Как белый теплоход от пристани. Самородский Алексаша: то ли ещё было, есть и будет (Сергей Осмоловский, 2014)

Февраль, 2003

18 февраля

Я долго ждал чего-то нового в жизни. Какого-нибудь такого этапа, чтобы, как водится, бросить всё, перечеркнуть былое уверенной рукой, и начать жить заново. Однако новые этапы медлили. Не приходили. Или приходили, но отскакивали от меня, как кариес от пластикового зуба. Так, ничего не дождавшись, я решился приурочить дневник к началу Нового года. Зря, что ли, рассудил, мы каждую ночь на 1-е января звеним тостами, гремим пожеланиями и пузыримся под стать шампанскому, газированному из баллончиков с углекислотой? Может быть, первое утро нового года, и станет для меня тем самым, новым, этапом и хоть отчасти поможет мне поправить ломаную линию судьбы?..

Вот так я думал 1-го января. А накануне тетрадочку эту купил, поменял настольную лампу, выбрал ручку с удобным корпусом и чернилами приятного мне, синего, цвета. Выспался. Голову помыл. Распелся, раздышался, разулыбался – словом, приготовился. Но вот уже больше полутора месяцев минуло с последнего удара Курантов, а перо моё до сих пор не поднималось. Всё это время голова была, как в дурмане, чувства лихорадило, а эмоции вообще пахли мертвечиной. Вчера закончились сорок дней, как водитель новогоднего такси навсегда увёз от нас нашего Женьку.

Я как раз садился за письменный столик, заботливо подушечку под попу подложил, чтоб слова получались добрее, когда раздался звонок. Это был Женька. Он тоже решил в тот день начать всё заново и, буквально прыгая в ту злополучную машину, открылся мне в том, что дальше скрывать был уже не в силах. У него появилась идея. Та самая, которая спасает жизни и судьбы людей. Я бы даже сказал – большой стратегический план, неотложная реализация которого должна была вернуть его забытый образ в сердце единственной, любимой им девушки Кати. Дело осложнялось, правда, тем, что предыдущий аналогичный план его с треском провалился. Они разругались тогда, как Новосельцев и Калугина на совещании по поводу цирка¹, но в этот раз он обещал, что "всё будет иначе". Он так захлёбывался от ожидания, так дрожал от манивших успехами замыслов, что мне в телефонную трубку было слышно, как восторженно горят его глаза. Галиматью он нёс, конечно, несусветную. Столько наивности о мире, который на самом деле лишён розовых красок, я в последний раз слышал, когда произносил октябрятскую клятву, но:

– С такими романтическими слюнтяями, как вы, это может сработать.

Это я заявил авторитетно – благословил их, в общем. Оно случилось очень кстати, потому что вишенкой на трёхъярусном торте той комбинации было кольцо с бриллиантом и приглашение в загс. Честно признаюсь, тут даже я не устоял и поверил, что у него может получиться. Но ночная иллюминация столицы так благоволит беспечной езде!..

А дальше были БББББ: больница, бескровные, безмолвные, бессонные, бль, ночи друзей. И неподвижные глаза Кати, вернувшейся к нему сразу, как только он к ней не доехал.

Женька умер не сразу. Первую неделю покоился в коме, а потом ещё трое суток мучился, пока отказывало сердце. Мы пытались пройти к нему – нас не пустили даже за стекло.

Когда полтора года назад мы получили известие о гибели Мишки из неправдоподобно далёкой Одессы – тоже было нелегко. Но далеко. За два года мы привыкли находиться без него, поэтому с того, трагического, дня его не было с нами так же, как не было и два года прежде. Но здесь… Женька умирал рядом, буквально в двух шагах, пронзая болью пропитанный тревогой, тягучий воздух больничных коридоров. Если я не мог быть вечером в больнице – звонил его отцу, и тот ледяным голосом Левитана передавал мне слова врачей, как сводки с передовой. А мы – Серёга, Максим, Андрейка и я – до раннего утра, как тыловые крысы, делились между собой ничего незначащими прогнозами и воспоминаниями, вдруг обретшими для нас неутешительную слёзную горечь.

Тяжело невероятно. Он не должен был так умирать. Новый год и новое счастье – никто не должен так умирать. Но едва ты подумаешь об этом, как заходишься ещё сильней от беззащитности перед всей несправедливостью мира.

Справедливость это не когда у соседей тоже протёк потолок, или когда в чёрную пятницу на всех хватает плазменных панелей. Не когда в конверте без адреса вы находите премию за прошедший квартал, или поровну делите детей после развода. Справедливость это не когда вам что-то дарят, а когда не отнимают ничего. Когда никто не штрафует вас за честное соблюдение правил и не лишает вас возможности продолжить то, что вы с таким трудом начинали.

Мы познакомились с Женькой ещё в институте. Он мне сильно не понравился тогда. Протянутую руку он не пожал, а только хлопнул. О его жизни я подумал: без цели и без смысла. Ни учёбы, ни отношений, ни планов, ни забот, ни попыток выразить себя, ни мало-мальски определённых стремлений, ни вообще каких бы то ни было отметок на шкале ценностей. Его интересы сводились к шмотью и развлечениям. Шик и блеск пригламуренной столичной обёртки без малейшего намёка на шоколад, который мог бы в ней лежать.

Впоследствии я бы вряд ли вспомнил даже, как его зовут, но у нас были общие друзья, и мы были вынуждены время от времени пересекаться. Попадались друг другу везде: от столовой до лирических вечеринок в общаге, где мы посвящали первокурсниц в студенческую жизнь без мамы, папы и моральных устоев. Даже в таких местах, где все щеголяли голышом, Женька умел оставаться недоступным, словно бы от солнца прятался в тени. Открываться он никогда не спешил. Даже когда его замели с поддельным зачётным листом, он молчал и талдычил, что говорить будет лишь в присутствии своего адвоката. "Но, – добавил в конце, – это не точно".

Доступ к его тайнам я получил много месяцев спустя, когда в обычном разговоре "о бабах", я послал всех озабоченных к чёрту и попросил его рассказать о маме.

О маме он мне тогда, конечно же, ничего не рассказал, но возникло настоящее доверие. И с той поры его грани проявлялись для меня постепенно, увлекая, словно книга из тех времён, когда книги ещё умели делать нас лучше. Со временем стал удобочитаемым текст, проявились яркие цветные картинки, от пустого шелеста страниц отделилась песня мудрости и тонкости ума. И так, глава за главой, я узнал в нём черты, абсолютно чуждые современному, молодому нигилисту – например, мне.

Первым делом, Женька был необычайно добр. Запредельно. Настолько, что высмеять его доброту или как-то использовать её в личных интересах казалось низостью и даже святотатством. Это качество обнаруживало себя так часто, что нам, простым и смертным, не оставалось ничего иного, кроме как привыкнуть к нему и относиться с плоской широтой потребителя. Теперь же, когда "не уберегли" и горько плачем, вдруг нашли в себе способность наконец-то его оценить. Ни одна другая потеря в жизни ни Серёгу, ни Максима, ни Андрейку, ни меня не заставит мёрзнуть от тоски так безнадёжно, как потеря всесогревающего сердца этого человека…

Как-то будним ноябрьским утром мы двинулись с Женькой в институт. Двинулись прямиком с ночной дискотеки, слегка расшатанные клубной вибрацией. Ситуацию воспринимали кисло и плелись, в темноте развлекая друг друга нытьём о том, как хорошо нам было, как плохо нам стало и как ещё хуже будет, если мы таким же танцующим шагом немедленно не развернёмся обратно, к тем двум парам силиконовых холмов.

Через сто метров проворный мороз залез своими лапами мне в самые недопустимые места. Моя походка сделалась твёрже, я зашагал решительней, и даже пушистый котёнок с беспомощным писком о маме не заставил бы меня сбавить ход. А Женька остановился. И ладно бы встал напротив котёнка, так ведь нет – его остановил вид бездомного пьянчуги, готового за опохмел и зимой заложить последние ботинки, потому как последнюю рубаху и последнее исподнее бельё алчущий уже, по-видимому, пропил. Он был наг, как даже мы на лирических вечеринках в студенческой общаге себе не позволяли. То есть, до последней возможности. Совершенно. Даже волосья, ржавыми пружинками скрючившиеся на груди, не внушали согрева. Никудышный и жалкий, промороженный и насквозь пропитый он балансировал на скамье безлюдной автобусной остановки, как сонный петух на жерди. И я летел мимо него по измёрзшей Москве без тени сантиментов.

Женька же не просто остановился напротив! Он подошёл, скинул свою верхнюю обновку и укрыл ею голодранца без слова. Ни за грош, ни за спасибо² отдал пальто прет-а-порте, в котором только что с успехом штурмовал одну из двух пар силиконовых холмов.

Поступок тем более примечателен, что в ту пору Женёк ещё не был востребованным графическим дизайнером, каким умер сорок дней назад, а был всего лишь студентом третьего курса со всеми вытекающим отсюда нестабильным финансовым положением. Тогда его гардероб не пестрил обилием штанов и курток, на трюмо не громоздились импортные ароматы, в "стиралке" не болтались комплекты шёлкового постельного белья. И стеснённый в средствах он ещё две недели после того случая сморкался, хрипел, чихал и кашлял, пока папа не расщедрился на новое пальто.

Доброта была его органикой. Женька по-другому не умел. Раздаривать кусочки горячего сердца, как хлеб-соль предлагать душу с золотого подноса – это и было его главным движущим смыслом. Разумеется, разглядеть такое с первого пожатия руки невозможно. Понять, наверное – тоже…

Где-то за месяц до автокатастрофы мы компанией гудели на очередной квартирной пирушке. Беспечные, ненужные трудностям и живущие вечно. Набились, как запах в солдатские сапоги, и, подливая, красовались, делились друг с другом идейной и творческой бессмыслицей. В общем, обычный сюжет. Когда мы уже были хороши, порядочно разошлись и беззастенчиво шлёпали по ляжкам случайно подхваченных с собою девиц, вошёл Евгений. Почти – Онегин. Впереди лёгким шагом ступала внутренняя красота, чуть проникновенно грустная от расставания с Катей. Мы встретили его шутками, лихими и простецкими возгласами, типа: "О-оо! Кто это к нам пришё-оол!" и штрафной стопкой. Но бокалы с пойлом возгорелись от стыда за неуместность, а мы как-то сразу притихли, едва он коснулся каждого взглядом Кабирии³ и произнёс:

– Спасибо.

Я долго пытался понять: в чём же корни такого отношения к миру? Анализировал повседневные привычки Женьки, его образ жизни. Отъявленный пижон, завсегдатай самых высокомерных ночных заведений он вместе с этим был человеком редчайшей, подчас абсурдной душевной чуткости. Как это могло помещаться под одной грудной клеткой, для меня было загадкой.

Я уверен, что врождённые качества тут ни причём. Черты характера формируются не шальным слиянием сперматозоида и яйцеклетки, а планомерным участием семьи. Человек рождается со следами огня между папой и мамой, а умирает с отпечатками их внимания друг к другу. Как правило. Говорю "как правило", потому что из этого правила есть одно исключение – Женька.

Назвать его семью неполной это сильно преувеличить её количественный показатель. Она почти не существовала. Не было ни матери, ни дедушек, ни бабушек, ни братьев, ни сестёр, ни тёть, ни дядь, ни кузенов, ни кузин. На земле жили только два человека с одинаковой фамилией, связанные кровным родством, как яблоко и яблоня: сам Женя и его отец, Игорь Валерьевич. Жили мирно, в ясной, душевной тишине, как разорённая большевиками церковь.

Я, зелёный бунтарь, взрослым привык не доверяться. Что они знают, вообще, о жизни? Но Игорь Валерьевич переучил меня той основательностью, выдержкой и крепостью, которые от него исходили. Сила, шедшая от его ненавязчивых суждений, буквально завораживала формирующуюся мужественность молодого человека. Проникнутый вопросами познания, щедрый на благородство души и обогащённый терпением, словно воздух кислородом в лесу, он говорил не много. И только в тех случаях, когда этого требовала воспитательская мудрость. Из широкой и ровной груди его, придерживаемой заправленной под мышку рукой, выходил звук голоса уверенный и чистый, как эхо веков. Всегда точно попадавшие фразы он чутко перемежал паузами – для осмысления их незрелыми, студенческими умами. Уже тогда я легко принимал на веру всякий его тезис. А со временем, нахватав собственным лбом ссадин и шишек, выстрадал и тысячекратную аргументацию к каждому из них: "Мужчину делают Мужчиной потери, а женщину Женщиной – приобретения".

Даже если бы я не любил Женьку ради него самого, стоило бы с ним подружиться ради знакомства с его отцом, которым я искренне гордился и горжусь по сей день. "Примерив на глаз" многие черты Игоря Валерьевича, я старался их напялить на себя, как помпезный наряд, как багаж за спиной, хотя он мной ещё не был оплачен. Но я задумался, а нужен ли мне такой багаж или, может быть, ну его нафиг, когда однажды подвыпивший сын обрушил на меня откровение о содержимом этой папкиной "ноши", делающим её такой ценной, а её носителя таким богатым. Основная мысль свелась к тому, что старуха Жизнь подбросила мальчику Игорю путеводный клубок с плохо скрученной нитью.

С рождения оставшись без материнской заботы, Игорь первое, главное слово в каждой судьбе произнёс больше риторически, повинуясь одному лишь младенцу понятному импульсу, нежели на подъёме адресных эмоций. Воспитывался у деда и бабки на сдобных пирожках, на шерстяных вязаных носках и на тяжёлом запахе махорки, пока те не преставились, завещав ему кота и успешно кончить школу.

Далее был бессмысленный подвиг духа как расплата народом за слабость Генсека ЦК КПСС к интернациональному долгу. Сухой афганский ветер выметал однополчан из будущего, как дворник метлой, и вскоре потери стали восприниматься отрешённо даже самым чувствительным сердцем. Солдат держался лишь мечтой о жизни в раю после "этого ада". Но фотокарточку и доброе имя первой любви, обещавшей дождаться, перечеркнули для ветерана войны рассказы друзей о её свадьбе с "каким-то мажором из МГИМО".

Год за годом клубочек разматывался, и нить его казалась длиннее человеческой жизни.

Начались проблемы с жильём, психикой, алкоголем. Однако сила духа, претерпевшего афганской закалки, помогла справиться с каждой из них поочерёдно. Как засадная обманка на пару-тройку лет установилось некое затишье, но потом клубочек снова пустился под гору: на кочке подлетел – родился сын, Женя, и опустился – не выдержав родов, скончалась жена.

Теперь вот не стало и сына.

Игорь Валерьевич стоически переносил потерю. Ни когда нёс цветы за гробом с телом собственного сына, ни когда, одиноко сторонясь, слушал панихидные речи, ни даже когда бросал в могилу первую горсть сырой и холодной земли – ни мускул не дрогнул на его бледном лице. Среди размякших и залитых слезами оно казалось вылитым из металла. Возникло ощущение, что человек свыкся с трагической судьбой и уже не реагирует болью на её удары. Но, когда все разошлись, а я на правах близкого друга семьи задержался и заглянул к Игорю Валерьевичу в кухню с предложением помочь, то вдруг увидел, как застигнутый врасплох он конфузливо прятал в карман брюк скомканный носовой платок. Красные, воспалившиеся глаза его наконец-то сказали всю правду.

– Спасибо, Саша, не надо. Ступай домой. Я сам тут, – выговорил один на всём белом свете мужчина.

19 февраля

Записки начались не так, как я хотел, тяжеловато. Между тем я человек, как ни удивительно, весёлый, люблю посмеяться и стараюсь это делать регулярно – раз в неделю. Однако настроение стоит в горле, как засор в сливной трубе ванной, и собственные шуточки в рот не пропускает – приходится довольствоваться шутками других.

