Кадеточка. Повесть. ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. Рождение Кадеточки (Таня Сербиянова)

Где начало того конца, конец которого является началом?

Итак, представь себе лето, солнечный июльский день, час дня по полудню, жарко. Весь первый факультет военно-морского училища выстроился и ждет команды, чтобы весело зашагать на обед, отбивая шаг перед факультетским начальством. Итак, слушай, что было дальше!

– Факуль… те… е…е…т! Равняйсь! Смирно!

– Курсант такой-то! Выйти из строя на десять шагов!

Не ждал и вздрагиваю от услышанной своей фамилии. По привычке, как учили, правую руку на плечо впереди стоящего товарища, который также заученно делает левой ногой шаг вперед и отступает вправо. Я следом за ним. Выхожу из строя, печатая шаг как на параде. Мысленно про себя считаю и, печатая ноги на асфальте, шагаю. Раз, два и так до десяти. Теперь разворот на месте, кругом. Раз, и замер.

– Слуша..а..й приказ!

ирно! Сдушай приказ!

Пока читают, стою у всех на виду, вглядываюсь в лица с кем уже не один год подряд день и ночь, день и ночь. Сколько волнений, радостей и переживаний. Одни смотрят сочувственно, другие стыдливо отводят глаза, а большинство смотрит или осуждающе, или равнодушно. И дальше,…. та, та, та и в конце.

– За низкие морально-политические качества курсанта такого-то из училища отчислить и направить для дальнейшего прохождения службы на такой-то флот!

– Матрос такой-то! Встать в строй! – Вот и все!

Пока также печатая шаг, возвращаюсь в строй и все еще не ощущаю всего, что произошло так неожиданно и вот так, перед всеми, в ушах звучат все те же слова…

– За низкие морально-политические качества…. отчислить! И все время вертятся эти слова… Отчислить! Отчислить! Отчислить!

Меня, одного из лучших, но вдруг взбеленившегося на всех и вся, наконец-то выкинули, нет, выплюнули, так и не пережевав, выплюнули из системы!

А я ведь и представить раньше не мог, что такое система. А вот потом все испытал на своей шкуре, это когда пошел ей поперек. Вот, оказывается, что такое система!

Больше года прошло от того самого дня, когда я подал рапорт. И все это время меня прессовала система. Кстати, училище почти все время мы между собой так и называли системой, именно так и не иначе. Это я уже понял потом, что систему создали те, кто прикрывал себе одно место, насильно заставляя учиться и окончить училище, затягивая их обратно, назад всех тех, кто не хотел, кто не желал и протестовал, кого они вопреки, поперек, помимо их воли обламывали по системе. А иначе им было нельзя. Ведь деньги на их обучение потрачены и их надо было отрабатывать, выпускать молодых офицеров, иначе для чего же они, офицеры тогда, переведены с флотов и поставлены в училище воспитателями и преподавателями? Система включилась и полоскала мозги в душещипательных разговорах. Каждый день меня вызывали, то в один, то в другой кабинет, где все время одно и то же. Бу… бу..бу! Как нехорошо! Бу… бу… бу! Как же так? Бу… бу… бу! Ну, ты еще пожалеешь! А потом, в зависимости от интеллекта того, кто эти самые бу… бу… бу. Либо задушевные воспоминания, либо угрозы.

– Поставлю дежурным по роте на выпуск, и ты будешь у меня стоять дневальным, а все товарищи твои уже офицеры. А ты, матрос! Понял?

Или еще хуже того. Матом! Но справедливости ради то редко. Даже всего несколько раз. И от кого? От самого вице-адмирала, начальника училища. Вот от кого!

А так все время жали на психику, давили, ломали. Ломала система! Я до этого и не знал, что каждые полгода начальнику училища подавали пять или шесть рапортов с просьбой об отчислении. И каждый раз всех таких через систему. Пошел! И нередко, потом, все опять. С каждым разом. Не желают, но их так прижмут, что те только пищат! Иначе нельзя! Особенно со старших курсов, как это делал я.

А я и не ломался. Стоял на своем! Уперся и все! Поэтому со мной так долго возились. А еще потому что все время был на виду c самого первого курса. Я так и шел. На втором, старшина второй статьи, на третьем, первой и старшина класса, а на четвертом, глав старшина и командир взвода. Считай, класса.

И учился хорошо и служил без замечаний. Но все время смотрел и видел то, что меня коробило и отталкивало. Видел всю систему такой, какой она была на самом деле: лживой и несправедливой. Много самохвальства и зазнайства. Выдвигались почти везде только те, кто нужное говорил и умел, как следует и около начальства. А я нет. Просто все четко и, по справедливости. Сам не давал повода и во всем был пример. Видно такой им тоже был нужен для сохранения антуража этой самой системы.

Вот такой она и была, но на мне она споткнулась! Со мной и так, и эдак, а я никак. Можно уверенно сказать, что зубы той системы об меня обломились. Так и не поддался я. В сердцах на меня господин адмирал наорал и обессилел. Обессилел и плюнул на упрямца и вот я вылетел! Только зачем же мне эти формулировки такие: по низким моральным качествам!

И как вылетел, так следом полетели мои подружки… Но сначала присох Ручеек. Это девушка такая была грудастая, с красивыми, голубыми глазами. А до этого Ручеек растекался в желании. Я ее не любил так, как делал бы на моем месте настоящий мужчина. Я ее боготворил! И она мне во всем подпевала. Вот и вспомнил сейчас. Так что расскажу о предательстве первом.

урок первый – Предательство

– Ой! Ой! Не надо! – а потом, через секунду, – еще, еще! Ай! Ай!

Ее грудь так хороша и свежа, что я все никак не могу успокоиться. Да она и сама такова, что только бы ее иметь, но я! Я ведь тогда был не таков. Зря так, да еще приписали мне какие-то низкие моральные качества? Какие? Ведь тогда все это было не ко мне. Наоборот! Только за год до того награждали медалями, одна, две. И при этом… за высокие морально-политические качества!

Но я не о том, а о ней, которая была так изумительно хороша и привлекательна, как никогда! При фигуре, хороша на лицо и прекрасна, особенно – с такой ее волнительной грудью. Я впервые столкнулся с такой, и тогда, немея от радости, все ее мял осторожно рукой, а потом целовал и целовал. А она с благодарностью мне.

– Ой, еще и еще!

И я старался. Нет, скорее не для себя, для нее. Поначалу поцелуи. Целовать ее тоже было сказочное удовольствие. Есть среди женщин такие особенные целовальщицы. И видимо, это связано у них с большой грудью женщины. Видимо, как-то губы и большая грудь у таких женщин особым образом объединяются в голове во время поцелуя. Особенно когда ее целуешь и трогаешь ее большую грудь. Так вот, она была именно из таких… Она призналась, что и сама не знала о себе таких качеств. А так как процесс целования он ведь на двоих, то я очень скоро почувствовал, что мне и тут повезло. Она целовалась, сначала робко, неумело, по-детски и застенчиво, но потом все настойчивее и вот уже я почувствовал сквозь ее поцелуй желание. Желание женщины! Первое, сексуальное! Это непередаваемо, но оно различимо всегда, когда любишь. И вот так, чтобы только в поцелуе почувствовать выражение ее любопытного ожидания, страстного желания женщины? Это, знаете ли, надо почувствовать, этого не передать словами. В ней это желание, помимо ее воли на меня передавалось в поцелуе. Не собираясь сейчас, она передавала в этом поцелуе свое желание становится женщиной потом.

– Только разрешаю целовать! И все. А все остальное потом.

– Когда?

– А потом! Потом! – и опять целовать…

Я уводил ее в парк и куда-то тянул в кусты. Она покорно шла и в тех кустах обвивала руками, прижималась, а потом отодвигалась так, чтобы ее оголенная грудь обвисала, и я мог бы ее целовать, чередуя с поцелуями губ. А потом она отваливалась от меня, и я тянулся за ее губами и опять натыкался на грудь и так снова, целовал и целовал…

И когда я ей, вспоминая нашу духовную близость, написал, что решил уйти из училища, то она тут же всколыхнулась. Прислала такое письмо! Не уясняя у меня, почему и что? В письме только одно! Не бросай и не уходи! А я, наивный, ей все вот так и так, мол. А она настаивала, умоляла, просила меня. А потом я понял, что она целовала так меня, как курсанта, ее будущего, быть может, мужа – офицера.

Понял и письма писать перестал. Написал, что я уже принял решение. Еще одно письмо от нее, а потом еще, очень коротенькое. Читал его и тогда еще не понял, не понял того, что она предала. Нет! Не меня, а себя и свои поцелуи!

Вот так и присох тот красивенький и нежный мой Ручеек. И это был первый урок! Потом был и второй!

Урок второй – не врать

– Рота смирно! Равнение направо! Мы, печатая шаг, бухаем, бах-бах, бах-бах. Адмирал стоит и смотрит, потом видит меня на шкентеле.

– Курсант такой-то! Ко мне!

Выпадаю из строя, делать нечего. Подхожу и только с рапортом, а он мне.

– Слушай, такой-то. Ты, вот, что.… Не подходи ни к кому и не жалуйся. Понял?

Я стою и молчу. А он мне опять.

– Я с тобой говорю? Что ты молчишь?

Я все так же. Он смотрит на меня в упор недобрыми и злыми глазами, а потом отвернулся и думает. А я про себя. Вот постой и подумай! Тебе это будет полезно. А ведь ему было о чем подумать…

Я ведь не собирался молчать на его самоуправство. Рапорт мой уже у него восемь месяцев пролежал, да я и не учился. Налицо превышение полномочий. Так что если бы я хоть кому заикнулся, то у него, в любом случаи, по моему вопросу были бы неприятности. И он это знал! Знал, догадался я, иначе бы даже об этом не говорил. А сейчас он думал, как со мной поступить дальше. Все в училище знали обо мне, знали, что не сломили, но так это здесь, а вот сейчас, когда вокруг такие события? Тогда как?

Объединенный штаб самых крупных в стране военно-морских учений расположили в нашем училище и для обслуживания оставили только одну роту курсантов и меня. А куда ему было девать меня? Он же и зимой меня вместе с двоечниками при училище оставил. И однажды зашел к ним, а там я. Он вплотную подошел ко мне, между койками больше не было места, стоял и смотрел на меня в упор. Я стоял перед ним, метр восемьдесят, а он всего лишь метр шестьдесят, шестьдесят пять. А потом прошипел мне злобно.

– Слышишь, ты! Не смотри, что я маленький, а ты большой, я тебя все равно выеду! – вот так, адмирал?!

И пошел, разнося вокруг всех в пух и прах.

И вот опять мы лицом к лицу. И не получилось у него того, что он мне зимой обещал! Теперь мой черед наступал, и вот тут-то я мог подсунуть ему ту же еду, потому что меня приставили к адъютанту маршала артиллерии Воронову. И он это знал. А Воронов, он же маршал и уже несколько раз отзывал и расспрашивал, отчего это я, глав старшина и в училище оставлен?

Поэтому я ждал от своего начальника училища первого шага. И он это понял. Ведь ему обязательно обо мне и тех расспросов Воронова уже доложили.

– Ты у Воронова?

– Да!

– А ты ему?

– Нет, хотя спрашивал…

И это так ему не понравилось, что я вижу, как он весь даже съежился. Отвернулся, покачался с носка на носок, а потом вдруг улыбаясь мне.

– Вообще, так! Ты не подходи ни к кому, а я тебя сразу же после учений отпущу. Ты понял? Куда ты там собирался, в какое училище просил перевод.

Я ему, но он. – Да знаю я, знаю! Понял?

А я стою и молчу. Ведь он уже меня столько раз обманывал!

– Ну, что ты молчишь? Отвечать! Слышишь! Я приказываю!

Я все так же – стою и молчу. Вижу, как у него по лицу пробежала недобрая волна злости. Но я понял, что он осознал мою тишину.

– Ну, хорошо! Даю тебе честное слово, слово адмирала, что я, как сказал, так и поступлю. Но только при одном условии! Ты никому и ни о чем не говоришь и не пишешь. Понял! Ну!

– Понять – то я понял, да вот…

– Даю тебе слово коммуниста.

– Есть! Понял!

Учения прошли и снова все вернулись в училище. Опять построение и опять я иду, но теперь уже вместе со своими парнями, среди своих четверокурсников. И вижу, как он идет наискосок, а за ним свита его. Эх, думаю, если я сейчас не подойду, так он меня так и профилонит. Выскочил и к нему. Он даже не успел отреагировать. А меня такая злость взяла, и я ему сходу.

– А как же слово? Слово адмирала? Коммуниста! Ведь обещал и клялся!!! Соврал! Опять соврал!

Он остановился, а потом как запыхтит, и хотел видно.… А ведь я и он, мы стоим перед всем училищем! А они все мимо идут и все ему…

– Смирно! Равнение направо!

Вот такой был у меня в жизни еще урок!

И если бы не заступились потом за меня добрые люди, так я должен был прослужить еще целый год на флоте, а ведь по закону должен был – только полгода!

Он меня специально удерживал в стенах училища, и приказ тот, что мне прочитали тогда на плацу, был от двенадцатого июля. Это он, так специально мне сделал, как мне подарок, от всего своего честного слова адмиральского и слова коммуниста!

Ведь он так рассчитывал, что меня через полгода нельзя отпускать, эти самые двенадцать чисел июля мешали, лишние они оказались. Не вписывались они в норму полугодовую для демобилизации меня по закону. И это он так хотел, но у него обломилось опять!

Через товарища своего вышел на кадры флота, и те меня уволили в запас на основании вышедших сроков. Так, и записали в деле, что приказ о моем отчислении был подписан от июля. И не указали, с какого числа!

Вот и все! И это ему тоже урок, таким хитрым и пушистым! Как говорят, поделом им, нечего врать! Хоть адмиралам и хоть коммунистам! Но урок тот уже от меня!

На этом о нем отложим и перейдем уже к ней.

Первое свидание

Итак, теперь представьте себе квартиру в двухэтажном доме, что рядом с училищем, где раньше жила она. Да и пусть уж она сама о себе дальше рассказывает… Итак, вот послушайте сами ее о себе рассказ…

Его неожиданный визит смутил меня. Мама зовет и быстро успевает шепнуть: – К тебе курсант пожаловал.

– Здравствуйте, Таня!

– Здравствуйте, но я Вас что-то не припоминаю. Откуда же Вы меня, знаете, и звать Вас… Ну, да, Сергей.

И пока он мне поясняет, я все же успеваю его рассмотреть девичьим оценивающим взглядом.

Так, парень видный…

И к тому же хорошо сложен, по всему видно, что и аккуратный, это я вижу по его форме, безукоризненно чистой и отутюженной. С продольным рубчиком по рукавам и, конечно же, такими стрелками на брюках, будто бы разрезающими пополам, и в сверкающих до зеркального блеска ботинках. И еще, очень красиво разглаженной, освобожденной от каких-нибудь, даже мелких складочек суконки спереди. А это уже ему плюс! Так, что же еще? Ага, его лицо!

Лицо, можно сказать, обычное, даже чем-то привлекательное, но не смазливое и черты лица правильные. Говорит спокойно, не нервничает и голос у него приятный, мужской, неписклявый, немного низкий и грубоватый. Держится просто, не рисуется и пока не нахальничает.

