпевшего. – Стал быть, восьмого утром выехал в Белёв в командировку. В течение дня и вечера отец не отвечал на звонки. – Был вне зоны действия сети, – подправил Лёвушка. Лукинов не возражая внёс поправку. – Сам не звонил, – продолжил он скороговоркой. – К ночи обеспокоился, поскольку отец после смерти матери легко впадал в депрессию. Прервав дела, под утро девятого выехал в Тулу. – Перед этим среди ночи позвонил нашей уборщице, – напомнил Лёвушка. – Она ждёт под дверью. – Да, да, – согласился Лукинов. – Едва въехав в Тулу, – сразу в салон. В восемь утра, открыв, обнаружил тело отца. Рядом коллекционную коробку с фосфорными спичками девятнадцатого века. Всё так? Лёвушка подтверждающе кивнул. – Подписывай. Внизу. «С моих слов записано верно, мною прочитано». Поскольку самоубийство сомнений не вызывает и заявлений о пропаже ценностей не поступило, салон опечатывать не буду. После нашего ухода запрёшь дверь, решётки, поставишь опять на сигнализацию. И можешь заниматься похоронами. А дня через два заедешь, подробно передопрошу…Что-то не так? – встревожился он. Лёвушкины губы задрожали. Зрачки от ужаса расширились. Следуя его взгляду, Лукинов увидел, что Брусничко, сопя, навалился на мёртвое тело, вжал его коленом в кресло, и со скрипом и скрежетом орудует во рту покойника увесистым скальпелем. Ухватистые руки хирурга ходили рычагами.
– Отставить! – рявкнул следователь. Брусничко оглянулся недоумённо. Наткнулся на ошарашенное, готовое взорваться воплем лицо сына, на глазах которого глумились над телом отца. Лёвушка, обхватив пальцами виски, выбежал из комнаты.
– Палыч! Мозги иногда включать надо! – жёстко выговорил медику Лукинов. – Да у него одного жевательного зуба нет. Туда спичка угодила, – без инструмента не вытащишь. – А в морге это сделать было нельзя? Ты б ещё при сыне грудину ему пилить начал. – Увлёкся, – скупо повинился суд – медэксперт. С площадки этажа донёсся хрипловатый басок. Лукинов раздосадованно поморщился, – он надеялся закончить до появления начальства. В салон вошел руководитель следственного управления области Геннадий Иванович Куличенок. Человек без шеи. Лысый череп мыслителя казался вколоченным прямо в крутые плечи. – За лифтом еврейчонок рыдает. Сын, что ли? – обратился он к Лукинову. Тот хмуро кивнул. – Что ж? Его дело – рыдать, а наше дело – закрыть дело, – нехитро скаламбурил Куличенок. Прошёлся вдоль стеллажей. Остановился перед коллекцией эротических нэцке. – Ишь каковы, – подивился он. – Совокупляются прилюдно. В прежние времена автора за порнуху бы посадили. А ныне: на тебе – искусство! На такое искусство мы сами большие искусствоведы. Куличенок, пребывавший в хорошем настроении, сально гоготнул. – Между прочим, больших денег стоит, – Лукинов в списке отчеркнул нужную строку, показал шефу. – Иди ты! – поразился Куличенок. – За что только люди готовы деньги платить. Не без усилия отвёл взгляд от фривольных фигурок. – Ну что, Лукинов? Похоже, картина ясная? Самоубийство?
