Глава 3. Мой папа – пожарный
3.01. Пожарная команда Герценовского института
13 августа 1941 года Николаю Кузьмичу вручили повестку явиться в спортбазу Института. Там было объявлено, что все переходят на казарменное положение. Организуется команда МПВО (местной противовоздушной обороны). Она состоит из нескольких групп: охраны социалистического порядка, пожарной, санитарной, группы связи, противохимической. Николай Кузьмич был назначен в пожарную команду.
Поселили пожарных в аспирантском общежитии. В одной комнате с Николаем Кузьмичом оказались его добрые приятели: профессор П.П. Соколов, доцент А.Л. Григорьев и Владимир Владимирович Барбарин. Пожарным выдали не только каски, топоры, пояса, но и обмундирование, и даже белье. Начальником пожарной команды был доцент Докусов, его помощником – доцент Троицкий, политруком – Шардаков. Команда состояла из трёх отделений. Их отделением командовал доцент Владиславлев. Николаю Кузьмичу врезалась в память его стройная изящная фигура, когда тот докладывал начальнику команды:
– Первое отделение дежурство сдаёт.
Дежурили обычно по 8 часов. Смены караулов были и утром, и вечером. Все выстраивались в нижнем караульном помещении, появлялось начальство, происходила церемония сдачи, проверка, перекличка.
Начинается дежурство. Обычно не проходит ни дня, чтобы не было тревоги. Иногда их бывает по 10–12 в день. Мы теряли счёт налётам. Вой сирен.
ВОЗ-ДУШ-НАЯ ТРЕВОГА!! ВОЗ-ДУШ-НАЯ ТРЕВОГА!!!
Все громкоговорители города включены постоянно днём и ночью. После объявления тревоги радиопередачи прекращаются, и слышно только громкое тиканье метронома.
Большинство преподавателей Института отнеслось к своим новым обязанностям очень добросовестно. Манкировавших было мало. Постепенно освоились с инвентарем: стейндер, костыль. Николай Кузьмич чаще бывал «на костыле».
Во время тревоги все быстро разбегались и занимали свои посты, главным образом, на чердаках. А чердаков много: 6 учебных и 10 жилых корпусов. Есть хорошие чердаки и плохие. Над III корпусом, где наше общежитие, хороший чердак, а над дирекцией – неудобный: масса балок, стропил и пр.
«На чердаке стоишь и слушаешь. Иногда тихо, лишь вдалеке где-то треск пулемётов, хлопанье зениток. Но иногда фугаски и зажигательные бомбы рвутся совсем рядом – на площади Исаакиевского собора, на Невском, на Мойке, на канале Грибоедова. Тогда здание трясётся и качается. Бомбы пролетают со свистом. Думаешь: «Пронесёт или нет?» Бывает, что осколки зенитных снарядов как горох сыплются на крышу. Почему-то я ни разу на этих дежурствах не испытал чувства страха, – думает Николай Кузьмич.
Как-то раз наше отделение сидело в резерве, в бомбоубежище. Был усиленный налёт. Тогда на Институт упало одновременно 27 зажигательных бомб. Докусов поднял резерв. Меня он послал на тот чердак, что напротив общежития. Я быстро поднялся по лестнице. На чердаке ослепительно горела, рассыпаясь искрами, бомба. Я подошёл, взял лопату и бросил её в бочку с водой. Потом не поленился достать остатки этой бомбы и сохранил их как трофей.
Однажды я посмеялся над директором, который во время налёта вздумал руководить пожарными. Он метался по двору и кричал: “Стендер, за мной!” Но все пожарные знали, что стейндер будет работать только на мостовой. Да и там, куда он гнал команду, “хода на чердак” вообще не было.»
Но как приятно после напряженного стука метронома услышать голос диктора: «ОТ-БОЙ ВОЗ-ДУШ-НОЙ ТРЕВОГИ. ОТ-БОЙ ВОЗ-ДУШ-НОЙ ТРЕВОГИ». Это могут понять только ленинградцы-блокадники, особенно пожарные. На соседнем с Герценовским институтом объекте дежурил в пожарной каске и слушал небо композитор Дмитрий Шостакович. Рождалась «Ленинградская симфония».
