Как вырастить здорового ребенка. Текущий понедельник, или помилуй, Боже, участкового врача. Записки врача, часть первая. 2001 г. (Татьяна Шипошина, 2017)

Снова понедельник, хмурое, серое утро. До работы двадцать минут пешком. Как раз хватает времени – три раза прочесть «Отче наш», три раза – «Богородица, дево, радуйся», один раз – Символ Веры, и иногда – на пару слов из любимого псалма: «Не дай, Боже, моему сердцу склониться в мысль лукавую, как поступают беззаконные, не дай мне вкусить сладости их…» Серафимово правило для мирян.

Спасибо тебе, Отче Серафиме, что разрешил ты читать правило – и лежа, и на ходу – тем, кто в труде, или в услужении. Так вот и я – и в труде, и в услужении.

Вот уже видно мою поликлинику, то самое место, где я нахожусь в своем труде, и в своем услужении. Я – обычный участковый детский врач, обычной подмосковной детской поликлиники.

Конечно, я не всегда была участковым врачом. Переживала и иные времена. Могу сказать, что не думала и не гадала, что в такие годы (в возрасте «выше среднего») мне придется ходить по вызовам.

Вообще, со мной часто случается то, что, казалось, не может случиться никогда. Ибо как только я скажу себе: «Никогда!», так рано или поздно это произойдет. Вот так когда-то, после института, я сказала себе, что «никогда!» не буду участковым. И вот результат.

Слабо успокаивает то, что я не оригинальна. Насчет «никогда не говорить «никогда».

Сколько же всего должно было произойти со мной, чтобы сейчас могла я спокойно сказать себе, идущей на участковую службу: «Спасибо, Господи, ты дал мне испытать в жизни многое, в том числе и то, чего я не хотела. Ты дал мне испробовать то, чего я не хотела никогда»

Прими из Божьих рук, прими то, чего не хотел! Прими это, как некий бутон – и, может быть, невиданной красоты цветок раскроется в твоих руках…

Но это уж, наверно, слишком – сравнить службу участкового врача с цветком. Это я переборщила! Смотри-ка, милая, там об чертополох не оцарапайся в цветнике своем!

Единственное, в чем я никогда не сомневалась, это в своем желании стать врачом. С четырнадцати лет сомнений уже не имелось.

Началось все так: я попала в хирургическое отделение нашей городской больницы. Болезнь моя оказалась не очень сложной, и достаточно скоро я встала на ноги. Долгими оставались только перевязки.

Природный инстинкт исследователя не давал мне жить спокойно. Как только на ноги встала, так начала исследовать весь хирургический корпус – и гнойную хирургию, и «чистую», и травму. Я выбирала для своих походов позднее время, когда жизнь в отделениях уже замирала. Это чтоб никто не мог прогнать и обругать меня за путешествия в неподобающих местах.

Я исследовала черную лестницу, чердак, подсобки. Я нашла то место, где стояли «черные» каталки. Я видела, как на одной из этих каталок вывозят умершего. Я даже пробралась в операционную, воспользовавшись моментом, когда операционные сестры ушли пить чай.

До сих пор помню, как замирало мое сердце! Насколько волшебной оказалась пустая, озаренная светом луны операционная!

Однако самым любимым местом моих походов была столовая на первом этаже. Я пробиралась туда в основном после отбоя. В столовой стоял старинный буфет с маленьким зеркалом, и там горела всю ночь тусклая электрическая лампочка. Там можно было посидеть с книгой, когда в палате все уже спали. И не только посидеть! Там я впервые начала сочинять стихи, складывая свои непонятные, непослушные мысли в такие же непонятные и непослушные строчки. Странное, однако, занятие!

Я помню отражение своего лица в зеркале старого буфета. Какое это было лицо! Не то чтобы очень красивое, но такое свободное! Каким бывает лицо человека, готового постигнуть тайну? Вот таким оно и было! И много, много раз я искала в разных зеркалах моей жизни это лицо. Иногда случалось так, что я улавливала что-то подобное – но это случалось так кратковременно!

Не могу сказать, что не наблюдалось у меня больше хороших лиц. Хорошее, очень хорошее лицо оказалось в зеркале родильного дома, когда я уходила из него с первым сыном на руках. Хорошее лицо отражалось в том маленьком зеркале в палате совсем другого родильного дома, когда я готовилась к выписке со вторым, чудом родившимся, сыном. Хорошее лицо мелькало в зеркале одного театра, когда мне исполнилось лет тридцать, и спутник мой отражался рядом. И еще бывали хорошие лица, несколько раз. Но такого, как там, в зеркале больничного буфета, не было больше никогда.

Говорят, что когда-нибудь, после смерти, мы обретем новое тело и новую жизнь. Может, это прозвучит не очень убедительно, но я бы хотела вновь обрести себя с тем, четырнадцатилетним лицом, какое я видела в зеркале старого буфета. На том самом первом этаже хирургического отделения городской больницы, в том самом маленьком приморском городке, где давно уже меня нет.

Итак, я сидела возле буфета на первом этаже рядом с приемным отделением. Вдруг тишину разбили грубые крики, мат, и тяжелые, утробные стоны.

Ситуация быстро прояснилась. Привезли мужика, который откуда-то свалился, будучи пьяным. Были слышны громкие возгласы медсестер:

– Ноги плохо двигаются! Перелом голени! Перелом позвоночника! Весь побит! Весь в грязи!

Мужика на каталке подкатили к «грязной» перевязочной. Он глухо и надсадно стонал, периодически вздыхая матом. Медсестра начала разворачивать перевязочную.

А дежурил врач очень хороший, Иван Георгиевич, очень любимый в нашем маленьком городке. Потом он стал и завотделением, и ведущим хирургом в этой больнице, а тогда он был просто хорошим молодым врачом. Но и тогда имелось в нем что-то особенное, отличавшее его от остальных. Глаза, наверное. Глаза пронзительно-голубые, такие голубые, что взгляд его трудно было выдержать – казалось, он смотрел прямо внутрь тебя. Прямо туда, в диагноз.

И вот мужик, лежа на каталке перед дверью перевязочной, просит его:

– Слышь, доктор, дай закурить!

Иван Георгиевич вытащил из кармана пачку, вставил мужику в рот сигарету, сам зажег спичку. Тут медсестра стала торопить его:

– Иван Георгич, завозите, перевязочная готова!

Он ей отвечает:

– Сейчас!

Мужик курит медленно. То ли пьян, то ли от боли, потому что стонет глухо. Вообще, мне кажется, что он уже протрезвел, потому что стало меньше мата, а больше простого человеческого стона.

– Иван Георгич, ну сколько можно! – теряет терпение медсестра.

– Подожди маленько, сейчас.

Через три минуты диалог повторяется:

– Иван Георгич, но ведь ночь на дворе!

– Сейчас! – Он принимает у мужика из рук окурок, гасит его и сам закатывает каталку в перевязочную.

– С Богом! – говорит Иван Георгиевич. – Поехали.

Теперь стоны мужика глухо доносятся из перевязочной, потом стихают.

Вот и вся история. Никто не видел меня, зато я видела все. Я первый раз в жизни увидела нечто, чему практически нет названия. Потому что даже слово «милосердие» кажется каким-то деревянным. Я, собственно, никогда и не искала Этому названия. Потому что, когда есть Это, то все названия уходят на второй план.

Я ощущаю Это как некое проникновение, как некое схождение одного человека прямо в душу другого, как тот момент, когда все свое отходит на второй план – и усталость, и ночь, и даже профессионализм. А на первый план выходит тот, другой, – пусть пьяный, грязный, но человек, и человек страдающий.

Я еще не знала тогда, что Это бывает не только в больнице. Но тогда, ночью, когда я Это увидела в первый раз, я стала думать о том, что буду врачом.

Я еще тогда не знала… я не знала, как трудно бывает сохранить Это в своем сердце. И каким бедным и пустым бывает сердце, когда Этого в нем нет.

