Как воспитывали русского дворянина. Опыт знаменитых семей России – современным родителям. Глава 3. Честь превыше всего (О. С. Муравьева, 2013)

Одним из принципов дворянской идеологии было убеждение, что высокое положение дворянина в обществе обязывает его быть образцом высоких нравственных качеств. Рациональная схема иерархии социальных и моральных ценностей, обосновывавшая такое убеждение, сохраняла актуальность в XVIII веке, затем на смену ей пришли более сложные концепции общественного устройства, и постулат о нравственной высоте дворянина постепенно преобразовался в чисто этическое требование: «Кому много дано, с того много и спросится». (Эти слова не уставал повторять своим сыновьям великий князь Константин (поэт К. Р.) уже в начале XX века.)

Очевидно, в этом духе воспитывали детей во многих дворянских семьях. Вспомним эпизод из повести Гарина-Михайловского «Детство Темы»: Тема запустил камнем в мясника, который спас мальчика от разъяренного быка, а потом надрал ему уши, чтобы не лез, куда не надо. Мать Темы очень рассердилась: «Зачем ты волю рукам даешь, негодный ты мальчик? Мясник грубый, но добрый человек, а ты грубый и злой!.. Иди, я не хочу такого сына!

Тема приходил и снова уходил, пока наконец само-собой как-то не осветилось ему все: и его роль в этом деле, и его вина, и несознаваемая грубость мясника, и ответственность Темы за созданное положение дела.

– Ты, всегда ты будешь виноват, потому что им ничего не дано, а тебе дано; с тебя и спросится».

Подчеркнем, что решающая установка в воспитании дворянского ребенка состояла в том, что его ориентировали не на успех, а на идеал.

Быть храбрым, честным, образованным ему следовало не для того, чтобы достичь чего бы то ни было (славы, богатства, высокого чина), а потому что он дворянин, потому что ему много дано, потому что он должен быть именно таким. (Резкая критика дворянства дворянскими же писателями – Фонвизиным, Пушкиным и др. – обычно направлена на тех дворян, которые не соответствуют этому идеалу, не выполняют своего предназначения.)

Едва ли не главной сословной добродетелью считалась дворянская честь, point d’honneur. Согласно дворянской этике «честь» не дает человеку никаких привилегий, а напротив, делает его более уязвимым, чем другие. В идеале честь являлась основным законом поведения дворянина, безусловно и безоговорочно преобладающим над любыми другими соображениями, будь это выгода, успех, безопасность и просто рассудительность. Граница между честью и бесчестием порой была чисто условной, Пушкин даже определял честь как «готовность жертвовать всем для поддержания какого-нибудь условного правила». В другом месте он писал: «Люди светские имеют свой образ мыслей, свои предрассудки, непонятные для другой касты. Каким образом растолкуете вы мирному алеуту поединок двух французских офицеров? Щекотливость их покажется ему чрезвычайно странною, и он чуть ли не будет прав».

Не только с точки зрения «мирного алеута», но и с позиции здравого смысла дуэль была чистым безумием, ибо цена, которую приходилось платить обидчику, была слишком высока. Тем более что часто дворянина толкали на дуэль соображения достаточно суетные: боязнь осуждения, оглядка на «общественное мнение», которое Пушкин называл «пружиной чести».

Если на таком поединке человеку случалось убить своего соперника, к которому он не испытывал, в сущности, никаких злых чувств, невольный убийца переживал тяжелое потрясение. Хрестоматийный пример подобной ситуации – дуэль Владимира Ленского и Евгения Онегина.

Тем не менее в этом «безумии», безусловно, был свой «блеск»: готовность рисковать жизнью для того, чтобы не стать обесчещенным, требовала немалой храбрости, а также честности и перед другими, и перед самим собой. Человек должен был привыкать отвечать за свои слова; «оскорблять и не драться» (по выражению Пушкина) считалось пределом низости. Это диктовало и определенный стиль поведения: необходимо было избегать как излишней мнительности, так и недостаточной требовательности.

Честерфилд в своих «Письмах к сыну» дает юноше четкие рекомендации на этот счет: «Помни, что для джентльмена и человека талантливого есть только два procedes[4]: либо быть со своим врагом подчеркнуто вежливым, либо сбивать его с ног. Если человек нарочито и преднамеренно оскорбляет и грубо тебя унижает, ударь его, но если он только задевает тебя, лучший способ отомстить – это быть изысканно вежливым с ним внешне и в то же время противодействовать ему и возвращать его колкости, может быть, даже с процентами».