3.02. Отъезд из Шапок
Вот справка: «гр. Болдырева Екатерина Аркадьевна, имеющая 2хлетнего ребёнка, освобождается от обязательной трудовой повинности и прикрепляется к колхозу Староселье, где она может выполнять посильные для ней работы. Шапкинский сельсовет… Председатель /подпись/ 4 июля 1941 года, круглая печать».
В этом колхозе Кате пришлось полоть какие-то грядки. А Косма Павлович несколько раз ездил рыть окопы. Николай Кузьмич смог вырваться – навестить своих 12 августа в день Машиного рождения. Ей исполнилось 3 года. Погода была нежаркая, ветреная, но все же праздничный стол накрыли на дворе возле дома (рисунок смотри выше).
Бабушка разрезала пирог. Никто не умеет печь такие вкусные пироги, ватрушки, коврижки, печенья, мазурки, как Анна Максимилиановна. Были бы продукты высшего качества. А рецепты вековой украинской кухни у неё прекрасные. Если выполнить все требования, то получается не хуже, чем у её бабушки Мелитины Ксенофонтовны.
– А делить всем поровну будет Маша, – сказала Екатерина Аркадьевна.
Разумеется, она сама подставляла тарелку и придерживала кусок. Маша подпихивала куски лопаточкой: «Это папе, это дедушке, это бабушке…». Все смеялись.
Екатерина Аркадьевна давно приучила Машу оделять конфетами, орехами, пряниками всех поровну. Знакомые, а иногда и незнакомые, люди, когда мама гуляла с Машей, угощают девочку, кто конфеткой, кто шоколадкой. Екатерина Аркадьевна всегда старалась тут же разделить угощение, чтобы Маша своими руками всех одарила. Люди обычно отказываются: «Кушай сама, деточка!»
Такие слова Екатерину Аркадьевну возмущают: «Как вы не понимаете, что от этого кусочка ребёнок сытее не станет, а эгоистом жадным вырастет. Возьмите, поблагодарите, похвалите девочку. Обязательно надо у ребёнка взять».
Маша привыкла, что угощать – это значит отдавать вкусности насовсем и не жалеть об этом. Петровские снова и снова обсуждали все варианты и возможности. К тому времени положение на фронте под Ленинградом сложилось плохое. Ясно, что город будет окружён со всех сторон. Дедушка с бабушкой твёрдо решили никуда не трогаться. Катя с Машей остаются с ними.
Николай Кузьмич пробыл со своими всего несколько часов и в тот же день уехал в город.
В Шапках продукты, дрова, тёплые вещи – всё заготовлено и уложено. Перезимовать в Шапках не представляется трудным, если бы! Если бы не приближающийся фронт. Если не было бы так больно смотреть на беженцев из-под Новгорода, расположившихся со всем своим скарбом, детьми и даже коровами в ближнем лесочке. Если бы не гул низко пролетающих немецких самолётов. Если бы не мысли, как там в городе Николай.
Намаявшись за день с хозяйством, вымыв и уложив Машу, почитав ей «Мойдодыра» – пока Маша не уснет,
Катя сама уснуть уже не могла. Мысли крутились, путались, страшные картины и предчувствия подымались и переплетались. Катя чувствовала, что накатывается беда. И вдруг возникло чёткое решение: надо уезжать из Шапок. Надо ехать в Ленинград. Так она и сказала наутро Косме Павловичу и Анне Максимилиановне.
– Вы с ума сошли! – сразу же стала возражать Анна Максимилиановна. – Наша жизнь в Шапках прекрасно налажена, всё запасено, всё предусмотрено. Сюда уже завезены все наиболее ценные вещи из города.
– Даже если и придут немцы, это же культурная нация. Они ведут войну против армии. Не тронут же они женщин, стариков и детей!
– А что вы будете делать в Ленинграде? Вы, да тем более с ребёнком, будете обузой для Николая. Вас мобилизуют на какие-нибудь работы. Машу могут эвакуировать одну, без вас. И если вас эвакуируют вместе с Машей, то и эта принудительная эвакуация очень страшна. Вы окажетесь раздетыми и разутыми – не то, что в Шапках. Оставаться в осаждённом городе с маленьким ребёнком – тоже безумие. Там и сейчас, после гибели Бадаевских складов, уже голодновато. А что будет зимой?! Город окружён. Пока не наладят подвоз продовольствия, жить в нём невозможно.
– А если немцы возьмут в скором времени Ленинград?!
