Глава III
Кредит доверия: «превышения» и «злоупотребления властью»
Начало XIX в. ознаменовалось для Казани громким событием, в результате которого военный губернатор Павел Петрович Пущин и гражданский губернатор Александр Ильич Муханов были отрешены от должности и отданы под суд. Инцидент казанской губернской администрации стал причиной издания Александром I указа от 27 сентября 1801 г., запрещавшего употребление полицией при дознании и следствий каких бы то ни было истязаний, «допросов с пристрастием» под страхом кары. В нем говорилось: «…чтоб, наконец, самое название пытки, стыд и укоризну человечеству наносящее, изглажено было навсегда из памяти народной»[180]. Далее предписывалось всем гражданским губернаторам, губернским правлениям, палатам уголовного суда и всем присутственным местам, «чтоб не ослабляя силы закона, во всяком случае основывали они производство дел на точном изыскании истины, не лишая невинность всех удобовозможных к оправданию ее способов, и тем достигали той человеколюбивой цели, каковая в Высочайшем Указе об изглажении из народной памяти пыток предначертана».
В западных государствах под влиянием идей Просвещения уже с середины XVIII в. стало заметным стремление пересмотреть отношение к пыткам. В тех странах, где действовал институт присяжных, сложились традиции публичного суда, существовала адвокатура, пытки исчезли рано. По этому пути двигалась вся Европа. В Англии и Швеции пыток не было уже в XVI в., пытку в Пруссии отменили в 1754 г., в Австрии – в 1787-м, во Франции – в 1789 г. Пытка в России дожила до реформ Александра II, хотя формально, благодаря «казанскому инциденту», и была отменена указом 1801 г.
В. С. Турин. Казанские судебные места
Это событие не осталось без внимания С. М. Шпилевского[181], Н. П. Загоскина[182], Н. Ф. Дубровина[183]. Оно получило отражение на страницах многотомного юбилейного издания по истории Министерства военных дел[184], но в ракурсе должностных наказаний эта история не анализировалась. Название сенатского дела – «О суждении бывших в Казани губернаторов: военного – Пущина и гражданского – Муханова, губернского прокурора Княжевича и присутственных тамошней Уголовной Палаты, Городского Магистрата и Полиции за бесчеловечные подсудимым пытки»[185] – уже настраивает на его исход. Это дело представляет собой фолиант объемом в 584 листа, частично поврежденный. Отложившиеся в нем документальные сведения способствуют уяснению механизма взаимодействия монарха, Сената и губернской администрации, конкретизируют процедуру отрешения губернатора за превышение своих полномочий.
Обратимся к законодательной предыстории. 8 ноября 1774 г. губернские учреждения получили секретный указ Екатерины II о неприменении пыток в виде телесных истязаний. Формально пытка оставалась в арсенале следователя, как и в законодательстве, но в действительности была запрещена этим секретным указом. К подследственным применяли угрозу пытки на словах. Приготовленный к пытке человек не знал, что эта мера запрещена, думал, что угроза пытки осуществится, поэтому мог признаться в преступлении. Пытка при Екатерине II не была отменена официально, завершением следственного процесса считалось личное признание подследственного в совершении преступления, и поэтому пытка, как лучшее средство достижения такого признания, оставалась в арсенале следствия. Подследственных по-прежнему пытали, особенно в провинции.