Ну, раз я вспомнила ту ночную историю, то сразу вспомнила и о другом. Работала в отделении, там, врач еще одна – Ирина Ивановна. Когда я к ней на перевязку попадала, так всегда вопила и стонала. Потому что больно она мне делала. Да еще и приговаривала, бывало:

– Ну, ты у нас нетерпеливая такая! Ну, ты же и разбалованная, совсем терпеть не умеешь!

А как к Ивану Георгиевичу попаду, так лежу молча. Вроде бы и больно, и не больно.

Он меня все нахваливает:

– Ну ты молодец! Какая терпеливая!

И вот, на перевязке, со всем пылом своего юного желания я говорю Ирине Ивановне:

– Ирина Ивановна, я, наверно, буду в медицинский институт поступать!

– Ты что, – говорит она, – дурочка, не вздумай! Всю жизнь в крови да в гною копаться!

На следующей перевязке Ивану Георгиевичу говорю то же самое. Он помолчал и отвечает:

– Да, – говорит, – из тех, кто сам страдал, часто хорошие врачи получаются! Только дело это трудное, смотри! Еще десять раз передумаешь!

– Нет, – говорю, – не передумаю!

– Ну а если не передумаешь, мы тебя к нам в отделение примем! Нам нужен хороший детский хирург. Давай, дерзай!

Такое было дано мне благословение.

Стихи же, написанные там, в столовой, остались. Вот они. Они посвящены Ивану Георгиевичу.

Плохо правило свое прочитала, отвлеклась. Уже на ступеньках поликлиники мысленно говорю последнюю и главную свою молитву:

– Вы, все целители именем Господним, пребудьте со мной и с больными моими во весь этот день, даже тогда, когда я забываю о вас! Пусть все слова и действия мои будут больным во благо! И пусть никакая гадость не пройдет к ним через меня!

Потому что, действительно, как только прием начинается, в плотном потоке больных иногда забываешь даже, как тебя зовут. Работаешь иногда, как на автопилоте. Поэтому я и прошу заранее:

– Не оставьте меня, милые братья мои, когда я забываю о вас…

Все, я вхожу в кабинет, раздеваюсь – поехали! С Богом.

Текучка, текучка, текучка – может ли быть сильнее испытание человеку! Сначала в кабинет рвутся те, которых я вызвала сама. Прием утренний, надо успеть дать направления на кровь и мочу, пока лаборатория еще работает.

Потом начинают дергать двери и пробиваться «умные» и «хитрые»:

– Доктор, нам только справочку!

– Идите откладывайте карточку и заходите по очереди!

Недовольство проявляется разными способами, в зависимости от темперамента. Иногда просто фыркнут, а иногда и дверью хлопнут.

– Доктор, а справку в бассейн дадите без ребенка?

– Нет, не дам.

– Доктор, да мы здоровы абсолютно!

– Да, но вы же не хотите, чтобы с вами плавал кто-нибудь, больной грибком? И другие тоже не хотят! Поэтому я должна хотя бы живот и руки вашему ребенку посмотреть!

Аргумент действует, но с трудом. Иногда и я не выдерживаю их напора и выписываю справку не глядя. Просто во избежание бурного проявления эмоций.

Кстати, очень часто нахожу чесотку – да-да, ту самую, которую лечат как аллергический дерматит или что-то еще. Воспринимается этот диагноз тяжело, как нечто позорное. Призрак беспризорника времен Гражданской войны все еще витает над нами. Строго говоря, он и не улетал от нас никуда.

Настоящий больной, как правило, не бывает первым. И вообще, все настоящее никогда не рвется вперед, никогда не скандалит и не выпячивается. По этому косвенному признаку возможно отследить все настоящее, и не только в поликлинике.

Входит мама с мальчиком подросткового возраста. Мальчик явно заслуживает внимания. Мальчик полон, бледен, одышлив. Ему лет тринадцать, а весу – килограммов семьдесят пять. Начинаю слушать его, он прикрывает грудь, как девушка. Вообще я предпочитаю начинать слушать со спины, чтобы дать больному привыкнуть ко мне и себе дать к нему адаптироваться, составить некоторое мнение, прежде чем посмотреть больному в глаза. Тут даже это не помогло. Более того, он стоит весь потный, и покрасневший пятнами. Сердце его бешено колотится.

– Все, одевайся!

Мальчик вздыхает с облегчением. Я делаю вид, что не заметила его мучений. Отправляю мальчика с медсестрой взвешиваться и начинаю беседовать с мамой. Мама выглядит нормально.

– Давно он такой?

– Был все время – обыкновенный, а тут – вот такая беда!

– Давно?

– Примерно за полгода.

– Скажите, в семье есть люди с подобной комплекцией?

– Нет!

– Даже среди бабушек и дедушек?

– Нет! И едим мы, доктор, совсем немного. Он ест меньше меня!

– Извините за вопрос, но он – сын своего отца?

Она несколько смущена, но отвечает:

– Да, доктор, конечно.

Мальчика надо обследовать, и чем скорее, тем лучше. Может проявиться все что угодно, вплоть до онкологии. У меня остается еще один, почти риторический вопрос:

– Почему же вы не приходили раньше?

В сущности, ответ не важен. Основная часть ответа лежит на поверхности – и отсутствие времени, и трудность уговорить подростка пойти к врачу и т. д., и т. п.

Настоящая причина лежит глубоко, лежит там, внутри, и огрызается – «не тронь меня!»

Не трону, не достану. Только покажу матери рукой в ее сторону.

– Вот вам телефон эндокринолога. Вот вам все направления: на кровь, и на мочу, и на сахар, и биохимия. Вот ЭКГ. Это все, что можно сделать у нас в поликлинике. Все пройдете, и поедете к эндокринологу. Надо смотреть железы внутренней секреции, надпочечники. Только не останавливайтесь, не бросайте обследование на половине дороги – пожалейте мальчика своего! И обязательно – к невропатологу, обследовать головной мозг. Постарайтесь сделать все как можно быстрее. Может быть, эндокринолог вас сразу в больницу направит – будьте готовы.

Входят мальчик с медсестрой.

– Ну, все, брат, – говорю я ему бодрым голосом. – Я тут маме все рассказала. Не волнуйся, тебе можно помочь. У тебя есть еще возможность перерасти! Время еще есть – до восемнадцати лет!

Я совершенно в этом не уверена. И не вижу энтузиазма в глазах матери, что тяжелее всего.

Дай им сил, Боже, довести дело до конца.

Насчет смущения на приеме у врача есть у меня конкретное воспоминание. Уже когда я была студенткой, я сильно заболела. В приемном отделении больницы обустроены были такие кабинки, задернутые желтыми занавесками. Сижу я в этой кабинке, вся разбитая своей болезнью и болью. Приходит терапевт, мужчина, и начинает меня слушать. И тут я чувствую, что его рука начинает достаточно недвусмысленно ощупывать мою грудь. Затем он просто и беззастенчиво начинает прижиматься ко мне сзади. Трудно передать, что я чувствовала – такое унижение, такую беспомощность. Меня как бы парализовало внутри – я не могла даже закричать. Стала натягивать на себя вещи, как-то отодвинула занавеску. А он вышел из кабинки как ни в чем не бывало. Говорит: «Все в порядке, я не выслушал ничего». Еще бы он что-нибудь выслушал!

Вот такая зарубка в памяти, на всю оставшуюся жизнь.

Хорошо, что я человек верующий. А иначе, без «Господи, помоги!», как можно ее вынести. Я увидела ее в дверном проеме, когда дверь открылась в очередной раз. Я и «Господи, помоги!» сказала-то про себя. Наружу прорвался только вдох, а за ним многозначительный выдох. Медсестра отреагировала сразу:

– Кто там?

– Лаврова.

Мед сестра тоже сделала вдох, ну а выдоха я не слышала – отвлеклась.