– Мы должны быть вместе с Николаем! – твёрдо сказала Катя.
– Как хотите! Если вы так решили, поезжайте! Но Машу я вам не отдам. Ребёнок здесь всем обеспечен и в безопасности. В городе ей нечего делать. Маша останется в Шапках.
– Мы с Машей поедем в город, к Николаю, к отцу, – ответила Катя.
Бабушка разрыдалась: Я вас не пущу!
– Анна Максимилиановна, вы же умная женщина, – вмешался, наконец, Косма Павлович. (Это могло показаться старомодным, но на людях, даже в своей семье, они были «на вы» и обычно звали друг друга по имени-отчеству.) – Вы же умная женщина, а совершенно зря так расстраиваетесь. Раз Катя решила ехать к мужу с ребёнком, никто не может препятствовать.
Анна Максимилиановна почувствовала неотвратимость их отъезда.
Ехать решено на следующее утро. Косма Павлович пошёл и дал телеграмму Николаю. День прошёл в беспорядочных сборах, уборке, хозяйственных мелочах. Ясно было, что Катя не может увезти с собой и десятой доли тёплых вещей, постельных принадлежностей, продуктов и прочего необходимого для зимовки. Анна Максимилиановна предложила, что проводит их до Ленинграда.
Её материнское сердце болело не только за маленькую Машу, но и за Николку. Ему хоть и сорок, и он солидный доцент, преподаватель вуза, а всё равно – большой ребёнок. Как он там? Была открытка, что на казарменном положении. И ещё неизвестно, как отнесётся Коля к приезду семьи. Может быть, он отошлёт Катю с Машей обратно, и они вернутся в Шапки…
Встали рано. Еле разбудили Машу. Кое-как напичкали не проснувшегося ребёнка манной кашей. Помолились и двинулись на станцию. Когда они вышли из лесочка и пошли полем к уже видневшейся платформе, послышался гул низко летящих немецких самолётов. Катя столкнула Машу в придорожную канаву и сама упала туда, закрывая ребёнка тюками и авоськами, которые были у неё в руках. Анна Максимилиановна и Косма Павлович успели только лечь в колеи дороги, как послышались пулемётные очереди.
– Господи, помоги! Господи, пронеси!
Самолёты быстро пролетели, не ранив и не убив никого. Но Маша запомнила этот момент на всю жизнь.
Подошёл поезд. Они, хотя и не без труда, всё же втиснулись в вагон. Косма Павлович долго стоял на платформе с непокрытой головой и смотрел им вослед.
Как ждал их Николай Кузьмич! Он попросил подменить его на дежурстве в пожарной команде. Он встретил их на Октябрьском (Московском) вокзале. Он не знал, за что хвататься: то ли надевать рюкзак и брать у женщин наиболее тяжёлые вещи, то ли подкидывать в воздух маленькую дочку?
Одновременно на соседний путь прибыл эшелон с ранеными из-под Волхова. Тяжёлое зрелище: забинтованные руки, ноги, головы. Повязки в крови. Стоны: больно, когда тяжело раненых вытаскивают из вагонов, перекладывают на носилки.
Анна Максимилиановна пробыла в Ленинграде всего одну ночь. Она очень боялась тревог и беспокоилась, как она вернётся назад. Николай Кузьмич был свободен от дежурства и смог проводить мать на вокзал. На дорогу он купил ей сладких булочек по 1 руб. 44 коп. Такие ещё продавались. В последний момент он вырвал из записной книжки листок и написал: «Папу целуй» и просунул ей в окно вагона.
Анна Максимилиановна проплакала почти всю дорогу. Только необходимость делать одной в этой толчее пересадку на «подкидыш»[6] заставила её собрать все силы и немного успокоиться. Из разговоров она поняла, что пассажирский состав, шедший вчера в Ленинград следом за их поездом, был разбомблён.
У Анны Максимилиановны была чистая почтовая открыточка (Катя сунула: «Напишите, как доехали»). Анна Максимилиановна тут же на платформе в Шапках карандашом нацарапала несколько слов, что доехала благополучно, и передала открытку с отъезжающими в город. Эту опущенную в Ленинграде открытку Петровские получили.
Через четыре дня, 28 августа 1941 года, после сильных бомбёжек, Шапки были заняты немцами. Всякая связь прервалась.
Николаю Кузьмичу разрешили в свободное от дежурств время уходить в квартиру к семье.