Ну, что? – спрашивает внутренний голос, – как он тебе? И тут же приходит подсказка – годиться!

– Так, где Вы говорите, мы с Вами встречались? Ах да! Вспомнила, на дне рождения Машеньки…

А это и впрямь было такое событие, когда мы гуляли веселой компанией на день рождение подружки по классу. Немного вина и всего такого съестного, но без изысков. Ну и мальчики, конечно же, из нашего училища. Почему из нашего? Все дело в том, что это военно-морское училище в нашем районе и в нем много мальчишек учится после нашей школы. У некоторых девчонок это братья, потому мы и знаем многих. Эти их родные приходят вместе со своими товарищами, переодеваются у них дома в гражданское платье и гуляют. Конечно, нам это не очень нравится, но, что же поделать? Им не нравиться в форме находиться вне училища, а нам, их подругам, так бы пусть и ходили с нами в своей красивой военной форме, да с ленточками и якорями. Глупые они, наши любимые мальчики, не понимают, что именно это нам так нравится!

А что? Где еще такое может быть?

Идешь с ним под ручку и вся будто светишься, оттого, наверное, что почти невесомо паришь рядом с ним, а он в такой красивой форме! Ну, разве сравнится это с одеждой гражданской? Что вы? Ни в коем случаи! Я ведь это сразу же чувствую.

Одно дело с мальчиком по гражданке, а другое – в военно-морской форме. Но не матроской, конечно, а форме курсантской, будущей офицерской.

Первый раз, как берешь его под левую руку, именно под левую, правой рукой они честь отдают, так и млеешь, шагая с ним в ногу. Именно так себя чувствуешь от значимости самого того факта, что ты кадеточка и твой мальчик, что тобой выбран, он же курсант только сегодня, а завтра он обязательно офицером станет! И непросто офицером каким-то, а морским! А это же понимать надо! И ты, кто счастливо прижалась почти повисла у него на руке от свершившегося факта и свершения надежд своей мамочки, ты ведь тоже через годик два уже можешь стать женой офицерскою… А это уже другой жизненный статус!

И не надо тебе бегать и искать мальчика, а потом на шее у родителей вместе с ним сидеть и где-то на стороне углы чужие снимать. С ними не так, у них все по-настоящему. И мальчики аккуратные и денежки водятся немалые и угол на первое время, а там и своя квартира не за горами. Потому так и стреляют девчонки завистливыми взглядами, видя нас вместе.

Они тоже хотят так, но мы, кадеточки, им такого не позволяем!

Они все, они уже наши мальчики! А ну, расступись! Что, не видишь, с кем я шагаю? Со своим мальчиком! Не с каким-то там студентом или работягой, а с ним, моим красивым и ладным. У которого даже на лбу написано, что он из того самого будущего, где заложен мой будущий статус и мой пожизненный приз!

Только читать надо уметь, что написано. На ленточках их бескозырок, название училища, где они сейчас учатся, а на мичманках их, за этими крабами, что прицепились на месте пехотной кокарды, прописано уже очень скорое наше счастливое и безбедное будущее.…

Ну, что, вы все поняли? Или не поняли ничего? Эх вы, салаги!

И потом, почему это я должна, какой-то там дурочке, пусть и смазливой даже уступать его? Э, нет! Не бывать этому потому, что свой приз я уже выиграла. Боролась за него и выиграла, а теперь он мой. Вот так-то, девочки!

А теперь этот приз сам ко мне пожаловал. Ну и как? Как же я должна поступать?

Конечно же, я согласна, пожалуйста! Потому я ему говорю.

– Может, Вы пройдете в комнату, посидите? Нет? Ну, хорошо. Дайте мне пятнадцать, нет, десять минут и я выйду. Хорошо? Вас так устроит?

А сама думаю: надо быстрее собираться, пока он не передумал или того хуже, пока его какая-то проворная девочка из-под моего носа не утащит. Ух, как же я на них теперь всех рассержена! А теперь бегом, бегом!

– Мама! Ну, что ты стоишь? Что тебе непонятно? Все потом, потом!

Быстро, платье, обувь. Да, да! Эти, нет, вот эти. Ну, ты даешь? Сама в них выходи. Да не в таких! Что? Ну, мама!

Мне некогда, быстро, ты слышишь? Мне через семь минут выходить и что? В таком виде и без прически? А ну, живо. Где расческа железная? Ну, мама! О чем ты? Какой еще вред? Мама, все потом, сейчас главное, ОН меня ждет! Тебе это понятно?

Ничего, ничего я стерплю. Главное, ты этот хохолок уложи. Так! Нет не так, а вот так! Никого не слушай! Делай, как я тебе говорю! Сюда, сюда, так, заколкой, да не так. Так сильно видно, а вот так! Ну, что мне тебя все время надо учить?

Ну, все, мама…

Ах, духи? Только попробуй! Ты знаешь, иди ты со своей Красной Москвой, знаешь куда? А ты не знаешь? Да, именно туда!

И потом, что ты мне все время об этом? Ну, кто, мама, так думает? Только ты, наверное? Придумала тоже мне как скажешь! Это у тебя одно на уме, а у него… Что? Ну, знаешь! Это уж слишком, говорить такое мне, мама, я же ведь твоя родная дочь!

Ну, что ты такое несешь? Ах, прости! Мамочка, милая! Я ведь не хотела тебя обидеть, это у меня нечаянно вырвалось. Само. Прости, прости, мамочка моя!

Господи! Я же опаздываю! Скорее, прошу, умоляю! Все, я бегу, бегу… Что? Какие зубы? Ты прямо спятила! Что, я? И на первом свидании? Что? Ну, так у тебя было, а у нас, так никогда! Запомни, никогда так не бывает! Ну, ладно! Жвачку беру, но только мятную.

Все, мама. Все! Мне пора! Все потом, потом!

Ну, я пойду! С твоим Богом! Ну, что ты стоишь и смотришь?

Целуй! Нет, не туда! Что? Да не для него! Для кого, кого? Все, мама, забудь! Все теперь только для него! Тебе это понятно?

Ну, все, я пошла! Ну, хорошо, хорошо, окрести, если тебе легче станет. Все?

Ну, пока! – и я, наконец-то, выскочила…

– А вот и я! Сергей…

– Нет, можно так, просто Сергей и все.

– Ну, хорошо! Сережа, а куда мы пойдем? Что? Подождем? Кого? Ну, хорошо, давайте подождем.

Пока стоим у подъезда, а я все никак не могу отойти от своих сборов и этих ее вопросов матери.… А собственно, что? Ну, что я такого сделала? Почему я должна только все с ним и для него, это я о своем друге по школе, Пете, Пете Астахове?

Ну да, я у него вроде бы, как подружкой была. Чуть что, он ко мне, но то, школьные дела, а тут другое дело. Тут уже не мальчик – девочка, а парень и девушка, вот уже как!

Ну, а Петя, что Петя? Время идет. Как ни спрошу подруг, у той или другой, все как-то иначе, серьезней и уже пошли поцелуи. А что у меня с ним? Ну, так разве же то поцелуй? И потом, он почему-то уже больше не делает даже такой попытки и уже никогда не целует. И я не знаю, почему так? Я еще на той недели решила, что поговорю с ним об этом, да все как-то никак. У него тренировки по баскетболу, он же этот, он – форвард.

Как только заканчиваются занятия, ищу глазами его, ну для того, чтобы поговорить с ним об этом, а его уже нет. Нет его! Только и услышу.

– Пока Танюха, мне на тренировку уже через тридцать минут.

Вот так каждый раз после школы, и я все никак не могу улучшить минутку, а может, мне уже больше самой так не надо? И так уже вторую неделю… Он меня спрашивал, вроде бы как приглашал на свидание к себе на соревнования, но я не пошла, меня это даже обидело как-то. Я ведь ждала просто его приглашения на свидание, а ему надо, чтобы я обязательно к нему пришла на его соревнования. И потом, я же видела, что я у него не одна такая. За ним еще этот хвостик бегает, Олька с параллельного класса. А той.… О да, ту ведь и приглашать никуда не надо. Та за ним хоть куда, только позови, побежит. Он это знает и ее пока не зовет. Но я-то думаю, что она уже точно придет к нему на соревнования и опять будет истошно орать.

– Петя! Петя! Давай еще!

Мне, например, неприятно. Так, орет, как будто бы хочет чего-то еще от него. Я как услышала это в сплетнях от девчонок, так мне совсем стало как-то рядом с ним даже нехорошо, тем более на его соревнованиях. «Петя, давай еще»! Это, что же, если я с ним, так это и ко мне так. Петя, давай еще?

Так что зря это мама, я ведь ничего такого не делала и не нарушала. Просто у меня с ним нет ничего. Были только какие-то смутные намеки, да кривотолки подруг. А мне, я думаю, надо уже другое. Как он этого не понимает?

На днях спросила маму, она мне говорит, что так можно и десять лет проходить, а потом, раз – и ничего. Говорит, он с другой, раз и уйдет, а потом, чик, да прыг и женится. И что тогда?

Так, что, вот… Оттого я и стою с другим, с Сережкой, а не с Петей. И хоть с какой-то надеждой в душе… Ну вот, нам пора!

Пока! Я в другой раз расскажу, как у меня было с ним, моим первым мальчиком, Петей.

А теперь я уже с другим, этим Сергеем. И мне это очень приятно!

И я, отряхнув копну волос, словно освобождаюсь от своих девичьих грез, и уже всерьез взялась за его левую руку. Все! Теперь я уже к этому не возвращаюсь! Ну, все, пока!!!

Ведь я уже не та, что была минутой назад, я теперь, можно сказать, и не я. Иду рядом с ним, Сережкой и с каким-то там его товарищем по училищу, сама как бы вижу себя со стороны. А что? Я уже девочка взрослая, видная.… Между прочим, уже скоро стукнет шестнадцать лет.

Вот дела! Только ведь, как в школу пошла, а тут уже все. Скоро выпуск, а там?

Ну а пока я иду рядом с ним и, как говорят, земли под собой не чувствую… Мне это так приятно шагать с ним и своими туфельками громко цокать. Цок, цок, цок да цок!

А ведь как это приятно! Цок, да цок! У меня даже настроение изменилось, и я как будто бы прямо сама собой возгордилась. Особенно от того, как рядом проходят девицы и смеряют меня своими ненавидящими взглядами или сдержано ревнивыми. А я!

Ну да смотрите, смотрите, вы, девицы!

А что? Вы все еще стоите? А я вот уже иду, иду с ним! Так что, как говорится, вот вам пламенный привет…

И я, упиваясь моментом, проходя мимо них, с удовольствием специально громко рассмеялась для того, чтобы они еще раз в мою сторону посмотрели с завистью и ни-ни. Никаких там упреков!

Я же сразу повышена в своем статусе. Вы, что? Разве не видите? Я ведь уже становлюсь рядом с ним и иду, а что! Что это значит? А то, что я сейчас становлюсь, как немногие из нас, классной, избранной девочкой. Вот что это значит!

Потому что мы сейчас, как только взяли их под ручку, так и стали – кадеточками! Ну что, вы, наконец-то, все поняли? Вы не устали?

Ну, так лучше пока узнайте, как там все происходило, но теперь уже – с ними, курсантами и моей сестрой Ингой. Кстати, заодно и познакомитесь…

Так что, узнавайте, а я с ним, со своим Сережкой ушла.

Шла впервые, можно сказать, в своей жизни на самое настоящее, свое первое в жизни свидание!

Инга

– Володька, привет! – радостно встречает сестра своего жениха.

Я хоть и в комнате за стеклянными дверьми, но все хорошо слышу и даже вижу силуэты их, которые неясными и волнующими тенями мелькают на матовом стекле. Ну, наконец-то он согласился и привел к нам а вернее ко мне, своего товарища из училища!

Накануне он мне пообещал и даже дал слово. Так, что Володька умничка! Молодец! Сдержал свое слово. Вот бы и мне так. Но сейчас это только мелькает в моей растревоженной голове, потому что я уже там в своих мыслях и ожиданиях, за этой дверью…

Я хоть и в комнате, но все хорошо слышу и даже вижу их силуэты.

Интересно? Какой он окажется? Я вся в нетерпении вскакиваю, чтобы увидеть его своими глазами. На ходу поправляю оборку на красивом клетчатом платье, что мне, по этому поводу, наконец-то одолжила сестра, и мельком, удовлетворенно отмечаю, что платье хоть и длинновато немного, и даже без лифчика довольно тесно в груди, но оно мне очень идет, и я это вижу в отражении зеркала. Вот теперь-то я вылетаю в прихожую, чтобы познакомиться со своим будущим…

– Жора! – представляется он.

И я вся так отвлекаюсь, рассматривая его, что меня вбок толкает сестра.

– Ну, что ты? Знакомься. Простите, это моя непутевая сестра, Таня!

– Привет, Малыш! – это он что же, мне? Ну, вот еще! Эх! А я его так ждала?!

– Привет, Карлсон! – это я ему так отвечаю, чтобы не очень-то важничал и не обижал меня впрок.

– А почему Карлсон? Вроде бы непохож?

– А почему я Малыш?

Он замирает с дурацкой улыбкой… Вот теперь я его впервые рассматриваю. А он от моего ответа краснеет. Это хорошо! Я люблю скромных и симпатичных мальчиков. А он, правда, симпатичный. Ух! Это же надо, как мне повезло!

– Танька! Да ты что? Кто так знакомиться?

В воздухе возникает неловкое напряжение, и она говорит для разрядки.

– Ах, не обращайте на нее внимания, вечно у нее с выкрутасами. Раздевайтесь мальчики и проходите в комнату.

И пока они наклоняются и возятся с форменными ботинками, я вижу, как над их спинами широко раскрываются в укоризне глаза Инги и пальцы, которыми она однозначно показывает мне жестом у виска, мол, у меня не все дома. А следом, сжав пальцы, грозится мне кулачком. Вот я тебе! Я ей тут же высовываю язык, но, отворачиваюсь, так как мальчики, как она говорит, уже выпрямляются, а затем шлепают в носках в комнату, обдавая домашнюю атмосферу характерными запахами мужчин из казармы.

Я иду следом, но меня успевает больно ущипнуть сестра за руку.

– Еще одна твоя выходка… – не успевает закончить она, так как Володька перехватывает ее руку и тянет к себе, обнимая за талию.

Это уже в который раз так, отмечаю я. Мне обидно, завидно, и я так тоже хочу…

А что? Я действительно также буду с ним? Внимательно разглядываю его, моего будущего парня. А, что? Очень даже может быть! Как ты считаешь, Макитра?

Так, я все время переспрашиваю у себя. Она у меня с некоторых пор стала Макитрой. Но пока, он что-то не очень-то… Он мало похож на моего обнимальщика…

Ну, да ладно! По крайней мере, лучше, чем ничего, а, вернее, чем никого!

Тем более что я после своего первого свидания с Сережей уже целый месяц сижу одна дома. А все потому, что тот Сережа, тогда так небрежно отнесся ко мне.

Не теряй достоинства, девочка…

А ведь поначалу все так хорошо складывалось и чего, спрашивается, ему

захотелось в тот кафетерий? Я еще, как туда шла, все раздумывала и не хотела, словно чувствовала, что там все так неблагополучно сложиться для меня и для него. А во всем оказалась виновата его бывшая подруга!