Вчера в "Ведомостях":

"Государственная медицина должна стать лучше и дешевле. Подтолкнёт её к этому смена принципа финансирования и суровый контролёр – Пенсионный фонд России".

Согласно статистике, у меня есть ещё шесть дней на очередной повод расхохотаться. Ждём-с.

26 февраля

Статистика не подтвердилась. Вынужден пробивать засор анекдотом:

"Поручик Ржевский рассказывает офицерам:

– Вчера был на похоронах в знатной семье. Выносят покойника. Заиграла музыка. Все в оцепенении, а я ничего – даму пригласил!.."

Перечитал его дважды.

Трижды.

Норму шуток придётся менять на "раз в месяц".

27 февраля

Дабы немного облегчить тяготы работы над собой, одолжил у Иры книгу. Зарисовки Фаины Раневской о собственной жизни. После Женьки и вышеупомянутой Иры она единственная, с кем мне так космически хорошо. Когда сквозь бетонные стены времён ты ощущаешь с человеком единство переживаний и чувствуешь с ним прочную соединённость мысли, тогда "хорошо" становится вашим общим достоянием – неопределённым, как воздух.

Тётя Фая – дама уникальная. Она умеет такое, из-за чего делается мучительно стыдно. Стыдно быть ограниченным, стыдно быть угрюмым, стыдно гордиться тем, что ты самодостаточен, потому что на самом деле просто – одинок. Она дразнит, тревожит, радует, наставляет, ужасно смешит, знакомит с актёрами ушедших подмостков. В общем, отвлекает и от Ржевского, и от его танцев, и от похорон. Я окунаюсь в её строки, погружаюсь в её мир и встречаю там людей эпохи Красоты, Ума, Просвещённости, Отзывчивости, Честности, Любви.

Похоже, люди в ту эпоху были детьми и жили так, словно эти ценности – вечны. Я так же думал когда-то. Лет до двенадцати, когда впервые узнал о правилах дворовой войны. С тех пор я всё больше убеждаюсь, что "вечные ценности" никому не нужны. Они потому и вечны, что никто и никогда по ним не сверялся, никто себя по ним не равнял, иначе давно скорректировали бы их под естественную тягу человека к моральному уродству. Их всегда держали только для гимнов, лозунгов и романтических вздохов. Что написать на это? Жаль, что эпоха взрослых детей ушла безвозвратно на страницы воспоминаний…

Март, 2003

1 марта

В творчестве только гармония есть. Почти цитата. Из песни. В ней тихим, ослабленным авитаминозом голосом поётся про День рожденья, проходящий без гостей, про дождь, про уныние и душевный холод – про всё вокруг какое-то не такое, какое-то кривое и ложное. В общем, обо мне песня. С той лишь разницей, что из своего любимого рабочего кабинета, где так уютно журчит вода по сантехническим трубам, я позволяю себе смотреть на ситуацию чуточку шире. Гармонию я нахожу не в одной только музыке, а в любом занятии, более настоящем, чем проливание слёз, и более питательным, нежели воздух, спёртый бранью и стонами о тлене бытия. Главное здесь – найти занятие, которое подействует именно на тебя, которое приведёт в согласие именно твои внутренние разлады и заполнит тебя не как избирателя, налогоплательщика или целевую аудиторию телевизионного канала, а тебя неповторимого, как дар Вселенной.

Во что же такое можно было бы броситься с головой, чем же таким интересным заняться, чтоб это оно тебя заполняло, а не наоборот? Уж не офисными буднями, конечно. Это было бы плевком Вселенной в лицо, если бы своё появление на свет я оправдывал белым воротничком и отчётами о проделанной работе.

А чем? Наверно, и не воспитанием детей. Их нет пока, равно как нет и предпосылок к тому, чтобы они появились. А как появятся – так и бросят своего старика рано или поздно у разбитого, точно корыто, осознания скомканной, как грязные пелёнки, молодости.

Клубы, выпивка, танцы? Это всё иллюзия. В тумане ночного веселья, в ритме неудержимых па хмельного танца тебе лишь кажется, что жизнь полна событий, что она кипит, бурлит, плещется, омывает тебя волнами новых удовольствий. Впрочем, тебе это даже нравится. Но ровно до того момента, когда ты находишь себя неизвестно где, неясно как, в непонятном состоянии в постели с каким-то п*дорасом.

Отшельнический подвиг? Медитативное уединение в далёкой пустоши ради эзотерических тайн? Для этого я слишком слаб.

Война? Уехать куда-нибудь, в горячую точку и закопать своё здоровье или сразу целую жизнь в неплодородную землицу государства, чтобы те, кто оказался поумней, остались бы, как черви в заднице, в собственной зоне комфорта? Для этого я слишком слаб тоже.

Так как же почувствовать себя по-настоящему живым? Что сделать? Пролистать ещё один мимолётный романчик? Или развлечь себя остросюжетным интимным приключением? Надоело. Если бы кто знал, как мне надоело вот таким вот образом использовать женщин. Как яичницу с беконом на завтрак, употреблять их природную слабость и пользоваться, как проездным билетом, их страхом одиночества. Женщина создана из тонких, шёлковых нитей. Ими она привязывается ко всему, что оказывается рядом. Включая мужичонку. Проходит час или два, случайная встреча в её голове уже становится вовсе неслучайной, и она, сверив в уме ваши с ней гороскопы, убедившись в хорошем сочетании имён, начинает загадывать, что ты появился не на час или два, а вообще. И она уже мысленно готовит тебе завтрак. А до завтрака мысленно бежит в магазин, чтобы купить скорей "чего-нибудь мужского", потому что в её холодильнике только обезжиренный йогурт и увядшее пирожное "для погрустить". И пусть даже ночь коротка, и пусть она старается выглядеть распутной – она уже потянулась к тебе теми шёлковыми нитями света, что свились гнёздышком в её сердце в те ещё времена, когда маленькая девочка, закутавшись в тюль, воображала себя невестой. И она до последнего момента, до хлопка дверью не верит, что ты, с которым так сошлись гороскопы, оставишь её так же просто, как и все, кто приходил и не оставался. У меня уже башка звенит от этих хлопков. И ещё один, мне кажется, разорвётся внутри моей головы настоящей гранатой.

Вот и получается, что человеку с синдромом внутренних противоречий остаётся гармонизировать лишь в уединении с самим собой. Это не значит – запустить руки в трусы и наяривать там. Это значит, заняться творчеством. Созданием чего-то доброго и вечного. Самовыражением на уровне бога. Но столько вариантов для этого предлагает неуёмная выдумка творцов – от гербария до икебаны, от лепки снежинок из соплей до художественного свиста – как выбрать тот, что подходит именно тебе?

В детстве я рисовал карандашами. Очень любил космические корабли, но получались всё время домики с трубой и родители с руками из жопы. Даже выигрывал за это фломастеры и леденцы. То есть, подавал какие-то надежды. Но закончились мои художества в учебнике английского языка. Подстрекаемый разнузданной фантазией подростка я там к иллюстрациям добавил такого, что на приличных джентльменов и леди вдруг стало неприлично смотреть. За это я был награждён уже не леденцами, а славой юного маньяка и вызовом родителей в школу, которые тем же вечером очень доходчиво мне дали понять, из какого места у них растут такие тяжёлые руки.

Потом были танцы. Пластичные или резкие движения телом – в зависимости от музыкального аккомпанемента. Спустя лет десять этих движений, тело осознало, что так оно двигаться больше не хочет, а хочет уже полежать.

Оно остановилось, осмотрелось и влюбилось. Безответно. И в разбитом сердце стали рождаться стихи. Поэт страдал, оплакивал свою горькую судьбину, терзал бумагу рифмами "всегда-никогда", купал в слезах чернильные строчки, но великой поэмы о жизни, которая, как известно, полное *овно, так и не кончил, потому что благополучно влюбился опять, и всё опять стало вокруг "голубым и зелёным".

На радостях я начал петь. То есть, я и раньше пел, но, как правило, не выходя из туалета, а тут меня разрывало на всю округу из открытого настежь окна. Стало понятно, что важнейшим из искусств для нас является песня и без песни дальше никак. Настала пора овладеть музыкальным инструментом – и я овладел: научился бацать на губной гармошке. Хотел сколотить на этом фундаменте феерический поп-рок-метал-джазовый бэнд, и идею даже поддержали, но репертуар малолетних рецидивистов не очень лёг на мои трели, а другого вечно пьяный дворовый гитарист Алик не имел, и она как-то не пошла.

Я убрал губную гармошку в ящик и взял в руку перо. Чужих книжек уже начитался – захотелось почитать что-нибудь своё. Но для того, чтобы прочесть что-нибудь ненужное, надо сначала написать что-нибудь ненужное, а у меня для этого не было таланта. Однако я упёрся и наработал кой-какие способности при помощи труда. Сперва это были пересказы драматичных разговоров с папой моей возлюбленной из шестого класса. Потом я поднялся до сценок в школьном КВН – настолько гениальных, что ни школьники, ни педагоги не хотели марать о них свою репутацию. И вот так пришла пора трагедий. Я писал о подростках, открывших истину, и о взрослых, которые ничего в истинах не понимают. Постепенно, от страницы к странице, я добрался до того, что сам стал таким же взрослым и с меткостью беллетриста принялся изобличать невежество подростков, плюющих, как в колодец, в мой уникальный жизненный опыт. В конце концов я научился тому, что все – и подростки, и взрослые – одинаково хороши, больше никого не наставлял, никем не притворялся и ухватил-таки парочку литературных премий для начинающих писателей, которым больше нечем заняться.

Издательства таких не замечают. И несут признание мимо. Но мне всё равно легче живётся, когда я вижу, как подрастает стопочка моих авторских стараний, моя свобода и независимость от дивана. И чем выше эта стопочка – тем меньше мне нужно чего-то ещё. Развлечения, знакомства или новый магазин дизайнерских шмоток открылся – мне не интересно. Низменные потребности сведены почти до нуля. Жаль только, что жрать хотеть не перестаётся. И денежки, как ни крути, а всё-таки пока ещё нужны. Значит, нужно увольняться с работы.

Логично? Нет. Противоречиво? Да. А это как раз то, что нужно, чтобы творчеством позаниматься. Давно пора – чувствую, на подходе шедевр. Настоящий такой, минут на сорок сидения в любимом рабочем кабинете. Бумаги-то хватит? Ой, всё – я побежал!..

Семейный триллер. Начало

"Середина лета. Погода стояла теплее обычного. В северный город въехала тёмная ночь, будто вернулась в свою квартиру, сданную белым подружкам на время. Прогревшийся за день ветерок тихо шуршал мягким, сетчатым тюлем у настежь распахнутых окон и распространял по спальне, как блаженство, звёздную пыль, подхваченную в небе.

Она прижалась к нему и с кошачьей мягкостью легла щекой ему на плечо. Её тело постанывало от только что пережитой бури удовольствия, а нежная, безо всяких признаков загара, белая кожа ещё пылала восторгом молодых, жгучих забав. Она лежала и нежилась, а разнузданный ветер, играя тенью от занавесок, то открывал, то, словно устыдясь своей наглости, снова прикрывал её наготу. Глазами большими и бездонными, как женское "Да", Она смотрела на него, рассчитывая если не на продолжение ласки, то хотя бы на её справедливое, логическое завершение.

– Скажи что-нибудь, – шепнула Она, прикрыв ресницами чувственные лучики счастья.

Он вздохнул, заполнил паузу кашлем смущения и едва слышно пробурчал, даже не взглянув на ту, которая рядом:

– Спокойной ночи.

Затем Он небрежно провел рукой по её волосам, без желания поцеловал в лоб и отвернулся, чтобы тут же уснуть. Но вдруг очнулся от прикосновения чего-то обжигающе влажного к его плечу. Оттуда, где Она лицом прилегла к его телу, Он заметил два сверкающих хрустальных комочка, стремительно бежавших вниз по его груди, расстилаясь в две влажные, блестящие дорожки.

– Ты любишь меня? – всхлипнула Она, обратив взор к его бледным губам.

И губы дрогнули. Ему так стало стыдно за себя, за малодушие, которым Он постоянно её обижает, что Он вдруг повернулся к ней, горячо поцеловал в губы и жарко выдохнул прямо ей в ухо:

– Спи. Конечно, люблю.

С некоторых пор это стало неправдой. И Он знал это. Она также об этом догадывалась, но предпочитала не обращать внимания, и пряталась за верой в хорошее, пока Он ей это позволял. И Он опять ей это позволил. Видимость отношений была восстановлена, и на остаток ночи Они дружно погрузились в теплое течение сна, расцепив холодные объятья…"

3 марта

Эх, Женька! А жизнь-то продолжается!..

Завтра у Андрейки пересдача кандидатского, Андрейка – ни в одном глазу. Накануне он спросил, что я думаю и, главное, что могу сказать по его теме о политической философии. Мне такое внимание лестно, но, откровенно говоря, о политике я хочу думать меньше всего. Знаю, что все они подлецы там, и этого мне хватает. Знать остальное автоматически теряется смысл. Я могу припомнить лишь одну политическую историю, от которой не возникает изжоги. Случилась она ещё в те времена, когда большой советский брат держал в своих объятиях не только шестую часть суши, но и добрую половину мира…

В одном студенте из Африки, сыне крупного функционера тамошней коммунистической ячейки, зарделось светлое и неразделённое к девице с русской душой, но вполне себе европейскими стандартами запросов. Страдая без взаимности, очернённый её насмешками и клеветой несчастный решил отомстить бесчувственной самоубийством. Но не тихим, забитым и одиноким, как у большинства добровольных жмуриков, а громким и славным – таким, чтобы неприятностей от этого хлебнуло как можно большее число человек.

И не ампулу он с ядом приобрёл. Не верёвкой с мылом разжился. Не чёрный пистолет на Большом Каретном выменял на саксофон. Он раздобыл кусок оружейного урана и примотал его к спине. Так он стал похаживать, высокомерно озирая красавицу с намёком, что она очень скоро получит сполна. День ходил, другой, третий. Уж и посмертную песню о себе заказал поэту Тимченко, а героическая кончина, окутанная легендами потомков и нравственным укором современникам, всё не приходила. Вместо этого молодой африканский организм подвергся верному, но издевательски медленному, ступенчатому угасанию всех жизненных функций.

Сначала заболела поясница. После печенюшка отнялась. Затем предательски отключилась селезёнка. Отказались работать двенадцатиперстная, толстая и прямая. Глаза стали видеть фиолетовые круги. Круги были красивы, но их красота оптимизма почему-то не внушала. И лишь когда с безумным трудом стали передвигаться полинявшие ноги, мститель, смекнув, что так дело дальше не пойдёт, обратился за помощью к бесплатной советской медицине.

Сделав качественный осмотр и сокрушённо покачав головами, врачи нечаянным движением смахнули с насквозь облучённого пациента остатки волос, умыли свои белы рученьки и дали сигнал, Куда Следует. Там, Где Следует, умирающему задали несколько коротких вопросов и с первым же рейсом отправили делать помирание к папе.

На следующий день по возвращению своего отпрыска в знак непримиримой оппозиции к политике апартеида всё партийное население африканского государства сошло с освещённого Марксом и Лениным пути таким же бодрым маршем, каким заступило на него одним чёрным днём своей истории. Об этом "вопиющем случае" с возмущённым дребезжанием обвислых щёк поведала народу советская "Правда". Сколько оборонщиков за недобросовестный догляд за ураном послетало тогда со своих должностей!..

Вот это я понимаю – политика.