Кроме основных обязанностей на дежурствах, у пожарных были ещё «наряды». Направления на наряды получали во время развода караулов. Первой такой работой была окраска чердаков в белый цвет. Все деревянные части: стропила, балки, доски – всё красили каким-то якобы огнеупорным противопожарным составом. Эффективность этого покрытия представлялась исполнителям весьма сомнительной. Но начальство приказывало, и они красили, да ещё по 2 раза. Все ходили измазанные белой краской как маляры.
Обычной работой было таскать на чердаки бочки и наполнять их водой, или заносить ящики и насыпать в них песок.
Трудным нарядом считалась разборка завалов, случавшихся после попадания бомб.
3.03. Отъезд Юрия Аркадьевича
Пасмурным утром 7 октября 1941 года отделение Петровского шло по двору Герценовского института, только что получив «наряд» на разборку очередного завала. Вдруг Николай увидел Юрия Аркадьевича. Вид у того был растерянный:
– Как хорошо, что я вас встретил! Ищу-ищу. Всякая связь с вами потеряна. На Мошков я ходил, Женя ходила, оставляли записки, вы не отвечаете. Вот пришёл искать вас в Институт. Вчера я получил командировку в Москву. Сегодня мы с Женей и с вещами будем в конце Лопухинской улицы, около завода № 327. Оттуда едем по Ладоге, потом железной дорогой, затем самолётом. Командировка дальняя и длительная. Катя в бомбоубежище? Сейчас пойду к ней. Я очень расстроен. Всего-всего хорошего. Бог даст – увидимся.
Юрий Аркадьевич пошёл в бомбоубежище, а Николай Кузьмич побежал догонять своё отделение.
– Мы не получили ваших записок. Мы ночевали здесь, мы ещё не были на Мошковом, – как бы оправдывалась Екатерина Аркадьевна, когда брат повторил ей всё сказанное Николаю Кузьмичу. – Я хочу проводить вас. Я успею. Машу я отведу к Любовь Савельевне.
– Дай мне её адрес, – он вынул записную книжку, – на всякий случай.
– Халтурина, 27, Дом престарелых учёных, Навашиной.
– Эвакуироваться вы не собираетесь?
– Нет. Боимся.
– Вот, держи, может пригодиться.
Катя развернула и прочла: «Удостоверение. Выдано заводом № 211 тов. Болдыревой Екатерине Аркадвевне в том, что её брат Болдырев Юрий Аркадьевич переводится по распоряжению НарКом. Электро-Промышленности СССР вне пределов Ленинградской области с семьёй. Выдано для предъявления по требованию. Печать. Подпись»
Как трогательно Юра о ней позаботился. По этому удостоверению она может к нему приехать.
– Я буду писать, как только проедем прифронтовые зоны. Сообщу свой адрес. Я постараюсь отыскать Лёлю. Может быть, она у родителей Сергея, у Макса Николаевича в Краснодаре. Бабушка Ольга Александровна в большом горе из-за нашего отъезда. Она остается с Тамарой и Володей. Наша с Женей комната свободна. Бабушка очень просит тебя переехать с Машей к ним. Она обещает ухаживать за Машей.
– Да, она милая. Но я должна быть с Николаем. Он почти всё время в Институте. Редко заходит на Мошков. А Васильевский совсем в другой стороне, и далеко. Трамваи плохо ходят. Пешком туда-сюда Николай не выдержит. Я и так за него беспокоюсь. У него колоссальная нагрузка, а питание плохое.
– Да, конечно, ты не можешь разорваться. Ну, прощай!
– Так я же пойду вас провожать, там попрощаемся.
– Да-да, хорошо, пока.
В решительные минуты Катя не теряла самообладания. Отключались все лишние эмоции. Катя становилась холодной, как бы цепенела. Работали только аналитический ум и тонкая интуиция. Как и их покойная мать Мария Михайловна, Катя своим спокойствием поддерживала Юру в трудные минуты. У него на душе посветлело: чему быть, того не миновать
Идея переезда Кати на Васильевский принадлежала Жене: она боялась оставлять мать с Тамарой. Юрий Аркадьевич поддерживал эту мысль потому, что всегда мечтал жить одной большой семьёй с сестрами и их детьми. Переезд Кати на Васильевский выручал его, честно говоря, и в отношении Эрга. На Катю он спокойно мог оставить своего любимца. Всё понимающие глаза собаки мерещились ему всю эту ночь.