– В хрустальной чистоте, – подтвердил следователь. Из дальнего угла донеслось язвительное кхеканье Родиченкова. На него удивленно обернулись. – Говорят, Заманский прилетает, – Родиченков, добившийся всеобщего внимания, повёл пухлым плечиком. – Как бы он это самоубийство наизнанку в убийство не перелицевал. Как все бездельники, Родиченков, вроде, не прислушиваясь, слышал всё, что говорится другими. – Как Заманский? Почему?! Откуда? – Куличенок, дотоле благодушный, всполошился. – Ну, приезжает! Что с того? – Лукинов неприязненно зыркнул на болтуна. – Заманский – друг покойного. И приезжает на похороны. Только и всего. – Вот как, – Куличенок озабоченно поскреб лысину. – Так точно, что отравился фосфорными спичками? – по-иному, требовательно обратился он к Брусничко. – Вдруг напутали? Брусничко насупился. Патологоанатом с тридцатилетним стажем, он имел репутацию профессионала вдумчивого и глубокого. Больше того, история самоубийств была его страстью. Говорят, старый циник не засыпал, не почитав на ночь «Анализ соматической патологии при завершенных суицидах». Или хотя бы, – не полистав картинки. Но и своенравием славился непомерным. Попытка поставить под сомнение сделанное им заключение выводила Брусничко из себя. Особенно, если исходила от человека, по его мнению, мало смыслящего. Отложив пинцет, он демонстративно оглядел начальника следствия. – Я к тому, что больно способ чудной, – теряясь под насмешливым взглядом, объяснился Куличенок. – Это ж надо, – спички фосфорные раздобыл. Будто никаких других путей, чтоб в мир иной уйти, не существует. – Живут не как все. И даже в мир иной не по– людски уходят, – поддакнул Радиченков. – Ишь ты, – «не как все». Суетимся, собственного прошлого не ведая, – назидательно произнес Брусничко. – Вот и изумляемся всякий раз, когда с необычным сталкиваемся. А это необычное, к вашему сведению, в девятнадцатом веке, пока не появились серные спички, чуть ли не основным способом самоубийств слыло. Особенно среди молодёжи, – на почве любовных психозов. Страшная штука была. Те, кто на их производстве работал, поголовно, говорят, от некроза челюстей умирали… Видали, какие звери? Разгрызи головку и – привет. Он вынул из коробки здоровенную спичку, продемонстрировал. – Одной такой за глаза бы хватило. А он аж три штуки для верности запихал. – Так, может, всё-таки насильно? – вновь вскинулся Куличенок. Нижняя губа Брусничко оскорбленно наползла на верхнюю. – Будя воздух-то молотить, – не считаясь с начальственным авторитетом, рубанул он. – Сам подойди глянь, если чего понимаешь. Ты попробуй такую махину взрослому мужику меж зубов запихать, и чтоб бесследно? А тут ни пятнышка, ни ссадинки, ни гематоминки ни на шее, ни на теле, ни на запястьях. Конечно, в морге с лупой прошарю. Но и без того очевидно, что всё сам проделал. Самоубийство как конфетка. Аж в обёрточке…Несите в труповозку. Он разрешающе кивнул мнущимся санитарам с носилками. Потянул с рук перчатки, – свою работу он закончил. Куличенок успокоился, – хоть и сварлив по – стариковски патологоанатом, зато дотошен. Заключению его можно было смело довериться, – за тридцать лет ни одного прокола.
И всё-таки весть о приезде бывшего «важняка» лишила начальника следственного управления равновесия. В дверях приостановился. Не повернув головы, погрозил толстым пальцем в сторону Лукинова. – Заманскому ни под каким предлогом, никакой информации! Приехал хоронить, вот пусть и хоронит! Он вышел. – Пять лет прошло, а до сих пор дрейфит, – ухмыльнулся Брусничко. – Станешь дрейфить, когда с такой сволотой, как Заманский, столкнёшься, – неожиданно вступился за начальника следствия Радиченков. – Хоть меня возьми. Сколько из меня этот жидяра при осмотрах места происшествия крови попил! Чуть не так, начальству стучал. А не так, по-евонному, всякий раз выходило. Вроде, стараешься. А у него всё претензии. И то, что в иудейство своё отбыл, так по мне и слава Богу. Был бы патриот, разве б слинял? А так: раз Родина по фигу, то и катись. Не велика потеря.
Лукинов и Брусничко недобро переглянулись. Медик разлапистой походкой подошел к криминалисту.