5 марта

"Писать надо только тогда, когда каждый раз обмакивая перо, оставляешь в чернильнице кусок мяса" – каково, а? Мощно, правда? Интересно, Дарья Донцова⁴ тоже пользуется этим наказом графа Толстого? Я вот внушению Его крестьянского Светлейшества взял за правило. Наверное, поэтому нигде не издаюсь… Зато я бросаюсь царапать пером бумажную плоть только тогда, когда остриё её заточено внутренней болью, поиском чувств, эмоций, испытанием страстей, анализом переживаний. Мои "чернильницы" – капканы вдоль жизненной беспутицы, в каждой из которых осталась моя отгрызенная волчья лапа. И быть бы уже моей тушке вконец раскромсанной и разбросанной окоченелыми кусочками под толстым слоем гниющей листвы, если б меня так легко можно было бы вырвать у жизни. Поэтому я всё ещё ползаю на четырёх огрызках, всё ещё раздражаю волчьим запахом нюх сторожевых псов и даже привычки время от времени радостно помахивать хвостом не утратил. Наверное, завалить сюжетной "свежатинки" у меня уже не выйдет, но в засмердевшую падаль я пока ещё могу вонзить свои клыки.

Завёл дневник – и брызжу теперь "кусками мяса", что не остановить. Основы нервной системы расшатаны до предела, и солью сыплются на ранки даже, казалось бы, такие мелкие дрязги, как давка в метро. Пихаясь и пинаясь, затаптывая того, кто сбоку, подминая того, кто впереди, мастера изворотливости и напора каждое утро расчищают себе дорожку к пенсии. Прут плотною толпой и никого не замечают. Включая меня в чёрных, замшевых ботинках.

Только отчистил ботиночки, как наступили опять. А потом ещё раз. Да ё-моё, сколько же ж можно! Стою и почти физически ощущаю, какими грязными они – замшевые, чёрные, по двести долларов за пару – там стали. Рыдаю, можно сказать, смотрю с намёком и жду "извините". Но нет "извините", как нет "пожалуйста" или хотя бы "юноша, подвиньтесь". Разменяли на "ты здесь не один" и успокоились, как будто ни в чём не бывало. Эх, перешибить бы вас лопатой да размесить бы кулаками ваши самодовольные хари!

Люди злы, когда они несчастливы. Голодный может быть заботливым, больной – верующим в чудо. Бедный может быть щедрым, завистливый – великодушным. Беспокойный может быть терпеливым, а обиженный – милосердным. Несчастливый же бывает только злым, потому что несчастье приносят страдания, в которых, как правило, некого винить. И каждая минута проходит в аду. Каждая минута мучает его за то, что он не совершил – что всё не так, что жизнь идёт каким-то не своим чередом, что зимой слишком холодно, а летом слишком жарко. Что нет той верной и надёжной цели, к которой бы ты двигался, как к собственной звезде на небосклоне – одной из мириад таких же, но одновременно единственной и для тебя неповторимой. И невыносимо злят все те, у кого она есть. Их самодовольные улыбки, их умиротворённость, которая, как плевок, в твою мятежную, против всего бунтующую душу. И ужасно бесит их простота, раздражает спокойствие их голосов и скромность блеска во взгляде. И ни вкусная еда не помогает, ни новая машина, ни шмотками набитый шкаф, ни золотое напыление свежего загара – ничего, пока они так тебе улыбаются и так на тебя смотрят. И ведь они, мерзавцы, смотрят только на тебя! На тебя на одного, как будто издеваются нарочно! Перешибить бы их физиономии лопатой, размесить бы кулаками, чтоб не смотрели и не улыбались!

Люди злые, потому что они несчастливы. И это утверждение работает только в одну сторону.

Последнее я домысливал уже в КПЗ, куда я приехал почти в том же вагоне, где чистил ботинки о задницы тех, кто мне их загваздал.

Семейный триллер. Продолжение

"Следующие два дня не были чем-то примечательны. По утрам Они вставали, сонливо потягивались, приветствовались на выходе из ванной, завтракали кто чем и отправлялись на работу, привычно пожелав друг другу удачного дня. Вечерами же, встречаясь дома для убийства времени в ложной брачной сцепке, Они чудился в воздухе какой-то плохо уловимый гул. Это гудело напряжение их нервов. Стоило прислушаться к этому звуку, как он начинал звенеть, словно тревога, подавляя музыку их взаимопонимания, которая хотя и слабо, но ещё поигрывала в спальне.

Раньше, когда колодец семейного счастья казался неиссякаемым, а чистота и крепость чувств были сродни бриллиантовым, каждый вечер и все выходные Они спешили провести только вместе. Тогда ещё были горячи воспоминания о безрассудных приключениях до свадьбы: как Они убегали в осенний лес, чтоб заблудиться там и уставшими, но счастливыми найти обратную дорогу только под утро; как однажды Он нагрянул к ней среди ночи и повёл гулять по крышам и смотреть на звёзды, отсчитывая каждую из них поцелуем; как Они, перехитрив охрану музея Императорского дворца, остались там ночью одни и в огромной зале танцевали вальс, пока Их, забывших об осторожности, не обнаружили и не заперли в одном кабинете с прокурором; как Он часами сидел у изголовья её кровати, когда Она болела, и читал ей сказки Андерсена, пока голос не осипнет, а книжка не вывалится из рук; как Она тогда вся светилась от жара и любви и, когда Он засыпал, тихо, чтоб его не разбудить, плакала от счастья; как… Да мало ли было всего!

Тогда Они смотрели друг другу в глаза и не могли насмотреться. Дышали друг другом и не могли надышаться. Желание одного тут же поддерживалось желанием второго. Встречи за ужином из омлета с колбасой по своей теплоте походили на предложение руки и сердца. Уже позже, когда Они расписались, времени на романтику стало почему-то не хватать, но даже тогда Он поддерживал её огонёк, каждый вечер возвращаясь с букетом и читая ей свои простые, но такие милые стихи. Она же смотрела на него полными слёз благодарности глазами, а в голове носилось: "Силы Небесные, спасибо!.."

9 марта

Что может принести год, начавшийся с гибели лучшего друга? Как там у них говорится: "Что ни делается – всё к лучшему"? Даже представить боюсь, к чему такому "лучшему" это может меня привести. К депрессии? Самоизоляции? Снобизму? Чувствую себя лягушачьей тушкой на ужине француза. Обнажённой и разделанной настолько, что самое щадящее дуновенье пробегает болью по голой кости. Что это? Критический возраст? Очередной этап подведения итогов прожитого или просто дурное настроение оттого, что я сам такой дурной?

Сегодня на работе понял, что должностные обязанности забросил совершенно. От слова "совсем". А, потеряв Женьку, только тем и занимаюсь, что подыскиваю ему замену. И нельзя сказать, чтобы я поставил себе такую задачу – найти себе нового Человека, нет. Это как-то само получается – оставшись на зыбкой почве одиночества, непроизвольно ищешь, к кому бы прислониться.

Впрочем, поиски всё равно не дают никаких результатов, кроме истощения. Устаю сильнее, чем после ночной разгрузки вагонов худыми руками студента. Человека в мегаполисе найти оказалось трудней, чем точку "G" в стоге сена. Но почему? Что с нами не так? Я – что, настолько невыполнимые требования предъявляю? По-моему, я жду увидеть самые элементарные вещи: чтоб Человек хоть радоваться чему-то умел, а не был бы похож на робота без батарейки, тупого, с синдромом приобретённого скудоумия в обесцвеченных глазах. Искусственного и безынициативного, перемещающегося, как холестериновая частичка, которую кровь сама несёт по сосудам. Такие для меня, что пугало для птиц: вроде и поза есть, и руки расставлены широко, и выражение лица таинственно сокрыто под соломенной шляпой, но в движение способно прийти, только когда ветер задует. Да и не тот ветер, что ветерок-безобразник, а тот, который ураган, который разметёт в клочья ветошь их голов, повалит и шарахнет оземь, вырвав подчистую их гнилое корневище.

При этом они умудряются цепляться за жизнь с упорством вирусных инфекций. Создают семьи и бледные, скучные, обречённые на безмолвное затухание в беспощадных бытовых страстишках выращивают потомство под светом телевизионного экрана и в парнике стоптанных домашних тапок.

А я – нет. Я хочу эмоций. Чувств-с желаю я! Я не хочу покоя лежачего камня, я хочу восходов–закатов, чтобы цветы в душе распускались, чтоб ветер срывал и разносил их семена по полянам!

Это много? По мне, так минимальный набор. Я же не о мечте какой-нибудь из розовых снов гимназистки толкую, а о реальных вещах: о простой и понятной задаче, для которой нас вынашивали мамы – быть счастливыми. Но с момента рождения до периода стоптанных тапок с нами, видимо, слишком много всего происходит, отчего мы успеваем забыть, как это делать, а удачные примеры других нас только раздражают.

Почему? Ведь жить уметь – это же так просто! У того же итальянца может не хватать на моцареллу, но bello, benissimo и grazie⁵ у него всегда в избытке и остаётся не только на себя, но и на соседа, и даже на хмурого, русского туриста. Он полон интереса к простым удовольствиям, растворённым в воздухе, как аромат балконных цветов. Датчане ещё лучше радуются жизни, хотя солнца у них даже меньше, чем у нас, а день короче полезного отрезка между рекламными паузами на телеканале. Для этого ими придумано несколько нехитрых правил, позволяющих создавать атмосферу дружелюбия, тепла и покоя.

Мы же ходим с печатью прожитых неудач на лице и в лучшем случае огрызаемся в спину прохожему, если тот нам покажется сильным, и презрительно фыркаем ему в глаза, если заметим в них слабость.

Мы привыкли быть самыми большими и важными, и мы ненавидим оставшуюся мелочь за то, что она уже в целых восемь раз крупнее нашей "великой и необъятной". Мы целую вечность сидим на своём Полярном кругу и целую вечность гавкаем на мир, который подвижен, который меняется, как жизнь, и проходит мимо. Мы как будто мстим всем "им" за то, что нам тянуться до их благополучия, как до "того света", и, однажды дотянувшись, мы на долгую память аборигенам оставляем широкую, от души, по-русски, как мочой на снегу, выведенную имперскими вензелями роспись в своём невежестве.

Мы ненавидим "их" за то, что это мы выиграли войну, но победа осталась за ними. За то, что у них есть свобода изъявления воли, а у нас – право голосовать за вождя. За то, что они мылом моют улицы, а мы – намазываем мылом верёвки. За то, что испанец с гитарой в руках, грек с веткой оливы, англичанин с тростью или ирландец с ножницами для стрижки овец так и зыркают, подлюки, как бы напасть на нас, духовных, и захватить, чтоб отнять последнюю тельняшку.

Мы ненавидим себя за то, что у нас остался всего лишь один повод для гордости – 9 мая. За то, что даже с помощью первой космической ракеты мы так и не смоги перелезть с телег в безопасные автомобили, что так и не переобули кирзу на удобную обувь, что так и не сменили рупор на технику чистого воспроизведения звука. За то, что самым надёжным и качественным жильём в Москве до сих пор считаются дома, возведённые пленными немцами, а мы ничего путного своими руками делать так и не научились, кроме того, как махать киркой на лагерных рудниках да перегонять нефть в самогонку.

Мы ненавидим своих предков за то, что разбазарили их достояние и прокутили их наследство, что в душе не осталось ничего, о чём со слезами восхищения пели Гоголь, Чехов, Бунин, Тютчев, Пушкин, Есенин. За то, что сами, добровольно, обменяли молочную сладость великого и могучего тургеневского на приправленный жаргонный хруст и разговорный иноземный смак. Звонишь в Министерство культуры, а попадаешь в прачечную. Книги пишут райтеры, их читают ридеры, а пользуют – юзеры. Фрилансеры креативят, продюсеры пиарят. В супермаркетах – дисконты, в найтклабах – пати. Хорошо, что хоть милицию в полицию ещё не переименовали!..

Любите речь родную, граждане, уважайте её – это единственное, что у нас ещё осталось своего. И наша самобытность, и наша историческая правда, и наша общность, и наша индивидуальность, и границы нашей глупости, и безграничность внутренней свободы – всё там, всё в русском языке. Вы с ним хоть куда! Он аж до Киева вас доведёт! На нём вы можете "Евгения Онегина" читать в оригинале! На нём Белинский писал Гоголю письмо⁶, отмеченное подвигом храбрых! На нём часы могу идти, когда лежат, и стоять, когда висят, а фраза "Косил косой косой косой" может ввести в когнитивный диссонанс любого, кто русского не знает!

Послушайте его – и ваша грудь развернётся. И вы, наконец, улыбнётесь. Ладно я такой хмурый – я родного друга только что похоронил, но вы-то, вы – улыбайтесь! Поверьте, это куда действенней, чем толкаться локтями.

Что-то я раскомандовался сегодня. Вспомнилось, как однажды мы с Женькой чинили старый патефон, купленный за гроши у какого-то деда, которому нечем было угостить внуков. Вернее, Женька чинил, а я командовал. Тут подкрути, там подверти. Но любимым моим было: "Хватит, пойдём". Женька не послушался меня, доделал. И заскрипел на семидесяти восьми оборотах Александр Вертинский.

– Ну пойдём уже, хватит, – вздохнул я.

– Пойдём, – выдохнул Женька.

И мы пошли. Обратно к деду. С патефоном. Женька сказал, что тот теперь сможет продать его дороже.

Женька был добряк. А я брюзга. Зануда. Я недоволен, настойчив, нетерпим. К себе – в особенности, кстати. Хочу жить не как принято, за косым забором со злющей собакой, а как моя мама хотела бы, чтоб жил – счастливо, по образцу savoir vivre⁷. И что же – я зануда после этого, брюзга? Да хоть бы и так, но с дневником-то я могу этим поделиться? Я бы с радостью прокричал об этом всем и каждому, но… Нет Человека. В рот смотрящей публики навалом, а слушателей – ни одного. И пока был вынужден молчать, душа загадилась. Ей бы прос*аться хорошенько, да куда ей без жопы!

Потому я и сел за дневник, потому и выбрал его как вид испражнения, что после Женьки поговорить больше не с кем. Остаётся испытывать терпение бумаги. Рубить правду-матку втихаря на этих туалетных страницах…

Семейный триллер. Продолжение

"Любовь текла размеренно и плавно, как молочная река, огибая крутые выступы и благополучием орошая сладкие, плодородные берега совместной жизни. Но то ли солнце их сердец припекало слишком, то ли затор какой случился по течению – скисла речка, заквасилась. И вместо обильного цвета и богатых урожаев принесла лугам гниение застоя.

И вроде бы всё менялось постепенно, но изменилось как-то неожиданно, вдруг. И никто из них не смог бы внятно ответить – когда и почему. Просто – раз, и голоса стали звучать по-другому, и глаза по-другому стали смотреть. Фокус размылся, и в его отражении картина семейного благополучия предстала нестройной мозаикой из тысячи разрозненных кусочков.

С тех пор Она часто просыпалась ночью. Проснётся, откроет глаза, посмотрит в потолок, посмотрит на него – а Он спит, как будто у него всё было отлично, и тогда она тоже успокаивалась.

Но однажды ночью Она лежала на боку, нервно кусая губы и вея холодом без любви оставленной плоти, а мысли в голове спутывались в комок: "Что случилось?.. Почему?.. Ведь он никогда не был таким раньше… У него, наверно, кризисный возраст. Точно, у него – кризисный возраст. Но мне-то что делать? Я же не хочу вот так вот, чтоб его потерять!.. Как же встряхнуть его? Как вернуть к жизни?.."

С этим Она проворочалась часов до четырёх, а в пятом не выдержала – встала и быстро набрала номер.

– Алё, – послышался сиплый, заторможенный голос с того конца провода.

– Дорогая, это я… Извини меня… Ну лапуль… Я знаю, который сейчас час… Я знаю, что я "редиска такая", но у меня не было другого выхода. Мне очень нужна твоя помощь. Просто необходима. Тут такое, понимаешь… Я не могу… И по телефону – не могу… Я сейчас забегу к тебе, окей?.. Ну пожалуйста! Я не шучу, лапуль, правда… Спасибо, заенька, я мигом. Целую.