Летом 1801 г. Александру I доложили, что казанская полиция, находившаяся в ведении военного губернатора Пущина, прибегает к истязаниям и жестоким пыткам в ходе следствия с целью получения признаний вины от подозреваемых в преступлениях. Сведения эти содержались в доносе на имя царя за подписью подпоручика Антона Унгебаура, проездом оказавшегося в Казани. Сведения от лица незаинтересованного, случайного и к тому же военного, привлекли внимание молодого императора. Для расследования обстоятельств дела в Казань был отправлен флигель-адъютант царя, подполковник барон Петр Романович Альбедиль. Он прибыл в город 31 августа инкогнито и удостоверился в справедливости сообщения. Дело в том, что Казань неоднократно страдала от крупных пожаров, причиной которых считались поджоги. В конце июня 1801 г. в доме казанского мещанина Оловяшникова произошел пожар, в поджоге обвинялся казанский мещанин Яковлев. Последний был взят под стражу и отведен в 1-ю полицейскую часть, где на допросе в поджоге не сознался, затем его жестоко пытали и подвергли публичной казни. «В середине казни и даже по совершении оной тогда, как не имел он уже причин искать во лжи спасения, он призывал всенародно Бога в свидетели своей невинности и в сем призывании умер»[186]. Ропот собравшейся толпы вызвал у присутствовавшего при расправе Унгебаура первые сомнения в законности происходящего и подтолкнул к написанию доноса императору.
П. Р. Альбедиль
По результатам расследования царского порученца 27 сентября издается именной указ Сенату, по которому и началось судебное разбирательство «казанского случая». 16 октября оба губернатора по распоряжению Александра I были отрешены от власти. По мнению Сената, вина генерал-лейтенанта Пущина состояла в том, «что когда мещанин Яковлев по мнимому подозрению был взят в первую часть города под стражу и в допросе в зажигательстве дома мещанина Оловяшникова не признался, то он, губернатор, сам приказал о вторичном допросе перевести его в третью часть, ведомую частным приставом Столбовским, сем образом и допустил и попустил он, военный губернатор, возникнуть первому началу законопротивной жестокости в пристрастных расспросах пытками…»[187]. Вместо того чтобы «быть заступником утесненных и оказывать доброхотство, любовь и соболезнование к народу», он подал приставу Столбовскому повод пытками «исторгать из невинных подсудимых признание». Затем, уже по приказанию Столбовского, «переодетые люди, в неосвещенном месте, стянули Яковлеву руки на спину, крепко связали ноги, трясли, давили его для умножения боли и таким терзанием вынудили признание»[188]. Очевидно, что истязатели, скрывая личности, хорошо понимали противоправность своих действий. Квартальный офицер 3-й части Чеботарев дал свидетельство, что Яковлев подвергался пыткам, так как у него были сломаны руки. Кроме того, в беседе с подпоручиком Унгебауром пристав признался, что во время пожара в пределах 1-й полицейской части, на Проломной улице, был взят еще один подозреваемый, пьяный ремесленник Мухин, которого тоже по приказанию военного губернатора привезли в ту же 3-ю часть, где жестоко пытали. Однако он под пытками не признался и был отправлен домой.
Для понимания обстоятельств дела следует сказать, что пытка как универсальный элемент сыскного процесса, была чрезвычайно распространена в России. «Заплечные мастера», орудия пытки, застенки и колодничьи палаты были во всех центральных и местных учреждениях. Пытка разрешалась гражданским процессуальным правом, как в XVII, так и в XVIII веке. Правовые основы пытки как средства физического истязания для получения показаний, прежде всего признаний, вошли в нормы Уставной книги Разбойного приказа, были одобрены Соборным уложением 1649 г. В «Кратком изображении процессов» 1715 г. пытке посвящена целая глава (6-я – «О роспросе с пристрастием и пытке»). Решение о применении пытки выносил сам судья, исходя из обстоятельств дела. В России, в отличие от многих европейских стран, не было «степеней» пыток, все более и более ужесточавших муки. По закону, от пытки в суде в уголовных процессах освобождались дворяне, «служители высоких рангов», люди старше семидесяти лет, недоросли и беременные женщины[189]. Однако с 1774 г. начал действовать указ Екатерины II о неприменении пыток в виде телесных истязаний. Таким образом, к началу XIX в. сохранилось двойственное отношение к этой суровой мере наказания. Разрешению этой ситуации, во всяком случае ее формальной стороны, «способствовало» излишнее усердие казанского военного губернатора.