Ухватив за пухлое плечо, рывком развернул.
– В хлебальник хошь? – задушевно поинтересовался он. – С чего это? – Радиченков перетрусил. О могучей силе старого врача рассказывали притчи. – С того, что патриот. Нынче что ни бездельник, то обязательно патриот. Штучных профессионалов выживают, а раздолбаи вроде тебя тихой сапой до пенсии проваландаются. Не сдержавшись, тряхнул так, что Радиченков клацнул зубами. – Покалечишь, облом! – закричал он в страхе. – Гляди, а то могу и рапорт! Кое-как вывернулся, обернулся за подмогой к Лукинову. – Не видел и не слышал, – отрубил тот неприязненно. – И вообще, забирай вещдоки и чтоб к завтрему все следы были обработаны. А то я тебя похлеще Заманского отбуцкаю. Радиченков нащупал портфель, с оскорбленным видом ретировался к лифту. Дождался, когда раскроются створки. – Надо же. Вроде, не евреи. А как нерусские! – почувствовав себя в безопасности, выкрикнул он, уже через закрывающуюся дверь. Из опустевшего коридора донёсся всхлип. Лукинов вышел. На табуреточке, под дверью, сидела, сгорбившись, ширококостная молодая женщина. Угрюмое выражение некрасивого лица и черный, накинутый на голову платок придавали ей скорбный, монашеский облик. – Ах, да! С тобой ещё! – спохватился следователь. – Валентина Матюхина? Ничего нового не скажешь? – Он всё для меня, для малыша моего… – не поднимая головы, выдохнула та. – И платил…Я на основной работе меньше получала. – Ладно. Запиши координаты и – свободна. Понадобишься – вызову, – Лукинов отпустил удручённую уборщицу. Вернувшись, увидел, что Брусничко извлёк из баула трехсотграммовую флягу со спиртом, разлил спиртное по золоченым коллекционным стопкам. – Работу, можно сказать, закончили, – он протянул стопку следователю. – Осталось вскрыть, сактировать и – в архив. Тут даже Заманскому не над чем будет поурчать. За него? – За него, – охотно согласился Лукинов. Выпил, продышался. – Я, Палыч, мудрые слова недавно услышал: историю пишут победители. Брусничко недоумённо отёр бороду. – Это я к тому делу скинхедов. Куличенок напортачил так, что поганой метлой гнать надо было, а его – в начальники подняли. А лучшего следака, который загубленное дело вытянул и раскрыл, из органов выдавили. И фамилию Заманского если и поминают, то ругательно. А случись наоборот, и окажись тогда наверху Заманский… – А мог оказаться наверху? – усмехнулся, наливая по второй, Брусничко. Лукинов сбился. Вопрос оказался в самую точку, будто игла в нерв угодила.
3
Самолёт летел в ночи. Дремали укрытые пледами пассажиры. Кто-то храпел – с посвистом и бульканьем. Отгородившись от внешнего мира наушниками, безмятежно подмурлыкивала плейеру Аська. Потом и она, ткнувшись головой в отцовское плечо, засопела. А вот к Заманскому сон не шёл.
Ещё пять лет назад он совершенно не помышлял об увольнении из органов и уж тем более – об отъезде из России. Всё произошло в одночасье.