Она повесила трубку, быстро оделась и вышла, оставив мужа прикидываться спящим в одиночестве. Подруга жила в этом же доме, на несколько этажей выше, поэтому путешествие к ней было лёгким и совершенно безопасным…"

10 марта

Дневник – это место, где в одинаковой степени рады мне и всем моим друзьям. Всем, о ком, рассказывая, перо летит без оглядки вскачь по гладким строчкам. Женьки теперь нет. И больше не будет. Ищу силы, чтоб окончательно с этим примириться, и верю, что мне помогут в этом другие мои близкие тире дорогие.

Однажды вскользь и без сравнений упомянул о б Ируське – но кто она и что делает в моей жизни?

Любовниками мы никогда с ней не были. Обходимся без грязи.

То, что существует между нами, не поддавалось описанию ни тогда, когда всё это по малолетству началось, ни сейчас, когда словарный запас ощутимо пополнился. Никто, в том числе и мы сами, не в состоянии до конца постичь всю глубину таинства, высоту духовности и безбрежную чистоту наших отношений. Какие-то попытки предпринимал в своё время Зигмунд Фрейд, но и он, извиваясь мыслями исключительно промеж собственных теорий, не найдя взаимосвязи, вскоре бросил это дело за полной безнадёжностью как-то в нём разобраться.

Природу наших чувств друг к другу нельзя ограничить ни одной из известных взаимностей. Это, скорее, симбиоз самых достойных и лучших человеческих флюидов. Квинтэссенция. Эдакий хмельной коктейль. С удивлением обнаружив, что с противоположным полом можно прийти к согласию не только в вопросе "Который час?", мы наполнили чашу знакомства горячим личным интересом, окропили его схожестью во взглядах, для аромата покрошили туда наличие вкуса, приправили теплом нерастраченных чувств, здоровым цинизмом всё усугубили и, пожелав друг другу приятного аппетита, приступили к трапезе, смакуя, облизываясь, но ни в коем случае не пресыщаясь.

Будучи рядом, мы отдыхаем. Блаженствуем. Кровь друг другу не портим. И очень опасаемся потревожить наши нежные чувства мыслью о принятых в обществе стандартах. Нас нельзя назвать ни любовниками, ни парой, ни семьёй, ни иным каким-то словом, подразумевающим узы. Поэтому меня не волнует, умеет ли она готовить что-нибудь кроме чая, а ей совершенно безразлично, до какого состояния я занашиваю одну и ту же пару носков. К проблеме, кто, позвонив ей среди ночи, взволнованно молчит на другом конце провода – я полностью равнодушен, она же не стремится узнать о моей страсти петь, закрывшись в уборной. Я не интересуюсь, какую долю от её красоты составляет косметика, а ей абсолютно всё равно храплю ли, смеюсь ли, пускаю ли я слюни во сне.

Мы не тревожимся подозрениями о взаимных интрижках на стороне, и самим уровнем отношений как бы застрахованы от бытовых, междоусобных стычек на тему "Кто сегодня моет посуду, а завтра – вытирает пыль?" или "К говядине надо было купить Бородинский, а не это пшеничное сено с отрубями!". Мы ни в чём друг друга не упрекаем и обязанностей не навязываем – любим смиренно. И был бы я жив – я бы памятник нашим отношениям поставил. В виде праздничной вербной веточки с распухшими почками.

Где-то с полгода назад у каждого из нас появилось новое увлечение, посильнее "Фауст" Гёте. У меня – театр, у Ирки – верховая езда. И можно сказать, что я частенько изменяю Ире с Мельпоменой, она в это же время изменяет мне с лошадьми. Причём на глазах у конюших. Так что, пока мои нервические вспышки о недостаточном внимании теряются в топоте копыт – господа Островский и Шекспир пристраивают к её голове ветвистые рожки. Статус-кво сохранён, паритет установлен, мир приведён в равновесие и жизнь продолжается.

Да, Женька, она продолжается…

11 марта

Мне кажется, я умею писать (на слове "кажется" перекрестился – ничего не изменилось – кажется). Облекать мысли в доступную для прочтения форму. Особых оснований утверждать это у меня мало, но я почему-то твёрдо убеждён в своих способностях. И пусть я не кончал "академиев" и школ литературного искусства, пусть не увешаны дипломами стены уборной, и никто из авторитетов не цокает от услады языком: "Ай да, Самородский! Ай да, сукин сын!", но я пишу. Не понимаю – что, не осознаю – как, а просто сажусь, кладу перед собой белый лист и делаю шаг. Иду вперёд, не глядя под ноги и не озираясь по сторонам.

По прошествии дистанции в один творческий кризис, там, наверху, что-то такое открывается и обрушивается на меня всей своей беспокойной массой. И я, как медиум, разгадываю одному лишь мне понятное послание. Вот в этот самый миг и постигает разгадка. Чувствуешь, что знаешь ответ на всё на свете. Что нет больше неразрешимых вопросов. Становишься человеком, которому по-настоящему есть чем за себя оправдаться. И дрожь пробирает до кости, и не понимаешь – что, не осознаёшь – как, но точно знаешь – зачем.

Семейный триллер. Продолжение

"Тот летний вечер был прекрасен! Он был подобен тем, которые обволакивают тебя ароматом шампанского, бессовестно пьянят душу и всё делают просто и легко, и запрещает тебе вспоминать, что всё на самом деле гораздо сложнее. В такие вечера хочется сделать что-нибудь, какую-нибудь глупость – назначить, например, свидание незнакомке. В такие вечера сами собой всплывают в голове картинки о дерзновениях юности, о романтических переживаниях и крушении наивных надежд, а потом они сами собой перетекают в сердце, умиротворяя его светлой печалью о былом.

После работы ему совсем не хотелось домой – напротив, настроение располагало к променаду. Он неторопливо двинулся по любимому проспекту, и свежий ветер с реки ласково трепал его за волосы, а солнце на золотистых куполах улыбалось всеми лучами, от души желая ему приятной прогулки.

По пути он купил мороженое в стаканчике из вафли, медленно, с предвкушением его развернул и потом не кусал, а только слизывал его освежающую сладость. Когда проспект закончился бликами на спокойных и сильных глянцевых волнах, от стаканчика осталось лишь несколько сливочных капель на пальцах. Он хотел почувствовать себя ребёнком, которому мама запрещает облизывать грязные руки, но точно так же, как его фланирующий шаг упёрся в гранитный парапет, упёрлись мысли в семейные проблемы.

Он понимал, что чувства изменились. Любовь к жене если и оставалась ещё в сердце, то лишь как осколок стекла в сердце Кая из сказки о Снежной Королеве. Ситуация назрела, и пришла пора радикальных, хирургических действий мер, но – как? Как до этого дошло? Как он, такой влюбчивый и необязательный, сумел однажды полюбить так, что, казалось, и жизни не хватит, чтобы в этой любви изъясниться? Тогда, стоя перед работником загса, Он не лгал – Он действительно чувствовал в себе силы на борьбу до самого гроба. А теперь… Она по-прежнему старалась быть для него самой лучшей, но его силы, как видно, уже были не те…"

12 марта, среда

Читаю Раневскую, как псих влюблённый – то есть, неотрывно. Почему, когда она говорит, что "Анна Каренина" в балете это пошлость, с ней большинство согласится, а остальные хотя бы задумаются, но когда я то же самое вслух произнесу, то большинство покрутит у виска пальцем, а остальные бросят небрежно: "Самый умный?" Авторитет – вот в чём дело. Вес мнения, которого у меня недостаток. И на рупора эпохи я не претендую, и на голос поколения едва ли сгожусь. Но молча тоже не могу смотреть на то, как образ бандита стал романтичным и культивируется киношной индустрией среди нестойкой психики подростков под видом Героя Нашего Времени (да не потревожу я прах Михаила Юрьевича⁸).

Печально, что, велением современной реформы языка, "кофе" вдруг сделался среднего рода, а эмансипация довела женщин до мужского.

Прискорбно, что бутылка пива стала для девушек таким же атрибутом прогулки, как некогда для барышень зонтик.

Раздражает, что мерилом успеха выступает количество пройденных, продавленных голов.

Немыслимо, что в наши дни вдруг снова возможна купля-продажа людей.

Коробит, что ходьба по набережной превратилась в эквилибристику между соплями, мочой и блевотиной.

Дамская сумочка, этот всего лишь элемент туалета, стоимостью в годовой доход учительской семьи кажется мне совершенно неприличным.

Пять детских жизней, спасённых операцией по пересадке косного мозга, эквивалентны стоимости часов с золотым браслетом. Без комментариев.

И, конечно, меня удручает, что обвинение человека в бесчестии не воспринимается теперь как оскорбление. Не будоражит подлеца, не рождает в нём пусть и ложное, но стремление восстановить честь имени в окружении, подающим ему руку.

Фаина Георгиевна, прошу Вас, давайте ещё погуляем немного!..

Семейный триллер. Продолжение

"Он спустился к реке и сел на скамейку. За спиной клокотал беззаботный туристов. Лёгкий ветер обдавал прохладой его плечи и грудь, а невесёлые мысли разогревали голову кровью.

"Но я не знаю, что делать, – отвечал Он на этот назойливый шёпот в голове. – Куда мне – направо или налево? Надо решаться, а я не могу. Но и болтаться на прямой, как на ниточке, не могу тоже. Надо либо уходить, либо оставаться. Уходить? А как же она? Она ведь ничем этого не заслужила. Она меня всё ещё любит, хоть и тяжело любить безответно. Слова ей какие говорил, сколько всего обещал. А времени сколько потрачено, нервов и сил! Она же верила мне. Руку давала – верила мне!.. Уйду – и буду последним мерзавцем. В общем-то, я мерзавец и есть, это правда, но не хочу, чтобы она об этом знала.

Но если остаться – что тогда? Улыбаться и выдавливать раз в день нежное-рвотное "люблю"? Отравить жизнь терпением, превратить её в раздоры, дождаться ненависти, а потом наговорить друг другу проклятий за бесплодность лучших лет и разбежаться с мокрыми лицами и камнями в сердцах? Не знаю, как она, а я так с этим камнем прямо к речке и прибегу. Утоплюсь к чертям да и покончу с этим…"

Он разгорячился и моментами даже походил на безумца. Он вышагивал туда-сюда, резал ладонями воздух, тискал себя за волосы, рвал узел галстука, закатывая глаза, будто от удушья совестью. В итоге, упал на скамейку, снял ботинки и бессильно отложил решение проблемы на "как-нибудь потом". Полежал, вытер липкие пальцы о доску, сгрыз ногти, затем поднялся, неаккуратно обулся, сломав на ботинке задник, встал, развернулся и побрёл домой, расталкивая плечами прохожих. Вечер был безнадёжно испорчен…"

15 марта, суббота (вечер)

Отчасти с перепугу, отчасти из любопытства взял да и перечитал всё вышенаписанное, топором невырубаемое. И что же я увидел? Казалось бы, сформировавшийся человек: юность от меня уже на расстоянии трёх загнанных коней, вот-вот и молодость потянется за стремянной – так почему же я до сих пор настолько малоопытен и наивен? Удивительно просто.

Например, сейчас, ознакомившись с содержанием дневника, сделал открытие: поспешишь – себя устрашишь. Потому что записывать за собой, анализировать всю ту хрень, которая лезет в горячую голову, и подводить итоги можно только, когда она остынет. Иначе в памяти записок я останусь как непроходимый, безнадёжный сноб. Звучит неутешительно…

А может, всё не так плохо? Может, не совсем ещё безнадёжный? Что если не безнадёжный, а надёжный, м? Опустим приставку-то!

Надёжный сноб!

Вот, так уже лучше. Хотя бы потому, что смешнее.

15 марта, суббота (ночь)

"Нет большей трагедии для мужчины, чем полное отсутствие характера", – Сергей Довлатов.

Сноб так сноб!

17 марта

Я сейчас подумал…

Если бы вещи, подобные запискам, позволял себе в публичной жизни, то наверняка не избежал бы предостережений, мол, в старости ты, Самородский, будешь ворчуном, пердуном и бубнилой, а кожа будет шелушиться от несварения желудка. Хорошо, что я таких вольностей себе на людях не позволяю, и нате вам – милейший человек-с! А шелушения подмазываю кремом.

Дневник – это своего рода приём у психолога. Только бесплатный, поэтому ходить к нему хочется часто. Для него это никакая не работа. Это обязанность. Он – лакей, слуга, брошенный в одно погребище с усопшим хозяином. Некая компенсаторная возможность сказать себе всю правду о себе. Не подыхать лицемером двадцать первого века, а выпустить вонь из себя, помочь душе своей просраться – освободить в ней место и самому стать Человеком, которого, возможно, тоже кто-то ищет.

Предугадываю заранее, что ничего из этой затеи не выйдет – но, как проникало в нас из вечного стиха: "Авантюра не удалась, за попытку – спасибо"⁹.

Семейный триллер. Продолжение

"Он нервничал. Он нервничал, как уж, которому показали сковородку. Лёгкость и умиротворение оказались не очень-то верными спутниками и бросили его ради других едва он повесил нос под ноги. Любимый город теперь показался безразличным – и это раздражало: все только о себе, о себе, а до тебя никому нет дела! Он шёл рывками, скрипя зубами от злости, смотрел вниз и не оглядывался – так вдруг опротивело и то, что впереди, и то, что за спиной. Ноги привычно несли его по маршруту до дома, а лицо хранило печать злобного невмешательства в праздник.

И вдруг его взгляд, тупой и разбитый, как стёклышки очков под каблуком, прояснел. Среди мутных и ненужных силуэтов выдвинулась фигура. Это была фигура девушки. Она двигалась, будто плыла, покачивая бёдрами и кокетливо увиливая от липкого внимания прохожих. Темноволосая, в белом обтягивающем платье до колен с глубоким вырезом на груди и в открытых белых туфельках на шпильке!

Она выделялась в толпе не просто красотой, а какой-то исключительной особенностью, загадкой более непостижимой, чем улыбка Джоконды. Перед такой силой обычно рассыпаются в прах самые непроходимые двери. Подошвы таких ножек, как правило, умащены слезами самых бесстрастных сухарей. Такие улыбки проскальзывают в сердца самых закоренелых интровертов, разжигая в них неведомый огонь жизнелюбия. Такие улыбки пронизывают насквозь, как иголки сердца бабочек в гербарии коллекционера. И Он застыл – беспомощно, точно коряга посреди людского течения, и колыхнулся не раньше, чем девушка скрылась из виду, нанизав его потрясение на каблучки.

"Какая она красивая! – осилил Он вслух. – Глаза! Волосы! Осанка! Улыбка! Боже мой, какая улыбка!.. Как жаль, что я больше никогда её не…" Он не договорил. И даже не успел додумать. Обречённые мысли прервало что-то молодое и смелое, которое схватило его за лацканы и швырнуло бегом в ту сторону, куда скрылась его прекрасная и таинственная незнакомка.

"Чёрт! Женился, что ли? Растерялся, как первоклассник!" Он всё тянул шею, всё высматривал само совершенство, растаявшее облаком идеала в дымке обычных людей. Тщетно. Отвернулся, потом ещё раз посмотрел – тщетно. Кое-как уговорив себя, Он развернулся и зашагал в общем строе, глядя поверх голов…"

21 марта, пятница

Мне приснилась женщина. С усами.¹⁰

Всё же, думаю, что это была не женщина, а девушка. Почти девочка. Разница принципиальная – усы её только-только зарождались и созревали на ней уверенно, как прыщевая подростковая сыпь. Началось с едва заметного пушка, но уже спустя несколько мгновений невинные уста её сокрылись под исключительно пышной меховиной.

Девочка стояла в фате, под руку с каким-то офицером (безусым, кстати) и вся меркла под ветвистыми гирляндами усов, будто углём нарисованных детской ручкой.