Она вошла через два человека. Ее лицо можно назвать симпатичным, если бы не застывшее выражение удивленного и слегка обиженного ребенка. Эдакая – не трогайте меня, я хорошая маленькая девочка. Я такая хорошенькая! Я маму и папу слушаю! Вы ведь все для меня сделаете, что я захочу?

Лет ей уже прилично за тридцать, волосы выкрашены в совершенно белый цвет.

Очки чуть-чуть уменьшают глаза, что усиливает впечатление. Голосок тоненький, как у ребенка. Естественно, разведена.

Ребенок – девочка пяти лет, разбалована, даже разболтана. На месте не стоит, не сидит, рот не открывает. Не дышит, когда говоришь «дыши», и сильно дышит, когда говоришь «не дыши». Я это уже знаю – так, наоборот, и говорю.

Можно было бы и правильно сказать, повоспитывать, что ли, но очередь большая, как всегда – нет времени на это. С нею и без воспитания сейчас не меньше чем полчаса просидишь, даже если ей просто справку в сад надо.

– Что случилось?

– Доктор, вы знаете… – И тут начинается длинный и путаный рассказ. Такой сбивчивый, с восклицаниями, который, по существу, сводится к тому, что девочка опять простудилась.

– Доктор, ну вы же нас знаете, вы нам капли в нос не назначайте, а то она мне все равно капать не дает! Ах, мы такие болезненные! Доктор, но вы скажите, почему она так часто болеет?

Пытаться ответить ей бесполезно. Она перебивает:

– Нет, ну так часто! Доктор, наверно, у нее что-то не так! Я уже ей травки купила, знаете, такие, в пачечках!

И тут же сразу подробности, типа:

– Я травки кипятила-кипятила, а они у меня все сбегают и сбегают! Ах, доктор, я, наверно, не правильно заварила? Нет, я все так, как на пачке написано! Я все правильно делала!

Как только дело подходит к моим назначениям, тут сразу начинаются возражения. Такие бурные! На любое мое слово, на любое предложение – сразу возражение, а то и два. Это мы не переносим! Это горькое! Это нам не помогает!

Ну вот, кажется, наконец, мы приходим к чему-то единому, и она даже встает со стула. Я затаила дыхание: неужели уходит? Но она останавливается и спрашивает:

– Доктор, а помните, что мы летом болели? У нас тогда такое расстройство кишечника было! Ведь и прошлым летом тоже! Нам бы обследоваться, почему она летом болеет.

Я снова делаю вдох, мысленно прошу меня помиловать, и:

– Вы же кал сдавали, мочу и кровь сдавали и УЗИ делали! Ведь все в порядке!

– Нет, а может нам в какой-нибудь институт надо съездить?

– Но ведь сейчас все у нее с кишечником в порядке!

– Да, сейчас в порядке, а вдруг летом опять расстройство будет?

– Будет расстройство, будем и обследоваться! (Слава богу, на дворе ноябрь!)

Я перехожу в наступление, если это можно так назвать:

– А то поедете в эти институты, там всяких заразных больных полно!

Это ее притормаживает, и она соглашается:

– Ну ладно, если заболеем – тогда поедем. Но, может быть, мы хоть тут, у нас, на дисбактериоз сдадим?

Мне приходится уступить.

Даже если я ей не дам направления, она пойдет к заведующему и ангельским лицом расскажет ему, что ей очень, очень надо сдать кал на дисбактериоз, а ужасный и неграмотный участковый врач не дает направления. И заведующий, во избежание скандала, даст ей это направление и еще кучу каких угодно направлений.

Дело-то – совсем не в дисбактериозе. Самое интересное в том, что дисбактериоз, конечно же, высеется, так как он сейчас практически у всех высевается в той или иной степени. И не будем сейчас рассуждать о достоверности анализов и вообще о том, что такого диагноза не существует.

Может быть, даже очень компетентное лечение будет ей назначено. Но ведь ни одной таблетки, ни одного порошка она девочке своей не даст. Кучу причин придумает, чтобы не дать. Зато на следующем приеме меня ждет длительный и мучительный диалог на тему: «У нас дисбактериоз! Нам нельзя и того, и другого, и третьего…»

Девочка между тем уже облазила и вытерла собою все углы, сидит на корточках возле стула и занудно тыкает маму в бедро кулачком. Мне очень жалко это маленькое создание. Что угодно надо тебе бедной, только не анализ на дисбактериоз. И ничего я для тебя сделать не могу. И так мне больно это сознавать. И неизвестно, от чего больнее – от диалога с мамой твоей, или от того, что я ничего сделать не могу.

А очередь начинает волноваться, дверь приоткрывается то и дело. Медсестра не выдерживает и приглашает следующего, а она все не может уйти, все пытается спросить еще что-то. И я любезно говорю ей на прощание: «Вот придете, когда простуда кончится, тогда я вам все объясню».

Господи, помилуй! Помилуй ее! Помилуй и меня, на моей экстремальной работе.

Однако жизнь продолжается, вдыхать, выдыхать и отдыхать некогда. Аккуратно, как-то виновато, бочком, в кабинет просачивается Саша, худенький мальчик лет одиннадцати. У него модная длинная стрижка. Свитер дорогой, но великоватый ему и грязный.

Саша – наш пациент постоянный. Приходит в месяц раз, а то и два. И все кашляет, кашляет. И все у него течет вяло, все тормозит. Простуда вместо семи дней – десять. А бронхит вместо десяти – двадцать. Приходит он все время один. Однажды я не выдержала и маму вызвала. То есть говорю ему:

– Не буду тебе лечение назначать, пока мама не придет. А то я назначаю, а ты не выздоравливаешь!

– Нет, я лечусь! – отвечает. – Я таблетки пью.

– Ну, хорошо, пусть мама придет, может, мы что-нибудь новое тебе назначим, может, пообследуем тебя.

Мама пришла. Высокая, холеная, очень недовольная, что ее потревожили. Одежда модная, дорогая. Обтягивает ее фигуру чуть-чуть больше, чем стоило бы, учитывая неюный уже возраст. Разговаривает на повышенных тонах, губы сжимает:

– Зачем вы меня вызываете? Все, что вы назначаете, я ему даю! Вернее, он и сам уже взрослый. И прекрасно сам все пьет. Ему уже двенадцать лет скоро! Может, это вы неправильно назначаете?

– Понимаете, я хотела бы ему анализы и рентген сделать. Это все я не могу писать просто так. Это я должна взрослому человеку в руки дать! Вы же видите, что мальчик у вас болеет слишком часто и выздоравливает плохо.

– А… – говорит она, – ну, тогда давайте.

До нее дошло, наконец, что ее не ругают, и сопротивляться не надо.

– Давайте ваше обследование.

И повернулась, чтобы уйти – высокая, холеная, с видом победителя.

Смутным облачком шевельнулось в моей душе какое-то старое, похожее на обиженного Сашу, чувство. Всегда чуть-чуть робеешь перед кем-то высоким, холеным, уверенным в себе до наглости.

– Понимаете, – говорю, – таблетка из материнских рук лучше ребенку помогает! Может, ему просто больше вашего внимания надо?

По-моему, этого предложения она не услышала, по крайней мере, реакции не последовало. Она была занята поправлением прически перед нашим зеркалом.

Шпильки застучали по коридору – ушла, не обернулась.

Ну, ладно, думаю, обследование дала, а дальше бедному рабу Божьему Александру самому выплывать. Только что же он делать будет, когда кашель свой перерастет!

Люди проходят перед глазами, и иногда мне кажется, что я становлюсь участником какого-то действия, где я уже не я, а просто некая функция. Жаль, что я в математике не сильна. Становится свершено не важным, как я выгляжу, где и когда я родилась, где училась, и т. д. И мой кабинет становится маленькой точкой, видимой с огромной высоты.