В Привокзальном районе, в Нижней Китаевке, ночью, на стройке, ударом ножа был убит молодой узбек-гастарбайтер Хикмат Усманов. Страдающая бессонницей старушка видела, как в час ночи сосед по дому Бароничев в возбуждённом состоянии выбежал из подъезда и пошёл в сторону стройки, а полчаса спустя вернулся обратно. Была допрошена тридцатилетняя сожительница Бароничева, которая призналась, что состояла с Усмановым в интимной связи, о чём сожитель узнал и угрожал ей и любовнику расправой. Сам пятидесятилетний Иссак Бароничев подтвердил, что действительно после очередной ссоры с сожительницей вышел на улицу и минут сорок отсутствовал в квартире. Но ходил не на стройку, а в продуктовую палатку за ней, где можно было в ночное время купить выпивку. Причастность свою к убийству отрицал категорически. На молокозаводе, где Бароничев работал завпроизводством, его характеризовали, как спокойного, бесконфликтного человека. Изъятый в доме Бароничевых нож к раневому каналу убитого не подошёл. Других доказательств вины не было. Тем не менее Бароничев был арестован. Областным судом признан виновным в убийстве и осужден к десяти годам лишения свободы. Следователь Куличенок за оперативное раскрытие неочевидного тяжкого преступления был поощрён и повышен в должности.
Два года спустя в производстве следователя по особо важным делам Заманского оказалось уголовное дело по осквернению могил на мусульманском кладбище. Группа скинхедов валила и разбивала ломами памятники. Зачинщики были арестованы. В ходе расследования двое из них среди прочего признались в убийстве Усманова – из националистических побуждений. Меж тем невиновный человек вот уж два года отбывал наказание за преступление, которого не совершал. Заманского пригласил к себе вице-губернатор, курирующий правоохранительные органы, посетовал на верхоглядство и разгильдяйство Куличенка, который за допущенный ляп будет строго наказан. Но, доверительно объяснил он, самому Заманскому необходимо понять, что случившееся бросает тень не только на халтурщика Куличенка, но на репутацию областных правоохранительных органов в целом. Потому к Заманскому есть приватная, пустяковая просьбишка: эпизод с убийством Усманова из обвинения скинхедов аккуратненько исключить. Им и без убийства мало не покажется. С Бароничевым же будет решён вопрос об условно-досрочном освобождении, после чего его втихую выпустят на свободу. Надеюсь, нет возражений? Заманский энергично потёр подбородок, что делал в минуты чрезвычайного возбуждения, не попрощавшись, покинул здание администрации. После чего приложил все усилия, чтобы добиться оправдания Бароничева. Цели он достиг: приговор с шумным скандалом – через Москву – был отменён, невиновный освобождён. Но закончить дело скинхедов Заманскому не довелось. По указанию руководства, оно было передано Куличенку – должно быть, в качестве наказания. Заманский, к тому времени увлечённо работавший над раскрытием теракта на железной дороге, не слишком огорчился, тем более, что расследование по скинхедам было по сути закончено. Оставалось составить обвинительное заключение.
Через три месяца был оглашён приговор областного суда, – всем подсудимым, включая убийц Усманова, – по три года лишения свободы. Вот тут Заманского, что называется, зацепило. Он отправился к прокурору области, поддерживавшему обвинение в суде. Они были знакомы лет двадцать, приятельствовали, по молодости гуляли в общих компаниях и дотоле, казалось, оставались единомышленниками. Но в этот раз разговор вышел скомканным. На вопрос Заманского, почему по тяжкому, опаснейшему преступлению, за которое тихий обыватель был осужден к десяти годам, здесь, при групповом, на националистической почве, убийстве запрошен столь смехотворный срок, прокурор нахмурился, попытался отшутиться: больно, мол, родители убедительно просят. Увидел, что скользкая шутка не воспринята. Насупился. Наконец, у него раздраженно сорвалось с языка: «Да чего там? Ну, переборщили пацаны. Ты ж что хотел, то сделал. Своего отбил так, что всей области мало не показалось. Я не в обиде: понимаю и даже уважаю, – за единоплеменника встал. Здесь-то чего за этого снулого узбечонка хлопочешь? Не еврей же!» Сказано это было с простодушной доверительностью, как говорят меж своими. Заманский разом понял: в стране не просто сгустился воздух, о чём говорили все вокруг. Произошли тектонические сдвиги. Сместились пласты. И места среди них для себя Заманский больше не видел. Он подал в отставку и в тот же год с семьёй выехал в Израиль.