Как зашли, я присела, а Сережка встал в очередь для заказа мороженого. И пока он стоял там, ко мне за столик присели две противные такие девчонки. Мороженое лопали и все время трещали, и говорили, и говорили…

Поначалу я их даже не слушала, все рассматривала вокруг да на него посматривала. А потом, вдруг, я даже вздрогнула от того, как та, с рыжими крашеными волосами, подружке своей с волосами, травлеными перекисью говорит.

– Смотри, смотри, а вот и наш Сережка!

– Ну да?

– И смотрит в нашу сторону, видишь, видишь?

А я как глянула туда же, куда и они, так и замерла. Смотрю на него и вижу, как лицо, еще секунду назад спокойное вдруг приняло такой глупый и жалкий вид, и глаза его забегали, и тут же он принял виноватый вид. А эти две, что рядом сидели, продолжают о нем.

– Надо же? Будто бы даже не замечает! Как ему надо, так давай! – это та, с рыжими волосами. – А теперь, как свое получил, даже не здоровается, вот же – скотина!

Я сразу же вспыхнула, после их слов и как только он отвернул в смущении голову, так я сразу же вскочила и быстро, быстро на выход…

Выскочила, а сердце стучит, колотится, будто бы хочет выпрыгнуть из груди.

– Дура! Дура! – это я себе. – Ты о чем же думала? Ну, ты и дура, Макитра!

И пока шагаю, нет почти бегу вон оттуда, все себе повторяю…

– Ну, как же так? Как же ты так с первым же встречным парнем! Вот же ты дура!

Поскорее пошла, почти бегом, так как представила, что вдруг он за мной увяжется. И оттого, сразу же свернула, сбивая его со следа и бегом на троллейбус.

Вот потому я все дома и дома сидела…

Поначалу даже к окну не подходила, дома сидела и боялась оказаться одна перед ним. А вдруг думаю, он мне встретиться? Что я скажу ему, о чем расспрошу? И что же? Я ему должна тот разговор передать, слово в слово? Так, что ли? И как представила себе, что он будет мне врать, говорить в свое оправдание, так сразу же всякое желание пропало его даже видеть! Поначалу вздрагивала от звонков и стука в дверь, а потом ничего, поплакала, поревела, поговорила с мамой, сестрой.

Все им рассказала и объяснила, что слышала о нем и про него. И хоть сестра и говорила мне, что я весь тот разговор, может, и не поняла даже, что они, те девчонки говорили, может, и не о нем и не то что я подумала, но мама! Она у меня молодчина!

Инге, моей старшей сестре говорит, чтобы она меня обязательно познакомила через ее Володьку с кем-то из порядочных и скромных мальчиков, курсантом.

– Но только чтобы с порядочным, слышишь, Дракоша! – это я ей.

– И, потом, чтобы не очень-то был смазливым и, чтобы не бабником! Поняла? – а это уже мама от себя добавила.

Она же умница и все уже знала. Знала и видела, чего я хочу, а я и не отказывалась и даже сестру все просила.

Потому вот я с ним, другим, уже вторым по счету своим курсантом – Жоркой, знакомлюсь.

Но теперь я уже не буду такой тихоней, а стану вести себя с ними смелее. А что? Им можно с нами так и как тот же Сережа, а нам? Что, так и сидеть, и ждать?

Ну нет, так не для меня, хватит мне того позора, и потом, я же своими слезами отмылась от незаслуженного унижения, так что я теперь, ученая.

Постой, постой, Макитра? Нет, не ученая, а им проученная!

Да, именно так! Ни за что, ни про что – проученная.

Ну, спасибо тебе Сережа, Сережик! Ведь меня еще до него, никогда так не унижал и не оскорблял во мне мое достоинство. Между прочим, уже не девочки, а достоинство женщины!

А оно, вот оно, мое женское достоинство! Это мое налитое тело, это мой рост и потом – моя гордая стать и такая, вот, такая шикарная грудь. А что? Вот так – то! А чего вы хотели?

Поначалу он мне ничего, даже нравится, этот новенький курсантик Жорка…

Но больно уж тихий какой-то и скромный, все больше молчит. Замечаю, как он ненароком все засматривается на мою грудь и разглядывает меня, чуть ли не в упор. А я этого так не люблю!

А я что? Скульптура? Или картинка в журнале?

Можно подумать, что я голая стою перед ним. И потом, также нельзя все время. А вот насчет того, что я голая, это интересная мысль…

Посмотрим, посмотрим, вернее, покажем ему кое-что, а уж тогда я сама на него посмотрю… Сейчас Инга с Володькой выйдут на кухню и будут опять целоваться, а он уже будет со мной.… Ну что мальчик, ты готов к испытаниям на джентльмена?

Вот, они уже выходят… Я встаю, склонив в сторону голову, искоса смотрю на него из-под ресниц. Ага, смотрит!

Наконец-то оторвался от моей груди и смотрит. А куда? Смотрит на мои ноги! Вот же какой нахал!

А если я так? Приседаю перед ним и слегка наклоняюсь, обнажая грудь, как будто бы носочки свои поправляю. Ну как? А теперь голову поднимиаю и быстро взгляд, раз и на него!

И перехватываю его взгляд. Так и есть! Ах, ты, Жоржик! Попался!

Это уже радуется Макитра. Нет, испытание мое ты не выдержал! Нет! Рано тебе еще получать звание джентльмена. И хоть заливайся, не заливайся краской, не поможет! Не один ты такой оказываешься, а такой же, как и все. Им бы только мою грудь разглядывать, да увидеть там что-то. А вот если вдуматься, то и непонятно, что они там все высматривают? Ну, скажите, что в этих железах есть такое? Грудь как грудь, все на месте, ну, может, и больше, чем у некоторых. Ну, это же хорошо. А вот, что они там у меня все высматривают?

И этот такой же!

Я такое придумала им испытание потому, что мальчишки не стали давать мне проходу со своими раздевающими взглядами и приставаниями. Чуть что, так лапать. Я и тресну, другой раз кого-то на переменке, а чаще всего – обижаюсь, от унижения такого обижаюсь. Ну, что за манеры? Где же настоящие рыцари?

Неужели, думаю, и раньше так было? А тогда, это ведь не сейчас, тогда каждая женщина чуть-ли не с открытой грудью до самой смерти ходила. Так что, их тогда, как и меня сейчас, тоже взглядами раздевали или нахально хватали и тискали?

Ох, и надоело же мне это все! Ну, просто мучение. Куда не приду, то все цепляются за меня, а вернее, уставятся и смотрят на мою грудь.…Ну, скажите на милость, ну что в ней такого необычного! И тогда я стала вести себя так, как веду сейчас, чтобы подловить их на похотливом взгляде и заставить не подсматривать… А потом им прямо в глаза глянуть. Раз! Ну что? Попался? Может, теперь хватит на мою грудь пялиться?

После того некоторые поостыли, а других и этим не проймешь. Их можно только за эти самые схватить их… Но это, я так только мечтаю. Хотя некоторым нахалам так и надо было бы сделать. Но как подумаю, то понимаю, что тогда я сама от них мало чем отличаться стану.

А ведь еще совсем недавно я для них как бы вовсе не существовала.

Я и вертелась около и даже пыталась глазки строить. Но все никак не могла привлечь их внимание. А вот когда у меня стала грудь расти, тут я уже по-другому отметила. Оказывается, у меня и еще одной девочки с параллельного класса, только у нас с ней обозначились эти признаки настоящих женщин. Мне даже сестра старшая Инга завидовать стала. Я уже лифчик сменила и мамин размер носила. Я в скором времени стала замечать, как ревниво мою грудь разглядывает Инга.

– Ну, что ты все меня разглядываешь? Встань перед зеркалом и смотри на свои сиськи! Нечего на мои пялиться!

Это обычно я так ей всегда по утрам говорю, пока мы со сна переодеваемся. Она хоть и старше меня на целые пять лет, но у нее нет такого, что у меня. Вот она и завидует.

Сказала маме. А она меня успокоила и сказала, что все не так, что это я так о себе возомнила и что у меня действительно грудь красивая. Она вздохнула и сказала, что она у меня, как у нашей бабушки, ее мамы. Я даже потом ее фотографии смотрела, и все пыталась рассмотреть, какая у нее была грудь. Но это потом. А вот сейчас по-другому.

Поначалу я все стеснялась. Мама заметила во мне изменения и сказала, что это хорошо, что грудь так растет, будет чем малыша кормить. Малышам это хорошо, но пока что не они и вовсе не малыши стали меня цеплять… То в транспорте, и вроде бы как случайно, и вроде бы и не пацаны, и не мальчики вовсе, а взрослые парни, а иногда даже мужчины.

Я поначалу не понимала и только потом, когда как-то раз бежала следом, а потом запрыгнула в автобус, то услыхала о себе такое…

Боже праведный, неужели они так обо мне думают? А она мне мешала бежать, растряслась и я чуть бы позднее и на автобус опоздала. А когда поехала, то заплакала от того, как они грязно обо мне говорили.

Ну, поначалу я обижалась. Неприятно и обидно мне было, когда так говорили, или хуже того, когда лапали. Домой приду и реву, а мама меня успокаивала. Говорила, что я радоваться тому должна, а не реветь, потому как, ничто так не украшает женщину, как большая грудь. Так что перестань себя мучить и неси ее, как украшение. Неси всем на зависть! И не стесняйся ее показать! Ты хоть и девочка, а должна понимать, что этим ты только завоевываешь себе в жизни более достойное место.

Инга дома хмыкала недовольно, когда я ей об этом говорила и спорила со мной, доказывая, что только дуры могут так думать, а вот настоящие женщины.… И дальше все о том же. У нее вечно все не так, как у меня.

Она и высокая и худощавая, груди нет почти, а я среднего роста и полноватая, ну и грудь такая. Но мы обе очень похожие. Обычно размолвки все заканчивалось нашим примирением. Уже лежа в постели, она меня гладила, и потом мы с ней шептались, делились нашими открытиями и секретами. Ну а если не соглашались и спорили, так за это я была только ей благодарна. Потом она разрешала себя гладить и сама касалась моей груди осторожно и очень бережно, и я замирала в блаженстве от какого-то непонятного волнения. Но никогда меня не тискала и их не сжимала. Нет! Наоборот, делала все так по привычке, как маленькие девочки в детстве.

К нам папа частенько приходил, садился на кровать и гладил нам спинки, животики, грудочки и что-то рассказывал. И мы тут же засыпали. А потом, когда папа заболел, то иногда садилась и гладила спинку и грудочку мама. И мы, с Ингой жалея ее и притворялись, что засыпали так скоро. Она уходила, а мы потом сами уже тихо шептались и поглаживали друг дружку своими маленькими ручками, словно котята лапочками, а уж только потом крепко засыпали.

Правда, был у нас один случай с сестрой, когда случилось все так необычно. Вот, послушайте…

Увлеклась

Сестра тогда уже училась в медучилище, а я только – только, как стала округляться. Грудь росла, как на дрожжах. Болела не только она, но и все тело. Частенько даже прикосновения одежды к соскам были болезненны. Они ведь сначала набухли и какими-то волдыриками обозначились. Я понимала, что и почему и трогала их, кривилась от ощущений болезненных и как-то об этом спросила Ингу.

Она мне, как всегда, целую лекцию. А мне этого вовсе не надо было. Мне, вообще, хотелось, чтобы меня она все время гладила и хоть разик к соскам моим прикасалась. Я ей как-то вечером об этом сказала. Она не отвечала долго, а потом сказала, что мы скоро спать станем врозь.

И что, то, о чем я прошу, так нам так делать нельзя, и впервые назвала такое этими словами о женской любви. Я помню, ей тогда не поверила, все ее обнимала и уговаривала никак не могла понять, почему же все так? Ведь вчера еще было можно, а теперь, почему же сейчас так нельзя? Что такого произошло, почему меня, свою родную сестру даже нельзя погладить? Я же ее люблю! И потом, с какого это времени было можно, а потом вдруг стало нельзя? Кто скажет? И, главное почему? В душе я никак с этим не соглашалась…

Ночью проснулась и стала гладить ее сама.

Глажу, но чувствую, что все уже как-то не так. Нет уже такой легкости в отношениях и ощущений от ее теплого тела. Впервые тогда мне захотелось доказать, что о чем сестра говорила, то все пустые, дурные слова. Поэтому ночью я к ней осторожно прильнула…

Она спала на боку, я к ней притиснулась со спины и свою руку сверху веду по телу, а у самой в голове ее слова об этой любви. Я ведь и не понимала тогда, что можно, а что нельзя. Все мне казалось, чтобы я не делала, то все нормально. Всегда, но не в ту ночь. Тогда я уже почувствовала, что-то другое и необычное в ней.

Инга со мной всегда всем делилась, впрочем, как и я. Так я узнала, что у нее начались месячные, и очень за нее переживала. Мама успокаивала ее и меня и радовалась, говорила, что Инга уже взрослеет и скоро сможет стать женщиной, что она будет рожать и деток воспитывать. А я ей буду помогать. А я не хотела даже слышать об этом. Видела, как сестра нервничает, и как болезненно все переносила, и сама так не хотела.

У меня тогда как-то все странным образом переплелось в голове: чувства привязанности к сестре и то, о чем мама говорила, и о той любви тоже… Винегрет в голове…

И как-то Инга разболелась вовсе. Я видела, что ей плохо, нехорошо, видела, как ей все это было болезненно, вот и решила ей ночью помочь.

Стала ручкой, ладошкой своей по ее телу водить… Водила, водила, а потом прижалась и целую ее в затылок. Волосы у нее так хорошо и приятно пахнут, само тело ее теплое, податливое.

И я вдруг замечаю, что рука моя уже у нее на груди, и сама уже не могу от нее оторваться. Пальцы коснулись соска и замерли, потому что я почувствовала, как твердеет ее сосок. От ощущений того, что тому причина моя рука, у меня самой внутри что-то тяжелеет и каменеет. Моя рука замерла, а пальцы, по привычке, все теребят легонечко, потягивают этот плотный и сжатый, заостренный комочек. Я увлеклась. У самой внутри поднимается какое-то необычное и тревожное волнение…

Вдруг слышу, как Инга глубоко задышала, и все глубже и уже с каким-то волнительным придыханиями. А потом, чувствую, как она свою руку тянет и прикладывает к себе между ног!

Своим ногами почувствовала, как она крепко стискивает свои ноги, и стала водить бедрами. А ее рука непросто лежит, а все время вперёд – назад двигается между ее ног.

От нее и мне передается это волнение, и вот, я уже следом за ней, копируя ее, тянусь и кладу к себе между ног свою руку. Мне неудобно. Одной рукой ее обняла, на другой руке лежу сама… Изловчилась и как это делала она тоже стала бедрами и своей рукой двигать вместе с ней.