Однако при этом остается очень важным, что в нем происходит, хотя деталей совершенно не разобрать. И мне нельзя, совершенно нельзя фальшивить. Упаси бог, я не имею права чего-то недосказать или сказать не так, и тем более что-то не так сделать.

Иногда появляется ощущение, что кто-то работает за меня. Но это бывает уже к концу приема и не каждый раз, а только при сильной усталости – после парочки таких больных, как моя Лаврова.

Следующая мамаша спокойная и простая, а вот ребенок – по-настоящему болен. Сидели дома с температурой восемь дней. Кашель болезненный. Весь, бедный, изгибается, морщится при кашле, под глазами круги уже не синие, а зеленые. Выслушиваю хрипы справа – скорее всего, пневмония.

– Что же вы так долго с температурой сидели дома – целых восемь дней?

– Да я все травками его лечила, думала – вот завтра все пройдет!

Вижу, что правда лечила. Странная работа у меня. То я говорю: «Чего так долго сидели», то думаю: «Чего притопали на прием, ничего же у вас нет!»

– Ну, ладно, скорее на рентген и быстро со снимком назад, чтоб нам еще один день не потерять!

– Доктор, а нам снимок отдадут?

Вот еще одна проблема – вряд ли им снимок отдадут!

– Просите! Не отдадут, все равно к концу приема возвращайтесь, хоть на словах пусть передадут, что там у вас. А то я вас в стационар направлю, и все!

В стационар они не хотят. Должны вернуться.

В случае с пневмонией лучше перестраховаться, чем ее пропустить. Пневмония по-прежнему страшна и коварна, течет не типично и встречается довольно часто. И болеют ею, как правило, люди без ярко выраженной неврастении. Не те, кто, простите, врача вызывает на каждую соплю. Болеют в основном те, кто мало жалуется. В этом есть какая-то высшая Божья мудрость. Тяжелое испытание дается более сильной душе.

Так что диагноз мой, скорее всего, правильный.

– Доктор, вас к телефону!

Боюсь я телефонных звонков! Ничего с этим поделать не могу! От каждого звонка как бы ожидаю подвоха, боюсь, что скажут сейчас: или больной отяжелел, или в стационар попал, или даже хуже того. Не могу ничего поделать, просто терплю свой страх, не даю ему границу переходить. Господи, помилуй!

Звонит заведующий:

– Я к вам больного послал, вы уж там его примите, это самое, без очереди, это внук нашего бухгалтера! Вообще, вы понимаете, это самое, хорошо их там примите!

– Да, поняла, приму! (Слава богу, никто не отяжелел!)

А насчет того, что я всех стараюсь принимать одинаково, я промолчу. Без очереди – это да, почему бы и нет, если это внук сотрудника нашего. И так у нас льгот практически никаких. Я бы ввела для медиков хоть лекарства, что ли, за половину цены. Но это уже история другая. Отвлекаться нельзя.

Симпатичный внук нашего бухгалтера оказался болен настоящей гнойной ангиной. Гнойные фолликулы в миндалинах, отечная шея. Будем лечиться.

Отношения с заведующим у меня хорошие. Слава богу, у него хватает ума или как бы внутреннего чутья не переступать рамок, не нарушать независимости участковых врачей. За это все прощают ему ярко выраженный холерический темперамент: накричит, накричит – и тут же отойдет. За пазухой – даже маленького камешка нет. Легкий, чистый человек.

Был момент в моей жизни, когда я работала под началом тяжелого человека. Нет власти – не от Бога, а вот плохая власть – по грехам нашим или во испытание. А может, все вместе. Много, значит, было грехов у меня. На тот момент. Смешно!

Эта женщина-директор окружала себя определенным кругом подчиненных людей. Но подчиняться требовалось полностью. Она жила в одиночестве, и подчиненные иногда даже физически ей служили: и убирали у нее дома, и ходили за продуктами, и ночевали. Причем не уборщицы, а люди с высшим образованием, которые работали здесь же.

Высокой честью считалось сидеть с ней за одним столом во время ежедневного чаепития. Хорошим тоном считалась лесть, даже в неприкрытом, нескромном виде. Приветствовались подарки и подношения.

Те же приближенные служили при ней доносчиками и наушниками. В несчастной этой организации нельзя было шагу ступить – все мгновенно доносилось директору.

Кроме того, директриса периодически тасовала своих слуг, по очереди приближая к себе то одного, то другого. И те, кого она отдаляла, испытывали страдания и ревновали друг друга к ней, как ревнуют мужа или любовника. Женщины-то в коллективе все в основном одинокие, в основном разведенные. Мужа нет, дети выросли – кого любить, кому быть нужной? Тоской и слабостью веяло от приближенных нашего директора.

Те же, кто подчиняться, пресмыкаться перед ней отказывался, переходили в стан врагов и становились предметом жестоких обсуждений, сплетен и пересудов. Бывало, про них специально запускалась сплетня. Бывало, стравливали одних с другими, и потом наслаждались, обсуждая скандал в своем узком кругу.

Умная, властная, владеющая педагогическими методиками, умеющая понравиться, вовремя сказать нужное слово, жестоко убирающая все преграды со своего пути.

Я не знаю, продолжает ли она еще работать. Я же ушла от нее, и больше меня там нет. Я пыталась бороться с ней, но потерпела поражение. Поражение физическое – в смысле ухода, в смысле невозможности изменить, сломать что либо в самой системе, в самой этой организации.

Помилуй, Господи, всех, кто остался рядом с ней!

Помилуй, Господи, бывшую мою директрису, вразуми ее, помоги ей. Да будет на то воля Твоя.

Вот еще стихи, которые я написала тогда, перед увольнением. Похожи они оказались на жестокий романс.

Жестокий романс на расставание с директором. Это было бы смешно, если б не было как всегда.

– Заходите!

Миловидная, пухленькая, в уютной шерстяной кофточке, такая вот мамочка-симпатюлечка с такой же симпатюлечкой дочкой лет пяти.

Сейчас у меня будут просить больничный.

– Доктор, у нас вчера была температура – тридцать семь и пять, а сегодня я таблетку дала, и у нас – тридцать семь! И вот насморок у нас!

Да, эта мама приходит за больничным. Правильно, пора уже, целый месяц не приходила.

Но разве я могу не верить, что температура тридцать семь!

– (Прости, Господи!), Больничный нужен?

– Да, доктор, я же работаю!

Это у нас такая игра – мысленно она мне говорит: «Спрашивай-спрашивай, а все равно больничный дашь, не имеешь права не дать!» А я ей мысленно отвечаю: «Конечно, я тебе его дам, но что же ты так унижаешься и на ребенка своего наговариваешь!»

А наяву я говорю:

– Ничего особенного не вижу, так, простуда небольшая. Полечитесь народными средствами!

Потом она будет говорить, что температура вечерами тридцать семь и два, и кашель по ночам, и, скорее всего, выжмет из меня дней десять своего больничного. Мне кажется, если бы она пришла и честно попросила дать ей больничный, я бы ей и на четырнадцать дней его дала.

Ну, да бог с ней, лишь бы дети были здоровы. Конечно служба государственная, зарплата мизерная, фабрика ее на ладан дышит. Сама всегда одета в одну и ту же кофточку. Муж небось пьет. Одна радость – на больничном посидеть. А что врет – ну что делать?

Может, и правда было тридцать семь и пять?

Прямо с порога встревоженная мать выпаливает:

– Доктор, у нас живот болит! Сильно!

– Давно?

– Со вчерашнего дня! И рвало вчера!

– Температуру мерили?

– Тридцать семь и четыре.

Внимание! Это рефлекс, это стойка, как у охотничьей собаки! Вечный призрак пропущенного аппендицита витает над каждой, даже самой маленькой болью в животе.