Она молча стояла и смотрела на меня. Я тоже смотрел на неё и тоже молчал. Молчал оттого, что мне совершенно нечем было её утешить. И приглашённые вокруг – молчали. Без звуков, без движений ждали, во что выльется наша с ней встречная бледная монументальность. Если и бывает ещё тише, то после смерти.

Ассоциация с кончиной прилипла к сознанию, точно стафилококк на кожу, и превратила забавный сон в кошмарный. Не без доли брезгливости я ощутил, как, повинуясь второму закону Ньютона, со лба, превозмогая рельеф лицевого устройства, к моему подножию устремились борзые капельки пота.

Известно, что при определённых обстоятельствах молчание – золото. Не уверен, входит ли сновидение в число таких обстоятельств, однако наше упрямое безмолвие явно принадлежало к чему-то ценному и постепенно материализовалось в свадебные подарки. Я пригляделся: все они были на моё имя. Но распаковывать их бросился почему-то женишок в аксельбантах. Делал он это второпях – некрасиво, жадно и тоже почему-то молча.

И пока мы с усатой девственницей бестолково молчали друг на друга, её суженый неловкими руками расстроил механизмы всего, что должно было работать, грубой челюстью надкусил всё, что можно было съесть. Помню, я был против его такого поведения. Факт с подарками причинил мне, впечатлительному, желчное расстройство. Молодая же, будто ни при чём, вовсе утаилась под сенью чёрного надгубного боа, разросшегося пуще пальмовых ветвей.

Страшный сон длился недолго. Но за каких-нибудь пять–шесть минут подо мной на простыни успело скопиться граммов двести убедительной солёной влаги.

А потом на меня напала голодная муха, и я проснулся. Подумал о том, что с четверга на пятницу сны, как говорят, сбываются, и с тягостным чувством вслух пропел: "Мне приснилась женщина с усами".

23 марта, воскресенье

Толоконников подарил мне коробку швейцарского шоколаду. Срок его годности истёк ещё два года назад, и пусть теперь задница расчёсана в кровь расчесал, зато сколько углеводного питания для мозга! Даже почувствовал, что начал умнеть. Сначала обрадовался, думаю: ого!.. А потом то здесь решу какую-то загадку, то там на что-то откроются глаза.

И тут понеслось.

Микки? – Маус. Джон Бон? – Джови! Да здравствует мыло? – Душистое! Ху из он дьюти? – Тудэй!..

Вернулся с работы, сел за яичницу, взял в руку вилку, взял в руку нож. Хм, а всё-таки, если откровенно, если без дураков, Ландон из зе кэпитал оф Грейт Британ или не из зе кэпитал оф Грейт Британ?.. Внезапно явилось озарение. Я осознал причину своей асоциальности. Почему мне, если и хочется поговорить с кем-то, то скорее с лошадьми, как делает Ира, нежели с людьми, как это делал Женька. Ухватил причину за кончик, потянул её, как ниточку, а вытащил клубок. Даже не клубок, а целую обмотку, укатавшую меня, словно кокон. Это значит, что процесс пошёл. Что я перерождаюсь. Но, блин, не в бабочку! А в мерзкую, ядовитую гусеницу с вонючей утробой.

Это значит, что в жизни настала пора что-то менять. Кардинально и срочно. И начать лучше с главного, а главное в наше время – это работа. Думаю, что не особо от этого потеряю, поскольку, во-первых, работа и без того, как правило, самая переменная величина в системе социальных уравнений; а во-вторых, если там остаться, то можно уже сейчас писать о себе некролог, ибо до самого конца ничего не изменится: то же болото, те же хором орущие жабы, та же вонь и зараза, тот же погибельный субстрат государственной службы. Наглотавшись тины, реагирую на неё спазмами желудков. Сказать, что уже тошнит от неё – не сказать ничего. Выворачивает.

Это всё, конечно, образность, но за нею стоит и самым незначительным дуновеньем колышется то, что вполне можно пощупать руками. А именно – моя тонкая, блин, натура, алчущая гармонии с окружающим миром. Это и сам окружающий мир, готовый на диалог с "натурой" при определённых условиях. А условия просты и незатейливы, понятные даже кухарке: творческая реализация, душевное равновесие и материальное благосостояние. (Фи, какие протокольные слова я произношу!)

Творческая реализация – это больная тема, о ней распространюсь немного позже, выслушав ещё пару рецензентов. Морально как-то помогает держаться эпистолярная дрожь, а материально – журнальные заказы. Разумеется, этого мало, чтобы планировать жизнь, но – баста!

Всё!

Менять работу!

Уходить, уносить себя, спасаться бегством!

Решение принято – и завтра же я без оглядок вступаю в пору его осуществления. Впрочем, если б это было так просто…

Семейный триллер. Продолжение

"Конечно, потрясение от улыбки незнакомой девушки бесследно для него не прошло. Домой идти теперь совсем расхотелось, и Он поменял направление на кинотеатр. Где-то на окраине городских достопримечательностей давали ретроспективу фильмов с участием Греты Гарбо. Посетителей в зале было не много – и Он расположился на том месте, на каком захотел, безо всяких стеснений, смутив школьников, пришедших сюда целоваться.

События на экране его занимали мало. С гораздо большим увлечением Он отдавался мыслям о той девушке, одной улыбкой подарившей ему все богатства влюбленного. Почему-то Он назвал её Бонни.

"Бонни… А как она сверкала! Как росинка на лепестке ландыша в лучах рассветного солнца. Эта улыбка, боже мой, Бонни… Она прожгла мне сердце, уничтожив в нём сорняки бессмысленных лет и бесцельного отчаяния жизни!"

Когда фильм кончился, уже была ночь. Он вышел из кинотеатра, вдохнул грудью прохладный воздух, закинул пиджак на плечо и с мечтательным взглядом в пространство двинулся к жене, на ночёвку. Наступили выходные, и торопиться спать было не к чему. Он шёл медленно, слегка покачиваясь и озираясь на звёзды, и благодарил жизнь за такие вечера, как этот, когда эти самые звёзды становятся непостижимо яркими даже в пелене городского смога. Ведь, если подумать, что такого – девушка всего лишь улыбнулась, а как изменилось настроение!

Мысли быстро сменялись, перетекая одна в другую, как лужи под гирляндами весенних сосулек. Не сказать, чтобы все они были о Бонни – скорее о чём-то общем, ностальгическом и перспективном одновременно, выскользнувшем на язык поэтической фразой:

– Я зажег бы на небе звезду, было б это кому-нибудь нужно…"

30 марта, воскресенье

Молчание бывает от бессилья, как во сне, а бывает от могущества. Бывает от пустоты, но случается и от крайнего переполнения.

Наверное, мне необходимо кому-то оказаться нужным. Кому-то, кто появился в этом мире неслучайно. Потому-то я и спросил Ируську:

– Как, по-твоему, воспринимала бы меня Фаина Георгиевна, если б мы с ней познакомились?

Нет на земле человека, которого я любил бы нежней, чем Ируську. Моя любовь к ней настолько окосмичена, что без инсинуаций и намёков будет жить, пока во мне теплится то, что называется душой. Если и на самом деле у человека несколько жизней, то нынешняя – это моя предпоследняя, а во всех предыдущих я был Ирке любящим братом.

Крепко сбитая и стремительная, что пингвинчик в стихии воды, она, как и я, имеет в генеалогии благородные польские корни. А также несправедливую фамилию Самусько, против которой бесплодно сопротивляется вся её величественная и претензионная натура.

С безупречным чувством вкуса во всём, к чему так или иначе прилежат её жизненные интересы, она мудра и не по годам рассудительна. Иронична, честна и откровенна. Если кто-то в её присутствии "звóнит" или "красивéе" – того она открыто презирает. Поцелованная богом всюду, где может целовать только бог, она ещё задолго до сознательного возраста определилась со способом реализации себя, избрав путь театральной актрисы. Сейчас учится на втором курсе. Единогласно признана одной из лучших студенток в трагикомедийном амплуа.

И вот это Творение четырёх элементов на мой вопрос, не смутясь, ответило:

– Она влюбилась бы в тебя, Самородский.

– Ты шутишь? – спросил я, страхуясь от её особого чувства юмора.

– Абсолютно, – опровергла Ира, помотав головой.

Тогда я подумал: "А в самом деле! К чёрту бы всех этих подхалимов, лицемеров, вампирюг с красивыми ногами, приспособленцев разных мастей, если б моей обожательницей стала не кто-нибудь, а Фаина Раневская, чьей неземной любовью в свои времена были обласканы Качалов, Станиславский, Ахматова, Вульф, Михоэлс, Тренев, Певцов, после спектаклей с которым она, потрясённая, рыдала и не могла уняться даже в гримёрной". Встать, пусть и гипотетически, в один перечень с этими людьми – и можно умирать спокойно…

Мы ещё поговорили с Ирой немного, настраиваясь на священнодействие, и уселись смотреть чудом добытую запись спектакля "Дальше – тишина", снятым на сцене Театра имени Моссовета аж в 78-м году.

Какого бы каскада эмоций мы ни ожидали, актёрские работы застали нас врасплох. Раневская – величайшая. Парадоксальная. Всю вторую половину спектакля Ира заливалась тихими слезами сострадания, глядя на те огромные глаза умной коровы – глаза с трагедией жизни, утаить которую едва ли возможно даже под светом софитов.

Мы смотрели "Дальше – тишина", не проронив ни звука. И всё, что в тот вечер было между нами дальше – тишина. Потому, что молчание бывает не только от пустоты, но и от крайнего переполнения.

Апрель, 2003

1 апреля, вторник

С радостным, трепещущим от возбуждения сердцем посвящаю этот вечер записи одного очень конкретного факта из последних событий: я вступил в контакт с иноземным существом! С существом, не по-человечески складным, не по-человечески терпеливым и чутким – с лошадью. Более того, с женщиной среди лошадей – с кобылой, что, как и в случае с людьми, только преумножает сложность характера.

Надо ли говорить, как сильно я волновался, на эту женщину пузом залезая? Тем паче, когда, оценивая прыть насмешливыми взглядами, меня покалывали несколько пар глаз мастеровых кавалеристов. Впрочем, с высоты лошадиного крупа я легко наплевал на производимый собою эффект и забылся в гармонии движений, эмоций и чувств – в конце концов, все когда-то начинают. Придёт время, и я так же беззлобно буду постёбываться над новичками.

Справедливости ради надо отметить, что я отнюдь не по собственной воле очутился у стойла, среди скопища мух и возмущённого ржания. Меня туда привели. И привели не какие-нибудь сезонные обострения романтизма, а любимая Самусько. Просто-напросто у опытной лошадницы обнаружился в крови острый недостаток энкефалина¹¹, и я, видите ли, должен был его восполнить: сопроводить в конюшню и разделить там неизвестную мне радость наездника.

Не скажу, что мне только дай кого-нибудь в конюшню сопроводить и что я так охотно на это пошёл, но Ирка знает всё о слабостях моего мужского сердца и за эпоху нашего знакомства управлять им научилась – мастерски. Дрожа подбородочком и моргая влажными, как у рыб, глазами, она воспалённо канючила, громко стенала, всхлипывала, как водонасос, и минут сорок, изнемогая от страданий, на русском и французском признавалась, как дóроги ей изгибы конских спин, как важно ей чувствовать щекой тёплый турбулентный поток воздуха из их ноздрей, смотреть в огромные яблоки доверчивых очей, как она по всему этому истосковалась, как её все бросили и осталась надежда только-де на меня одного, на зов удалой доли казачьей крови в моих артериях и венах.

– Чё за блажь, Самусько? И вообще, как это понимать? – возмутился я вслух через сорок минут слёзного женского монолога. – Такое чувство, что я для тебя всего лишь унитаз, который становится лучшим другом на сильно тошнотные моменты! Ты обращаешься ко мне только тогда, когда тебе отказывают все другие! Мне обидно, между прочим. Ты когда в последний раз ко мне с чем-нибудь позитивным приходила? Для сопереживания счастья мы, – ("мы" – это я себя иногда так скромно исчисляю), – не годимся, что ли? Анфасом-профилем не вышли?

Мне и вправду было обидно. Значит, как бесплатные контрамарки на спектакли – так каким-нибудь фуксиям, а как экскременты с лошадиных копыт соскребать – так, пожалуйста, Самородский. На что это похоже?

– Да потому, – ответила Ира, нападая, – что ты, кроме своих полуголодных аквариумных рыбок и собственных гормонов, больше никаких животных не видишь в упор! К тебе обращаться – только расстраиваться.

Я слишком люблю Ируську, чтоб сказать ей, мол, это – неправда, что в упор я очень даже увижу всякую зверюгу – и большую, и малую. Даже блоху на её диване от подобранного котёнка. Но спорить не стал – иначе мы ввязались бы в перепалку и скатились бы до мелочных обвинений, типа "Да ты мне испортил всю жизнь!.."

Близилась ночь, или, как говорится – смеркалось. Если честно, вся эта затея с верховой ездой в столь позднее время была мне, культурно выражаясь, мало по душе. Тем более что я был не жрамши. Но я покорился и, ослабленный стрессом и девичьей слезой, смиренно позволил транспортировать себя вниз по Рязанскому проспекту в сторону запахов конюшни.

Туда мы вошли уже в полночь и робко позвали смотрящего (или как там он у них называется). Смотрящий, молодой человек с пушкинской завивкой волос, был склонен к дневному образу жизни и на зов откликнулся с плохо скрытом на заспанном лице раздражением. Мы попросили у него экипировку для выездки (или как там она у них называется) и с извинениями отправили его кучерявую голову обратно на подушку.

В стойлах перебирали ногами полусонные лошади, недовольно фыркали и настороженно подносили к незнакомцу кожаные футляры морд. Катьку я до этого никогда не видел. Но, братцы, когда я, наконец, познакомился с ней, с этой аристократкой белой масти, я лишился кислятины, сердцем размяк, а душою взбодрился. Во мне проснулись казаки по материнской линии. Зачарованный я увидел себя чубастым молодцем, карьером летящим по степи в гудящей лаве. Над головой моей высекала из воздуха искры вострая шашка, на могучей груди, заполненной громовым "ура!", подпрыгивали и, стучась друг о друга, звенели в полном наборе Георгиевские кресты, а ноздри приятно щекотал дым сожжённого неприятельского лагеря. Я принял позу. В движения вошло раздолье и грозная решимость. Мне захотелось верхом.

Тем временем Ира живо обхаживала кобылу, подготовляя к выездке. С некоторых пор эта конюшня стала для Иры вторым (после Театрального) домом. Кобыла ещё не прилежит к числу движимого имущества полячки, но знает её далеко не первый месяц и только с лучшей стороны, а потому спокойно отдаётся заботливым рукам своей хозяйки.

Извергов, которые тревожат бедное животное среди ночи по одной своей бабьей прихоти, кроме нас, больше не нашлось. Манеж был свободен и открывал широту для маневренной скачки. Утомив животное бегом и мастерской вольтижировкой, взмыленная наездница Самусько торжественно подвела Катьку ко мне и вместе с уздой, седлом, лукой и стременами отдала в пользование, словно вручила переходящую награду, сопроводив жест вопиюще уничижающей фразой:

– Бери. С тобóй женщина остынет.

Я не сробел – принял под уздцы. Полез, хотя страх опозориться сказывался даже в том, чтó и кáк я промямлил Ире в ответ.