В. С. Турин. Вид Казанской крепости
Павел Петрович Пущин[190] относился к числу исполнительных губернаторов павловской поры. Происходил он из дворян Осташковского уезда Тверской губернии, был сыном известного со времен Екатерины Великой сенатора Петра Ивановича Пущина. Военная карьера его развивалась стремительно во многом благодаря известности отца. В марте 1798 г. в возрасте двадцати девяти лет Пущин-младший был произведен в генерал-майоры с назначением в коменданты казанского гарнизона. По тогдашней практике исполнение обязанностей гарнизонного коменданта было ступенью для получения должности военного губернатора. Назначение в Казань не было случайным. Его отец, будучи командиром галеры «Тверь», сопровождал в 1767 г. Екатерину II в ее путешествии по Волге, поэтому он имел реальные представления о Казанской губернии и о тех перспективах, которые сулило его сыну новое место службы. Действительно, уже через полгода Павел Петрович стал военным губернатором, а в 1800 г. был произведен в генерал-лейтенанты. Неожиданный удар по его удачной карьере был нанесен донесени ем о результате расследования барона Альбедиля о «злоупотреблении властей» и нарушении законов, подтвержденным показаниями многих очевидцев и свидетелей. К донесению прилагалась опись показаний, состоящая из 11 допросов причастных к этому делу лиц[191].
6 марта 1802 г. бывший казанский губернатор Пущин предстал перед собранием Сената, чтобы ответить на предъявленные ему вопросные пункты[192]. Сенаторов интересовало: считает ли он себя виноватым, какова причина перевода подозреваемого в 3-ю часть, давал ли приказ производить пытку? Пущин по всем позициям отрицал вину, изложив свою версию событий. Он пояснил, что случайно заехал в 1-ю полицейскую часть, где уже шел допрос Яковлева. И так как там не было «ни судьи, ни священника для увещевания, то дабы не терять время на отыскивание их… приказал частному приставу 1-й части фон Фишеру отослать его в 3-ю съезжую», мотивируя это тем, что на Яковлева там уже были заведены письменные дела. Из этого следовало, что военный губернатор намеревался ограничиться только первой стадией следствия – «роспросом», без «розыска и пытки».
Вряд ли на самом деле все так обстояло, ибо офицер 3-й полицейской части Спиридонов, вахмистр А. Щербаков, унтер-офицер П. Иванов, а также и драгуны показали, что со времени вступления в должность частного пристава Столбовского в третьей части действительно производились пытки. Губернатор не мог этого не знать. Вероятно, жестокость частного пристава, его «методика розыска» были хорошо ему известны, ведь не случайно же портного Мухина, подобранного в пьяном виде недалеко от горевшего дома полковым командиром Эссеном, истязал все тот же Столбовский. Мухин впоследствии стал инвалидом и не мог более заниматься своим ремеслом. Все эти случайности и совпадения подводят к мысли о существовании отлаженного способа борьбы с поджигателями в Казани. Была ли у губернатора в этом своя заинтересованность? Ответствуя в Сенате, в свое оправдание он сослался на пожары 1797 г. и те бедствия, которые они причинили городу. Он представил в качестве обоснования своих поступков 4 копии императорских рескриптов «касательно пожарных случаев повелевающих их наистрожайше исследовать». В исполнении рескриптов предписывалось полицмейстеру и всей полиции днем и ночью разъезжать после 10 вечера и всякого подозреваемого брать под караул и отправлять в ближайшую часть полиции. Выступая в свою защиту, Пущин пытался убедить сенаторов, что, «посвятив себя на службу Всеавгустейшего монарха», он добился прекращения пожаров в Казани, доставив жителям «спокойствие и безопасность в их имуществе и самой жизни». Однако в результате «неусыпных трудов и усердия», а также чрезмерных инициатив губернатор превысил свои полномочия.