И сколько бы ни говорили, сколько бы ни боялись, у каждого врача, наверно, есть свой пропущенный аппендицит. Есть он и у меня. Мой не окончился фатально. Он не был даже прободным. Он был на стадии: еще бы немного, и лопнул! Но я пропустила его, и мне сказали об этом. Родители ребенка приходили потом вроде бы, и без особых претензий. Но я совсем не хочу повторения.

Смотрю мальчика. Ему уже семь лет, у него смышленое личико, и он четко отвечает на все вопросы.

– Очень, очень похоже. Нашего хирурга сегодня нет, поэтому я вам сама направление пишу и иду вам вызывать «Скорую помощь».

– А вещи, доктор?

– Вещи вы ему потом сами принесете. Вещи – это не главное. Тут у меня можете в кабинете посидеть, подождать машину.

– Да нет, мы в коридоре!

– Ладно, только не убегайте, а то ведь аппендикс и лопнуть может! (Это на тот случай, если все-таки они решат сбегать за вещами – такие случаи бывали).

Все мы люди живые, и все можем ошибаться. Есть у меня в глубине души история одна, одна сокровенная история о врачебных ошибках, которая в подобных ситуациях всегда прошивает мне сердце как молния. Чтобы ее рассказать, и всего приема не хватит – только молния! Благослови, Господи!

Жила-была одна студентка мединститута, пятого курса. Летом вышла замуж за сокурсника, забеременела первым ребенком. И появились у нее боли в спине.

И нарастают. Обратились к гинекологу – все в порядке. Пошли к профессору гинекологии, благо, кафедра тут же, рядом.

Профессор говорит: «У нее нет доминанты беременности! Она у вас беременность отвергает, поэтому у нее такие боли». Положили студентку в отделение, стали лечить – доминанту вырабатывать, а боли все сильнее и сильнее. И выписали из гинекологии – говорят, что патология не их. Ищите другую причину.

Тем временем стала температура подниматься. Положили ее в терапию, потом перевели в хирургию. По ходу нашли воспаление плевры, но без пневмонии, даже пункцию сделали, но гноя не нашли. Оставили в терапии лежать.

Удивительной, страшной силы появились у нее боли! Укол морфина помогал от силы на час, и боли снова возобновлялись, превращая тихую девушку в ревущего раненого зверя. Наркотики кололи ей постоянно. Стала она худой, так как есть совершенно не могла. Стала она желтой и отечной. Даже сделали ей пункцию грудины, что подтвердить наконец диагноз лейкоза. Но нет, лейкоза не нашли! Матери ее сказали, что смерть ее – вопрос не то дней, не то часов.

Но тут послал ей Бог внимательного дежурного врача. (Так как она такая тяжелая была, почти безнадежная, то и лечащий врач, и все консультанты слушать ее уже перестали.)

Выслушал дежурный врач, а у нее легкое не дышит. Утром пригласили хирурга, пунктировали опять и получили почти литр гноя. И, представьте себе, стали снова лечить, и стало ей легче. Только осталось непонятным, откуда все это взялось.

Легче-то легче. Вот только боли! А вот болям уже и не верит никто! Мы тебя вылечили, говорят, уже у тебя ничего нет, а ты все наркотики просишь.

– Наркоманка! Три месяца колем тебя!

Решили перевести ее в специальную больницу, где делают операции по освобождению легких от спаек. Что-то же должно боли вызывать! Перевели туда, а потом оттуда. Слышала она, как по телефону ругались:

– Вы что, – говорят, – куда вы там смотрите – на такую операцию беременную направлять?

Тут все вспомнили, что она беременна, и срок уже – двадцать восемь недель. Просто за худобой видно не было. И забыли, в хирургии-то…

Короче, родоразрешали ее мучительно и долго, а закончилось все кесаревым сечением и смертью ребенка сразу после родов. Вот такие дела. После операции – грудь перемотали, и вроде боли чуть-чуть притихли. Это я про физические боли, а не про слезы по ребенку, и по всему остальному.

Дело к выписке, стала она опять ходить, и опять боли, и снова сильные! На последней консультации собрались два профессора, хирург и терапевт, и решили выписать ее через пару дней. Болям же не верил уже никто.

Правда, раздеть ее не сочли нужным. А вечером пришла медсестра, очередные горчичники ставить, и говорит: «А что, у тебя позвонки сзади всегда так выпирали?» Тут уже и студентка пятого курса смогла бы диагноз поставить. Ну, она и поставила. Сама себе. Утром попросила сделать себе снимок позвоночника.

Довольно редкий случай! Это было не туберкулезное расплавление тел четырех грудных позвонков (остеомиелит позвоночника).

Сразу уложили ее на щит, запретили вставать. Сразу стало понятно, почему же были такие боли. Консультанта вызвали, чтоб перевести в спецбольницу, где лечат спинальных больных. Очень консультант удивлялся, говорил: «В рубашке родилась!» Это в том смысле, что гной прорывался в сторону легкого, а не в сторону спинного мозга.

Трудно было поверить ей в страшный диагноз, осмыслить перспективу: пролежать не меньше года прикованной к постели. С очень, очень сомнительным прогнозом. Предстояла тяжелая операция, исход которой оставался неясен.

Как от наркотиков отвыкала, как делали операцию, как на ноги вставала и как дальше жила – это уже другая история.

Один только доктор из всех, кто лечил ее, пришел проводить ее в ту спецбольницу:

– Прости, говорит, что не верили тебе. Не верили, что так больно тебе было…

Спасибо ему. А теперь догадайтесь с трех раз, кто была эта студентка.

Когда перевели меня в спинальное отделение, еще до операции, я написала стихи, которым удивляюсь до сих пор. Вот они:

Откуда взялись? Неизвестно ведь даже было, буду ли я ходить, а я собиралась лечить кого-то.

Спасибо, Господи! Ты знал, Ты все знал…

Вваливаются вдвоем – и мама, и папа, взъерошенные, взволнованные, прямо в пальто.

На руках у папы – драгоценный сверток в голубом одеяле. Ребенку не больше месяца.

– Доктор, у нас беда, у нас температура тридцать семь и пять!

– Сколько ребенку?

– Две недели!

– Вы ведь не с моего участка?

– Нет, доктор, ну, пожалуйста, нас посмотрите, у нас ведь температура, а наш врач будет через два часа!

Две недели – срок солидный. Отказывать нельзя.

– Пойдите разденьтесь, с ребенка одеяло снимите и спокойно заходите.

Приходят. И так, и эдак ребенка кручу и ничего плохого в нем не нахожу. Замечательный мальчик, в весе прибавка хорошая, вес – около четырех килограммов. Папа и мама симпатичные, молодые, видно, что дитя – от любви. Кормится грудью. Наконец меня осеняет:

– А вы где температуру мерили?

– В прямой кишке!

Ну, слава богу!

– Что же вы, милые мои, сразу не сказали! В прямой кишке температура всегда на градус выше!

Ставлю сама ребенку градусник под мышку и усаживаю их мерить температуру. Так и есть – тридцать шесть и пять!

Они еще не верят, долго переспрашивают, потом сами ставят градусник под другую ручку.

Результат тот же.

За время своей работы я давно привыкла к тому, что люди не верят. Я привыкла к тому, что перепроверяют, что бегают от одного врача к другому, а потом сверяют назначения. Анекдот на вызове – вхожу, а меня спрашивают: «Доктор, а вы платный врач или бесплатный?» То есть они вызвали сразу платного врача и бесплатного. Потом они сверят назначения, и у них будет информация к размышлению. Это случилось со мной в начале работы на этом участке, когда еще не все больные знали меня в лицо.

Если позволить себе малейшее чувство обиды на такие случаи, работа становится невыносимой пыткой. Что может быть хуже, чем постоянные страдания от недоверия! От любого недоверия! Тем более тяжело в этом плане участковому – сколько может быть над ним консультантов всех рангов и мастей!