«Но Катя, действительно, не может разорваться. Есть предел человеческих возможностей. И надо знать свой предел. Хорошо, что Катя не обещает того, что не сможет выполнить», – думал, направляясь домой, Юрий Аркадьевич.
Екатерина Аркадьевна, вконец расстроенная отъездом брата и невозможностью ему помочь, вспомнила, что ей же сегодня ещё надо идти в поликлинику. У неё кончалась справка:
«Управхозу дом/хозяйства по ул. Халтурина 21. Гражд. Болдырева Е. А. Освобождена от привлечения к посылке на работу по нарядам до 18 сентября на основании… справка поликлиники № 19 от 8 сентября. Справка продлена до 29 сентября… до 5 октября».
– Ладно, оформлю, если Бог даст, завтра. Не могу же я не проводить Юру с Женей. Неизвестно когда увидимся…
«Во Врачебно-Контрольную Комиссию Дзержинского р-на при 35 поликлинике направляется Болдырева Е. А. На предмет освидетельствования состояния здоровья и пригодности к выполнению трудовых работ в порядке трудповинности и на какой срок.
Адрес: Чебоксарский пер. д. 1, каб. 28 с 3 до 7 час. вечера. 23 октября 1941 года»
На обороте:
«К урологу на 25 октября. Заключение: физически работать не может: блуждающая почка.
РМК 27/Х-41
Согласно заключению уролога освобождается от физических работ».
Подписи, печати, штампы.
Екатерина Аркадьевна избежала мобилизации и трудповинности – здоровье у неё подорвано ещё украинской уборочной компанией 1932 года.
3.04. Бомбежки
Сегодня пожарные работали по адресу Дмитриевский переулок, д. 4. Несколько домов подряд было разрушено. Николай и его товарищи накладывали на носилки кирпичи и мусор из развалин и засыпали этим огромную воронку, образовавшуюся посередине проезжей части улицы. Среди развалин бродили жильцы – собирали остатки своих вещей, посуду, одежду, детские игрушки.
Потом пожарным пришлось убирать подворотню и парадный подъезд одного из домов. Жильцы, дежурившие здесь как бойцы МПВО, во время взрыва были превращены взрывной волной в кровавое месиво. Все стены подворотни – в крови. Николаю попадались куски черепов, костей, окровавленное бельё. Здесь же бродил моряк. Это его жена погибла тут «на посту».
Николай Кузьмич нашёл обрывки пояса, в котором были зашиты пачки денег. Он сдал это на командный пункт, куда сносили уцелевшие ценные вещи.
Дни становились серее, ночи длиннее, а налёты всё чаще. Очереди у продовольственных магазинов выстраивались с ночи, задолго до открытия магазина. «Отоварить» карточку, то есть выкупить то, что полагается по норме (и без того малюсенькой), оказывалось всё труднее. Во время тревог очереди расходились: находиться вне убежища категорически запрещалось. Но у каждого в очереди был свой номер. После отбоя тревоги люди собирались опять и выстраивались в том же порядке.
Если Петровские бывали на Мошковом без Николая Кузьмича и случалась тревога, то Катя надевала свой рюкзак, в котором были её единственные модельные туфли, брала пакетик с кое-какой едой и кожаный чемоданчик с документами и серебряными ложками. Машу она брала на руки. Они спускались во двор дома в убежище, переоборудованное из прачечной, где раньше жильцы стирали и полоскали своё бельё.
Одна из первых бомб в округе упала на Дворцовой набережной, уничтожив дома 14 и 16. Это была большая (пол тонны) фугаска, разрушившая всё до основания. Как странно было видеть с улицы дом «в разрезе»: обои, мебель, утварь в комнатах 3–4 этажей. В момент попадания этой бомбы Катя с Машей были в своей квартире, метров за 200. Потом попали бомбы в школу на ул. Халтурина (Миллионной) и в дом № 7 по Мошкову. Иными словами, вокруг дома Петровских везде побывали бомбы.