Когда же речь зашла о том, отдавал ли он приказ об истязании, Павел Петрович отвечал сенаторам О. П. Козодавлеву (будущий министр внутренних дел) и И. Н. Неплюеву, что при нем в отношении Яковлева «никакого роспроса, но и никакого пристрастия не было». Следовательно, и пыток не могло быть. Обычно существовали две стадии «розыска» – «роспрос у пытки» и сама «пытка». Другое название допроса в камере пыток – «роспрос с пристрастием». Человека подводили к дыбе. В балку вбивали крюк, через него перебрасывали веревку. Один конец ее был закреплен на войлочном хомуте – «петле». В нее вкладывали руки пытаемого, другой конец веревки держал палач. На стадии «роспроса с пристрастием» человека лишь ставили под дыбой. Эту стадию римские юристы называли territio realis, то есть демонстрацией подследственному орудий пыток, которые предполагалось применить к нему. Затем «роспрос у дыбы» переходил в собственно пытку, в «подъем» («виску») – подвешивание пытаемого на дыбе без нанесения ему ударов кнутом, а потом – в битье кнутом на «виске». Термин «с пристрастием» применялся и к «роспросу у дыбы», и к пытке на дыбе. «Виска» не считалась полноценной пыткой. В одном случае руки человека вкладывались в хомут в положении перед грудью, во втором – руки преступника заводились за спину, а затем человека поднимали над землей. В таком висячем положении преступника допрашивали, а показания записывали. Пытку «в виске» могли ужесточить «встряской»: между связанными ногами преступника просовывали бревно, на него вскакивал палач.
По показаниям свидетелей по этому делу, Яковлеву связывали руки за спиной, крепко связывали ноги и «трясли, давили для умножения боли». Судя по тому, что у него были сломаны руки, к нему применили «виску», а затем «встряску». Используемое в деле выражение «пытать жестоко» не конкретизировалось. В этом проявлялась характерная для того времени приблизительность закона, который давал следователю значительную свободу действий. Царский указ по «казанскому инциденту» обвинял губернские власти в «вопиющей жестокости». Возможно, что в отношении Яковлева могли быть применены и тяжкие пытки – кнутом, тисками для пальцев рук (о чем косвенно свидетельствуют его сломанные руки), «испанским сапогом» для ног – тисками, сделанными из железных полос с винтами. Пытать полагалось трижды: показания, данные на первой пытке, требовали обязательного подтверждения на двух последующих. Если ответчик сразу признавал свою вину, то его пытали один раз. В деле Яковлева говорится только об одной пытке, в ходе которой он признался, но позднее отказался от признания.
Это частное дело наводит на мысль, что с целью поддержания правопорядка в городе казанская полиция регулярно применяла пытки. Об этом говорят и отлаженные отношения между двумя губернаторами. Вероятно, военный губернатор был убежден, что страх перед пыткой и публичной казнью должен отвратить всех желающих от сведения между собой счетов посредством огня. Да и сама практика своза всех неблагонадежных в третью полицейскую часть к приставу Столбовскому, должно быть, приносила пользу, так как количество пожаров в городе значительно сократилось. Однако допущение казанскими губернаторами применения негуманных методов «во благо всех» шло вразрез с официальными правовыми идеалами нового царствования и инкриминировалось как «превышение власти» и «попустительство».
Противоправные решения Пущина могли и должны были пресечь гражданский губернатор и губернский прокурор, но этого не произошло. Городской магистрат, разрешивший перевод Яковлева из первой части в третью, а также палата уголовного суда, выносившая окончательный приговор по этому делу, находились в подчинении гражданского губернатора. Обратимся к его ответам на вопросные пункты Сената[193]. Муханову было предъявлено обви нение в должностной несостоятельности. По мнению сенаторов, допросив подозреваемого в первой части полиции и не получив от него признания, гражданский губернатор, не разобравшись в деле «по должности своей», согласился с решением палаты уголовного суда «о нещадном наказании Яковлева по площадям города». Если в свое оправдание Пущин приводил выписки копий императорских рескриптов о пресечении пожаров в Казани, то Муханов ссылался на переписку с военным губернатором. Так ли все обстояло? Контекст событий подводит к пониманию, что между губернаторами за два года их совместной работы установились доверительные межличностные отношения. По этой причине гражданский губернатор не вникал, как обязывала его должность, в дела военного губернатора и не вмешивался в отлаженный механизм «борьбы» с казанскими поджигателями. Вероятно, это был не первый случай подобного служебного доверия. Сенат обвинил гражданского губернатора Муханова в «бездействии власти», поскольку он не препятствовал противозаконным методам военного губернатора, доверился формальностям представленных ему бумаг, пропустил явное несоответствие в показаниях подследственного и согласился со смертным приговором обвиняемому через кнутование.