4
Едва пересекли границу России, началась болтанка. Будто неприветливая Родина пыталась завернуть перебежчика. Но зато когда, покружив и дважды ухнув в воздушные ямы, всё-таки приземлились, Шереметьево показалось Заманскому родней родного. Прилетели сразу два рейса. В зоне погранконтроля образовался с десяток очередей. Клубясь и извиваясь, они едва продвигались к окошечкам. Прошёл слух, что четыре из шести пропускных пунктов закроют. Давление в котле тут же поднялось. Задние принялись поджимать передних. Наиболее ретивые попёрли без очереди. Послышались раздраженные крики, детский плач, пьяные матюги. Как водится, зачалась драка. Но отгороженные стеклом невозмутимые погранцы всё с той же неспешностью принимали паспорта и цепким взглядом изучали каждого. В родной отчизне ничто не менялось, – собственные граждане, стремящиеся вернуться на Родину, по-прежнему находились под подозрением.
Зато немногочисленные иностранцы беспрепятственно протекали через изолированный коридор к отдельному, гостеприимному окошку.
Ладная девчушка в сержантских погонах приняла от Заманских паспорта, ловко раскрыла их на нужной странице, впечатала сочные визы. Расплылась в радушной улыбке. – Рада приветствовать вас на территории России! – Слышал, папка? Нам снова рады. Ради одного этого стоило сменить гражданство, – прокомментировала ехидная Аська. В зал прилёта отец с дочерью вышли, ещё покачиваясь после болтанки. Заманский усомнился, распознает ли Аська среди встречающих Лёвушку. Когда-то школьницей Аська за ним хвостиком бегала. Всё пыталась обратить на себя внимание. Но тот, на пять лет старше, только отмахивался от нескладного подростка. Аська, сощурившись, вглядывалась в лица встречающих. – Бери выше, – подсказал дочери Заманский. – Он за эти годы сантиметров на двадцать вымахал.
– Случаем, не тот птеродактиль? – глазастая Аська ткнула в толпу, над которой покачивалась аккуратно подстриженная, в очочках голова. – Ты только ему подобное не брякни. Это с виду фитиль. А на деле папин-мамин баловень. И сейчас, когда ни мамы, ни папы вдруг не стало, ему худо. – Ладно, не совсем дура. – Не совсем, – согласился отец. Аська фыркнула оскорблённо. Заманский поднял палец. Лёвушка выпрастал вверх руку и радостно замахал в ответ. Зажатая в ладони барсетка болталась над головами, будто яблоко на длиннющей, подсушенной ветке.
Едва Заманские выбрались на свободное место, Лёвушка подбежал и, изогнувшись, припал на плечо приземистого Заманского. Выглядел он потерянным. Даже не сразу заметил поджидающую девушку. – Моя дочь Ася, – представил Заманский. – Не помните друг друга?
Лёвушка невнимательно кивнул. – Два дня как похоронил, – голос его булькнул. – Как он сам завещал, – с мамой в одной могиле.
Заманский потрепал склонившуюся стриженую голову. Стало заметно, как трудно даётся сиротство этому двадцатипятилетнему дылде.
На автостоянке их поджидал могучий «Рэнд ровер». Заманский заметил, что большинство машин по соседству тоже относились к внедорожникам и кроссоверам. Кажется, все россияне из тех, что посостоятельней, стремились хотя бы на лишние сантиметры оторваться от родимой земли. Едва тронулись, Аську на заднем сидении сморило, – подложив под голову подушечку, забралась с ногами и затихла.
Заманского же сон по-прежнему не брал, – слишком велико оказалось возбуждение, да и о многом хотелось расспросить за два часа, что занимала дорога до Тулы. Лёвушка отвечал на расспросы охотно. Необходимость пересказывать обстоятельства происшедшей трагедии как будто облегчала его страдание.