И вдруг меня охватывает необычное волнение! Это я достаю пальцами до чего-то такого у себя между ног, отчего у меня там, словно все закипает! Сжимаю крепко свои ноги, стискиваю колени до боли, мне становится горячо, не хватает воздуха, и я в последнее мгновение откидываюсь на спину. Все! Прочь от нее! О ней уже, даже не думаю… Все внимание и все ощущения сосредоточены на мне самой, на том, что я впервые ощутила что-то такое у себя между ног. Но в таком положении я что-то теряю, не так все как было только что…

Начинаю двигать ногами, развожу в стороны, наваливаюсь ногой на сестру и чувствую, что ноги сестры напряженно двигаются в ожидании чего-то еще…

Это ожидание передается и на меня. Я и так ногами, и эдак, и рукой уже вожу сверху по трусикам. Цепляю за что-то, от чего меня мгновенно подхватывает в необычном волнении. А следом в теле нарастает какое-то неясное и необычное напряжение…

И пока я лезу пальчиками в себя и еще и еще вдруг слышу рядом – ее стон. Да такой!

Все! Ничего не понимаю, слышу в ушах только ее стон. А стон этот не простой, то стон с желанием!

Потом ее прерывистое дыхание и следом небольшие рывки ногами: раз, два, и еще и еще, и при этом такой волнительный и такой исходящий из глубины ее тела приглушенный, волнительный стон…

Я его слышу и, почему-то пугаясь, сама замерла. Отчего-то и у меня с каждым ее звуком внутри все напрягается и становится как-то тяжело, тянет где-то там робко внутри, но так приятно… Ловлю в себе эти ощущения, но, боясь себя выдать, сдерживаю свое тело и не шевелюсь даже…

Несколько мгновений пребываю в таком состоянии. Мне даже кажется, что я не дышу все это время…

А потом чувствую, что сестра обмякает и тело ее разливается в удовлетворении…

Я лежу, не смея пошевелиться, и только сейчас ощущаю, как по моему телу, некоторое время гуляет какая-то мелкая, страшно волнительная дрожь, постепенно замирая и превращаясь в спокойную и теплую волну, заливающая мое тело, пока еще неудовлетворенное…

Наутро Инга встает раньше меня, а я, делая вид, что все еще борюсь со сном, отворачиваюсь, так как не знаю, как буду смотреть на нее, и что она обо мне подумает?

А потом я понимаю, что она ведь может и не знать ничего. Иначе бы она меня уже обязательно растолкала и читала мне очередную лекцию. К счастью, у нее занятия рано, а я могу еще поваляться. От осознания того, что у нее ко мне нет претензий за эту ночь, я сразу же крепко засыпаю. Наутро мама все теребит меня, а я вся как не своя.

Потом такая и в школе. Мне не до уроков и я все думаю. Как вспомню, что Инга так от меня вся зашлась, так у самой опять волнительно внутри все сжимается…

Еле до конца уроков дотерпела. Ума хватило. Я после школы прямиком к маме. К кому же еще? Она ведь у нас с сестрой самая настоящая, умная, и мы ее очень любим.

Кое-как, запинаясь, но все самое важное и главное рассказала ей, как на духу. Мама выслушала внимательно и не перебивая. А потом и не ругала даже, а просто мне все объяснила.

Так я впервые узнала, что многие девочки, да и не только, а и женщины тоже они на себя, оказывается… ручки накладывают. И как, неожиданно призналась мне, что и она так сама, после того, как папа заболел.

После всего я вот такое для себя вынесла мнение…

Что и я стану, как мама и сестра – взрослой, а потом, потом уже… посмотрим…

Да, чуть не забыла! Так вот! В то же день, как пришла с тренировки, мама меня и сестру обрадовала. Она купила небольшой диван у соседей, и теперь я должна была спать, но уже только сама. Вот так!

Потом она, улучшив минутку, притянув к себе, сказала, что это к лучшему, что о нашем разговоре с ней должны знать только мы двое, я и она. На том и закончилась эта близость.

А была ли она? И такая ли близость у тех, о ком я от сестры накануне узнала? Как эта любовь между ними? Так ничего тогда я и не поняла. Да мне оно вроде бы и не надо…

Карлсон пожаловал

Но пока я все еще экспериментировала с Жоркой… А вот Жорка попался!

– Вот так-то, Карлсон! Попался? Что, нет? Хочешь, чтобы я об этом сказала сестре? Ах, согласен! Ну, так-то! А теперь собирайся, если признался, и веди меня в кино! Ну, что? Обрадовался?

И пока он возился в прихожей со своими ботинками, я переодевалась, и все не нарадовалась тому, как здорово у меня все получилось. Только познакомились, а я уже над ним взяла верх и уже мальчиком своим стала командовать. А про себя говорю…

Ну, что Макитрушка, радуешься? Пока ты его, а ведь в душе так хочешь, чтобы он так поступал с тобой, чтобы и обнимал и чтобы целовал тебя, как это делал Вовка – парень моей сестры.

Снами в кино собрались идти сестра с Володькой. И пока мальчики облачаются в форму, мы с сестрой прихорашиваемся перед зеркалом в комнате. Инга говорит мне.

– Рано радуешься! Смотри, не пережимай и не потеряй его! Парень-то, видимо, ничего. И вот что, ты пока ничего от него не требуй и своего не добивайся пока, – но я, тут же перебиваю.

– Пока. А там посмотрим! Жалко, что уж больно какой-то он скромный, а то…

– Что, то? Неужели ты и этого уже от него хочешь? Ну, Лялька, ты и даешь! Давай, давай, иди уже, ждет, ведь!

Лялькой, она так называет меня, потому что с детства ей все говорили, что она должна нянчиться с лялькой, то есть со мной. Потому, когда ей очень хочется, она так и называет меня Лялькой. Но, то наш с ней вдвоем секрет. Я же ее иногда зову Дракошей. Это потому, что меня она с детства тиранит, как дракончик, потому и Дракоша.

А одно это уже так приятно! Приятно, что ждут и вдвойне приятно, что он ждет меня.

И пока выхожу из комнаты, то снова в зеркало. А там вижу, что вроде бы я, и не я, что-то внешнее уже изменилось. Ах, да! Глаза!

Смотри, Макитра, как они засветились! А потом обжигаюсь приятно от мысли, а я, ведь теперь снова, вроде бы – кадеточка! Вроде это потому что так считали девочки, что ей я стану только тогда, когда он меня первый раз поцелует, как ту лягушечку в сказке…

Я в сказки не очень-то верю, потому возвращаясь, перед самым домом, после нескольких часов смеха, веселого общения мы с ним стоим, и я все не отпускаю его от себя…

Стоим рядом в темном парадном, ему уже пора, скоро ноль на часах и уже перед расставанием тяну его к себе и нервно шепчу.

– Ну, что же ты, Жорочка? Почему ты меня не целуешь? Неужели не нравлюсь? – глаз не вижу его в темноте, только чувствую его учащенное дыхание и руки, которыми он обнимает мои…

– Так, вот, он какой, первый поцелуй моего мальчика…

Но минута проходит, а он все никак не решится. И тогда я сама беру его руку и, приложив к себе на груди, прижимаю и шепчу.

– Ну, что же, ты, милый? Ведь это все для тебя, бери, все твое! Я же твоя, и я еще девочка…

А потом я задыхаюсь от первого в своей жизни настоящего поцелуя! Его, моего мальчика поцелуя!

Эти губы так обжигают и так волнуют меня, что я сама не знаю, как вдруг к нему так прижимаюсь, что тут же чувствую впервые, что для него я, как приз, как его женщина!

И от ощущения его желания, которое впервые ощущаю в мужчине, которое безжалостно упирается в мою ногу, бьет по телу и нервам, я вся вспыхиваю…

Впервые в своей жизни ощущая, что это я, и что это он так реагирует на меня, и что это я могу его так возбуждать и притягивать.…Потому, сама стою, утопаю в его губах, руках, ощущениях, его желании обладания женщиной… Овладения мной!

Ой! Ой! Как же кружится голова, как предательски дрожат мои ноги! А грудь? Отчего мне впервые так приятны его прикасания там.…И только сейчас я их ощущаю впервые с радостью, с наслаждением, утопая в его вожделении…

Он целует, молча, но его тело выдает его с головой, и я чувствую, что он просыпается со мной как мужчина, и он того не стесняется, не отталкивает и не чурается всего, что происходит с ним. А ведь я тоже, как он, все это чувствую и ощущаю…

– А теперь, теперь все! Пора! Я буду ждать тебя, любимый мой!

И пока он шагает прочь от меня в темноту, я шепчу ему вслед.

– Спасибо! Спасибо тебе, мой славный и застенчивый мальчик! Спасибо тебе, мой Карлсон, мой Жорочка, Жора! Ты даже не представляешь, что ты для меня сейчас сделал и даже не представляешь, что для меня теперь значишь?

Вошла в квартиру и тут же устало привалилась к стене. Отчего-то силы меня покидают.

А ко мне выходит сестра.

– Ну вот! Я так и знала! Знала, что ты обязательно все испортишь с первого раза. Вот, полюбуйся мама на свое дитя, она с ним только в первый раз и уже целовалась!

Обе: мама и Инга, они смотрят на меня, а я ликую, я просто в небесах и все еще плыву в его поцелуях…

– Ах, девочки! Как же это приятно, как хорошо! Почему я раньше такого не знала?

А потом мы заговорщиками сидим за столом и пьем уже изрядно простывший чай и все о нем, я о Жоре, сестра о Володьке, рядом сидит счастливая мама…

Легли, но какой там сон! Я юркнула в постель к Инге, и мы шепчемся, прыскаем в темноте от всех тех интимных подробностей, что мы с ней как заговорщики обсуждаем.

Я ей тихо шепчу о его проступившем желании, что я ногами и животом почувствовала, а Инга слушает с волнением, а потом о том же желании, которое и она в своем мальчике давно уже подмечает. А иначе, наверное, нельзя? Если мы их возбуждаем, притягиваем, так это, что обозначает? Это же хорошо! Это они от нас, и это мы такие в них разжигаем желание обладание нами… Ой, мамочки!!!

И это опять с ней все обсуждаем, шепчемся и тихонечко, укрывшись вдвоем под ее одеялом, счастливо отмечаем и хихикаем: по поводу того, а какой он у них на самом-то деле.… Потом лежу в постели, а перед глазами все проплывает…

Как мы идем вчетвером по улицам освещенного города, и мне кажется, что все кругом так же счастливы, как и я, как мы этим вечером вчетвером… А потом наплывает его лицо и губы, которых я касаюсь, не закрывая глаз, а затем поцелуй наш, и те ощущения в ногах от его желания! Все, я, наконец-то уплываю и засыпаю…

И только уже в самый последний момент перед отключением сознания мои губы шепчут ему….

– Спи, я тебя жду, я тебя люблю! Это я тебе, твоя Кадеточка говорю, мой милый и нежный мальчик!

Бирка

– Слушай, курсантик! Может, уже хватит! – слышу это, когда мы

с Володькой подходим к стойке бара в доме офицеров флота, который чаще всего называли кратко – ДОФ.

Кому это говорит барменша, я не вижу, так как он наклонил низко коротко остриженную голову и, вытянутыми вперед, прикрыл ее руками, которые разложил на стойке бара. При этом я различаю короткие почти квадратные погончики с белым кантом и маленькие, обвитые плосковыпуклыми канатами якоря. Курсант, сразу же определяю я. Только вот с кого курса? Не вижу сколько у него золотистых галочек-птичек, из-за образовавшейся складки на рукаве форменной суконки,.

– Я тебе сказал! – слышу довольно грубый голос из-под его рук. – Наливай!

– Нет, может и правда хватит, – продолжает робко упорствовать барменша.

Я отворачиваюсь и легко соскальзываю с банкетки у стойки бара, больше всего заботясь о том, чтобы моя и без того, такая коротенькая юбочка не задралась и не засветила бесстыдно мои ляжки…

Я уже делаю шаг навстречу Володьке, который несет в обеих руках железные вазочки с шариками мороженого, но затем все происходит так быстро, что я только успеваю отметить происходящее и почти не успеваю осмыслить.

– Сука старая! Дай сюда бутылку! – слышу за спиной пьяный окрик курсанта и тут же вижу краем глаза, как капитан-лейтенант, что сидел рядом со мной заступается за барменшу.

– Товарищ курсант! Немедленно извинитесь и вернитесь в училище! Я приказываю!

Я поворачиваю голову в их сторону, но тут я только успеваю уклониться, как мимо меня пролетает, сбитое крепким ударом, тело капитан-лейтенанта.

– На, сука! – слышу у себя за спиной глухой удар и надрывный выкрик дебошира.

Мимо меня, неуклюже и грубо отталкивая, проскакивает фигура дебошира, и я только успеваю запечатлеть его пьяные глаза навыкате и перекошенный в злобной усмешке рот. Меня тут же обдает крепким запахом алкоголя.

– Гад! Вот сволочь! – слышу совсем не благодарные слова сбитого с ног офицера.

– Володя! – бросаюсь к своему спутнику, сбитому на пол и неловко опирающемуся на руки. – Он тебя ударил? Тебе не больно? – сразу же спрашиваю, в нервном волнении.

– Нет! Ничего страшного! – возбужденно отвечает, вскакивая первым и подтягивая за руку опрокинутого сильным ударом на пол капитан-лейтенанта, помогая ему встать.

– Нет! Товарищ курсант! Бить по лицу офицера это подло, это страшно! Я этого так не оставлю! Я отправлю его под трибунал!

Мимо пролетает, сбитое крепким ударом, тело капитан-лейтенанта.

Капитан-лейтенант, теряя опору, пятится, приседает задом, налетает на подходящего ко мне Володьку, и они, уже вместе, валятся прямо от меня на соседний столик. Столик срывается с места и опрокидывается под тяжестью обоих падающих тел. Тут же раздается визгливый крик девицы, что сидела за этим столом, слышу звон стекла, визг, ругань и крики вокруг.

– Стой! Держите его! Хватайте!

А на этажах ДОФ уже переполох, так как следом за пьяным хулиганом бросились из бара вдогонку сразу же несколько военных. Он юркнул в самую гущу танцующих пар в вестибюле и за ним ринулись преследователи. Сквозь громкие звуки оркестра отчетливо доносятся резкие выкрики.

– Держи его! Он там, там!

Володька, виновато отряхивая китель и брюки капитан-лейтенанта и, говорит.

– А, может, ну его нафиг, этого пьяного курсанта! Что с него возьмешь? Ведь он завтра же будет себе руки кусать и вас искать.

– Это еще зачем?

– Ну, чтобы извиниться и прощения попросить. Ведь сами видели, какой он был пьяный. А пьяный, он же ведь форменный дурак!

– Вот, вот! Потому я это так не оставлю без последствий. Что пьяный, так это полбеды, а вот что он в форме курсантской? Таким не место на флоте! Все, баста! Кстати, помогите мне с рапортом. Выступите, как свидетель.

– А вот и комендатура! Вовремя и, кстати, – добавляет он.

– Помощник начальника комендатуры, мичман Анисимов! – Представляется тот. И тут же добавляет. – Сейчас сюда полковник Голубь прибудет. Объясните мне кратко, что здесь происходит…

И пока капитан-лейтенант объясняет, этот Анисимов вдруг начинает косо смотреть на моего Вовку, перемазанного мороженым, будто это он все вытворяет. Я не могу стерпеть и вмешиваюсь, перебивая запутанный и сбивчивый рассказ пострадавшего офицера.