Формально кнутом не убивали, но смертный исход после такого наказания был весьма частым. Редко в приговорах оговаривалось число ударов кнутом. Казнимый отдавался на волю исполнителям казни, они учитывали тяжесть преступления, телосложение преступника. Приговор «нещадное наказание кнутом» был суровым наказанием. Особенно печальна была судьба тех преступников, которых секли несколько раз. Это происходило в том случае, если приговор предусматривал кнутование «в проводку» – преступника водили с одной площади на другую, и казнь затягивалась. С Яковлевым так и поступили.
Необходимо отметить, что указ императора о прекращении пыток в России не смог остановить и помещиков в применении истязаний против собственных крепостных крестьян. Известно, что симбирский губернатор Михаил Леонтьевич Магницкий только тем и нажил врагов среди местного дворянства, что на глазах у крестьян утопил обнаруженные им у одного из помещиков орудия пыток. Возник конфликт, а затем и дело, по которому будто бы губернатор «притесняет помещиков и бунтует крестьян»[194]. Вот комментарии еще одного современника относительно исполнения императорского указа: «Правительство по высочайшему повелению, чрез секретные предписания начальникам губерний и предводителям дворянства старалось смягчить и сколько возможно ограничить безграничный произвол помещиков над крепостными людьми, с угрозой передавать имения в опеку, но и эти меры государственной власти оставались безуспешными»[195].
«Казанский инцидент» разбирался в Сенате три года. Дело обрастало не одним десятком показаний свидетелей и очевидцев. 1 мая 1803 г. было вынесено окончательное решение по делу бывшего гражданского губернатора Александра Ильича Муханова. Его обвинили в бездействии и «слабом рассмотрении дела». Сенаторы посчитали, что вина его была искуплена «долговременным бытием под тяжким игом суда», поэтому назначение наказания они предоставили вынести «монарху, сочетаюшему правосудие и милость». Бывший казанский гражданский губернатор был переведен служить в Полтаву, но уже в 1806 г. вновь получил назначение на должность гражданского губернатора в Рязань. Поэт и сенатор, будущий министр юстиции И. И. Дмитриев, ревизовавший в 1808 г. питейные откупа, обнаружил причастность рязанского губернатора к махинациям с винными откупами, но так и не сумел довести дело до суда. Муханову удалось избежать наказания благодаря покровительству тестя – «одного из сенаторов, имевшего при дворе и в обществе значительные связи»[196]. Нет сомнений, что и в исходе казанского дела эти же родственные связи сыграли решающую роль.
Сенатским указом 13 ноября 1804 г. бывший военный губернатор Павел Петрович Пущин был освобожден от суда. В его должностных поступках «не было усмотрено умышленного преступления». Дисциплинарным наказанием послужило ему отрешение от должности и сам факт предания и нахождения под судом. Военную службу он не оставил. 4 сентября 1805 г. вновь, как до переезда в Казань, он был назначен шефом Эстляндского мушкетерского полка. Как губернатора, получившего отставку решением сенатского суда, Пущина ожидал долгий путь реабилитации. Восстановлению его репутации способствовала Отечественная война 1812 г. Он находился в резервной обсервационной армии под командованием генерала Тормасова, с 1814 г. командовал 16-й пехотной дивизией. В 1818 г. император повелел генерал-лейтенанту Павлу Петровичу Пущину присутствовать в Сенате. Его сенаторство продолжалось десять лет до самой кончины 14 февраля 1828 г.[197] Для губернаторов александровской поры подобные зигзаги служебной карьеры не являлись исключением.