Надо сказать, Катька – барышня с характером. Норовистая, немного капризуля – впрочем, какой и должна быть любая женщина, по-моему. С объятьями незнакомого мужчины долго не соглашалась. Перекатывая мускулатурой меж моих деревенеющих ног, выражала свой протест тотальным игнором корявых, дилетантских команд. В итоге я запарился и запутался вконец, дёргая её направо вместо лева и наоборот. Пришлось заговорить с лошадью по-человечески, матом. Грубая сила голоса вынудила её признать моё превосходство, и с той минуты наш тандем стал подлинным украшением манежа: как трон исполненная достоинства и грации блондинка, а поверх неё – Иван-дурак, на мгновение ставший царевичем, с напряжённой улыбкой, оживлённо переваливающийся с бока на бок при каждом движении женщины снизу. Куда там, думаю, карьером – шагом бы осилить…

И вот я сижу сейчас, быстрыми строчками заполняю собственную память, едва не пылаю лихорадочным жаром. Наверно, я заболел. Дело не в ноющих бёдрах и спине. Дело в движении естественном и в то же время аномальном, в двустороннем общении с умными глянцевыми глазами, сопереживающими, ведающими, кажется, самую потаённую твою тревогу. Дело в губах, что мягче материнской груди, и в том, как бережно эти лоскутки бархата снимают морковку с твоей ладони. Дело в бескорыстии, с которым лошадь отдаётся на волю слабому младшему брату – человеку.

Я даже не буду пытаться жить без этого теперь, когда о многом узнал из приглушённого рассказа копыт. В моих силах сделать это своим постоянным.

Семейный триллер. Продолжение

"Едва Он подошёл к входной двери и звякнул ключами, как дверь сама распахнулась, и его взору предстала женщина о завитых белых локонах, что опускались ниже плеч. Супруга стояла, опершись о косяк двери, и нарочно дразнилась изгибами тела. Она знала, что хороша. Это от него Она давно не получала комплиментов, а другие мужчины смотрели на неё, как Он смотрел на Бонни. Подняв бретельку, соскользнувшую с плеча, Она улыбнулась ему и пригласила войти, манерно растягивая слова:

– Милости просим, барин. А мы уж вас заждались совсем.

– Прекрасно выглядишь, – отметил Он. – Чё это, на ночь глядя? Собралась куда?

"Барин" вошёл, и "девка" захлопнула дверь. А потом потянулась за его поцелуем, но вдруг отстранилась и произнесла:

– Проходите, барин, и всё сами узнаете.

Он не стал себе лгать: она была шикарна. При этом – умна, с лёгким характером и мастерством управлять отношениями. Было время, когда Он это бесконечно ценил, а сейчас… "Ну ладно – давай ещё раз попробуем".

Свет в квартире был погашен, ориентиром служило лишь слабое мерцание из гостиной. Он причесался, вытер лицо и руки о влажную салфетку и пошёл на свет. Ожидание сюрприза расплылось в улыбке, напуганной чувством вины…"

6 апреля

В Ирке заискрила молодость. Гуляет душа моя напропалую, а о Катьке вспоминает лишь для того, чтобы заботу о ней целиком и полностью взвалить на горб моей вдруг очнувшейся совести. Я её понимаю: в 21 меня тоже тяготила бы любая ответственность, и усыпанные стразами инстинкты меня тоже больше бы влекли в московские ночные клубы, нежели в конюшню. Там тоже скачки, тоже морковки. Мне-то что – мне хорошо, мне, как бальзам на раны, а вот Катюха тоскует…

7 апреля, понедельник

То ли родить от смеху, то ли умереть на месте!

Рассказываю.

"Дальновидное" начальство впервые на моей памяти поступило разумно: в попытке удержать ценного и перспективного сотрудника (то есть – меня) повысило ему (то есть – мне) заработную плату. Такие же конвульсивные вздрагивания бывают у мозга, когда к нему перестаёт поступать кислород. Взятками меня решили подмазать. Кто чему научился на государственной службе. Они называют это переговорами, но на самом деле это зовётся агонией. Проблесками гениальности при общем маразме. Вспышками энтузиазма на фоне делового упадничества.

Видимо, я настолько приучил их к своей безотказности, что подумали, подкормят меня с руки – и мне будет совестно обижать их своим заявлением. Им трудно понять, что мотив Поступка может лежать вообще вне финансовой неудовлетворённости (особенно в случае угрозы личностного распада). Что глаза человека могут открываться не только на ширину монеты, и что зубы могут щёлкать не только в унисон банкомату.

Кому-то длинный рубль напоминает спасительную соломинку, мне же больше – ксиву чекиста. Он лишает инициативы. Он разрушает бдительность и отравляет решимость. Он гад навязывает свою волю и вынуждает подписать гибельные для тебя бумаги. Ты перестаёшь бы величиной, ты становишься отёсанным, как совковая единица. Замшелый, безликий и жалкий снова садишься спокойно наблюдать, как зеркальное отражение тебя в мире, где ты можешь жить полной жизнью, гибнет в диссонансе желаний и возможностей.

Уберите свои проклятые серебряники! От них воняет разложением личности. Он произрос на прахе погибших замыслов и шелестит могильным плачем деятельного ума. Ваш хлеб – заплесневел, ваше масло – прогоркло. Я ухожу не от трудностей – трудности меня не пугают. Меня пугает ваше прокрустово ложе, на котором всем отрезают лишнее по общепринятой мерке.

Теперь, внимание: хотите – записывайте, хотите – запоминайте. Я дышу свободнее – и звучать буду ещё патетичней.

Прощай, мой сосуд подавления!

Я покидаю тебя налегке, как возмущённая пена покидает бутылку с шампанским вином! Я салютую и оставляю тебе всю твою дрожжевую затхлость! Пробку – долой, я – высвобождаюсь. И пусть удаляющийся стук моих уверенных шагов раздавит тебя в пыль, как фанфары марша победителя! А я прослежу, чтоб ни пылинка не зацепилась за подошвы моих сапог. Аминь.

Семейный триллер. Продолжение

"Войдя в комнату, Он сразу огляделся, как обычно делают в местах, куда попадают впервые. И хоть всё здесь ему было хорошо знакомо, Он не чувствовал себя дома. Всё было по-старому, но как-то иначе. Что-то мешало, давило, казалось необязательным или вовсе чужим. Быть может – жена, эта хранительница очага, гармонии и равновесия в доме? Нелепо было такое подумать, но он подумал. И встал в проходе, пока Она сама его не пригласила шутливо и нараспев:

– Ну что же вы, барин? Так и будете в дверях-то стоять?

Затем Она встала и включила музыку.

Он приосанился, распрямился, выдвинулся вперёд и расположился за столом, который Она своими силёнками как-то передвинула на середину зала. Стол был украшен серебряными приборами скорее для красоты, потому что есть-то по сути было нечего, кроме одного-единственного блюда. Однако этим блюдом была маринованная в белом вине рыба, названия которой он не знал. Рыба лежала в центре стола на широкой тарелке, дно которой было художественно устлано листьями салата. Кроме этого, на столе красовалась бутылка вызывающе дорогого опять же белого вина, а по обеим сторонам от рыбы в струнку вытянулись две изящные свечки. Небогатое освещение от них плавно растекалось по комнате и, сглаживая все углы и неровности предметов, выставляло их в самом выгодном свете. А возле стола, на комоде, Он заметил книгу её любимых сказок Андерсена, как будто случайно забытую…"

13 апреля, воскресенье

У моей Ируськи есть любимая подруга. Тоже – Ируська¹². И тоже актриса. Красивая, как чертовка, и недоступная, как миллион долларов. Фифа с тончайшими запястьями, разлётными бровями и кавказской фамилией, известной в народе вызывающе европейской наружностью её обладателей. Творчество Набокова и двойной эспрессо она глотает с одинаковым аппетитом постоянно растущего интеллекта.

Она меня робеет почему-то.

Не знаю, чем я мог её так напугать, но даже на провокационные расспросы сокурсниц обо мне она всегда отвечает только правду. Портит, словом, мою репутацию. Могла бы и соврать, между прочим. Но на вопрос "Харатьян, ты спишь с Самородским?" она несколько раз прерывисто выкрикивает "Нет!" и надувает пухлые губки, словно в обиде за то, что я их никогда не целовал.

Вдруг позавчера она изловила меня в эфире ночной столицы. За вечер разработала агрессивный макияж и к полуночи скрыла под ним все комплексы и страхи. А также ум, здоровье и маломальский жизненный опыт. В общем, начисто утратила собственную личность и портретное сходство с паспортом. И обновлённая встретила новую ночь с волевой упорностью амазонки.

Чертовка знала, где меня искать. Поэтому сразу пошла по дешёвым кабакам. Есть на Китай-городе одно заведенье, где стеллажи уставлены книгами. Предполагается, что чужой водкой и чужими мыслями из борзописного ширпотреба здесь следует упиваться одновременно. Мы с Женькой любили здесь бывать, хоть при этом тусклом и затабаченном свете так и не смогли прочесть ни строчки.

Позавчера мне не пилось. Мой стакан упал, и у меня даже ничего не ёкнуло, когда пиво бросилось на свободу через его стеклянные стены. Харатьян нашла меня, когда я сидел за столом и мутно смотрел, как хмель утекает, точно годы молодые, в трещину стола. Она подсела, не поздоровавшись, и нагло спросила:

– Ну что – много прочёл?

– Неа, – помотал я головой.

– А что так?

– Если я начну интересоваться тем, что пишут идиоты, у меня не останется времени на мысли умных людей.¹³

– Жаль. А то я вот тоже зашла книжонку полистать. На ночь.

– Романчик с неприличным названьем?¹⁴

Эта ассоциация мне показалась смешной, и Харатьян увидела в ней знак для несдержанных действий.

– Мой неприличный романчик – это ты, Самородский, – сказала она, и провокация искрой пробежала по её зачернённым ресницам.

Я приоткрыл было рот для внеочередной сальности, на которые так горазд, но в самый последний момент вспомнил, что нахожусь на пути к исправлению.

– Забудь, обо мне, уважаемый читатель, – уныло буркнул я, – из меня все страницы теперь вырваны.

– А я, может быть, юный книголюб! – намекнула она. – Я проглажу тебя горячим утюжком и вклею на места все твои недостающие листочки.

Тут она взяла меня за руку, вывела под свет уличного фонаря и, преломлённая в талии, выставила передо мной своё аппетитное бесстыдство, как бы вопрошая:

– Ну, что скажешь?

– Ты, как масленичные посиделки.

– В смысле?

– Столько же теста, жареного на масле.

– Ты что, Самородский – дурак?

Её реснички задрожали, подбородочек затрясся, каблучки начали оступаться и проваливаться в щели брусчатки. Ну, что мне оставалось делать? К тому же она была так красива…

– Я у тебя первый, конечно? – подмигнул я, когда мы снова вышли под свет московских фонарей.

– Ну, – чирикнула она, намотав бронзовый локон на указательный пальчик, – если не считать предыдущих, то – первый.

Она закусила губку, словно призналась, что ей было со мной хорошо, порхнула ресницами и сгинула в тумане предрассветного утра.

Я же остался стоять на китай-городском пустыре, растворяясь в ультрамариновых парах своего сексуального экспромта. Повернулся лицом к витрине, где, как в зеркале, без всякой лести отразилась моя изломанная беспутством фигура, и подумал: "Наверно, она так передо мной извинилась. За весь тот священный позор, которому прилюдно меня много раз подвергала. А я, стало быть, её извинил. И что ж теперь? Друзья?.."

Надо проникнуть к ней в гримёрную в чёрном плаще и выяснить этот вопрос.

Семейный триллер. Продолжение

"Ах, как Она была соблазнительна в отблеске этих свечей! Тени от ресниц ложились на щёчки глубоко и ровно, глаза укрупнились и потемнели и стали похожи на две океанские впадины с несметными сокровищами затонувших кораблей в их недрах. Малейшее движение было преисполнено кошачьей грации и изящества. Бретелька то и дело соскакивала с её хрупкого плеча, а в глазах и на губах играла роковая томность, уверенно сочетаясь с вороватой застенчивостью.

Он потянул носом и выдавил из себя:

– Ты прекрасно…

Она подалась к нему, чтобы лучше расслышать, и Он, словно испугавшись ответственности за то, что собирался сказать, закончил:

– Готовишь.

– Спасибо, любимый, – откинулась она обратно, – это всё для тебя. Разреши, я за тобой поухаживаю.

Она распределила по тарелкам самые красивые куски, а Он налил в бокалы вино и ласково в пространство произнёс:

– За тебя.

– За нас, – подхватила Она, протягивая бокал для соприкосновенья. Он сделал вид, что не заметил этого движения и выпил свою порцию без промедления, залпом.

– Я люблю тебя, – проговорила Она и в свою очередь опустошила бокал.

– Я тоже, – отозвался Он, не уточнив, однако, кого именно.

С первой же вилки Он признался:

– Очень вкусно. И необычно. Почему ты раньше никогда так меня не кормила?

– Раньше ты не давал мне для этого повода, – попыталась пошутить Она. Шутка показалась несмешной. Во всяком случае Он над ней не посмеялся. И даже бровью не повёл, будто не понял, о чём речь.

Спустя полтарелки и два бокала волнение испарилось, уступив место самоуверенной расслабленности. Отрывочные фразы преобразовались в добрую беседу, не отвлекавшуюся более на тосты. Прошло ещё немного времени, и из собеседника Он превратился в пассивного слушателя. Она всё лепетала и лепетала что-то про любовь, про радости семейного бытия, когда у супругов всё хорошо, а Он её не слушал. Он смотрел на волосы, лицо, плечи, руки, пальцы, заглядывал в декольте и любовался, потягивая вино. Вскоре её черты поплыли. Он всматривался в них, напрягая уставшие глаза, и от напряжения потерял связь с реальностью – он увидел в них Бонни…"

14 апреля, понедельник

Прекрасным апрельским днём старые друзья-приятели наконец-то высвободились из пут городской холостяцкой жизни и собрались вместе. Четвертью века проверенную компанию составили нордический красавец и циник журналист Толоконников, южнославянский "томагавк войны" Максим, пухленький сибирский боровичок Андрейка и я, ведущий эти неказистые строки.

Очередной провал Андрейкой кандидатского минимума, ясное дело, не мог не послужить поводом для мальчишника, хотя друг друга мы убедили, что собрались просто посмотреть футбол. И пообщаться.

Спустя минут тридцать, Максим предложил:

– Может, поговорим? Чего молчим-то?

"Спартак" играл вяло, и пиво быстро кончилось. Мучаясь, как изжогой, игрой любимой команды, мы переглянулись.

– О чём? – зевнул Серёга во всю пасть "акулы пера".

– Ну понятное дело, что не о вашем "Спартаке", – хмыкнул Максим, отдавший свою честь офицерского сына аббревиатуре "ЦСКА", давно утратившей армейские значение и смысл.

– А о чём тогда?

– Ну, хотя бы о футболе.

– Это ты опять Марадону, что ли, имеешь в виду? Довольно, я уже и так татуху "d10s"¹⁵ набил под влиянием твоих пламенных речей. Мы все уже признали его лучшим футболистом в истории, успокойся – ляг.

– Кстати об истории, – выступил я, подгоняя в бокале язычком остатки пивной пены. – Граждане с чувством мировой ответственности здесь присутствуют?

– Тамбовский волк тебе гражданин, – икнул Серёга.

– А что, Самородскай, – заинтересовался Андрейка, – есть сомнения?

С недавних пор теле– и радионовости, как рот Мальчиша-Плохиша¹⁶, заполнились настоящей сладостью медийщиков, которая не то чтобы сильно меня волновала, но дискуссию обещала интересную.

– Друзья мои, – начал я, – англосаксы вторглись в Ирак. Прошло уже столько времени, а мы – ни ухом, ни рылом. Как-то неприлично продолжать обходить эту тему стороной, я считаю, тем более что Марадону мы уже обсудили вдоль и поперёк всех полосок на его аргентинской футболке.

Собутыльники дружно закивали.

– Предлагаю, – продолжил я, – сотрясти этот набитый отрыжками воздух темой "Что от этого получит Россия". По моему очень скромному мнению, Россия от этого только выиграет. Свою точку зрения готов обосновать на шпагах. Но для начала хотелось бы услышать ваши мысли. Прошу вас, господа – высказывайтесь. Но по одному, ибо тут вам не студия Первого канала.