– Между прочим, этот товарищ здесь ни при чем! – показываю на Володьку. – И не надо на него так смотреть, будто это он во всем виноват. Товарищ, мичман!

– Комендатура! – оборачивается и небрежно зовет мичман, – уберите гражданских! Сами военные разберемся!

Меня сразу же обступают двое матросов из комендатуры и подхватывают под локти, тянут. Вовка пробует осторожно заступиться за меня, но его этот чернявый выскочка мичман срезает на полуслове. Я не успеваю опомниться, как меня уже довольно бесцеремонно выпихивают из бара в холл.

Громко гремит музыка, танцы продолжаются, и я все никак не нахожу себе место в этой веселой компании развлекающейся молодежи. Мне совсем не до развлечений.

Ведь этот служака мичман, бог знает что, может сотворить с Вовкой, и я пробую приблизиться снова. Но теперь меня уже самым решительным образом просто выталкивают от входа в бар, но я остаюсь рядом и продолжаю стоять перед самыми входными дверьми ДОФ.

Стою и смотрю, как Вовка в чем-то оправдывается перед этим мичманом, а у самой так на душе скверно и так унизительно от самого факта этой драки, и не драки даже, а просто мордобоя пьяного и всего того, что сейчас происходит. Смотрю издалека и вижу, как Вовка, красивый и независимый, гордый парень и тот пострадавший капитан-лейтенант, все говорят и говорят этому ехидно ухмыляющемуся мичману…

Это надо же, думаю… Офицер и почти офицер, Вовка уже в следующем году будет заканчивать, а все равно, как маленькие дети оправдываются перед каким-то помощником коменданта. Тьфу, ты! Даже смотреть противно! И потом, это так унизительно! Пострадали и оправдываются, а этот только слушает, да ухмыляется…

А ведь до того как все было?

Ой, не хотела я соглашаться, да только Инга, сестра все упрашивала и уговаривала меня, чтобы я, пока она будет в командировке с госпитальным начальством, присматривала за Вовкой, ее женихом и всюду была с ним, водила его, как маленького мальчика.

– А вдруг он на кого-то засмотрится? – поясняет сестра свою просьбу.

– И что? – задаю ей резонный вопрос.

– Ты, что, не понимаешь? Что ты мне дурацкие вопросы задаешь?

– Это ты мне даешь свои дурацкие наказы! По-моему, если так, то пусть он лучше сейчас выбирает, а не потом, когда уже будет поздно. Пусть он сам решает, а ты ему не мешай!

– Что? Мама, ну скажи ты ей, этой дуре! Скажи, что надо каждой держать своего парня и не давать ему воли.

Вмешалась мама, и она того же мнения, а я не соглашалась. Так и поругались тогда. Что с дуры-то, взять?

Ну, ее Вовка сразу же, как волю почувствовал и свободу, потащил меня по злачным местам нашего города.… туда, где танцевала и развлекалась не самая лучшая часть городской молодежи.

Билетов в городском доме культуры, ДК не достали, и он потащил меня в этот дурацкий ДОФ. Знал, что мне обязательно захочется пощеголять в своем сексуальном наряде перед мальчиками.

А наряд мой и в самом деле был таковым!

Как только сестра уехала, так я сразу же к девчонкам знакомым и вместе с ними такое сексуальное одеяние устроила, что мама решительно даже запротестовала, когда я оделась и собралась выйти из дома.

– Сейчас же переоденься! В таком развратном наряде я тебя никуда не отпущу!

Положение спас Володька. Он зашел и, не разобравшись в маминых опасениях, прямо с порога.

– Вот это да! Прямо Бриджит Бордо! А ну, повернись еще раз! Очень даже того! Пойдет за первый класс!

Мама сделал вид, что не знает, кто такая Бриджит, но по реакции Володьки поняла, что я ему такой нравлюсь и, скрепя сердцем, согласилась. Как она сказала, под его личную ответственность. Интересно, будто есть еще ответственность кого-то другого? Жоркина, что ли?

Кстати, с Жоркой у меня получился полный облом…

Он затеял ерунду какую-то в училище и бросил учиться. Поругался со мной по этому поводу и все. Его после того рапорта уже не только в увольнения не отпускали, но и в отпуск зимний не отпускали. А ведь я так ждала и надеялась, что мы вместе с ним, вдвоем, почти как муж и жена, поедем и побываем в столице! Жаль, конечно, ведь я серьезно рассчитывала на свою первую в жизни любовь.

Так что, после этого я решила завихриться, как следует…

У меня после этого и настроение другое, отчаянное какое-то, я словно взбесилась! И то мне хочется и это, но больше всего почему-то хочется по-взрослому, с мальчиком каким-то. Желательно пятикурсником, ведь я все-таки – Кадеточка!

Я как бы после спячки очнулась. Мне всего захотелось много и сразу…

Волосы коротко остригла под мальчика. Обесцветила. И наряд такой подобрала, броский, вызывающий.

Еще бы! Юбочка коротенькая, так что я в ней даже не приседаю без надобности, ножки все время, как сяду, очень плотно сдвигаю, иначе подсвечиваю своими аппетитными ляжками, а, может, и трусиками. У меня такой наряд получился, что даже Володька засмущался от моего вида. А мне, наоборот, словно ветром каким-то закрутило. А, что? Имею право! Туфли лодочкой на каблуках, юбка мини и верх, конечно. Мой верх, это же мой отпад! Я же ведь непросто девушка, а девушка с грудью! Это ведь понимать надо!

Пока с Жоркой была, то не чувствовала к себе особенное внимание, зато сейчас все не так. Сейчас я как бомба замедленного действия. Куда ни приду, мне надо все внимание на себя. Иначе как? Я же особенная и уникальная! Ведь у меня же она, моя великолепная грудь! Другой раз специально так делаю: зайду в кафе или бар и скромно так сяду, оглядываюсь и верх не открываю в одежде. Ага, вижу парочку или какого-то красивого мальчика. Все! Теперь мне его внимание на себе надо почувствовать. Смотрите девочки, мальчики и я раз! Верх открываю, грудь свою выставлю напоказ, ножки закидываю нога за ногу, да в коротенькой юбочке! Ну, как? Чьи теперь мальчики? Правильно, мои! Вот так-то! И конечно, теперь у меня другие ощущения окружающих.

Раньше я чувствовала себя мышкой серенькой, девочкой обиженной, а теперь, брр! Я кошка, дикая рысь ненасытная! Но при всем том на мелочи и пустоту не размениваюсь. Нет! Хватит! Хоть и полно знакомых и ухажеров и подъезд уже их посланиями исписан. То стихами, то похвалами в мой адрес. Мама сердится. А мне, что? Почему я должна стыдиться внимания к своей персоне? Когда и кому оно еще выпадет, как не сейчас. Я это дело люблю! А то, как же! Дома все время цветы, коробки конфет и звонки. Мама и сестра осуждают, все время пробуют воспитывать.

Инга тоже взялась за мое воспитание. Особенно ей не нравится, когда я с ними у телефона развлекаюсь.

– Танька! А ну прекрати сейчас же! Хватит голову парням морочить, пора о матери подумать. Все! Надоело, хватит! Положи телефон! Ты ведь не одна в доме живешь! Нам тоже могут звонить, и самим надо. Все! Трубку положи! Слышишь?

Вот так и живу. А вы говорите, свобода, уважение в семье. Где это все? Никакого тебе уважения, а о какой свободе, вообще, можно говорить? Туда не ходи, то не делай. Так не говори, так не сиди! Будто у меня не ноги красивые, а костыли.

– Сиди всегда со сдвинутыми ногами! – это мама так всегда. – Что ты раздвинула их? Ты что, потаскушка на бульваре?

Интересно, почему это так ее осеняет, будто она знает, как там потаскушки сидят на бульваре? Она так всегда, чуть что, потаскушки и на бульваре! И то, что я так и останусь в девках, в том тоже патаскушки виноваты, и так, что мне потом всю жизнь по бульварам ходить и сидеть вместе с ними. Это так по ее заключениям получается. Ну, как же? С Жоркой я уже не хожу. Куда теперь мне? Правильно, теперь все туда же! Я уже сколько раз говорила сестре и маме, что не хочу я и не буду, пока с кем попало встречаться! Ну и что, что я привлекательна? Ну и что?! А вот насчет груди, так тут она неправа. Это я так с Жоркой ходила и одевалась. Даже сама не пойму, почему именно так было. Просто один раз он меня упрекнул, что я своей грудью, мол, готова сверкать перед кем угодно, вот я и стала ее скрывать.

А сейчас, если хотите, это мой выброс адреналина, лечение от застоя и глупости. Как хочу, говорю, так и буду ходить. А будете меня доставать, так я, вообще, все белье сниму с себя и так пойду на танцы в училище. Посмотрим, что обо мне скажут, и кто тогда останется без женихов и без мальчиков, я или сестра?

Они знают, что я такая. Я ведь и в самом-то деле, на такое способна. И поэтому мать пошумела, пошумела и пока прекратила на меня давить.

А то… Познакомься с тем, познакомься с этим. Этот хороший мальчик, а этот сын таких родителей. Будто я с его родителями собираюсь встречаться, а потом с ними жить. Я пригрозила и отрезала. Все, говорю, после Жорки, теперь все будет, по-моему. С кем хочу с тем и буду встречаться, и как мне одеваться и ходить знаю сама. И не надо мне больше говорить, как я должна сидеть! Это понятно? Как сяду, так и буду сидеть хоть с раздвинутыми ногами, но, то мое дело. Кому захочу, тому и буду трусиками или ей светить, и это не ваше дело!

Поняли или же догадались они, что мне очень больно и одиноко без Жорки, ведь я же с ним не просто так! Он же для меня был самый лучший! Любимый мой!

Но пока ничего серьезного. Так, может, когда поцелуи, да обнимания, но большего я сама не допускаю. Теперь мне надо выбрать, найти моего мальчика и пора уже замуж. Как-никак, уже скоро восемнадцать лет! Пора выбирать! А чего ждать-то? Ведь и мне всего хочется!

Ну, так вот. Сестра в командировке, а меня к Володьке приставили стеречь. Только я не пойму кто кого? По-моему, он уже на меня стал западать? Вот дела, значит какие!

Сначала шуточки, смешки, подколки. Ну, раз, один, второй раз. А потом, эге! Знала бы Ингочка, что у него на уме? Володька, конечно, красивый и видный парень, но, то парень не моего типа и потом, он же ведь парень моей сестры! Но я все равно вижу, как он уже хвост передо мной стал распускать, вроде бы как он со мной.

Вот и теперь, в ДОФ он и вел себя так, словно он мой парень. И мороженое, и кофе, и в туалет проводить. Вообще, всем, наверное, показалось, что я и он, это уже мы. И я ему подыграла слегка, позволила себя обнимать и прижимать в танце. Приятно, конечно, но.. Вовремя отстранилась и попросила его меня мороженым угостить. Отчего-то побоялась, что, случайно прижавшись в танце, я опять смогу ощутить его мужское желание. И мне оттого что могло это желание прийти не от моего парня, а, наоборот, от парня моей сестры вдруг так грустно и неприятно стало…

Так что вот такое у нас получилось угощение!

Стою и от всего, что произошло на моих глазах, отхожу в сторонке. Думала, что на этом все. Как бы ни так!

Низвержение богов

Теперь я становлюсь невольной соучастницей второго действия…

Так как на помощь приходит помощник коменданта со своими довольно грубыми и ретивыми помощниками, то очень скоро они настигают дебошира среди танцующих пар.

Внезапно прямо на меня из плотной массы танцующих пар, выскакивает весь взмыленный и растрепанный тот же полоумный и пьяный курсант. Он мчится прямо на меня, с безумными глазами и открытым ртом. Он пытается проскочить к выходу, а за ним словно сорвавшись с цепи, расталкивая танцующие пары, следом вылетают помощники коменданта. Но выход перекрыт патрулем. Вся эта свора несется буквально на меня, и я опять еле успеваю отскочить в сторону. Следом раздается глухой удар по стеклу. А затем, большое стекло фойе с секундной задержкой вылетает на улицу, а следом за ним тут же и тот безумец вылетает на улицу, кувыркается, вскакивает и скрывается.

Ба, бах! Дзинь, ля, ля! – это разлетается на мелкие куски, огромное стекло, что отделяет улицу от вестибюля.

Теперь все как один оборачиваются и смотрят в мою сторону. Мимо меня в пустой проем, пролетает помощник коменданта, но, тут же падает на ступеньках, оскользнувшись на скользких осколках.

– Ах! Что случилось? – доносятся до меня громкие крики. – Где? Что? Кто там упал? – А потом истошный женский выкрик. – Убили!

Я невольно перевожу взгляд в ту же сторону, оборачиваюсь и вижу, что, поскользнувшись на битых стеклах, этот парень сильно поранил себе руку, и у него тут же просачивается кровь. Оркестр, теряя звуки отдельных инструментов, прекращает играть и модная, исковерканная нестройными звуками мелодия замирает при общей наступившей тишине.

По моим ногам, из пустого проема, забираясь под коротенькую юбочку, которая едва прикрывает мои дамские сокровища, ударяет холодная волна мокрого и прохладного ноябрьского воздуха…

Я тут же отхожу от разбитого окна. Потом прямо перед входом в ДОФ, громко рыча мотором, выезжает и останавливается большая военная машина под тентом, из которой высыпается целый военный отряд, а из кабины машины ловко и проворно выскакивает довольно плотный и уверенный в себе военный средних лет. Среди неясных звуков разговоров до меня доносится тревожный ропот.

– Голубь! Сам Голубь приехал! Комендант города.

К нему тут же подскакивает помощник коменданта, и пока он поднимается по ступенькам, то, видимо, успевает ему сообщить обстановку. Этот самый Голубь только секунду выглядел растерянно, озираясь на происходящее безобразие, а потом он резким и сильным голосом командует во все горло.

– Военнослужащие срочной службы! В вестибюле ДОФ, по ранжиру, в две шеренги, стройся!

Сразу же все приходит в движение. Суета, топот ног, выкрики, обращенные к своим подругам, и вот все замирает. Перед ним уже военный строй. Красивых и взволнованных мальчиков в морской форме. Голубь проходит рядом с ними и тут же.

– Вы пьяны! Пять суток ареста! Помощник коменданта забрать этих! – и тыкает пальцем то в одного, то в другого мальчика.

Всех их выдают раскрасневшиеся лица и неуверенные взгляды. А один из них пробует возражать. Но его тут же подхватывают под руки и волокут патрульные к выходу, а он.

– Да, погодите вы! Я не пьян! Дайте хоть одеться или шинель забрать с собой, ведь пропадет, имущество ведь казенное!

Это магическое слово о казенном имуществе действует как заклинание, и его тут же отпускают, он в строй, а остальных тех, что отобраны, толкают к вешалке, где они превращаются тут же в оловянных солдатиков, только пьяненьких. Их выводят на улицу.

Комендант тучей вышагивает перед строем.

– Доложите, кто был свидетелем инцидента! Ну, же! – строй угрюмо молчит.

Через пять секунд.

– Так, не хотим говорить, выдавать своих? Последний раз спрашиваю! Кто знает фамилию курсанта, из кого он училища?