Публичное отрешение от должности должно было послужить для всех наглядным примером, поэтому в качестве дисциплинарного наказания Сенат подверг П. П. Пущина «распубликованию» (или «опубликованию»). «Опубликование» являлось широко распространенной для того времени правовой практикой. Гласными методами борьбы с административными нарушениями верховная власть стремилась демонстрировать провинциальной бюрократии образцы правовой культуры, делала прецеденты указного законодательства доступными всей просвещенной России. По мнению законодателя, распространение сенатских и именных указов среди имущего населения посредством губернских типографий превентивно должно было предупреждать должностные преступления. Поэтому «казанский инцидент», став причиной издания указа, запрещавшего под страхом кары употребление полицией «при дознании и следствии какие бы то ни было истязания», «допросы с пристрастием», стал известен по всем губерниям.
Кроме первых лиц, наказание понесли все причастные к этому делу. Пристав Столбовский был лишен чинов, подвергнут церковному покаянию и заключен в монастырь на один год с повелением «впредь его на службу не принимать». Непосредственные исполнители пыток – вахмистр Алексей Щербаков, унтер-офицер Павел Иванов, рядовые драгуны Василий Качковский, Николай Симонов, Митяй Дубасов, Иван Павлов и Иван Петров – были лишены чинов и через наказание шпицрутенами «удалены в дальние сибир ские батальоны»[198]. Служащие городского магистрата, виновные в вынесении смертного приговора, были наказаны заключением на один год под арест и «не выбором впредь ни на какие должности». Чиновники уголовной палаты наказывались «исключением из службы с отнятием на один год одного чина» по Табели о рангах и «не определением впредь никуда». Эти сведения содержались в рапорте следующего гражданского губернатора А. А. Аплечеева от 18 февраля 1802 г.[199] В том же рапорте упоминалось имя секретаря городского магистрата Саввы Андреевича Москотильникова. Губернатор резонно полагал, что, в соответствии с занимаемой им должностью на момент случившегося инцидента, тот, как и все причастные в городском магистрате, должен понести ответственность, однако совершенно неожиданно Москотильников получил повышение по должности.
Ответ на это, казалось бы, «недоразумение» был обнаружен все в том же сенатском деле. В одном из донесений барона Альбедиля имелась личная просьба: «Всеавгустейший монарх! Я осмеливаюсь при заключении сего засвидетельствовать пред Вашим императорским величеством, сколь немало способствовал мне возвратившийся нарочно в Казань подпоручик Унгебаур и сколь доволен оказанным в сем случае ревностью, скромностию городового секретаря Москотильникова, которого я… при рассмотрении производства по предлежащих надобности и употребить был должен»[200]. Находясь в Москве по случаю коронации Александра I, барон отправил 1 октября 1801 г. письмо следующего содержания: «Многоуважаемый мой Савва Андреевич! На представление мое Государь соизволил Вас пожаловать в титулярные советники. Равным же образом господина подпоручика Унгебаура принять в службу. Он определен в штат провиантский. Жене несчастного, также цеха портного Мухина назначено ежегодно каждому 150 рублей. Прошу всем оным известить, а Вас за скромность и труд особенно благодарю…»[201] Почти полвека С. А. Москотильников прослужит в различных казанских губернских учреждениях, станет свидете лем смены не одного казанского губернатора. В его восприятии тогдашней административной жизни, с увольнением военного губернатора П. П. Пущина в Казани завершилась «эпоха пыток», и началась «эпоха доносительства»…
В потоках сенатского делопроизводства еще не завершилось дело казанских губернаторов Пущина и Муханова, как уже началось новое расследование по обвинению в злоупотреблениях гражданского губернатора Николая Ивановича Кацарева. Он управлял Казанской губернией чуть больше года (с 21 октября 1802 г. по 15 декабря 1803 г.). За этот период на него поступило в Сенат немало доносов и жалоб от местных дворян и чиновников (бывшего полицмейстера, вице-губернатора, советника губернского правления). В казанской губернской администрации явно назревал конфликт. Надо полагать, в чиновной среде он возник на контрасте правления двух последних губернаторов. Предместник Кацарева – Александр Андреевич Аплечеев – управлял губернией также недолго (с 17 октября 1801 г. по 10 августа 1802 г.), но без нареканий. Вероятно, эти губернаторы по-разному воспринимали свое служение, о чем доносители пытались довести до сведения Сената и императора.