Честерфилд поясняет сыну, почему необходимо владеть собой настолько, чтобы быть приветливым и учтивым даже с тем, кто точно не любит тебя и старается тебе навредить: если своим поведением ты дашь почувствовать окружающим, что задет и оскорблен, ты обязан будешь надлежащим образом отплатить за обиду. Но требовать сатисфакции из-за каждого косого взгляда – ставить себя в смешное положение.

Итак, демонстрировать обиду и не предпринимать ничего, чтобы одернуть обидчика или просто выяснить с ним отношения, – считалось признаком дурного воспитания и сомнительных нравственных принципов. «Люди порядочные, – утверждал Честерфилд, – никогда не дуются друг на друга».

Искусство общения для человека, щепетильного в вопросах чести, состояло, в частности, в том, чтобы избегать ситуаций, чреватых возможностью попасть в уязвимое положение.

Ироническая фраза Карамзина: «II ne faut pas qu’ùn honnête homme mérite d’être pendu»[5] имеет не только политический, но и нравственный аспект. Когда в повести Гарина-Михайловского мать отчитывает сына, бросившего камень в мясника, мальчик оправдывает себя тем, что мясник мог бы вывести его за руку, а не за ухо! Но мать парирует: «Зачем ставишь себя в такое положение, что тебя могут взять за ухо?» Параллель между тонкой сентенцией Карамзина и нравоучением для Темы выглядит несерьезно, но в основе этих столь далеких друг от друга рассуждений лежит близкое по типу мироощущение.

Постоянно присутствующая угроза смертельного поединка очень повышала цену слов и в особенности «честного слова». Публичное оскорбление неизбежно влекло за собой дуэль, но публичное же извинение делало конфликт исчерпанным. Нарушить данное слово – значило раз и навсегда погубить свою репутацию, потому поручительство под честное слово было абсолютно надежным. Известны случаи, когда человек, признавая свою непоправимую вину, давал честное слово застрелиться – и выполнял обещание. В этой обстановке повышенной требовательности и – одновременно – подчеркнутого доверия воспитывались и дворянские дети.

П. К. Мартьянов в своей книге «Дела и люди века» рассказывает, что адмирал И. Ф. Крузенштерн, директор Морского корпуса в начале 1840-х годов, прощал воспитаннику любое прегрешение, если тот являлся с повинной. Однажды кадет признался в действительно серьезном проступке, и его батальонный командир настаивал на наказании. Но Крузенштерн был неумолим: «Я дал слово, что наказания не будет, и слово мое сдержу! Я доложу моему государю, что я слово дал! Пусть взыскивает с меня! А вы уж оставьте, я вас прошу!»

Характерный случай рассказывает в своих воспоминаниях Екатерина Мещерская. (Напомним, что она описывает быт аристократов 10-х годов XX века.) Маленькая Катя, отчего-то невзлюбив князя Николая Барклая де Толли, красавца и дамского кумира, сочинила весьма обидный для него стишок и незаметно подсунула листок со своим произведением в салфетку столового прибора князя. Подозрение пало на князя Горчакова, и в воздухе запахло дуэлью. К счастью, старший брат Кати узнал почерк сестры и привел ее в офицерскую комнату объясняться. Когда девочка все рассказала, офицеры расхохотались, и только Горчаков молчал и оставался серьезным. «Дитя, – сказал он, строго на меня глядя, – вы даже не подозреваете, насколько для меня важны ваши слова. Вопрос идет о чести мундира… Понимаете?! Прошу вас дать сейчас, здесь, при всех честное слово, что никто из взрослых, понимаете, никто, а главное, из присутствующих здесь офицеров не помогал вам писать эти стихи». Катя торжественно дала честное слово, и конфликт завершился общим весельем. Честного слова ребенка оказалось достаточно, чтобы взрослые мужчины, уже готовые к дуэли, совершенно успокоились.

Дуэль как способ защиты чести несла еще и особую функцию: утверждала некое дворянское равенство, не зависящее от чиновничьей и придворной иерархии. Классический пример такого рода: предложение великого князя Михаила Павловича принести удовлетворение любому из семеновских офицеров, коль скоро они считают, что он задел честь их полка. Будущий декабрист Михаил Лунин выразил тогда готовность стреляться с братом императора. Менее известный, но аналогичный, в сущности, случай, о котором сообщает в своих воспоминаниях П. К. Мартьянов, произошел уже в 1840-х годах.