Так! Укрывательство? Пособничество?

Равняйсь, смирно! Слушай приказ коменданта гарнизона! Увольнительный отпуск прекратить, всем вернуться в свои части и пункты дислокации. Немедленно! Об исполнении доложить по инстанции! Разойдись!

Вся масса военных мальчиков и девочек сгрудилась в гардеробе, где спешно одевается. Парни ухаживают, помогают нам одеться, а комендант стоит, напротив, и ухмыляется.

И к нему строевым шагом лихо подходит высокий курсант. Отдавая честь, что-то ему говорит. А рядом со мной пара курсантов, что спешно оделись и ждут своих девочек, и один из них говорит.

– Вот же гад, этот Романюк! Вот же сапог! Опять выслуживается!

А я смотрю не на него, а на других, кто недобро и хмуро, осуждающе смотрят на выскочку. Вот он согнулся угодливо перед комендантом и что-то ему, объясняя, показывает на нас и на вешалку. Комендант кивает, а Романюк, срывающимся от волнения и доверия голосом уже заорал во всю мощь.

– Военнослужащие срочной службы и курсанты! В фойе, в две шеренги стройся! Форма одежды, шинель, бескозырка! По левую руку, становись!

И сам замирает в строю, в котором, толкаясь тут же перекатываясь телами, выстраивается под его левой рукой.

– Товарищ полковник! – пробует он доложить коменданту, выскочив перед строем.

– Отставить! А вот и пропажа нашлась! Живо, шинель ко мне!

Мы все поворачиваемся туда, куда показывает комендант.

На опустевших крючках гардеробных стоек висит одинокая, беспризорная шинель и над ней свесилась ленточками бескозырка. Эта его! Сразу же догадалась я. Все ведь одеты, а он выскочил раздетый. Так вот что, оказывается, придумал Романюк! Ловко он, ловко, но при чем здесь шинель?

Шинель уже сдернули с крючка и смахнули бескозырку, поднесли к коменданту, и, вывернув, наизнанку что-то показывают пальцем на внутреннем кармане шинели.

Наступает полная тишина и вдруг радостный возглас коменданта.

– Курсант Рабзевич! Рабзевич, ко мне! – Тишина.

Его слова остаются без ответа. Строй теперь уже недобро молчит.

– Кто знает курсанта Рабзевича, выйти из строя на три шага.

Первым выскакивает перед строем Романюк. Секундой спустя, неуверенно выступает еще парочка курсантов третьего курса. Они в бескозырках с ленточками, на которых начертаны название нашего училища.

– Так, так! Значит, врать, укрывать, это, по-вашему, долг курсантов, будущих офицеров?

А потом к Романюку.

– Встать в строй!

И мило так улыбаясь.

– Пять суток ареста, вам и вам! За укрывательство и пособничество пьянству! Встать в строй! Разойдись!

Мы, негромко переговариваясь, тянемся к выходу, опустив стыдливо глаза от увиденного. Рядом со мной пихаясь к выходу, нагло протискиваются два комендантских матроса. И не стесняясь никого, один из них говорит так, чтобы это слышали многие.

– Курсант без бирки, что, тра-та-та… без дырки! – и тут же оба нагло заржали. По эстетическим соображениям так изменим их высказывание…

Сразу же унизив всех нас и в первую очередь тех, кто не решился и не заступился за нас, своих близких, любимых, не заступился за нас, своих кадеточек!

А меня от этих матюгов словно помоями кто облил.

Фу! Так, сразу стало противно и гадко! А еще и оттого, что их никто не одернул и не осадил из курсантов.

Струсили! Поняла я. И от этого мне стало еще неприятней. Только девочки возмутились этой выходке наглой, а парни смолчали. Все промолчали! Тоже мне, кадеты!

Выйдя на улицу, я слышу, как одна из кадеточек спрашивает своего мальчика, курсанта.

– А, как он фамилию этого курсанта узнал?

– Да, так! У нас же все подписано, хлоркой или бирками. Голубь, комендант тот, на внутренний карман глянул, а там его, Рабзевича фамилия на внутреннем кармане шинели написана. Понятно?

– Понятно!

И мне все понятно.

А еще мне понятно, что они все совсем не орлы, а просто павлины с перьями. Как дело дошло до драки и оскорблений, то все в кусты! Тоже мне, вояки!

Мне еще полчаса пришлось ждать и мерзнуть на улице перед входом ДОФ, пока не вышел Володька. Мне и жаль было его, но и одновременно я была рассержена и не только на него, но и на всех тех, кто струсил и так унизился.

Так что, как только он повел меня к троллейбусной остановке, я остановилась и ему говорю в сердцах.

– Знаешь, Володя, ты на выходные не приходи.

– Почему? Что-то случилось?

– Да, так. Может, что и случилось.

– Что? Что такое еще произошло без меня? Отчего у тебя ко мне отношение изменилось?

Я ему пересказала, как меня вытолкали бесцеремонно и как те, два козла комендантских, не постеснялись среди нас и как они при всех выражались. Я ему так и сказала.

– Курсант без бирки… – а дальше, ты ведь сам, знаешь. – Ну, скажи мне, наконец, как вы можете такое унижение терпеть и молчать? Ведь все, что сегодня произошло, это так унизительно!

– А что ты прикажешь делать! Комендант, – это власть. Как ты против него пойдешь?

– Не знаю. Просто я раньше думала, что курсанты, гордые орлы, а вы на деле оказались просто павлинами красивыми. Якоря, бескозырки, мичманки! Все красиво, да вот, вас раз и унизили, только ваши павлиньи перья торчат. А ведь мы рядом с вами, между прочим, ваши девочки, кадеточки! Выходит, что раз вы не заступились за нас, то и нас этим самым тоже унизили. А я не хочу, не желаю таких унижений!

– Так что, пока! – И сама побежала к троллейбусу.

Ну, знаешь, сестрица…

Инга с Володькой, а я уже с Котькой, – парнем из нашей школы, кто поступил в училище и только недавно стал первокурсником. Хотела написать, что Инга по-прежнему с Володькой, но! С некоторого времени все у них не так. О чем сейчас расскажу.

Котька или как все ребята его зовут Котяра, отчаянный и рисковый парень. А познакомились мы с ним на танцах в училище.

Я, как ни брыкалась, а Инга все же потащила меня с собой. Володька ее попал на дежурство и был начальником патруля в клубе, поэтому Инга туда же, к нему. Ну и меня заодно затащила. Она боялась, что Володька ее пошлет куда подальше. Чувствовала за собой вину. Так бы я не пошла ни за что. А тут такое дело, можно сказать, по братской любви и дружбе согласилась. Но об этом чуть позже. А пока, вот что происходило.

Я после того посещения ДОФ две недели никуда не выходила. Только все по делам, учеба и все такое. Еще маме помогала.

Инга после командировки очень сильно изменилась, даже мама ее не узнала. Приехала, глаза горят, вся из себя такая важная и какая-то даже нахальная. Со мной, как с чужим человеком.

Как приехала, сразу на телефон и что-то кому-то мурлыкать стала. Мур-мур-мур. Я ей, когда закончила свои мурки, говорю.

– А как же Володя? Что, все! Наверняка спуталась уже с каким-то женатиком? Так?

А она мне.

– Тише, тише! А то мама узнает.

А мама уже и так догадалась, как и я.

Тем же вечером она от Володькиного звонка открутилась и ускакала. Наверняка на свидание с этим женатиком. Володька звонил еще пару раз, но мама сказала, что Ингу вызвали срочно на работу, на какую-то важную операцию.

– Знаем мы эти операции на одном месте, мама, – ехидничаю я.

– Да, будет тебе! Инга уже взрослая и сама разберется во всем. Но, если она Володьку потеряет, то дурой будет самой последней. Можно сказать, что у нее сейчас самый важный в ее жизни период.

А я ее поправляю и говорю.

– Не период, а момент. Самый важный сексуальный момент, мама.

– Ладно тебе, доченька! Женщина ведь природу свою не обманет. Пусть сама все решает. Я мешать ей не буду. И тебе не советую.

Но мама решила с ней все же, поговорить об этом. Я маму еле отговорила, сказала, что с сестрой разберусь сама.

– Ты, как она придет, дверь закрой, я с ней сама поговорю. Ты все услышишь.

Я не спала, когда сестра притащилась домой. Решила поиграть с нами в пай-девочку. Поздно вечером пришла, как ни в чем не бывало, как со свидания от мальчика…

Тихонечко в дверь проскочила и в туалет, а потом на цыпочках прошла в комнату и думала, что мы такие тупые и глупые, и уже спать легли. Ан, нет!

Я свет включила, а она даже шарахнулась от испуга. И я ей.

– Ну, сестричка, рассказывай, что у тебя там за шуры-муры? Скоро ли мне теткой становиться и кого нянчить? Только ты уж мою просьбу выполни, ладно? Мальчика ты Володей назови, так, в честь чьей-то памяти, а если будет девочка, то в мою честь. Поняла!

Инга наполовину раздета, стоит, смотрит и хлопает виновато глазами. Глянула на дверь, которую мама впервые в свою комнату закрыла и спрашивает.

– Как папа?

– Ты умнее ничего не смогла придумать? Ты! Змея подколодная! Кого ты уже там опутала и кого кольцами своими сжимаешь в объятиях? – Инга встрепенулась на мои слова о змее, губу закусила, молчит. На меня уже смотрит не виновато, а вызывающе!

А я уже не могу остановиться, и меня понесло…

– Что? Зачесалось в одном месте? Да ты лучше ложись, Володя или я тебе это место почешем. Чего же ты это место подсовываешь под женатого мужика? Что молчишь? Нечего носом крутить! Не маленькая уже! Если пиду свою уже научилась пристраивать, то сумей и ответ перед нами держать! – смотрю, а у нее по щекам уже слеза покатилась.

– Нечего тут спектакли устраивать! Потом руки будешь ломать. Без Володьки останешься, с пузом своим. Поняла? А то мне! Танечка, сестричка, пожалуйста, за Володей моим присмотри! Эх ты! Я-то присмотрела! За ним, за Володькой твоим! А ты? Мне надо было за тобой, как следует присматривать да воспитывать! А то все Инга, Иннес! Ну, что молчишь? Сказать уже нечего?

– Почему нечего? Есть! Мы с…

– Ах! Вы уже с ним во множественном числе, ну, ну! Давай, продолжай, сестричка.

Инга села в кресло, ноги под себя подобрала. Отвернулась, молчит. Обиделась. Не хочет мне ничего говорить.

И такая она красивая, такая родная. Мне ее жаль, обидно за нее. Неужели она сама не видит? Неужели не понимая, что о ней только Володька будет жалеть, и что только он о ней так позаботится? Кому она еще, кроме него будет нужна, кому, как не ему, будет так мила и так дорога?

Я все понимаю. И возраст у нее подошел, и сама она уже настолько выросла, стала женственной, нежной, красивой. Но зачем же, почему она не с Володькой все это делает? Почему на стороне? Почему решила так? А как же он? Вспомнила, как Володька меня смешил, но все время при этом вот Инга сказала, вот Инночка! И все о ней и о ней.

Ну, а если по-честному? Вот, положа руку на сердце. А как Володька ко мне? Что, разве не потянулся он, разве не пытался заигрывать?

Нет? Или? Да, было дело… Вспомнила, как танцевали, и как он меня прижимал к себе, чувствовала, что он хочет от меня большего. Или это только мне показалось?

Да? Так да, или нет?

Вспомнила еще, как он меня разглядывал в моем одеянии экстравагантном. А я, ведь тоже дура! Взяла и вырядилась! Значит, я тоже виновата? Я что? Я его провоцировала, получается. Так, что ли?

– Знаешь, сестричка. – Это она мне. – Ведь ты же всего не знаешь о нас и наших с Володей отношениях.

– Подожди, подожди! Что-то не так! Это что же, чего я не знаю?

– Да, того, что мне Володька рассказал о вас с ним, когда я звонила. Сказал, что ты ему очень понравилась, что он в тебя просто влюбился! Вот что!

– Да глупости все это! Это он так, чтобы тебя подколоть и чтобы ты к нему…

– Нет! Я бы почувствовала. Я бы поняла! Что я не отличу, когда так, а когда по – серьезному?

Я пробую возразить, но она мне не дает возможность говорить.

– Я же вижу, что тебе с ним было хорошо. Что вы очень хорошо поладили или, хоть ты мне и сказала, что с ним больше не ходила потом никуда, но, сначала-то? Ты же с ним, с ним везде и всегда! Мне же все о тебе и о нем уши прожужжали. Я же не придумала это, это люди сказали!

– Какие такие люди? Бабы, что ли?

– А что? Бабы, как ты говоришь о девочках, по – твоему они что, не люди?

– Ну, знаешь! Эти твои, как ты говоришь, люди, такое наговорят, ты их только послушай. И как это они тебе не сказали, что я с Володькой твоим чуть ли не сплю?

– Вот, вот! Это именно они мне и сказали! Что? Неправда? Что ты замолчала?

– Я думаю, как тебе так ответить, чтобы ты наконец-то поняла! Поняла, что твой Володька мне до одного места! Поняла! Я, вообще, решила больше ни с кем из курсантов, больше никаких кадеточек. Все! Погуляла и страшно разочаровалась я в них. Думала, что они соколы, орлы, а они просто павлины, пугала огородные и еще не мужики они. Поняла!

Вскинула взгляд на Ингу и вижу, что она смотрит на меня в недоумении и не может ничего понять. Соображает. Ну, я подожду, подожду… У нас ведь еще ночь впереди, может, и дойдет до нее со временем.

– Так! – тянет она значительно. – Это почему же они и не мужики? Что, ты же уже пробовала? С Вовкой?

– Что ты заладила? С Вовкой, с Вовкой! С морковкой, вот с кем! Я скорее с ней буду, чем с ними, с твоими Вовками да кадетами вообще. Ты что? Не слышишь, что я тебе говорю? Я с кадетами ни до, ни после и впредь не буду и не желаю! Что тут непонятного? Я их просто презираю! Я около них даже находиться рядом не хочу. Они для меня вроде бы, как не настоящие вроде как солдатики оловянные. Куда им сказали и куда послали, туда они и пойдут! И потом. Они все безропотно, все унижения и все оскорбления, все терпят. И за меня не заступились! Поняла? Их унижают, оскорбляют, а они тупо молчат, как бараны! А если я рядом, то и меня унизят вместе с ними.

А я не желаю, я не хочу так, не позволю! Это тебе, понятно!

– Ничего не понятно. Что-то произошло? Что-то, чего я не знаю. А ну, рассказывай. По порядку и сначала.

Но сначала я попросила ее, чтобы мы с ней легли, как это было у нас раньше. И договорились, что уляжемся и будем потихонечку говорить, потому как мама все может услышать. А я маме ничего о том, что со мной приключилось, не рассказывала. Не надо ее волновать лишний раз, и пусть она всего не знает.

Я Инге все о том, что со мной и с Володькой произошло в ДОФ, рассказала. Мы с ней еще посмеялись над этой притчей о бирке. После того у нас с ней в отношениях потеплело…

Ну а сейчас я лежала и продолжала болтать с Ингой.