Умами собутыльников завладела Мысль – и родился Спор. Бессмысленный и беспощадный. Жаркий. Мужской. Это когда кулаками по столу, пятками в грудь, и чтобы никаких женщин.

Первым взял слово политолог Андрейка.

– Господин Самородскай, – сказал он и грохнул опустевшим бокалом о стол, – совершенно не понимаю, чтó несчастная, сска, Россия может выиграть от войны в Ираке. Многолетние советско-российские инвестиции в нефтяную промышленность этой страны пошли прахом. По окончании войны эРэФ в числе делящих нефтяной "пирог" не окажется. Может, корочку подгоревшую кинут в виде всемилостивейшего, сска, допуска наших геологов и инженеров на их предприятия. – Он облокотился о колено, чуть подался вперёд, указательным пальчиком ткнул в пространство и заговорщицки проговорил мне в розовое лицо: – Саддам Хусейн, возможно, нехороший политический деятель. А как человек – наверно, ещё хуже. Но это личное, сска, дело иракского народа. Амеры и бриты вторгаться в него не имели права. Вот если бы в Ираке была гражданская война, и были бы официальные просьбы о помощи через ООН – вот тогда бы другое бы дело. А сейчас агрессия в чистом, сска, виде в погоне за контролем над нефтеносным районом.

Слушать политическую мысль Андрейки – это всегда сплошное, сска, удовольствие. Однако на вопрос мой он всё же не ответил. Или не успел ответить – встрял боевитый Максим.

– Теперь ясно видно, – разверз он уста в праведном обличении, – что хвалёные профессионалы Пендосии и воевать-то толком не могут. И если им в голой пустыне люлякей дают, то что было с ними бы в наших полесьях! А если б эти сволочи вошли в Косово!.. С нетерпением жду случая, – раздухарился он, – как-нибудь… когда-нибудь… Миккимаусы вонючие… отомстить им за казаков Лиенца!

– Многоуважаемый господин Самородскай, – сказал Андрейка, выдвинув под столом свои полные ножки, – редкий случай, когда могу целиком согласиться с господином Зениным.

– Ну, – отозвался я, – предположим, что и я согласен с "господином Зениным". Но речь-то не об этом.

По-моему, в этот момент "Спартаку" красиво занесли в самую "девятку".

– Господин Толоконников, – поинтересовался Максим, – а вы согласны с господином Зениным?

Серёга вальяжно поднял веки, скосил глаз и начал:

– Тамбовский волк тебе господин. Я был против войны ещё до её начала. – Сердца наши едва не зашлись: каким-то чудом вратарь отвёл новую угрозу от спартаковских ворот. – Так вот. Я был против начала войны в том её виде, в котором она предполагалась и, собственно, зачиналась: с возложенным прибором на мировое общественное мнение. Но уж коль она началась, то я поддерживаю америкосов так же, как я сопляком поддерживал советских солдат в Афганистане. Не берусь предполагать, кто из этого выиграет и сколько, но считаю, что с террором разговаривать может только сильный и только с позиции силы. Обороняться от него только нападением. Нефть или не нефть – для меня как для простого жителя планеты это вопрос вторичный уже. Пусть мировые корпорации там сами потом разбираются – мне параллельно, у кого из них бензин покупать. А вот шествие джихада по миру меня тревожит. Неспокойно как-то за близких, да и самому ещё хотелось бы при конституции пожить, а не под шариатским судом. Поэтому давить гадину. Хоть с ООН, хоть без. И в её же логове.

– Вот-вот, – поддакнул я.

– Многоуважаемый господин Толоконников! – в очередной раз взял слово Андрейка так, что от негодования взметнулся к потолку его всегда послушный чёрный хохолок. – Я категорически отказываюсь понимать, как можно поддерживать захватчиков!

– Как? – ухмыльнулся Максим. – Под белы рученьки!

– Зенин! – взвизгнул Андрейка, и на могучем пузе его отлетела пуговица. – Щас, сска, вылетишь отсюда! – Максим снисходительно промолчал, Андрейка же вновь овладел всеобщим вниманием. – Как можно поддерживать захватчиков, самым беззастенчивым образом нарушивших все возможные законы международного публичного права? Практически уничтоживших данную отрасль права! К чёрту Хусейна – не о нём, сска, речь! – "Спартаку" заколошматили ещё "баночку", а Андрейка явно казался увлечённым проблематикой беседы. – Давно в мире не было столь откровенной, ничем неприкрытой агрессии против другого государства, со столь откровенными колониальными целями! Или что – вы настолько, сска, наивны, что порошок в пробирке, которой Пауэлл потряхивал на Совбезе ООН, приняли за оружие массового уничтожения и поверили, что Вашингтону есть дело до тех, кого им будут массово уничтожать?! Нефть, нефть и дестабилизация региона у российских границ, – алчущий понимания он простёр к нам руки, точно проповедник, – вот, что я хочу донести до вас, о смертные, сска!

В этот момент прозвучал свисток, возвестивший об окончании первого тайма, и команды с разными чувствами отправились по раздевалкам на аудиенцию с тренерами.

Максим оперативно собрал со всех деньги и начал собираться в магазин за добавкой, я же отдался раздолью мысли.

– Друзья мои, – говорю, – я не совсем об этом. Прав ли папаша Джо или нет – можно спорить долго, и консенсус на эту тему мы выработаем лет эдак через сто. Я спросил, – говорю, – о выгодах и роли России в этой войне. В любом случае "священная наша держава"¹⁷ выигрывает политически, что гораздо важнее, и вы с этим согласитесь, сиюминутных экономических выгод. Смотрите сами. – Я хрустнул остатками вяленой рыбёшки и, поводя в воздухе пятернёй, стал гипотетически предполагать: – Вариант первый: США доводят своё дело до победного – тогда система международного права окончательно посрамлена и выдрюкана. ООН остаётся в дураках, и наступает глубочайшая конфронтация между цивилизованным миром и интересами Штатов, их политикой навязывать этому самому миру свою первостепенную волю. Внимание! Все чаяния и взоры молебные на кого тогда падают? Ну, не на Китай же. Правильно – на Россию на матушку, на единственную, кто способен противопоставить США хоть что-то внятное. Вариант второй: Буш увязнет в Арабии, как муха в говне, либо во время войны, либо в её последствиях. Здесь мама-рашша выходит на арену мировой политики, гордо воздев подбородок, как владелица самого громкого голоса против этой войны. Мол, мы говорили, мы протестовали, мы предвидели заранее и предупреждали, а нас никто послушать не хотел. Естественно, что в данной ситуации её мнение больше игнорировать не смогут, в то время, как авторитет США начнёт стремительно оседать на дно Гудзонского залива. В общем, в интересное время живём, граждане – что-то да будет.

У неутомимого политолога Андрейки, как всегда нашлись возражения. Сию же минуту.

– Многоуважаемый господин Самородскай, гладко было на бумаге, да забыли про овраги. Ты упустил ещё один, сска, вариант развития событий, – не без самодовольствия сказал он. – Америка выигрывает войну и делит Ирак с Англией. Так как вся система международного права вместе с ООН, как ты совершенно точно подметил, посрамлена и выдрюкана, вслед за Ираком оккупируются другие, не менее лакомые страны нефтеносного Ближнего Востока и мира. Ливия, например, и Венесуэла. Часть из них не станет сопротивляться и подвергнется "мягкой" колонизации. Часть будет захвачена, сска, вооружённой рукой. Перед Евросоюзом встанет вопрос ребром: либо мы такие честные и справедливые и в разделе не участвуем, либо – "господин барон, присоединяйтесь". Но – раз пошла такая пьянка – режь последний огурец! Евросоюз, подсчитав в уме прибыль и убытки, на этот раз к агрессии присоединится… Кстати, а рыбка ещё осталась? Серёнь, подай кусочек. Спасибо… Так вот. – За мыслью он следил строго – цепь последовательностей никогда от него не ускользала. – Китай, сокрушённо кивая головой, под шумок прихватит какое-нибудь из сопредельных государств. Мир, сска, будет поделен, и Россия в этом дележе участия не примет, так как реальных сил у неё для этого просто-напросто нет. Одни понты, которых хватит, разве что, на новый состав команды "Зенит". В результате захвата основных нефтяных месторождений цены на чёрное, сска, золото резко упадут, а это чревато для России экономическим крахом. Как естественная реакция на территориальные захваты и передел мира, прибавят в весе национально-освободительные движения радикального фундаменталистского толка, а также крайне, сска, левых и крайне, сска, правых течений в Ливии, Сирии, Египте. И вот тут-то начнётся самое, как ты, сска, сказал, интересное… Надеюсь, – заключил Андрейка, обсасывая хвостик, – что этого всё же удастся избежать. Хотя вряд ли.

Вслед за Андрейкой свой вариант сценария не замедлил предложить ещё один бог-аналитик – Толоконников.

– Кстати, – встрял Серёга, – если ООН и осрамится, то в лицах оонистов не произойдёт ровным счётом никаких изменений. Там такие одарённые артисты сидят, что состроить рожицу а-ля "янеприделах" им не составит усилий (как это, замечу, было уже неоднократно). И "работа" продолжится в привычном режиме: недееспособная ООН убедительно настаивает, что-де по-прежнему вершит судьбы народов, а НАТО, убеждённо с этим соглашаясь, беспрепятственно ведёт свои творческие поиски оружия массового уничтожения дальше, заглядывая всё глубже и глубже в нефтяные скважины. Все – счастливы, все – при деле, Россия – одна со своим не пришитым к манде "гласом вопиющего в пустыне".

– Вот именно, – поддакнул Андрейка. – Так что, какие тут выгоды?

Политический спор, как и бывает в подобных случаях, почти полностью подчинился инициативе Андрейки. Тем не менее, под языком у меня ещё нашлась парочка аргументов.

– Какую печальную картину вы нарисовали, друзья, – отреагировал я. – Как и вы, как и большинство, надеюсь, разумных людей, полагаю, что подобного всё-таки не произойдёт. И не произойдёт это по той причине, что вы сильно преувеличиваете военные способности США.

– Я не преувеличил – не умеют они воевать, – вклинился Максим, ни дня не прослуживший в армии, и выскочил за дверь.

– Ну не совсем же полные идиоты там, в Вашингтоне, сидят! Они ж академиев наканчали и должны понимать, что время римов и рейхов прошло и удержать в своей деснице полмира уже не получится. Джин из бутылки выпущен, и теперь такая катавасия пойдёт – не до нефти им будет (и, между прочим, на очереди стояли не нефтеносные страны, а Северная Корея, если мне память не изменяет), дай бог самой Америке не развалиться: Техас, Калифорния… Ещё три-четыре таких года, и силы экономики этой страны будут истощены. Они и так при Буше в долгах по самую Миссисипи, а военные походы по Востоку и вовсе выжимают из них последнюю кока-колу. И предложенный тобой, – с вызовом взглянул я на Андрейку, – вариант развития цивилизации больше на страшную сказку похож: ведь сказано же в пророчествах, что перед концом будет рассвет России, и золотой православный крест ещё воссияет над куполом Святой Софии в Царьграде. Так что флаг – нáм в руки, священный, трёхцветный!

Ах, как я пожалел, что в эту минуту рядом не оказалось Максима – уж он бы ухватился за фразу. Уж разошёлся бы ученик Ильи Муромца!.. Андрейка же так возмутился и, возмутившись, так напрягся, что потные градины повисли даже на мочках ушей.

– Многоуважаемый господин Самородскай! Саша, – схватился он за голову, – что ты несёшь?! Что ты, сска, мелешь?! Ты что, к бабкам ходил? Какие в жопу пророчества? Какой Царьград? Какая, к едрене матери, сска, Северная Корея?! Перекрестись, брат, а лучше совсем не крестись и обратись к здравому смыслу! Я тебя уверяю, что при всех реверансах Кондолизы¹⁸ в сторону Ким Чен Ира, следующей в очереди будет не он по трём причинам. Причина первая. – Андрейка принялся загибать пухленькие пальчики. Предваряя первую причину, загнул почему-то сразу два. – Наплевать им на отсутствие или наличие там демократии. Их интересуют деньги и только деньги, которые они там смогут сделать. В Корее, – говорит, – нет ничего такого, за что не жалко было бы гробить солдат и губить дорогую технику. Причина вторая. – Мыслящий Андрейка промокнул салфеткой увлажнившийся лоб. – То, что у Саддама нет оружия массового уничтожения, доказала комиссия ООН, после чего успокоенные америкосы туда и полезли. А у Северной Кореи вполне может оказаться что-то весьма, сска, серьёзное. Где гарантии, что из десяти баллистических ракет хотя бы одна не долетит? А этого будет вполне достаточно. Или есть сомнения, что тамошний режим засмущается перед мировым сообществом шарахнуть в ответ на агрессию? – Андрейка поддерживал мысль целостно и широко: пораскидал вокруг себя рыбьих очисток, Серёгу дважды задел размашистым вспомогательным жестом. Как он умудрился завалить кандидатскую – просто удивляюсь. – И наконец – третья. Если даже у Северной Кореи ничего опасного и нет, то несомненно, что там есть джунгли, к которым американцы с некоторых пор стойкое отвращение имеют. Там есть самая, сска, многочисленная в мире армия, а также агрессивно-фанатичное население, истинное настроение которого никому неизвестно и которое не возьмёшь измором: они и так уже сколько лет голодают в отличие от избалованных нефтедолларами иракцев – привыкшие. Я полагаю, – подытожил он, – можно сделать вывод: если агрессия против Северной Кореи и будет, то не в ближайшем будущем. Хотя, может, я и ошибаюсь. Что маловероятно. Но – время покажет.

Некоторое время спор ещё продолжался. По инерции, без напора. Когда команды вышли на второй тайм, реплики немного поутихли. А когда "Спартак" стал методично сравнивать счёт – схлынули вовсе.

Тут ещё Максим приволочился, отягчённый добычей – и мы славно долежали тот день. И тот вечер. И тут ночь.

Из утренних новостей услышали, что "Спартак" сгонял-таки вничью. А из новостей годиков так через пять было бы интересно узнать, чей политический прогноз оказался точнее.

Семейный триллер. Продолжение

"Как же она похожа на Бонни!" – пронеслось у него в голове. Он зажмурился на миг, мотнул головой, чтобы прогнать эти "чёртовы мысли", но наваждение не исчезло, а, напротив, только усилилось. "Сумасшествие какое-то!..".

Алкоголь ударил в голову, дыхание участилось. Бонни распаляла его каждым словом, движением, жестом. Изнутри грудь уже подпирало какое-то необъяснимое юношеское волнение, а из живота туго давило взрослое желание соблазненного мужчины.

Последняя капля вина скользнула на горячие губы, когда сдерживаться больше не было сил. Не отрывая от неё взгляда, Он поднялся и, обогнув стол, встал сзади. Затем нежно взял её за плечи, наклонился к уху и жарко выдохнул, облизнувшись:

– М-ммм!.. Хочу тебя…

Окончание фразы пронеслось только у него в голове: "Бонни!"

Утолившись сперва на столе, за которым они едва успели доесть рыбу, затем в коридоре на полу между обувными рядами, Он укрывал её одеялом из поцелуев в спальне, беспрестанно, словно в бреду, что-то шепча. Она всё напрягала слух, силясь понять его неразборчивый шёпот, но вскоре просто расслабилась и отдалась мыслям, крутившимся в голове, не достигая осознания: "О, боже мой, неужели получилось?! Такой пустяк, а как подействовало!.."

15 апреля

Сколько себя помню, всегда со мной происходят какие-то казусы. Какие-то несуразные, плохо объяснимые с точки зрения логики вещи.

То меня с моими жизненными установками угораздит родиться в конце двадцатого века.

То меня дружно командируют выигрывать для школы титул "Мистера" среди мальчиков не старше семнадцати лет.