Один из батальонных командиров Морского корпуса, барон А. А. де Ридель, услышал, как один из старших гардемаринов выругался по адресу начальства, не разрешающего заниматься в классе ранее определенного часа. Поскольку это распоряжение исходило именно от Риделя, барон счел себя оскорбленным и заявил воспитаннику, что наказывать его не станет и жаловаться начальству не пойдет, но за оскорбление своей чести требует сатисфакции. Воспитанник решительно отрицал, что имел в виду оскорбить лично Риделя, но при этом не преминул поблагодарить командира за честь, которую он оказал ему своим вызовом.

И в том, и в другом случае дуэли не состоялись; поступки и Лунина, и Риделя уже современниками воспринимались как экстравагантные; но тем не менее самая возможность подобных ситуаций свидетельствует о существовании определенной нормы поведения, с которой люди так или иначе соотносят свои поступки.

Напомним, что дуэль была официально запрещена и уголовно наказуема; согласно известному парадоксу офицер мог быть изгнанным из полка «за дуэль или за отказ». В первом случае он попадал под суд и нес наказание, во втором – офицеры полка предлагали ему подать в отставку. Таким образом соблюдение норм дворянской этики приходило в противоречие с государственными установлениями и влекло за собой всякого рода неприятности. Эта закономерность давала о себе знать далеко не только в случае дуэли.

Дворянский ребенок, которому в семье внушались традиционные этические нормы, испытывал потрясение, сталкиваясь с невозможностью следовать им в условиях государственного учебного заведения, где он обычно получал первый опыт самостоятельной жизни.

В повести Гарина-Михайловского отец Темы, провожая сына в первый класс гимназии, в очередной раз рассказывает ему про то, как стыдно ябедничать, про святые узы товарищества и верность дружбе.

«Тема слушал знакомые рассказы и чувствовал, что он будет надежным хранителем товарищеской чести». Испытание ожидало его в первый же день: один из одноклассников нарочно «подставил» Тему и навлек на него гнев начальства. «Он понял, что сделался жертвой Вахнова, понял, что необходимо объясниться, но, на свое несчастье, он вспомнил и наставление отца о товариществе. Ему показалось особенно удобным именно теперь, перед всем классом, заявить, так сказать, себя сразу, и он заговорил взволнованным, но уверенным и убежденным голосом:

– Я, конечно, никогда не выдам товарищей, но я все-таки могу сказать, что я ни в чем не виноват, потому что меня очень нехорошо обманули и сна…

– Молчать! – заревел благим матом господин в форменном фраке.

– Негодный мальчишка!»

В результате этого случая мальчика едва не выгнали из гимназии. Ни доводы его отца, генерала Карташева, о пользе «товарищества», ни горячие мольбы его матери считаться с самолюбием ребенка не произвели впечатления на директора гимназии. Он безапелляционно заявил огорченным и взволнованным родителям Темы, что их сын должен подчиняться не семейным правилам, а «общим», если хочет «благополучно сделать карьеру».

Нужно сказать, в этом он был совершенно прав. Верность кодексу дворянской чести никак не благоприятствовала успешной карьере ни во времена апофеоза самодержавного бюрократического государства 1830–1840-х годов, ни во времена демократических реформ 1860–1870-х годов. П. К. Мартьянов вспоминает, как один старый генерал объяснял, что мешает ему принимать участие в деятельности выборных органов власти или коммерческих учреждений: «… мы воспитаны в кадетских правилах – «честь прежде всего». Разве это доступно кулаку? Разве он поймет, что честь есть стимул всей жизни? Ему нужны только деньги, а как их достать – безразлично – только бы достать. Где же тут может быть точка соприкосновения между нами?»

Если «стимулом всей жизни» является честь, совершенно очевидно, что ориентиром в поведении человека становятся не результаты, а принципы.

Сын Льва Толстого, Сергей, утверждал, что девизом его отца была французская поговорка: «Fais се que dois, advienne que pourra»[6]. «Он всегда считал, что долг выше всего и что в своих поступках не следует руководствоваться предполагаемыми последствиями их». Как известно, Лев Толстой вкладывал в понятие долга свой, подчас неожиданный для общества смысл. Но самая установка: думать об этическом значении поступка, а не о его практических последствиях – традиционна для дворянского кодекса чести. Воспитание, построенное на таких принципах, кажется совершенно безрассудным: оно не только не вооружает человека качествами, необходимыми для преуспевания, но объявляет эти качества постыдными.