Спасибо, Господи! С течением лет Ты научил меня спокойно переносить чужое недоверие, вернее, научил мое сердце быть готовым к нему. И в то же время научил меня в достаточной степени доверять себе, своему опыту, своей бдительности, что ли. Я спокойна – если хочешь, иди к любому консультанту, все проверяй, что хочешь. Твое право. Я же отвечаю за то, что говорю я.

И частенько больные мои любимые, пройдя множество консультантов, возвращаются в поликлинику с самым банальным вопросом: «Доктор, а что же нам все-таки делать?»

Не то что ко мне, такой хорошей, возвращаются, а в поликлинику, к своему задерганному участковому.

А иногда люди идут на прием к врачу с четким желанием услышать именно то, что они хотят. Осознанно, или нет. Вот и эти молодые и симпатичные решили, что ребенок у них болен. Они уже настроились свернуть горы! Они, несомненно, уже подключили всех знакомых и договорились о платных консультациях где-нибудь в Институте педиатрии!

И тут вдруг такое! Простая, элементарная ошибка от незнания! И не надо сворачивать горы!

Пусть посидят маленько, надо дать им время прийти в себя. Сейчас я задам им пару вопросов, потом расскажу маме, какая она молодец, что кормит грудью, и малыш хорошо прибавляет в весе.

– Ну, все, до свидания, приходите, когда вам будет месяц, на прививку!

– Доктор, а можно мы к вам придем? (Это значит, что они поверили и успокоились.)

– Да нет, лучше уж к своему участковому! Врач у вас на участке хороший, и вам это будет удобней!

Если придут ко мне, я их не выгоню. По идее, я могла бы им сказать: «Хотите ко мне – приходите платно!» Но язык не поворачивается. Ладно, об оплате – как-нибудь потом. Пока же надо принимать – очередь, по-моему, стала еще длиннее.

Принимаю трех простуженных, и конечно, они входят. Так всегда – только стоит подумать, как мысль твоя материализуется. Да и где ей еще материализоваться, как не в кабинете врача.

Они похожи друг на друга – мать и дочь. Обе высокие, беленькие, бледные. Даже не бледные, а сероватые. Выкладывают из сумочки ворох бумаг. Девочка страдает стойким субфебрилитетом, то есть постоянно повышенной температурой – невысокой, где-то до тридцати семи и трех-четырех. Страдает в течение трех месяцев.

Видно, что обе они устали смертельно. Может, они устали не от субфебрилитета, а от того обследования, которое им пришлось пройти. На моем столе – и кардиограммы, и энцефалограммы, и рентгенограммы, и компьютерные томограммы, и куча анализов, и куча заключений всяческих консультантов.

Результат обследования – практически нулевой, то есть в том плане, что отрицательный результат – это тоже результат. Такой уровень обследования, как у них, обязательно выявил бы болезнь, если бы она была.

Но мама продолжает настаивать:

– Доктор, скажите, куда нам еще обратиться?

– Вы прошли практически полное обследование!

– Доктор, но ведь никто нам ничего не говорит! А температура как была, так и есть!

– Послушайте, – говорю я ей. – Девочка чувствует себя неплохо. Гемоглобин – высокий, тяжелых изменений ни в одном органе не найдено. Хотите самый простой совет, совет от человека-практика? Поступите так: во-первых, дайте ей хороших таблеток от глистов (называю таблетки).

– Доктор, но ведь у нас ничего не высеялось!

– Ну и что? Глисты не всегда и не все высеваются. Вот дадите таблетки, а через две недели – еще раз дадите. Так положено! А во-вторых, в течение этих двух недель обещайте мне, что вы не будете мерить никакой температуры. Даже не будете смотреть в сторону градусника!

– Доктор, но как же?

– Это будет очень важно для установления диагноза! Поверьте мне на слово! Пусть это будут у вас контрольные две недели!

Мне бы очень хотелось, чтобы она послушала меня! Я не могу сказать ей, чтоб она перестала мерить эту температуру совсем. Это обидит ее и толкнет на новый круг хождения по специалистам. Не исключено, что само по себе это длительное хождение приведет к какой-нибудь, на этот раз настоящей и тяжелой болезни.

Я не говорю ей о том, что срок в три месяца приблизительно соответствует сроку начала учебы. Здесь я сейчас ей помогу:

– Учитывая ее субфебрилитет, давайте продумаем, как нам быть с учебой. Физкультуру любишь? (Конечно, нет.) Пока будет освобождение. Теперь ты мне скажи, какой предмет тебе больше всего не нравится? Английский? (Конечно, учительница придирается!) От английского я тебя освободить не могу, но имею право дать тебе дополнительный выходной. В какой день, вы с мамой сами определите. Да, пока на две недели, а потом мы с мамой твоей решим, как нам быть.

Кажется, мамаша принимает мой вариант. Вижу, что напряжение ее немного спадает.

Она, наверно, и сама что-то такое чувствовала, но остановиться самой ей просто не по силам. Многое мешает ей остановиться.

В кабинете просто физически ощутим материнский страх потерять ребенка, страх не разглядеть, пропустить страшную болезнь.

Этот страх мешает матери как-то иначе взглянуть на проблему. Мать как бы скрыта, отгорожена своим страхом, так и бьется в нем, бьется изо всех сил.

Легче свернуть горы обследований, чем увидеть причину в каком-нибудь маленьком школьном конфликте.

Ведь маленький школьный конфликт тянет за собой что-то другое, давнее и застарелое, о чем матери вспоминать-то совсем не хочется. Или уже не можется. Легче таблетками полечиться, чем проблемы решать.

Она уже дошла почти до предела. Она уже понимает, что болезнь дочери ускользает от ее контроля, что она может даже разрезать себя на куски, но не может ничего изменить.

Мешает то, самое главное – неумение остановиться в какой-то момент и сказать:

– Все, Господи, я все сделала, что могла, а дальше – «Да будет воля Твоя!».

Мешает отсутствие веры. То, самое главное, что освобождает человека от навязчивого неврастенического страха. Только вера перестает толкать человека на длительные и мучительные поиски. Поиски чего? И где? А всего и везде! Это касается здоровья в такой же степени, как и всего остального.

И нельзя человеку сказать: «Все, с сегодняшнего дня смените, пожалуйста, мировоззрение!» Прекратите биться головой о стену, когда рядом расположена дверь!

Это тебе не таблетки от глистов…

– Вы верующие?

– Да нет, доктор! Сейчас все верующие, а мы в церковь не ходим. В детстве крещенные, вот и все.

Девочка вышла, а маме я говорю на прощание:

– Вы сходите в школу, лучше так, чтобы дочь ваша об этом не знала. Поговорите с англичанкой, может, там конфликт какой-то или ссора. Может, она там что-то не успевает. Может, вам дополнительные занятия нужны или что-нибудь еще. А температуру – не мерьте! Сделайте себе каникулы на две недели! И сами попробуйте все-таки, помолитесь за нее, хоть дома. А дальше – видно будет.

Да, дай Бог! Дальше – все будет видно…

Люди «кавказской национальности» ходят обычно по двое, а то и по трое, особенно те, кто приехал недавно. Или муж приводит жену с ребенком, или та, что лучше говорит по-русски, приводит ту, что похуже говорит. Вот и сейчас: сразу двое. Женщины. Привели простуженного мальчика лет шести. Полиса и прописки – нет. Однако мальчик пристроен в детский сад.

– Доктор, ты толко хорошо сматры, мы тебэ заплатым!

Смотрю, стараюсь ничего не пропустить. Кстати, платят они, как правило, потом не очень охотно. Больше разговоров. А когда поживут здесь, в Подмосковье, подольше, некоторые просто обманывать начинают – говорят: «заплатим», а уходят, не заплатив.

Официальной оплаты у нас нет. Пытались что-то вводить через бухгалтера. Выписывалась квитанция, и с этой квитанции до врача должно доходить около двадцати процентов, а мед. сестре – меньше десяти. И почему-то всегда плохо доходило. То потеряется где-то, то оплатят половину, и то месяца через два.