Я ее обняла и нежно, как в нашем далеком детстве, глажу ей волосики, плечики. Все так, как делал нам папа, а затем пыталась делать мама.

Признание сестры

– Ты знаешь? – неожиданно начинает она. – Я ведь сразу в него влюбилась, – начинает мне рассказывать Инга о своем любовнике. – Я никогда еще не встречала в своей жизни такого мужчину. А голос его, а глаза? А умница какой? Что там говорить! Все, как напрямую от Бога.

Я же перешла и училась на операционную сестру. Сдала экзамены и стажировалась. Я впервые его как увидела, так у меня речь и все движения словно затормозились.

Мне надо работать, а я стою и его голосом наслаждаюсь, глаза его ловлю и улыбаюсь.

Меня вытолкали вон из операционной, а я как дура сижу и радуюсь, мне смешно. Прямо как помешалась! Села и улыбаюсь. А вокруг меня. Что? Что с тобой? Суют нашатырь, даже вкололи что-то. И я поплыла себе. Лежу вроде бы как сплю.

А тут надо мной его лицо и голос его. Он спрашивает, а я ничего не понимаю. Смотрю ему в глаза и только улыбаюсь! И он надо мной наклонился, взял мою руку, в глаза как взглянул. Я все! Улетаю и все куда-то. И шепчу ему. А он ко мне нагнулся, пахнет от него так остро медицинскими препаратами, но все равно я его запах различаю. Шепчу ему.

– Я люблю вас. Не уходите…

Она замолкает. От волнения я чувствую, как плечи ее тихонечко вздрагивают. Плачет тихо. А потом замолкает надолго. Мы лежим, я ее глажу, глажу. За окном уже глубокая ночь. Тишина кругом. Но мы с ней не спим, или мне это только так кажется.

Потом неожиданно, отчего я даже вздрагиваю.

– Он начальник отделения полевой хирургии, подполковник, жена, взрослая дочь. Он любил меня так, что я словно птица взлетела и парила над всем миром.

Первый раз раздел меня, я легла, а он целовал и целовал. Да так! И везде, и там! А мне совсем было не стыдно, совсем, совсем. Как будто это – не мужчина со мной, а ангел какой-то. Поцелуи такие легкие, нежные, словно ножки легкой птички касались. Топ, топ, топ, топ. Он меня так любил, а я к нему даже не прикасалась. А потом он вышел. Я его ждала. Лежала и ждала, а он все не шел. Потом поняла я, что все, он ушел от меня. А почему, отчего? А как же я, он, мы? Что же дальше у нас? Как я буду с ним?

На второй день все повторилось точь в точь. Только когда он уже повернулся уйти, я его за руку удержала. Прижалась к нему, голая вся, горю, голова кругом. Сама не понимаю, как мне любить его. Он же ведь одет и в форме с головы до ног.

Потом я поняла, что мне следует делать, я подумала, что он так хотел. Я его не спрашивала, а я сама. Присела перед ним и стала раздевать, обнажать, ласкать, а потом уже чувствую, что мне нужен его сок, и я так с ним, пока он из него не истек. Я его всего в себя, до самой последней капельки…

А потом, на следующий день, я уже сама, как только он пришел. И опять все сама и потом опять и опять. И каждый раз, я так хотела того, чтобы он возбуждался от меня, и ему от моих ласк было так приятно, чтобы он мог почувствовать, что может для него любимая женщина.

Я так завелась от всего, у меня даже в голове словно поплыло. Я легла и ему говорю. Бери меня. Как хочешь, бери. В первый раз я прошу мужчину, чтобы он в меня вошел и любил меня, как свою женщину…

Потом она опять замолкает надолго. Я лежу потрясенная почти не дышу. Наконец, я не выдерживаю и срывающимся от волнения, шепотом, спрашиваю.

– И он вошел? Ты была с ним? Ты стала женщиной? С ним? Не молчи, скажи!

– И да, и нет! Больше меня не спрашивай! Никогда больше об этом не говори!

Повернулась ко мне, смотрит, ищет мои глаза в темноте и тихо почти неслышно мне…

– Женщине надо столько, что словами не предашь всего… И вот счастье, когда это может дать ей хотя бы раз в жизни настоящий терпеливый мужчина. Тот, кого ты любишь и готова за него умереть. Вот тогда ты все, пропала! И пропала в тебе девочка навек, осталась в тебе только женщина.

А вот, как ты будешь потом с этим жить? А если потом не так, нет рядом такого человека, такого любимого мужчины. То как тогда? Как жить? Чем заменить? Детьми, бытом? А как же то, что в тебе им разбужено и рвется из тебя в надежде на взаимное утешение в ласках, в безумстве.

А этот, другой? Он сможет так, он поймет, оценит, не спутает и не перепутает женщину с тряпками, бытом, семьей. Сможет отдать ей мужчину в себе так, по-настоящему, так, чтобы всего себя до самой последней капельки?

Что, если не так? Тогда как? Что же делать в себе с той женщиной, разбуженной настоящим мужчиной? Вот потом и думаешь… А вот с этим, с тем, с кем ты сейчас, это как?

Получится, есть ли в нем это, настоящее и мужское? Как узнать, как не обмануться? Ведь, может, так получиться, что потом уже никогда за всю свою оставшуюся жизнь!

Когда все не так и нет той отдачи в любви! Вот и мучаешься. Не знаешь? Стоит, не стоит с ним? Может, с тем, другим? А, может, вообще, не с этим и ни с тем? Может, нужен, вообще другой. Свой, неженатый, свободный. Или, уже, какой есть? Главное с ним быть, а там уже все пошло оно прахом?

Кто ответит? Как сделать правильный и единственный выбор?

Ведь только женщина выбирает! Так, природа устроила. Все за эти тридцать секунд и все! Выбор сделан! А дальше уже все будет, что будет.

А этот другой, сколько бы он ни старался, ни вылезал из кожи, уже все, тех для него тридцати секунд достаточно. Или выбрала, или ищи, ищи еще. Или как? Вот в том-то и вопрос!

Потом она замолкает и очень тихо лежит чуть слышно дышит рядом. А потом…

– Я думаю, что ответила тебе, почему тебе не надо с Котей. Если не любишь, то ты его лучше пристрой к кому-то. Ведь есть среди женщин и таких ценительницы. Может, какая, другая испытает к нему нечто, и он это оценит. Оценит сполна и она будет с ним счастлива? А вот, если ты, и не оттого, что ты выбрала, а потому что так решила головой, а не сердцем, по животному, из-за похоти, тогда что? Конечно можно и так, и некоторые так поступают в поисках сексуальных отношений с мужчинами, но, что же будет потом с ними? Хорошо, если остановится. А если нет, то что тогда?

Она опять замолкает, молчит долго, а потом.

– Ты что думаешь? Если женщина падшая, то она не мечтает о настоящем и не ждет его, своего мужчину? Как бы ни так! Все! слышишь, и никому не верь, все мы ждем его – нашего господина. Только у одних он приходит все время ночью и хозяйничает в храме, все, разрушая и растаптывая, а у других он все время находится рядом, бережет, несет ее на руках, укрывает от напастей по жизни. И если приходит к ней в храм, то тогда в этом храме, знаешь, какие фуги Баха звучат, оттого, что им так приятно вместе, да в гармонии! Оттого и детки у них получаются и здоровые, и красивые, а главное – счастливые!

Потом она долго молчит, а я, не дождавшись от нее продолжения начинаю вслух рассуждать о том, что думаю…

– Вот я слушаю, и удивляюсь нам, женщинам, – говорю Инге. – И какие же мы бываем разные. Чистые и обворожительные, беспредельно честны в поисках их внимания, а потом, коварные и изворотливые, когда речь заходит о глубоких отношениях с мужчинами. Вот когда ты мне о нем говорила, я просто сгорала от ощущений блаженства. Тебя слушала и таяла. Вот, думаю, какая глубокая, целостная натура женщина. А потом, когда речь зашла о Котяре, то я просто удивилась. Как же так можно! От такого великого, можно сказать, глубокого женского счастья и до такого смешного, как лечь с Котярой? Вот скажи мне, где же наше истинное лицо? Где мы сами? Или же мы многолики? Выходит, что когда нам очень надо этого от мужчины, то мы можем и так. То мы тут же становимся изворотливыми, лживыми и многоликими. Как же это все в нас помещается и уживается? А сами, при этом, хотим от них чистого, светлого, идеального? Так, поступаем, мягко говоря, нечестно, а ждем от них этой заоблачной и бескорыстной любви, словно любви божественной, любви с нами, как с ангелами? Ну, что ты молчишь?

– А ты что? Ах, да ты уже спишь?

Вот и порассуждала… Выходит, я для самой себя все говорила это. Но это же хорошо! Мозги промыло и сердце очистилось. А вот то, что мы бываем такие, так это уж, точно! По крайней мере, я такая! А вот какие вы, не берусь судить. О том решайте сами…

Что же ты хочешь, Принцесса?

Вода проложила небольшое каменистое ложе в отроге горной вершины, к которой мы уже целый час поднимаемся по камням и бредем по еле приметной тропе. Вода, чистая и звенящая, перекатываясь по белым от известковых отложений камням, шумит и весело сбегает вниз по этой небольшой и безымянной горной долине.

Мальчики наши в отпуске, я на каникулах, Инна отпросилась, как-то подменялась на своих дежурствах по госпиталю. Потом мы собрались и ушли в поход, в горы.

Наконец-то я слышу от Володьки, – привал.

Мне с непривычки тяжело дается этот переход по маршруту. А может оттого, что накануне мы с Жоркой все никак не могли уснуть и целовались в палатке нежно, долго почти всю ночь напролет. С нами в одной палатке была Амадо. Так ее звали почему-то. Эту болезненную на вид и худенькую девочку, почти мальчика по своему строению и физическому развитию. Ее навязала нам сменщица Инги, иначе, сказала я не смогу подменить, потому она с нами. Амадо младше и в нашей палатке, Вот так и разместились и уже вторую ночь проводили в одной палатке. Мы так увлеклись, что совсем забыли о нашей соседке, а потом вдруг я слышу ее сонный и недовольный, немного писклявый детский голосок.

– Ну, сколько же можно? Дайте же мне поспать, наконец!

Ночь. Палатка. Что-то шепчет, переливает горный ручей. Тишина, и только Володька в соседней палатке негромко и нежно читает стихи ей, моей сестре. Я слушаю, сердце мое замирает и что-то так волнует меня, что я не могу спать и жду того же от моего Жоры, о чем эти стихи. Жора рядом, обнял и лежит, не спит. Нам так хорошо! Потом Володя, и все умолкает…

Мы опять с Жорой целуемся, и все повторяется.

– Господи! Да сколько же можно? – Опять недовольно ворчит и ворочается Амадо. – Вы, или заканчивайте, или вылезайте и не мешайте. Тоже мне, полуночники, влюбленные!

Я прижимаюсь к Жоркиной груди и тихо хихикаю. Чувствую, по колебанию груди, что и он тоже смеется неслышно. А потом тянет меня за собой и лезет к выходу из палатки. Я за ним. А то, как же? Ведь мне без него уже никак нельзя, и нас словно неведомой силой тянет вместе выйти в ночь и под звезды. Вылезли тихо, он ждет, а потом мы тихонечко и на цыпочках отходим…

– Жора! Жорочка! Как хорошо! Боже, а звезд сколько!

Небо усыпано тысячами звезд, и я замираю, мне кажется, что от этого звездного света все как будто словно днем озаряется ими в причудливом свете. Рядом в темноте, за темным обводом палатки тихонечко журчит ручей, а еще ближе родное и такое любимое плечо Жорки. От него чуть пахнет дымком костра и тем необъяснимым и волнительным, но его запахом, от которого у меня замирает сердце, когда я его вдыхаю, уткнувшись в его грудь.

Мне на душе так хорошо, что хочется прыгать, скакать, орать во все горло. Но все наши ребята уже утихомирились и спят, или делают вид, что спят. Хотя, спят, наверное, уже так, как натопались с рюкзаками за спинами. Я тоже страшенно устала, но меня охватило такое состояние, словно я в полудреме какой-то, словно во сне, но это, с одной стороны, а с другой, я все жду и жду чего-то от наших поцелуев и все никак не могу остановиться.

Кто бы подумал, что я, такая правильная и строгая во всем, что касалось всегда отношений с мальчиками, так сама буду во всем нарушать свои же принципы. А еще, я совсем не раскаиваюсь в том, что делаю сейчас с ним, наоборот, мне все время хочется этого с ним и я как дурнушка, лезу, и лезу к нему с поцелуями, со своими распухшими, и покусанными губами. Каждый раз, когда я касаюсь его губ, во мне что-то звериное шевелится и просыпается, словно я тигрица какая-то. И пока я прижимаюсь к его горячим, и плотным губам, у меня внутри что-то, волнующее, поднимается, обдавая тело тревожной и теплой волной, увлекая сознание куда-то вглубь в тьму – тьмущую ощущений неожиданных, и тянущих за самое живое, что есть во мне от женщины. Я и пугаюсь этого и хочу опять ощущать все, а сознание-то подключается, и пробует донести до меня, чтобы я не увлекалась, остерегалась чего-то, и как только я с ним соглашаюсь, новая волна от поцелуя сметает, отбрасывает все сомнения, и я опять жду, хочу все сначала. Эти желания как наркотики, правда, которых я никогда не употребляла, но так их действие представляла и сравнивала себя. Я становлюсь наркоманкой поцелуев, ощущений его рук, крепкого и сильного тела. Я становлюсь кошкой, которая ждет угощений его губ, изгибаясь, растворяясь в его объятиях, ощущениях его прикосновений.

– Идем! Идем дальше. Ребята услышат. – И мы, взявшись за руки, осторожно идем вдоль горной реки, по еле различимой тропе, спотыкаясь о корни и камни. Но в ушах только шум воды на перекатах.

Мое сердце колотится, и я жду от него чего-то такого необычного, что так непонятно, и так волнует, я чувствую, и голос мой выдает меня.

– Жора! Жорочка! – обнимаю его…

Руки и ноги трясутся. Тянусь к его лицу и обжигаюсь его дыханием. Поцелуй. Еще и еще, до нервной дрожжи.

Его рука скользит, замирает секунду и, вот я уже ощущаю ее прохладную, крепкую под своим толстым, и колючим свитером. Его ладонь мягко и медленно поднимается, рука следом задирает край свитера. Я жду. Напряглась так, что слышу, как звенит тишина. Потом прикосновение к груди. Легкое, но у меня все сразу же кружится, и я хочу еще, но ноги не держат. Сажусь, ускользая из-под руки, он садится рядом. Обнимает, ищет губы, целует. Что-то шепчет, чего я не слышу, так как жду, жду его рук, прикосновений, объятий. В голове проносятся мысли.

Что ты хочешь? Ты хочешь его? Обжигаюсь от мыслей и желания. А как? Что он будет делать? Как я? Что? Все снимать или как? А потом вдруг стыдливая мысль. Я же не вымылась там! Я же думала. Нет! Я хотела, но не для этого просто для чистоты, гигиены. Я что-то все время крутилась и все воду хотела налить из чайника, но что-то все время мешало. То Володька, то Жора. Я хотела все сделать незаметно, но все никак не получалось. Мне все время что-то мешало. Наконец, я смогла и уже повернулась с кружкой в руке, как тут сестра. Ты зачем, ты куда? Ребята обернулись. Я отшутилась, и пришлось эту воду пить, как будто бы это чай. Так, и легла. А теперь не смогу перед ним. Стыдно и страшно стесняюсь этого.