Жалобы отдельных казанских дворян носили разрозненный, частный характер. Их сюжет не способствовал провокации сенаторской проверки и не смыкался с протестами чиновников, но контекст этих жалоб сам по себе интересен. Верховная власть после павловских экспериментов с российским дворянством особенно чутко реагировала на дворянские апелляции, а тем более в период проведения указа «о вольных хлебопашцах». Не случайно 27 февраля 1803 г. губернаторам были разосланы специальные инструкции, составленные от имени министра внутренних дел В. П. Кочубея. Министр счел необходимым заранее подготовить начальников губерний к возможному неверному толкованию дворянами этого указа. Вот его предписание Кацареву: «Намерение сего установления состоит в том, чтобы доставить помещикам способ отчуждать земли свои в наем или обращать в продажу за выгоднейшие цены не в одни чужие руки, но и собственным их крестьянам, если господин найдет в том свою выгоду и пожелает доставить им прочную пользу. По сему, заключение условий с крестьянами зависит от расчета и доброй воли их помещиков, и как право, собственно дворянам данное, оно не может иметь никакого действия, если сами они не найдут в том своей пользы. Никак не предполагается при сем ослабить порядок, ныне существующий между помещиками и крестьянами, и ни малейшей перемены не вводится в образ укрепления сих последних. Они должны остаться в той же точной зависимости и безмолвном повиновении к господам своим, в каковом доселе были, и ваше Превосходительство не упустите при малейшем нарушении оного, действовать силою вверенной вам власти по всей строгости закона, принимая как в сем случае, так и вообще, все меры, какие благоразумие ваше представить вам может к соблюдению тишины и благоустройства яко главной обязанности местного начальства»[202]. В период введения министерской системы документы министерских сношений с губернаторами закреплялись примечательной подписью «с совершенным почтением пребываю вашего превосходительства покорный слуга граф В. Кочубей» или «покорный слуга Гавриил Державин».
В связи с жалобами казанских дворян Александр I запросил от начальника губернии немедленного ответа на вопрос, «какими законными причинами вы руководствовались при их отдалении от звания принадназначаемым им дворянством»[203]. Таковых оказалось 12 человек[204]. Среди них поручики Завацкий и Афанасьев, секунд-майор Макеев, удаленный от звания законодателя в Казанском верхнем земском суде. Объяснения губернатора были заслушаны на заседании I департамента Сената. Доводы Кацарева удовлетворили сенаторов, и это дело не получило дальнейшего развития, хотя постоянно всплывало в ходе последующей ревизии сенатора Б. И. Пестеля и даже фигурировало в документах по увольнению Кацарева. Но все же его отставка была инициирована не местным дворянством, а губернской бюрократической верхушкой. Свидетельства тому обнаруживаются в материалах сенатского расследования.