Грешна, беру деньги от бесполисных. Часто за счет этих денег только и можно прожить, дотянуть до получки. Получка мужа в нашей семье уходит на другие цели. На жилье.

Хорошо еще, что есть получка мужа.

Был такой момент в моей жизни, когда я работала в детском учреждении, в таком полузакрытом интернате. Работала я там старшим врачом, и в мои обязанности входила проверка закладки продуктов, вообще проверка кухни.

Это был довольно трудный момент моей жизни. Очень трудно видеть столько воровства. Воровства – у беззащитных, у детей, у сирот. Причем директор учреждения принципиально закрывала на все это глаза и, вероятно, стояла во главе всей этой системы.

Да-да, та самая директриса, которая тасовала своих приближенных. Вот кладовщица – та была приближена к ней постоянно, хотя и держалась на некотором расстоянии.

До сих пор помню величественную и недоступную фигуру этой кладовщицы и выражение ее лица. Лицо ее говорило открытым текстом: «Проверяй-проверяй, все равно повара сделают так, как я скажу!» И повара все так и делали.

Если мне удавалось поймать какое-то грубое нарушение, повара всегда брали вину на себя, выгораживая кладовщицу. А я оказывалась в положении гонителя, что довольно сложно в закрытом коллективе.

По прошествии времени я познакомилась с поварами и кухонными работницами поближе и даже подружилась с ними в такой мере, что могла просто спросить у них:

– Девочки, я же прекрасно вижу, что здесь берете вы, а что вам не додают сверху! Почему же вы все время берете вину на себя? И выговора, и даже переводы из поваров в кухонные рабочие?

Ответ был прост:

– Мы тебя уважаем, – говорили они, – потому что ты не берешь. Но если мы пойдем против кладовщицы (т. е. против директора), то мы вылетим отсюда в шесть секунд и потеряем даже ту малость, которую имеем. Ты врач, у тебя специальность есть, вот ты и не боишься. А у нас зарплата такая, что можно с голоду умереть. Только то и есть, что вот эта кухня. Город маленький, вылетишь – работы не найдешь. Вот так и сидим.

И забалансировала я между церковью и прокуратурой, оказавшись, как часто бывает в таких случаях, в одиночестве. То есть недовольных директором было много, даже жалобы писали, но на открытую борьбу никто не решался. Закончилась история без прокуратуры.

Я пошла к директору и все в открытую сказала ей, прося одуматься и сменить свою тактику, то есть разобраться с кладовой, и всей порочной воровской системой. Выложила и факты, собравшиеся у меня к тому времени. За что мне очень быстро и определенно предложили уволиться.

Я не следователь и не могу правильно и документально подтвердить меру ответственности директора, кладовщика, кухонных и свою собственную. В смысле – уголовной ответственности.

Да и уголовная ответственность у нас часто бывает двуликой – богач получает шесть лет условно, а то и вовсе от суда как-то отмазывается, а бедняк садится на всю катушку. (Наверно, в моем случае, кухонные бы сели.)

А ведь воровство – смертный грех. Какая мера ответственности перед Богом?

Как будешь, Боже, тех судить, у которых «не своруешь – с голоду умрешь»?

Как, Боже, будешь тех судить, кто дал людям такую зарплату, на которой крупными буквами написано: «Остальное сам своруешь!» Ведь просто пропитаться на эту зарплату невозможно, не говоря ни о чем другом, что составляет жизнь человека.

Кто придумал участковым врачам такую маленькую зарплату, наверно, то же самое имел в виду.

Еще Гиппократ говорил: «Врач должен быть хорошего цвета и хорошо упитан». А кому расскажешь о своем головокружении в середине продуктового магазина? Засмеют!

И про свой обед – из макарон с томатной пастой? Это все было, было.

Сейчас у меня бывают и вызовы платные, и консультации. Не официальные консультации, конечно. А просто зовут в неурочное время или просят зайти лишний раз.

И вот, бесполисные лица.

Вызовы иногда балансируют на тонкой грани между оплатой и благодарностью, но в глубине души и родители ребенка, и я – знаем, что это оплата.

А еще так бывает. Говорят: «Возьмите, доктор, мы же знаем, что у вас зарплата маленькая!» Это уже балансирует где-то между оплатой и милостыней. Тут только «Господи, помилуй!» помогает.

С удовольствием перешла бы на законную и достойную оплату от государства.

С удовольствием работала бы и в платной системе, только законной, не обирающей меня, чтоб не десять рублей от ста, взятых с человека, доходило до меня. Иначе слово «оплата» потеряет смысл, и все опять вернется на круги свои. Только будут обворованы и врачи, и пациенты.

Так как при современной зарплате я получаю приблизительно пятьдесят рублей в день, если на одну ставку работать. Больных же в день – не меньше тридцати, не считая эпидемий. Можно посчитать, сколько получается за одного больного.

Прости, Господи! Остаюсь я так, как была. Практически так, как девочки мои кухонные. Получается, что люди дают мне то, что должно было бы дать государство.

И как бы это – простить должников наших.

Когда взяла я в руки первую живую сотню, жгла она мне руки. И только исповедь помогла мне примириться с собой.

– Бери эти деньги, если дают их тебе за твой труд. Бери их, как из рук Божьих. Только не вымогай, не требуй.

Будь милостив, Господи, за всю меру моей вины.

Входит бабушка Славика. Оформляет инвалидность, вернее, перекомиссия. Мальчик – инвалид, причем прогноз – известный.

Папа бросил маму на раннем сроке беременности. Ребенок родился с виду нормальным, но очень скоро у него была выявлена единственная почка, и та пораженная гидронефрозом. Мальчик – очень симпатичный, разумный. Ему уже пять лет. Бабушка души в нем не чает. Всюду ходит с ним, развивает, лечит. Маму мы почти не знаем, знаем только, что много работает и что замуж не вышла.

Бабушка не произносит лишних слов, молча смотрит анализы, молча берет справки.

Перед уходом достает две коробки конфет и кладет на стол – для меня и для медсестры.

– Спасибо!

Хочется склонить голову перед молчаливым достоинством человеческого несчастья, хочется сказать что-то особенное, что помогло бы ей. Но слова останавливаются в горле.

Помилуй, Господи, Славика, и бабушку, и маму его.

Продли, Господи, годы жизни его, ведь иной надежды у него нет. Может, хоть призрачная перспектива пересадки почки?

Дальше проходят, как по заказу, несколько молодых и симпатичных мамочек с двухлетними детишками. Эти оформляются в детский сад. Само по себе дело хорошее, однако, скорее всего, вернутся все через две недели – все будут болеть, а все мамаши будут сидеть на больничных. Хорошо еще, если через две недели. Рекорд у нас был – четыре дня!

И все равно не слушают, все равно оформляют. Риск заболевания детей никого не останавливает.

Бывают, конечно, случаи, когда вопрос зарабатывания денег молодой мамашей – очень насущный для семьи. Но в основном аргумент определения ребенка в сад такой: «Он (она) так мне уже надоел (а)! Я уже сидеть дома не могу! Я уже дома одурела! Я хочу уже одеться и в люди выйти!»

Вот и оформляют. Поэтому аргумент, что ребенок будет болеть, почти не действует.

Медсестра измеряет вес и рост, приводит в порядок прививочные карты. Выписка длинная, возни много. Собираю интервью: от какой беременности и родов, как рос, чем болел и т. д.

И пока я пишу длинную выписку, я думаю о стариках, которых бросают собственные дети. Мысль эта возникает помимо моей воли, как-то издалека. Иногда – нечасто – даже в картинках, то есть, как бы применительно к данному конкретному лицу. Что мы сеем, познаем во время жатвы.

Я не гоню эту мысль – она уходит сама в суету приема, прячется за другими мыслями, и вот ее уже совсем не видно, а на столе лежит уже готовая выписка в детский сад.