Однако многое зависит от того, как понимать жизненный успех. Если в это понятие входит не только внешнее благополучие, но и внутреннее состояние человека – чистая совесть, высокая самооценка и прочее, то дворянское воспитание предстает не таким непрактичным, как кажется.

Еще совсем недавно мы имели возможность видеть стариков из дворянских фамилий, чья жизнь, по всем житейским меркам, сложилась при советской власти катастрофически неудачно. Между тем в их поведении не было никаких признаков ни истерики, ни озлобления. Может быть, аристократическая гордость не позволяла им проявлять подобные чувства, а может быть, их и в самом деле поддерживало убеждение, что жили они так, как дóлжно?

Защита своей чести, человеческого достоинства всегда была нелегким делом в Российском государстве, традиционно равнодушном к личным правам своих подданных, пусть даже из «благородного» сословия. Дворянская этика парадоксальным образом несла в себе демократический заряд: она требовала, пусть только внутри одного сословия, уважения прав личности независимо от служебной иерархии. Правда, следовать этому требованию для нижестоящих было рискованно.

Н. А. Тучкова-Огарева приводит в своих воспоминаниях случай, бывший с ее отцом, тогда еще совсем молодым офицером, Алексеем Тучковым.

Он «стоял на крыльце станционного дома, когда подъехала кибитка, в которой сидел генерал (впоследствии узнали, что это был генерал Нейдгарт). Он стал звать пальцем отца моего.

– Эй, ты, поди сюда! – кричал генерал.

– Сам подойди, коли тебе надо, – отвечал отец, не двигаясь с места.

– Однако кто ты? – спрашивает сердито генерал.

– Офицер, посланный по казенной надобности, – отвечал ему отец.

– А ты не видишь, кто я? – вскричал генерал.

– Вижу, – отвечал отец, – человек дурного воспитания.

– Как вы смеете так дерзко говорить? Ваше имя? – кипятился генерал.

– Генерального штаба поручик Тучков, чтобы ты не думал, что я скрываю, – отвечал отец.

Эта неприятная история могла бы кончиться очень нехорошо, но, к счастию, Нейдгардт был хорошо знаком со стариками Тучковыми, потому и промолчал, – едва ли не потому, что сам был виноват».

В романе «Война и мир» описана близкая по духу сцена.

«– Ка-а-ак стоишь? Где нога? Нога где? – закричал полковой командир с выражением страдания в голосе, еще человек за пять не доходя до Долохова, одетого в синеватую шинель.

Долохов медленно выпрямил согнутую ногу и прямо, своим светлым и наглым взглядом, посмотрел в лицо генерала.

– Зачем синяя шинель? Долой!.. Фельдфебель! Переодеть его… дря…

Он не успел договорить.

– Генерал, я обязан исполнить приказания, но не обязан переносить… – поспешно сказал Долохов.

– Во фронте не разговаривать!.. Не разговаривать, не разговаривать!..

– Не обязан переносить оскорбления, – громко, звучно договорил Долохов.

Глаза генерала и солдата встретились. Генерал замолчал, сердито оттягивая книзу тугой шарф.

– Извольте переодеться, прошу вас, – сказал он отходя».

Эти принципы поведения усваивались дворянином с детства, хотя ребенку отстаивать их было еще труднее. Упоминавшаяся уже сцена из повести Гарина-Михайловского, где Тема объясняется с разъяренным директором гимназии, закончилась следующим образом:

«Теме, не привыкшему к гимназической дисциплине, пришла другая несчастная мысль в голову.

– Позвольте… – заговорил он дрожащим, растерянным голосом. – Вы разве смеете на меня так кричать и ругать меня?

– Вон!! – заревел господин во фраке и, схватив за руку Тему, потащил за собой по коридору».

Обратим внимание, что и бесшабашный дуэлянт Долохов, и маленький гимназист Тема говорят об одном и том же: не смеете оскорблять! Это с малых лет воспитанное убеждение постоянно присутствовало в сознании дворянина, определяя его реакции и поступки.

Щепетильно оберегая свою честь, дворянин, конечно, учитывал чисто условные, этикетные нормы поведения. Но главное все-таки в том, что он защищал свое человеческое достоинство.

Обостренное чувство собственного достоинства воспитывалось и вырабатывалось в ребенке целой системой разных, внешне порой никак между собой не связанных, требований.