То вокруг меня накрепко завяжутся узлы дружбы с блатарями.

То я успею нахамить декану, даже не начав студенчества толком.

То меня каким-то нелепым образом заметёт в вагон метро с фанатами "ЦСКА", и, пока они меня там от души охаживают, мои красно-белые соратники подбадривают меня воинственным кличем за стеклом соседнего вагона.

То я обеими ногами вляпаюсь в беспроцентное кредитование – так, что эти "беспроценты" будут делить надвое даже зарплаты моих внуков, поминающих дедушку горькими слезами.

То в какой-нибудь истории с контрабандой отмечусь, хотя контрабандист из меня, как из Промокашки балерина¹⁹.

В связи с этим у меня и возникло подозрение: а не слишком ли опрометчиво было уволняться в Великий-то пост?..

17 апреля

Собрали междусобойчик.

Сначала думали нагрешить у Максима. Но у Максима воспротивилась собака, лохматая кавказка с отрезанными ушами и патетичной кличкой Фрау Рифеншталь. Единственная дама на жилплощади она, услыхав о том, что предполагается присутствие ещё каких-то сук, выразила протест недвусмысленным образом. К тому же собачку уже сутки как не выводили.

Пошли к Толоконникову. Толоконников прихватил не особо мнительных женщин, Макс – гитару, я – собственное холостяцкое кредо. Словом, живописание такое: Макс в комнате ведёт над барышнями подготовительную работу, куплеты с припевами в горло распевая; мы с Толоконниковым, ввязавшись в кухонное делопроизводство, уже приготовили водку и мастерим закуску.

Как человек ответственный у Серого интересуюсь:

– А ты кубики куриные бросил?

– Куриные кубики, – отвечает, – нет. Бросил, – говорит, – козьи шарики.

Нагрубил подлец и даже не отвлёкся. Я на какое-то время замолкаю и с пристрастием в себе разбираюсь. В чувствах, которые превалируют.

Банальная, надо признаться, картина, не раз кончавшаяся внесюжетной экспрессией: за тоненькой стенкой Макс об одной-единственной романсы голосит не уставая; три отборные тётки на это вздыхают и хихикают, что, безусловно, хороший признак; перед моим взором маячит и гремит посудой невозможнейший циник и хам; а я мучительно соображаю – то ли придушить гадёныша на месте, чего он давно заслуживает, то ли отдаться дружеской любви, чего он заслуживает не меньше, и заложить себя его цинизму с потрохами.

Как человек законопослушный жизнь всё-таки решаю не отнимать. Интересуюсь:

– Это для остроты, что ли?

– Для отупения, – молвит Сергей беспристрастно.

– А запах? Потом же ещё целоваться.

И хоть бы тень на лицо!

– Целоваться, – говорит, – будешь только ты, мальчик.

Конструктивный диалог вести невозможно. Наверно, я вообще перестану реагировать. Он талантливый парень – что ещё с него взять? К тому же он, как никто, может завоевать для нас расположение женщин.

"Живёт в офисе за одной со мной перегородкой коллега из отдела маркетинга, – рассказывал им Толоконников в тот вечер, – дипломированная специалистка педагогических наук. Рефлексирующая незамужняя особь, бунтарка с головой, полной язвительных замечаний и высветленных волос, отрицающих укладку.

Решили с ней померяться уровнем захламлённости рабочих столов – то есть, выяснить, кто из нас более трудолюбивый. Непризнанный журналистский гений или молодая училка, интеллигентка в первом поколении.

Белые, как известно, ходят первыми.

Подвожу её к своим владениям. Самодовольным взором оглядываю признаки собственной неорганизованности. По-хозяйски простираю руку над грудой мусора…

Рабочая макулатура громоздится противотанковыми конструкциями, сколоченными наспех. В сплошной фоновый гул сливается могильный шёпот множества одновременно начатых, но пока недоделанных работ. С настенного цветника из ярких открыток восхищённо поглядывают комплименты профессионализму. Жалкими, измятыми перьями из советской подушки белеют типовые визитки партнёров. Как тюлени на диком побережье, ленятся на столе канцелярские приборы. Континентальными пятнами глобуса темнеют на мебели кофеиновые доказательства моего недосыпа. Над океаном всего этого хлама безмолвно внимают вечности цивилизованные островки офисной техники. В общем, живая картина в сюрреалистическом стиле, которая пишется за день, а стóит, будто автор, не смыкая глаз, корпел над ней полгода.

– Ну, как? – спрашиваю. – Есть что противопоставить?

Коллега ответила взглядом римского прокуратора, который, в принципе, никому ничего доказывать не должен. Его направление указало мне путь за перегородку. От увиденного пожухли и завяли все лавровые листочки воображаемого венка на моей голове.

Вирус стахановского энтузиазма, грибница будничных бдений, бобовые ростки предынфарктного трудоголизма охватили, скрыв от глаза, не только её рабочее место, собственное, но распространились и укрепились на соседнем.

– Ещё вопросы? – спросила она, ощупывая языком многолетний кариес.

Вопросов у меня не оставалось. Так я уступил первенство даме".

Толоконников закончил и пропустил свою женщину в комнату вперёд. Джентльмен!²⁰

Семейный триллер. Продолжение

"После этого наступила идиллия, но просуществовала она недолго. Первый сигнал прозвучал для него уже на следующее утро, когда полусонные воспоминания о вчерашнем заставили его сморщиться и съёжиться от холодка, сороконожкой пробежавшего под рёбрами. Была ли это Бонни? Обманывать себя не хотелось, но и говорить правду – тоже. Белые локоны на подушке рядом, выбившиеся из-под шапочки для сна, заставили его признаться: нет, Бонни приходила только с хмельным помешательством.

Дискомфорт одолевал.

Дискомфорт вынудил подняться раньше солнца и затащил под душ. Долгий, контрастный, целебный, очищающий.

В конце концов, душ помог ему взять себя в руки и подавить раздражение. До красна растеревшись полотенцем, Он сделался ласковым и тихим.

Однако не прошло и недели, как припадок совести унялся. Костёр благополучия угас, и обугленные головешки лишь зачерняли своей копотью душу. Красочной и незамутнённой пока оставалась лишь единственная страсть. Сердце начинало колотиться, только когда Он приближался к месту, где однажды ему улыбнулась незнакомка, и где Он маниакально ждал найти её снова. Иногда взгляд его становился взглядом безумца, и сам Он вел себя, как помешанный, но громадным усилием воли держался в рамках приличного гражданина.

А Она – ах, как Она старалась! Была весёлой и покладистой, осталась красивой и хозяйственной. Миллионам мужчин этого было бы более чем достаточно для счастья. И ему когда-то – тоже… Но Он изменился – неужели Она не может этого понять?! Иногда Он спрашивал себя: "Быть может, всё это – блажь? Переболею, перебешусь, чувства вернутся, и всё встанет на свои места?" Но чувства упирались и возвращаться не хотели. Ему приходилось ежедневно выслушивать от супруги признания в любви, а на вопросы о взаимности давиться кашлем либо отвечать односложно и скупо, отводя в сторону глаза.

Как-то Она попросила мужа встретить её после работы. Он приволочился, и Она затащила его в театр на какой-то сентиментальный спектакль: любовь, смерть, трагедия жизни. Он даже всхлипнул пару раз, не говоря уже о ней – та заливалась слезами, едва успевая менять носовые платки. И вечером, после спектакля, Он вроде бы отошёл, оттаял вроде бы, и впервые за долгое время сам, без принуждения нежно произнёс:

– Прости меня. Дурак я. И я тебя, конечно же, очень люблю.

Она чувствовала, когда Он искренен, а когда – нет, поэтому теперь заливалась слезами уже от счастья.

И шли Они домой, держась за руки, и так красиво смотрелись со стороны вместе…"

18 апреля, пятница

Шестой месяц штурмую издательства.

Отбомбился по семнадцати (!) объектам в разных городах, и ни один из них не капитулировал перед натиском моего, блин, таланта. Итог был предвидим заранее: я засыпал цели градом незаурядного (по отзывам) художественного чтива, но ни одна так и не оказалась поражена. Штампованный диалог представителя издательского Дома с моей согбенной персоной настолько заученно однообразен, что мне делается просто смешно каждый раз наступать на одни и те же грабли финала всей постановочной сцены.

Вступления всегда одинаковы: этически нормированы, проникновенно деловиты. Обыкновенно начинается так:

– Добрый день.

– Здравствуйте.

– Пожалуйста, сориентируйте меня, с кем можно переговорить относительно сотрудничества.

– Сотрудничество какого рода?

Едва сдерживаюсь, чтоб не ответить: "Сотрудничество" – среднего рода", но отвечаю неинтересно:

– Делового.

– Я понимаю, что не культурного (!). А поконкретнее?

– У меня, – говорю, – есть кой-какие литературные работы – я бы хотел представить их на ваш суд. Возможно, что-то вы сочтёте интересным и издадите. – Здесь я снова едва сдерживаюсь от улыбки, поймав на слух лирический перебор собственного наива.

– Ясно… – С этого момента отметка на шкале издательской заинтересованности стремительно ползёт вниз. – Вообще-то, мы только известных авторов печатаем… – Увы, "ясно" становится и мне. – Не знаю… У вас – что? Стихи? Проза?

– Да, – отвечаю, – проза.

Представитель (а чаще – представительница) начинает равнодушно ворошить списки с именами и должностями сотрудников. На моё везенье не уснув, выуживает оттуда самое на его (её) взгляд для меня подходящее.

– Вот. Обратитесь к (имярек).

– Спасибо, девушка. Всего наилучшего.

– До свиданья.

А как всё вежливо! Прямо хочется плакать! Но прорывает улыбкой – не могу удержаться:

– Господь наградит вас за вашу доброту семью футами под килем.

– Лучше бы нормальной зарплатой…

Приоткрыв нужную дверь, интересуюсь, изумляясь собственной воспитанности:

– Добрый день. Прошу прощенья, мне необходимо переговорить с (имярек). Я не ошибся?

– День добрый. Нет, вы не ошиблись. Я уже в курсе. Проходите. Пожалуйста, садитесь.

Прохожу. Сажусь. Располагающе, лучезарно улыбаюсь.

Ладони постепенно увлажняются – в семнадцатый (!) раз, а почему-то волнуюсь, как дебютант.

– Итак, что у вас? В электронном виде? Машинописном? Рукопись?

– Нет-нет, – отвечаю, снизу до верху просияв чистотой ботинок, белизной улыбки, незамутнённым сознанием, – в электронном.

Протягиваю диск. Движением, исполненным символического действа, дама медленно внедряет мою набитую генетической информацией штуковину в лоно дисковода своего ПиСи:

– Вообще-то, знаете, поскольку вы раньше никогда не издавались – мы отошлём ваш материал рецензенту. А он уже решит и в течение полутора-двух месяцев даст ответ. Сами-то мы не читаем.

– Хорошо. Только, надеюсь, не возбраняется фрагментарная демонстрация работ? Просто, понимаете, хочу избавить вас от чрезмерной нагрузки. А по тому, что представил, думаю, можно будет признать во мне наличие способностей либо отсутствие таковых.

Сам чуть не падаю в обморок от собственных формулировок.

– Наверное. Всё равно это никто не стал бы читать.

Ах, вот как!

– В смысле – целиком.

– Тогда, как мы поступим?

– Как. Если нас что-то заинтересует – мы вам сообщим.

– Хорошо. Спасибо. Всего доброго.

Дамочку давно уже больше занимают солнечные зайчики, с блошиным задором сигающие с её отполированных ногтей. Но всё же она отвлекается, чтобы вяло проронить:

– До свиданья.

Успокоенный осознанием выполненного долга, покидаю Издательский Дом необходимый ему, как браконьер заповеднику.

День за днём, через полтора месяца приходит ясность, отчего так влажнели ладошки…

А случаются и такие варианты (опуская вступление):

– То есть, вы автор, и вы же собственный, так сказать, импресарио?

– В силу обстоятельств, видите ли.

– А что у вас за работы: роман? рассказы?

Наученный "силой обстоятельств" за плетнём интереса углядываю подвох.

– В основном рассказы. – В ответ на скисание спешу добавить: – Разных жанров и разных объёмов: есть и крупные работы.

– Знаете, за рассказы мы почти не берёмся – они сейчас плохо продаются.

Антон Павлович,²¹ наше Вам почтение!

– В смысле – вы же понимаете, из каких критериев мы главным образом исходим, подбирая материал. Мы – коммерческая организация. Рассказы теперь не в моде, продаются плохо. И генеральный директор дал негласное указание: присматривать исключительно романы.

Секундная мысль кровью прыскает в глаза:

"Оспади! Присматривать! Я в книжную лавку попал или в дом благородной печати направил свои стопы? Романы!.. Избаловали вас конвейеристы грошовых детективов, изневежился на ваше счастье читатель – вы и рады под видом романов скармливать ему жёлтые страницы карманного формата в мягкой обложке. Толстой Лев Николаич больше трёх лет писал свою "Анну Каренину", а "Войну и мир" и того – семь²². Достоевский три года безотрывно корпел над "Братьями Карамазовыми". Булгаков вынашивал "Мастера и Маргариту" в общей сложности дольше десяти лет и последние вставки в роман диктовал своей жене за две недели до смерти! Пастернаковского "Доктора Живаго" я вообще поостерегусь в этой связи упоминать. Шукшин… Великого трудоголика Шукшина максимум хватило на киносценарий. Откуда же я, грешный и недостойный мученик воображенья, вдохновенья презренный раб о двадцати пяти годах, возьму вам роман? Из каких таких недр-глубин добуду это прочувствованное мерило жизненной реализации?"

В слух же бросаюсь объяснять, рассуждать, как мне казалось, почти фактологически о моей работе над ошибками большинства современных авторов, о недопустимости поспешного суда о моих сочинениях. Походя, к слову, упоминаю о немногих, но всегда восторженных почитателях своего, гм-гм, таланта. Однако мои красноречивые доводы о том, что, возможно, я не только новый Толстой, но и новый граф русской литературы, что сотрудничество со мной возведёт их издательство на уровень, совершенно недосягаемый для конкурентов, стяжают лишь снисходительную улыбочку жрицы храма, изобилующего подобными дарами: "Мальчик, ты не первый. Сперва – огонь, затем – вода, только потом – издание, а уж медные трубы – счастье самых неотступных".

– Ну, распечатайте, – уступает, – принесите. Объём – не больше одиннадцати авторских листов²³. Полистаем, посмотрим…

И я, конечно, понесу – никуда не денусь. Ибо: "Ищите, да обрящете". Дорогу осилит идущий. И я иду. Иду, иду, иду. Без опоры почти спотыкаюсь. Подползаю потихоньку. И каждым шажочком отмеряю: "Я зажёг бы на небе звезду – было б это кому-нибудь нужно…"

А тем временем, пока в святом самообмане жду каскада предложений и контрактов, совершаю шпионские вылазки в книжные магазины, дабы подсмотреть за трудами современных издаваемых литераторов. Дешифровать их открытые послания к "самой читающей нации в мире". Вознести, так сказать, воображение к вершинам и окунуть восприятие в глубины их творческих достижений.

Как шпион, незаметный для классиков, бочком прокрадываюсь к стеллажам "Современная проза". И всегда для того, чтобы с негодованием топорщащихся усов захлопнуть книжку уже после второго наугад выбранного абзаца.

Если сегодняшний уровень пошлости и безвкусицы так востребован публикой, что тиражируется в великих тыщах экземпляров, то упаси меня бог стоять на одной полке с ними, с "современными"! Скромно отведите под меня отдельную – я не обижусь.

Семейный триллер. Продолжение

"Прошла неделя с того вечера, когда Бонни чудным пушкинским мгновеньем появилась в его жизни. И такая же ясная погода, как тогда вечер, теперь так же радовала офисную душу.

Конец ознакомительного фрагмента.