Снова оформление инвалидности. На этот раз мама с тяжело идущим, перекрученным ребенком – ДЦП, детский церебральный паралич.

Кто виноват, Господи, он, или родители его? Ребенок умственно сохранен, занимается во втором классе по общей программе. Сколько сил кладет эта хрупкая женщина на своего мальчика, только Бог знает. А вот папа от них ушел, не выдержал сына-инвалида.

Пишу им заключения. И за ЛОР-врача, и за хирурга, чтоб им ходить поменьше. Окулиста и невропатолога пусть лучше проходят, вдруг что-то изменилось.

Еще раз сжимается сердце перед человеческим страданием, перед мужеством человеческой борьбы, перед материнской любовью, и, простите, перед отцовской слабостью.

За что еще уважаю эту женщину – за то, что она никогда никого не винит. Часто родители больных ДЦП винят врачей, уверяют, что ребенок был нормальный, а врачи в роддоме все неправильно делали, и вот… Такие случаи тоже есть, но их мало.

В основном ребенок болен уже внутриутробно, и если есть смысл кого-то винить, то только себя. А вот это – самое трудное.

Самое трудное на свете – принять все, как есть, и постараться найти свою часть вины.

Самое трудное, но только так можно что-то исправить даже в таком случае, как детский церебральный паралич.

Мать эта не очень идет на контакт, она скорее замкнута, общение – только по делу. Я видела ее с мальчиком в церкви у нас, нечасто, правда, но видела.

Помилуй ее, Господи! Соверши, Господи, чудо – распрями его ноги и руки!

– До свидания. Специалистов пройдете, можете за выпиской без ребенка прийти. Заглянете, мы вас без очереди вызовем.

Хоть что-то сделать для нее.

Мой крик, постоянный крик… «Помилуй!»

Чем еще помогу я им?

Вот входит мама с девочкой – долго-долго кашляющей, всеми средствами леченой-перелеченой. Мать худая, высокая, еще совсем молодая. Усталая, вымученная. Девочке – шестой год.

Вся драма разворачивалась на наших (с медсестрой) глазах. Сначала папа загулял, потом ссоры – месяца три, потом – несколько судов, драматический раздел квартиры и имущества. И все это время девочка болела – то больше, то меньше. Чем только мы ее не лечили! И только-только начала поправляться…

К аллергологу они сами поехали, я не посылала.

Тут, так сказать, беру грех на душу – не посылаю, вернее, посылаю редко, когда уже совсем положение безвыходное. Стараюсь справиться с бронхитами обычными средствами. Если ребенок хоть плохо, хоть через месяц, но выздоравливает – то не посылаю.

Потому что аллергологи, по новой классификации, сейчас гораздо чаще и быстрее ставят диагноз «бронхиальная астма». А раз диагноз есть, то и лечение назначается.

С ингалятором все быстро «проходит»…

Иногда я испытываю горечь, если ребенок приходит от аллерголога с назначенным лечением, с полным набором лекарств, для выписывания на бесплатных рецептах. Испытываю такое чувство, как будто не сделала что-то важное.

Горечь эта бывает и в других случаях, но почему-то особенно при оформлении на диспансерный учет свеженькой, новоиспеченной бронхиальной астмы. Конечно, по-разному бывает. И астма разная бывает, бывает и такая, с которой не справиться без гормональных ингаляторов, и даже с ними трудно справиться.

А вот выздоровевших я пока не видела. Кроме «перерастающих», но это – другая история.

Мне все время кажется, что надо еще побороться, что надо родителям дать еще время – чтобы понять что – то важное. Надо продлить время для борьбы с болезнью, а честнее сказать – может быть, еще немного, и мать этой девочки придет к пониманию. И к покаянию.

Еще немного, и она станет на единственно правильный путь в отношении этой болезни, и всего остального тоже. Кажется еще немного, и придет к ребенку та, та самая единственная помощь, которая исцелит его.

Потому что бронхиальная астма – часто – чистая «психосоматика». А я не объяснила, не убедила мать, что в глубине страданий ее дочери чаще всего, лежит болезнь духа, глубокая, нераскаянная болезнь души.

Я же страдаю от своей немоты. Часто – почти всегда – слова мои не имеют ни ответа, ни отклика.

Конечно, им (больным моим) станет легче. Сейчас они начнут систематически дышать через ингалятор, и у них появится иллюзия выздоровления. Им станет легче, и не в чем, и незачем будет каяться.

Духовная природа этого страдания отодвинется еще дальше, может быть, до того момента, когда ингалятор перестанет им помогать.

Произойдет привыкание. Человек быстро привыкает к своему зависимому положению, пусть это даже будет зависимость от ингалятора.

А мамаша вроде бы как даже с упреком:

– Вот, доктор, вы нас не посылали к аллергологу, а у нас, оказывается, уже астма бронхиальная!

Тут срабатывает стереотип названия, наименования. Я делаю последнюю попытку:

– Да, конечно, мы с вами знаем, как она у нас долго и часто болеет. Знаете, ведь не зря говорят, что все болезни от нервов. Мне кажется, перед тем, как начинать лечение, вам надо еще раз все у себя дома, в своих отношениях что-то проанализировать. Может, надо крепко Богу помолиться, чтоб вразумил, в чем дело, что надо менять, от чего избавляться!

Как сказать ей – такой замученной, разведенной, находящейся с мужем в длительной имущественной тяжбе, что причина, скорее всего, в ней самой, на девяносто процентов, а куча противоастматических препаратов – это просто следующая ступень, но в обратную сторону от здоровья, и от правды, наконец!

– Да я пробовала…

– Ну вот и хорошо. Я по опыту знаю – надо сначала того простить, на кого больше всего обижаешься. Вот мужа своего попробуйте простить…

– Нет! Нет!

– Но вы подумайте! Это не значит, что вы должны ему снова на шею броситься. Просто в душе надо простить. Чем больше мы прощаем, тем больше Бог прощает нас. Мы освобождаем от дерьма свое сердце, а Бог освобождает нас от болезней. Иногда и не знаешь, за что и как, но это случается, поверьте.

– Нет! Ни за что! Он…

Никто не придет к Господу, пока призван не будет! Призови ее, Господи, призови и вразуми.

Ох, и трудно объяснить человеку, что его болезнь имеет духовную причину. Что сам человек со своими болячками – это не что иное, как отражение своей собственной больной души.

Иногда даже намек на что-то подобное принимается в штыки.

Вот на поликлиническом приеме приходит человек к врачу и говорит:

– Доктор, как мне избавиться от болезни? Но учтите, я сам при этом – категорически меняться не хочу!

Доктор отвечает:

– Вы уже немного изменились! Вы сидите дома, а не рветесь по своим делам! Вы ограничили свою пищу! Вы испытываете боль и поэтому не можете ругаться на своих родных!

Больной возмущен:

– Но я не хочу этого! Я хочу, чтоб было все по-старому! А если вы, доктор, не дадите мне хорошей таблетки, чтобы все стало на свои места, значит, вы плохой доктор!

Доктор:

– Вы не думаете, что Бог вам подсказывает – изменитесь сами, и болезнь ваша отступит!

– Я не верю в Бога! Все это ерунда, просто вы не умеете лечить. Я ухожу от вас к другому специалисту, который назначит мне правильные лекарства.

– А как же смертные грехи? Смертные, значит, ведущие к смерти. Иногда ведь – к смерти – через болезнь! А как же десять заповедей, которые мы все нарушаем?

– Доктор, вы мне еще про Адама и Еву расскажите!

– Может, и рассказала бы, если бы вы могли услышать!

И пока он сам не поймет: пока Бог не откроет ему глаза, он будет ходить от врача к врачу.

Ибо и проповедник-то – кто? А вот этот врач участковый, на котором и самом от всяческих грехов живого места нет. Не слышат такого проповедника…

Конец ознакомительного фрагмента.