Когда Лёвушка вернулся из Москвы в отчий дом, отец заметно взбодрился, принялся вовлекать сына в антикварное дело. Завалил книгами по искусству, потихоньку принялся сводить с клиентурой. Сам Зиновий начинал с «окучки» – скупки по деревням старинных самоваров, которые после, дома, разбирал до винтика, реставрировал и выставлял по московским салонам. Со временем стал считаться одним из первых «самоварщиков» России. И даже спустя два десятка лет именно самовары составляли цвет разросшейся его коллекции.
С этого же, по воле отца, начал и Лёвушка. Несколько раз съездил в район Белёва. Останавливался в гостинице. Днем мотался по деревням, к вечеру возвращался в райцентр. Получалось удачно. Отец оставался доволен. Восьмого июня, в день трагедии, как раз отправился в очередную поездку. Отцу позвонил по приезде в Белёв, но телефон оказался «вне зоны действия сети». Особенно не взволновался, так как означало это то же, что и прежде: когда сына не было в городе, Зиновий часто оставался ночевать в салоне, в кухонке, на узеньком канапе. Дозвониться туда было невозможно, – звукоизолирующие стены экранируют и поглощают сигнал. – А если отец сам хотел с тобой поговорить? – уточнил Заманский. – Выходил в коридор, к лифту. Там связь брала.
День прошёл в хлопотах. Но к вечеру спохватился, что отец, вопреки обыкновению, ни разу не вышел на связь. Принялся названивать. Увы! Аппарат устойчиво оставался вне зоны действия сети. К полуночи попытался заснуть, но не смог, – заволновался всерьёз. На всякий случай позвонил соседке по коттеджному посёлку, надежной женщине, которая присматривала за их домом, в отсутствие хозяев. Та сходила, через десять минут подтвердила, что коттедж пуст. Позвонил Валентине, уборщице в салоне. Раз в неделю мыла и чистила полы, стены и мебель. Всё, кроме экспонатов, за которыми ухаживал сам отец. Ключей от салона она не имела. Потому убиралась в присутствии либо Зиновия, либо Лёвушки. Всего ключей от салона было три комплекта. Третий, контрольный, хранился во вневедомственной охране, на пульте. – В общем, – продолжил Лёвушка. – Валентина должна была восьмого убираться в салоне, но приболел сынишка – он у неё под Узловой, у родителей, и она накануне, с папиного разрешения, укатила к ним в деревню. Туда ей и дозвонился. Хотя после моего звонка тоже обеспокоилась. Через час перезвонила сама. Сказала, что первой электричкой выезжает в Тулу. Рано утром вновь звонок от неё, уже из Тулы. Говорит, вместе с вахтёром барабанят в дверь салона. Достучаться не могут. Папины телефоны по-прежнему не отвечают. Я перезвонил на пульт. Подтвердили, что объект с охраны снят.
Тут уж ждать было нечего. Вскочил в джип и – погнал по трассе. Хорошо, что раннее утро, – шоссе полупустое. Как идиот, набирал папин номер, всё заклинал: «Ответь». Не ответил, конечно. Когда примчался, Валентина так и ждала под дверью, прикорнув на табурете. Как только отпер салон, в нос шибануло. Дальше – знаете. – Что-то необычное, как открыл дверь, показалось?
– Ещё бы, – Лёвушка шумно задышал. – Папа мёртвый. Что уж необычней.
С заднего сидения сочувственно хмыкнули, – Аська, оказывается, уже не спала и прислушивалась.
Заманский, в котором пробудился следователь, принялся расспрашивать в подробностях.
Лёвушка, хоть и через силу, но отвечал обстоятельно: про виски, про спички, про заветренный салями и баклажаны на тарелочке, тронутые плесенью. Что, где, положение рук, головы. Даже о том, как патологоанатом выковыривал спички.
– Ты раньше эти спички видел? – следователь внутри Заманского всё не хотел утихомириться.
– Понимаете, папа для меня опись экспонатов приготовил. Хотел, чтоб изучил. Так вот спичек в том списке не было.