Петровские уже боялись оставаться на ночь в своей квартире и уходили в бомбоубежище Герценовского института (где их и нашёл Юрий Аркадьевич). Под бомбоубежище там был приспособлен нижний коридор химического 6-го корпуса, отличавшийся массивными сводчатыми перекрытиями. В коридоре ногами к проходу стоял ряд кроватей и диванов. Поставили свои кровати и Петровские. В убежище рядом с ними жили: Адя Френкель и профессор Знаменский. Дальше – рыжий кинодеятель Кобзарь с семьёй, Селиванова и другие сотрудники Института. Как раз рядом с Петровскими поставили «буржуйку»[7]. Для неё откуда-то получали казённые дрова. Был электрический свет. Функционировали уборная и водопровод.
Самые лучшие отношения у Петровских были с Адей Френкелем. Они знали его ещё по Киеву, по киевскому университету. В Герценовском институте он работал лаборантом. Теперь Адя состоял в команде связи. Вечерами в бомбоубежище приходила с работы его молоденькая кокетливая жена. Все вместе топили «буржуйку», жарили гренки, варили чай, делились новостями: где что «дают» в магазинах, и что где взяли (отдали) на фронтах. Обсуждались также сведения «агентства ОЖС» (одна женщина сказала). Слухи по городу ходили самые различные. Часто Петровские и Френкель вспоминали Киев и общих знакомых.
Утром Екатерина Аркадьевна с Машей, а если не было дежурств и нарядов, то и Николай Кузьмич уходили из бомбоубежища к себе домой на Мошков. Там они хозяйничали, стирали, варили еду. Вечером снова приходили в Институт.
Так было и 13 октября 1941 года. Они истопили дровяную колонку в ванной и помылись. Около 6 часов вечера собрались уходить. Николай Кузьмич надел рюкзак, взял в руки чемодан. Екатерина Аркадьевна поставила кастрюльку с едой в авоську. Машу – за ручку. И они ушли. Не успели они дойти до Института – тревога. В те дни она всегда бывала около 7 часов вечера. Они услышали несколько сильных близких взрывов.
На утро в бомбоубежище к ним подошёл Кобзарь:
– Ваш дом разрушен. Я только что проходил по Мошкову переулку. Вчера вечером попала бомба.
Николай Кузьмич попросил отпустить его с дежурства, и они пошли домой. Правда. Четырёхэтажный флигель во дворе разрушен до основания. Находившуюся под ним полуподвальную прачечную с людьми завалило. Стоящий напротив трёхэтажный флигель, где жили Петровские, разрушен не прямым попаданием, а взрывной волной.
Стёкол нет, вылетели даже рамы. Книги, вещи, кастрюли, посуда – всё слетело со своих мест и валяется вперемешку со щебнем, кирпичом, обломками досок и балок. Это составляет слой мусора, высотой до пояса. Ванна, колонка, унитаз, кухонная плита – всё разбито. Перегородки в квартире между комнатами пробиты осколками. Письменный стол разворочен. В Машенькиной кроватке – огромный осколок. Всё засыпано мусором и пылью.
Николай Кузьмич начал уборку. Сколько кирпича он вынес или выкинул в окно во двор! Деревянные части он откладывал – пригодятся на дрова. Он нашёл доски, чтобы заколотить зияющие дыры окон. Главное было – отыскать среди мусора продукты, тёплые зимние вещи и обувь. Они с Катей долго искали жестяную банку, в которой был свиной жир, но так и не нашли. А кастрюлька, в которой тоже было немного жира, недавно полученного по карточкам, сплющилась в лепёшку.
После такого разрушения привести квартиру в порядок было невозможно. Их угол, их когда-то чистенькая уютная квартира была разбита. Но какое счастье, что они успели в тот вечер выйти из дома до начала тревоги! Ни в квартире, ни в прачечной они бы живы не остались!
– Смотри, что я нашла! – Катя показывает Николаю небольшую икону Спасителя. Она подняла икону во дворе, когда выносила очередную ношу мусора.
– Надо же! – Николай поставил икону на полку. Оба перекрестились.
– Это Бог нас спас.
Петровские поселились на кафедре зоологии и дарвинизма. Достали раскладушку. Её на ночь ставили в препаровочной. В лаборатории, кроме них, жили Мария Семеновна Лещинская и профессор А.В. Грибб с женой – он тоже лишился крова.
Обеды брали в столовой «Баррикада», а остальную еду готовили на электроплитке. Но это было неудобно. Находились личности, которые шныряли, заглядывали в кастрюльки, вынюхивали, сплетничали, доносили, запрещали.