Сенатор И. Б. Пестель
Для сенатора Ивана Борисовича Пестеля казанское «командирование» в служебной биографии оказалось поворотным моментом. По выполнении этого поручения он был назначен сибирским генерал-губернатором. Историографическая судьба отца известного декабриста складывалась неоднозначно. В настоящее время образ «сибирского сатрапа» переоценивается современными исследователями[205]. Сам же Иван Борисович о визите в Казань писал следующее: «В генваре 1804 года получил я опять высочайшее повеление отправиться в Казанскую губернию, чтобы произвести там следствие по случаю полученного оттуда доноса на многия ужаснейшия злоупотребления. Теперь принялся я за это дело один, потому что чувствовал себя к тому способным. Когда я прибыл в Казань, то стал искать доносчика, чтобы он, согласно закону, представил доказательства к своим обвинениям. Хотя он и подписал свое имя, однако же все мои старания его найти остались тщетны, несмотря на то, что его искали не только в Казанской, но и во всех соседственных губерниях. Я доложил о том Государю, прибавив, что где нет обвинителя, там не может быть и судьи. Ответ был, что Государю довольно известно мое знание дела и мое благоразумие и что он уверен, что я и без доносчика найду средства исследовать все означенные в доносе злоупотребления. Тогда я занялся розысками, объездил всю Казанскую губернию и нашел большую часть обвинений справедливыми. Это исследование заняло у меня целых 6 месяцев так, что я только в июле 1804 года возвратился в Москву»[206]. Из текста следует, что для Пестеля это была целевая командировка по расследованию «беспорядков и злоупотреблений», указанных в доносе на казанского губернатора. Его ревизия была ситуационной – не плановой и не фронтальной. Сенатор здесь выступал в роли независимого, верховного следователя.
Дело по «беспорядкам» в Казанской губернии по-прежнему рассматривалось в I департаменте Сената, а не в Министерстве внутренних дел. Из этого следует, что ведомственное переподчинение губернаторов происходило постепенно. Так, в Сенате было заведено дело из восьми пунктов о злоупотреблениях казанской администрации[207]. Для «изыскания истины» по именному указу от 15 декабря 1803 г. в Казань был послан тайный советник Пестель. Сенаторская ревизии была вызвана доносами вице-губернатора Ивановского и поручика Исакова. Кроме того, прилагались жалобы полицмейстера Низякова, советника губернского правления Гернера. Оба они служили при предыдущем губернаторе Аплечееве. Аплечеев лично ходатайствовал о назначении коллежского советника Низякова, бывшего частным приставом санкт-петербургской полиции, казанским полицмейстером[208]. Эти чиновники просто не сработались с новым губернатором и были под разными предлогами отправлены им в отставку.
У Кацарева с самого начала не сложились отношения с губернским прокурором А. Н. Овцыным. Об этом губернатор доложил министру юстиции по случаю неверного толкования прокурором его распоряжений относительно обозрения губернии. По мнению прокурора, глава губернии нарушил условия недавнего указа об организации императорских путешествий от 11 августа 1802 г., на что тот вынужден был оправдываться: «…во время отправления моего для обозрения высочайше вверенной мне губернии, я никаких для моей встречи земским исправникам предписаний не чинил. Да и чинить не мог… я уже совершенно усматриваю, что здешний губернский прокурор все то старался обратить в противную сторону, по одному не доброжелательству ко мне и не способному своему характеру»[209]. То был первый донос прокурора. В ответ губернатор, проверив состояние дел по губернскому правлению и обнаружив различные упущения в «течение дел», а также совершенный беспорядок в хранении денег в губернской казне и в регистрациях приходных и расходных книг за 1802 г., заключил, что «прокурор о всем том целый год умалчивал и не старался установить должный порядок!»[210]. В результате губернский прокурор получил от министра юстиции «строгий выговор за некоторые отступления закона», но это не остановило его от доносительства на Кацарева. Овцын по долгу службы сообщал: «…беспорядки и запущение дел в правлении существуют со вступления в должность нынешнего губернатора Кацарева. Они имеют источник свой в присвоении им себе не принадлежащей власти… он даже вмешивается и в самые третейские разборы, а от сих замешательств произошло то, что с ноября по апрель в течение 5-ти месяцев число нерешенных и неисполненных дел возросло от 548 до 949… таковые запущения особенно откроются по полиции исправляемой ныне с ощутительной слабостью…»[211]. В дальнейшем этот конфликт лишь разрастался.
Конец ознакомительного фрагмента.