– Что это значит? Узенькое Лёвушкино плечо недоумённо поползло вверх. – Либо папа их уже кому-то пообещал, либо не рассматривал как антикварную ценность. Хотя спички эти, как выяснилось, редкость необычайная.
Вопросы Заманского иссякли. Все обстоятельства, подробно описанные Лёвушкой, с несомненностью свидетельствовали, – Зиновий Плескач в самом деле покончил с собой. – …Но почему?! – с неистовостью выкрикнул Заманский. Так что Лёвушка едва не выпустил на скорости руль. Машину «болтануло». Подскочила на заднем сидении перепуганная Аська.
– Так мама! – неуверенно напомнил Лёвушка.
– Год! – Заманский потряс пальцем. – Такие вещи делаются быстро или не делаются вовсе. Если б сразу после её смерти или, допустим, на поминках, ну – срыв на эмоциях! Но ведь перетерпел. Да! Последний год общаться с твоим отцом даже по скайпу было удовольствием сомнительным. Будто с сомнамбулой. Все попытки расшевелить впустую! Но у него оставался ты. Как якорь, что удерживал на грунте. А после того как ты вернулся, да ещё компаньоном, он и вовсе ожил. И – на тебе… Я ж его уломал съездить за границу! – припомнил он. – Он мне обещал!
– Ездили! – подтвердил Лёвушка. – Двухнедельный тур по Италии. Папа сам выбрал, чтоб Рим, Флоренция, Венеция. Автобусная экскурсия. – И что? – Да так, – Лёвушка замялся. – Сначала будто взбодрился. А вернулись домой, опять та же хандра. И вот… – Лёвушка тяжко вздохнул, скрывая смущение. За смущением этим Заманский угадал какую-то недосказанность.
– Стало быть, ты окончательно убедился, что вся коллекция в сохранности? – уточнил он.
Лёвушка кивнул.
– Когда звонил вам, ещё не был уверен. А после прошёлся по описи. Ну, разве какой-то мелочи тыщ на пятьдесят долларов не достаёт. Да и они скорее по магазинам расставлены… Нет, банкротом папа, если вы об этом, точно не был. Наоборот, можно сказать, процветал. Так что из-за денег покончить с собой не мог. Вот уж о чём Заманский совершенно не думал. Трепетного отношения к деньгам в Плескаче не было ни в далёкой молодости, когда подрабатывал извозом, ни позже, когда погрузился в бизнес. На его глазах Зиновий трижды терял нажитое, и даже близкие друзья об этом не догадывались. Лишь разбогатев вновь, задним числом подшучивал над своей незадачливостью. Еврей, научившийся вставать после самого жестокого падения, отряхиваться и продолжать путь, не станет из-за денег сводить счёты с жизнью.
Но какая-то причина должна быть! – Кстати, ты ведь теперь у нас богатый наследник, – припомнил Заманский. – Какие планы насчёт коллекции? Или всё-таки почувствовал вкус к отцовской профессии?
– Папа очень, очень хотел, чтобы я перенял его дело. И, поверьте, я старался.
Лёвушка отчего-то зыркнул через плечо и понизил голос.
– Говорят, девять дней души бродят среди близких, а мне не хотелось бы огорчать папу.
Аська всхрюкнула. Лёвушка скосился с укоризной. – Ну, какой я антиквар? – умоляюще произнёс он.
– Стало быть, будешь распродавать? Лёвушка мелко закивал, будто признаваясь в чем-то непристойном.
С шоссе на Косую Гору свернули на гравийную дорогу, ведущую к коттеджному посёлку. Попетляв, уткнулись в высоченный кирпичный забор, за которым в кромешной тьме угадывался домина с башенками на макушке, – замок, о котором всю жизнь мечтал Зиновий Плескач. Строил под будущих внуков, под друзей, что станут собираться под его крышей. Кажется, совсем недавно сам Заманский дневал и ночевал здесь. Бывало, не один. И покрывали его не только хозяин, но и радушная жена его, Лидушка. И вот земля пару раз крутнулась вокруг солнца, и обоих уж нет. Лёвушка дважды нажал на пульт. Распахнулись ворота, заиграли весёлые фонарики у бассейна, заискрились лампочки на серебристых елях, забликовали огромные, мозаичные окна. Открылся въезд в подземный гараж.