Во время тревог Николай Кузьмич брал Машу на руки, прихватывал кое-какое барахлишко и быстро спускался в бомбоубежище. Катя оставалась там с Машей, а он бежал в свою пожарную часть или прямо на чердак.
Маша очень гордилась тем, что её папа – пожарный. Девочка серьёзно верила, что, находясь наверху, папа может её защитить:
– Мой папа на чердаке, на крыше, поэтому мне не страшно.
Но конечно, лучше, если папа рядом, и можно, когда летят, завывая, бомбы, прижаться к папе и спрятать голову у него на груди.
День теперь они проводили на кафедре. В первом полугодии в Институте ещё шли занятия. Николай Кузьмич читал лекции, вёл практические. Но становилось всё труднее и труднее, и холоднее. Из-за мобилизации, налётов, тревог, голода студентов являлось всё меньше и меньше. А сколько раз вой сирен прерывал лекцию, и Петровскому приходилось прямо с кафедры подниматься на чердак, на ходу надевая каску и пояс с топориком.
«И всякий остров убежал и гор не стало; и град, величиною с талант, пал с неба на людей» (Апокалипсис, гл. 16: 20–21).
Задолго до применения бомбардировочной авиации, для которой нет преград ни в море, ни на суше, ни островов, ни гор, святой праведный Иоанн Кронштадтский (1904, с. 20–21) писал: «Представим, что вся Западная Европа внезапно стала такой же равниной, как и Восточная. Сколько погибнет при таком перевороте плодов пресловутой цивилизации. В довершение бедствия ещё и град, величиной с талант падает с неба. Известно, что талант золота весил около 8 кг. Это соответствует камнеметной бомбардировке, которой подвергся Иерусалим при осаде его римлянами в 70 году по Р. Х. В то время ожесточившиеся иудеи нисколько не смирились от ужасов каменного града. Так будет и тут. Тайнозритель повествует: «И ХУЛИЛИ ЛЮДИ БОГА ЗА ЯЗВЫ ОТ ГРАДА, ПОТОМУ ЧТО ЯЗВА ОТ НЕГО БЫЛА ВЕСЬМА ТЯЖКАЯ»
Бомбы в 1941 году весили до 500 кг. Но мало, кто хулил Бога. Русские люди тогда в большинстве «имели волю каяться».
3.05. Средняя Рогатка
Команда МПВО Герценовского института получала «наряды» на строительство оборонительных рубежей на Средней Рогатке. Вот запись об этом самого Николая Кузьмича: «Трамваем доезжаем до Обводного. Дальше трамваи не ходят. Мы оттуда по шоссе пешком. Громады новых жилых домов пусты. Жильцов из них переселили в центр. На улицах строятся баррикады, ставятся противотанковые надолбы. На углах улиц окна забетонированы, оставлены только бойницы и амбразуры. Мы проходим мимо вырытых траншей, пулемётных и артиллерийских позиций и выходим за город. Справа вдали виднеется Стрельна. Прямо перед нами – Пулковские высоты, уже занятые немцами. Сзади нас батарея. То и дело слышится команда: “Огонь. Огонь”.
Мы работали на бывшем капустном поле. С удовольствием ели кочерыжки. Я привёз оттуда целый мешок капустных листьев, хотя и посеревших, но в варёном виде очень вкусных.
Мы рыли траншеи и позиции для батареи, которая стояла тут же и стреляла. Вдали слева сотни людей рыли противотанковый ров. Не раз появлялись немецкие самолёты, кидали бомбы, обстреливали нас из пулемётов почти на бреющем полёте. Раз мы лежали в канаве и смотрели, как из самолётов вниз летят бомбы. Нескольких наших студентов убило на этих работах. Многие мои коллеги старались всячески улизнуть от нарядов на Среднюю Рогатку. Приятного там было мало. Мы там видели, как пролетают немецкие самолёты бомбить город.
Из лучших воспоминаний сохранился обед – отбивные котлеты – в столовой какого-то клуба. А однажды, возвращаясь поздно, я зашёл к Норду[8] и купил Маше сдобную булочку.
Как трогательно встречали и провожали меня Катя и Маша. Они искренне волновались за мою судьбу. Ведь это всё-таки было опасно. Но тогда я не чувствовал, не ощущал опасности. Всё было естественно, просто, необходимо.»