Коттедж ожил. Поднимались по парадной лестнице. Как и год назад, со всех пролётов и стен гостей встречали размноженные портреты и фотографии умершей Лидии. Подле, вдоль плинтусов, стояли наготове фото самого Зиновия. Семейный пантеон расширялся.
В гостевой комнате на верхнем, четвёртом этаже, где Лёвушка приготовил ужин, не чокаясь, выпили по рюмке виски. – Как же я рад, дядя Вить, что вы приехали, – стесняясь, признался Лёвушка.
Заманский, дотянувшись, потрепал его по волосам.
Сейчас, забравшись с ногами в кресло, скрадывавшее рост, потерянный Лёвушка в этих гулких метражах казался ребёнком, брошенным родителями и отчаянно пытающимся не выказать испуга. Даже ехидна Аська поглядывала на него с сочувствием.
5
На следующее утро Заманский, взяв ключи от машины Зиновия, отправился на кладбище. Лёвушка вызвался сопровождать. Но Заманский попросил его провезти по Туле Аську, чтоб помочь немного освоиться в городе, из которого та была увезена школьницей. А к обеду предложил встретиться у антикварного салона. Лёвушка неохотно согласился. Дождливым будничным утром на Смоленском кладбище было пусто. У центрального входа, обычно забитого посетителями, примостились на скамеечке бок о бок две укутанные в дождевики цветочницы да на крыльце ритуальной мастерской меж мраморных заготовок почёсывался мужик в несвежей голубой майке. Задрав к небу острый небритый кадык, он с видимым удовольствием слизывал с губ дождевые капли. На автостоянке мокла одинокая старенькая «Шевроле» с московскими номерами.
Похороны жены не просто на престижном кладбище, а на центральной, «козырной» аллее, меж героями Чечни, цыганским бароном и застреленным вице-мэром, несомненно, обошлись Зиновию в увесистую копеечку. Но, как выяснилось, и здесь ловкий бизнесмен не переплатил. Теперь вот и сам упокоился подле своей Лидушки, уже на халяву. Заманский аж головой мотнул, отгоняя недобрые мысли. Оказывается, он всерьёз злился на умершего без спросу товарища.
Безлюдной выглядела и территория кладбища. Может, оттого, едва Заманский прошел через ворота, глаза сами выхватили единственную фигуру, – навстречу неспешно, погруженная в свои мысли, шла холёная, лет под сорок женщина в лёгком кожаном пальто с длиннющим, перехваченным на шее шарфом.
Замшевые сапожки её, несмотря на дождь, не были покрыты грязью. Значит, с центральной, асфальтированной аллеи она не сходила. Заманский окинул «центровые» захоронения, хорошо видимые от входа. На единственном холме, заваленном подвядшими охапками цветов, жёлтой заплаткой выделялся положенный сверху свежий букетик с неразмокшим целофаном. Незнакомка, несомненно, приезжала на могилу Плескача. Желая разглядеть её получше, Заманский остановился, делая вид, что роется в карманах. Собрался заговорить. Но женщина ускорила шаг и, слегка отвернувшись, прошла мимо, обдав его терпким ароматом духов.
Завёлся двигатель. «Шевроле» отъехал со стоянки. Заманский подошел к могиле. С увеличенной фотографии разглядывал его с укором Зиновий Плескач.
– Опоздал я, – повинился Заманский. – Не успел…Как же ты так, Зинка?! Ведь слабаком-то не был. Ещё и Лёвушку своего ненаглядного на произвол судьбы бросил. Ответь одно, – почему?!
Конец ознакомительного фрагмента.