С трудом, пересиливая себя, отклоняюсь от его горячих, настойчивых губ. Он уже лег рядом, тянет, плавно опрокидывает на спину и удерживая меня…

Камни. Холодные, колючие, больно врезаются в спину и впиваются в ноги. Потом он наваливается и уже больно так, что я легонечко вскрикиваю. Жора не понял. И давит, прижимает. Его рука снова под свитером. Я вся трепещу в ожидании прикосновений к груди. Жду. Ладонь медленно лезет по телу и опять задирает свитер. От волнения перестаю дышать. Пальцы его коснулись чашечки бюстика и тут же прижали, осторожно сжали грудь.

– Ах! – невольно вырывается у меня.

Он прижимается всем телом и давит, придавливает так, что еще секунду и я, я уже стону от нестерпимой боли в спине. Он опять не понял, тогда я ему.

– Больно! Жорочка! Больно очень.

– Я! Я не хотел! Прости! – И рука его сразу же исчезает. Тело мое освобождает его тяжесть.

– Уф! – невольно вздыхаю.

– Что? Что я так плохо сделал? Прости!

– Да просто не то, что ты думаешь! Камни! Эти холодные и колючие! Я легла, потом ты на меня, Жорочка. А мне же ведь больно! Я же нежная девочка.

– Ой, прости! Я и не подумал. Моя принцесса на горошине!

– Ничего себе! На горошине! Я же не в цирке и не жена йога! И потом, как это ты назвал меня?

– Принцесса на горошине, – повторяет он.

– Нет! Не так! Повтори! Снова скажи.

Он повторяет, и только на третий раз слышу я.

– То-то же! Ты понял? Снежный ты человек. Так кто я?

– Моя принцесса!

– Вот так-то!

Жорка садится и тянет меня к себе на колени.

– Так не будет тебе колко?

– Не знаю, но….

Только повернулась спиной и стала присаживаться, как тут же почувствовала. Э нет! Так к нему мне садиться никак нельзя. У него такая там твердость, что мне с ним теперь надо осторожнее. Он, видимо, это понял и зашевелился, различаю его смутно, но руки свои отпустил и не держит меня. Я захожу сзади него и присаживаюсь, спиной уперлась в его спину и говорю ему.

– Вот так мне с тобой можно, а так как ты рассчитывал мне еще рано. Тебе понятно?

– Понятно. А когда будет можно?

– А вот когда ты перейдешь на пятый курс и поумнеешь, и тебе за это мичманку дадут поносить на твоей непутевой голове, вот тогда, как ты говоришь, меня будет можно или так, как это у всех нормальных и женатых людей. Понятно?

– Теперь понятно, но это же долго, еще целый год!

– Вот и хорошо. Ты помучайся и подумай хорошенечко, а то мне твои настроения в последнее время не нравятся. А это тебе приз. Как только на пятый, так. Ну что, понял, что ждет, тебя, курсант Жорж!

Его спина просто огромная и я на нее опираюсь, чувствую, что и он слегка опирается на мою.

– Ну, что ты замолчал, говори мне, Карлсон, как ты меня любишь или ты только так будешь мне говорить, пока мы лежим.

– Не лежим, а сидим. Ну, чего ты испугалась? Почему я должен к тебе спиной повернуться, я так тебя плохо чувствую.

– Конечно! Так как ты хотел, я тебя прекрасно почувствовала. Тоже мне придумал? Знаешь что, Карлсон, мне надо отойти в сторонку, а я боюсь. Посиди и не оборачивайся, пока я тебе не скажу. Понял?

– Понял, понял. – Немного недовольно бурчит мой Карлсон, но сидит и ждет, пока я тихонечко пытаюсь сделать нужное мне срочное дело.

Срочно получается, а вот тихонечко нет! Поэтому я ему.

– Жорка, пой, пой что-нибудь. Громко! Еще громче! Ну же, не подслушивать!

Жорка что-то гудит и я ему, подпевая, наконец-то ловлю руками и заправляю на себе трусики. При этом так тороплюсь все делать, что почувствовала, что замочила их, свои трусики. Секунду размышляю, как поступить. Теперь мне так не удастся спать, трусики мокрые и мне обязательно их надо снимать. Иначе застужусь. От земли ведь холодно.

– Жорка, хватит гудеть. Сидишь и гудишь как трансформатор, ребят разбудишь. Теперь вот что. Сиди и не дергайся. Понял! Сиди, как сидишь. Мне срочно надо себя привести в порядок. Все, все. Будь добр, посиди смирненько, а я рядом переоденусь.

Жорка замер, но смирно сидит. Я сажусь на холодные камни и чувствую, что мне так нельзя даже секунды сидеть, застужусь. Господи, что же мне делать? Так и стою, согнувшись, со спущенными трусиками, попка мерзнет, а я не знаю, что же мне делать.

– Жора! Жорочка, помоги мне. – От неудобства всего того, что происходит, и того, что мне надо как-то присесть и без него мне не обойтись, и я, сгорая со стыда и нелепости своего положения и того, что мне приходится просить его, я почти шепчу.

– Жорочка, мне надо снять с себя… – А дальше и говорить боюсь, стыдно.

Откуда и как он догадывается, что мне надо. Он стягивает с себя свитер и передает его мне.

– Садись и не мучайся. А я все же спою. – И опять начинает гудеть.

Я присела на его свитер и теперь уже ничего не боюсь, быстро переодеваюсь. Жорка все это время гудит и гудит. И пока я мучаюсь от неудобства всего и своего нелепого поведения, Жорка мой на высоте! Наконец-то я заканчиваю и ему.

– Пятерка тебе за поведение и за помощь спасибо.

– И все!

– И все! А ты что хотел еще? – И не даю ему договорить, а сама вместо него.

– Вот, думаешь, жаль! Такой момент упущен! Ничего, ничего, я так из-за тебя, между прочим, страдаю. Вот если бы ты мне не предлагал глупости и не сажал меня на…

Он живо все понял и подключается.

– На острые камни.

– Точно! На острый камушек, – поправляю я. – Вот и не было бы со мной таких неприятностей. И не говори мне больше ничего, помолчи! Все, мне холодно, идем спать.

– Жорка, Жорка! Ну, что ты меня сейчас свалишь с ног! Вот же медведь, хорошо, что такой теплый! – Он сгреб меня и целует, а я ему.

– Жорка, ну ты и медведь! Но, хороший, хороший и горячий! Очень, очень!

Теперь я уже не даюсь. И сколько он не старается, я все время уклоняюсь, верчусь и не даюсь ему. Он же ведь так и не знает почему! Я же ему не скажу, что я там не умывалась, особенно после того, как замочила свои трусики. А он так и не догадывается! Тоже мне, поручик Ржевский!

И только сегодня, спустя много лет, на все те его вопросы, почему тогда уклонялась и не поддавалась, я могла бы ему, улыбаясь, ответить.

– Сейчас я в походы с курсантами не хожу и вечером перед сном под душиком теплым себя умываю. А тогда я стеснялась. Ведь тогда для меня там не было моего теплого душика на ночь, потому я и уклонялась. А вот, если бы он меня спросил

– А сейчас?

И сейчас и потом, ах, если бы ты, мой Медвежонок, мой Карлсон, тогда не уходил из училища и остался, я бы и не уклонялась! Никогда бы не уклонялась!

Эх, каким же ты был глупышкой, мой Жорка и со своим уходом лишился такого приза! А зря! Ведь я тебе готовила себя, и я так старалась, берегла свою невинность для тебя и не вина моя, что я тогда не смогла и не отдалась. Тогда я все еще оставалась наивной и бесхитростной девчонкой и всерьез считала, что только после нашей свадьбы буду тебе отдавать себя словно лакомство, приз и долгожданное блюдо.

Но, что поделать, когда так распорядилась судьба? Так жизнь тогда рассудила и разбросала нас кого куда и с кем, отчего у меня потом еще много лет все никак не получалось расстаться со своей детской наивностью и мечтами. И, может, от того, я все никак не могла обустроить свою личную жизнь с ними, такими непохожими на моего мальчика, чистого и такого благородного Жорку.

И я, нет да нет, а все ждала и надеялась, что тот мой мальчик, мой Жорка, объявится и найдет меня, вернется ко мне, и уже тогда я не упущу, не отдам его никому и никогда! Но время шло, жизнь неумолимо текла, и нас ее мощной рекой завертело и закружило и окончательно разъединило.

Пришибленная

Не было рядом Жорки и словно защиты мне в жизни не стало.

Теперь к нам приходил этот длинный и вечно голодный Котя. Поначалу мне все казалось, что он приходит только затем, чтобы набить себе желудок. И я так себя и вела. Он приходил, а я уже сама уходила к подругам или же с ними гуляла, ходила на танцы, в кино. Изредка, я замечала его, нашего Котю то одного, то с ней, а то еще с кем-то. Но постепенно я стала замечать его все чаще, и его присутствие рядом мне стало привычным, и я уже, если сама приходила куда-то, то его искала. Он появлялся всегда только в форме и обязательно подходил ко мне и довольно глупо мне представлялся, как будто мы не виделись дома. Моим подругам это нравилось и он тоже. А он, как нарочно, всегда опрятен и по-мужски элегантен. Меня его манеры смешили, эти его обращения на Вы и все его сверх всякой культуры манеры. Я смотрела на него, а иначе на кого, так как всегда его голова торчала над головами танцующих пар и меня смешила и где-то в душе раздражала его манера так важно и так спокойно танцевать, ходить, говорить. Он как бы всем своим видом показывал нам, что он небожитель и не от мира всего. Всегда спокойный и рассудительный. Девчонки наперебой просили меня с ним познакомить, и я их знакомила с ним просто и легко. При этом мне было смешно, когда я его всегда называла не иначе как наш Котя, а часто просто наш Котяра, а он, нисколько не обижаясь, всегда так серьезно представлялся им, я Константин, Константин Ивановович. И это меня так смешило.

Пару раз он пытался за мной приударить, один раз я уже вышла из дома и шла, а он своими великанскими шагами догнал меня и вдруг обхватил за плечо. Это еще что? Сказал, что проводит меня, и предложил с ним пойти в кино. А я ему грубо так, чтобы отлип.

– Слышишь, Котяра, отвали! Тебе что, девок мало?

Он что-то насчет того, что он хотел, и он вот подумал. А я его срезаю опять и говорю.

– Ах, да! Извини, я ведь не так сказала, мне надо было спросить тебя про тех самых, ну таких, каких ты любишь, но так вот, это не по адресу. Так что давай, Котяра! Брысь!!!

И пошла уже, как услышала сзади.

– Зря ты так Таня, не злись. Я ведь не хотел тебя обидеть!

А потом на танцах он за меня заступился, и мне пришлось под его охраной домой идти. При этом мне приятно было осознавать, что за меня хоть кто-то заступился. Но на этом мои неприятности не заканчивались.

А начались они с того, что на танцах появился местный хулиган, Черный. Обычно его и окружение не пропускали, а тут. Они так и вошли все вместе, и я это сразу почувствовала, потому, что все словно перед ними расступились. А я нет. Так, и продолжала с парнем одним танцевать, и так получилось, что будто бы мы им дорогу перегородили с этим парнем.

– Ну, вы, шибздики, посторонись, чего вы людям мешаете.

А я не особенно-то присматривалась кто это, и ему, парню такому корявому тут же.

– Да и сами вы шибздики, вот чего!

И не успела даже метра пройти, как он меня за руку одернул. Я повернулась к нему, мальчика своего оттолкнула от себя и говорю.

– Тебе чего? Ты что, пришибленный? Что надо!

И тут же получила оплеуху от него, и не стала оглядываться и сама ему в ответ. Он не ожидал даже. Полез на меня, схватил за руку, я крутанулась и ногой ему раз, по ноге. Он взвыл, туфли-то у меня остроносые были. Они на меня, я к стене, а вперед выскочила девка из их компании и на меня бросилась с матюгами. Я и ей успела по ноге попасть, и она захромала. Тут вижу, что Черный, на меня надвигается и мне бы несдобровать. У меня уже все поджилки начали трястись, а тут он, Котя. Сразу же ситуация изменилась. За Котькой сразу же человек пять курсантов, а потом они быстренько их смяли и вытолкали из зала. Так что домой я шла под эскортом из пяти парней, а рядом, молча, и важно шагал Котя. Шагал и все на меня поглядывал свысока. Я шла и молчала. Думала, ну и что, я бы и сама с ними справилась. Вот я, какая храбрая! Подумаешь, заступился! Тоже мне, подвиг Геракла?

Но все же, пошла с ним\, взявшись впервые за руку.

Пошла с ним, наконец-то, взявшись за руку…

А потом уже перед самым подъездом я им всем говорю спасибо, а Котю, притянула за шею и на глазах у парней быстро поцеловала! И домой.

Уже в темноте стоя перед дверью квартиры в парадном, ищу ключ и слышу их одобрительные возгласы.

– Ну, Котяра, дождался! Наконец-то она тебя поцеловала, а ты все нет, да нет! Теперь давай не теряйся! Надо действовать смелей! Понял!

А он им.

– Да, понял, понял, только вот она все никак меня не замечает или же не хочет замечать.

Я уже в квартиру заходила, но на секундочку задержалась, уж больно мне хотелось услышать, что они по этому поводу думают.

– Ну да, ты же у нас мальчик с пальчик, как тебя такого малого заметить!

И уже закрывая дверь, слышу от кого-то из ребят.

– А я бы на твоем месте не растерялся! Когда, еще увидишь у девки такие сиськи!

И уже другой кто-то, чуть ли не матом по этому поводу. Что мол, я станок, что меня в самый раз надо.… А Котька ему не позволил закончить и как рявкнул на него.

– Ну, все! Хватит! Еще одно слово о ней, и вы у меня схватите, я вам надаю звиздюлей! Понятно!

– Понятно, понятно, Котя, мы ведь так, пошутили.

Говорили они, и еще что-то бубнили в оправдание, уходя от меня, а я даже не знала, это хорошо или плохо они обо мне и потом, этот рык Коти на них? Что все это значит? И что это они про какой-то станок? О чем это? Смутно понимала смысл, и оттого у меня вдруг сдали нервы, и мне стало так обидно, и я заплакала. Так, со слезами на глазах и заявляюсь домой.

Мама увидела, стала расспрашивать, а там уже и Инга подключилась. Теперь мне пришлось им обеим рассказывать, и они наперебой все мне Котю нахваливали. Вот он какой ай да Котя! А Котя он им, да Котя такой! Я уже не могла всего этого слышать и, сославшись на усталость и плохое настроение, молча, все сделала, и улеглась.

И пока я лежала, у меня все перед глазами эти морды противные и эти слова товарищей Коти. И уже засыпая, решила, что завтра я обязательно с этим Котярой поговорю про этот самый станок, и спрошу его в открытую, что все это значит? Но это я так хотела, а жизнь повернула круче.

Ночью отцу стало плохо, и мы уже все на ногах, его забрала скорая, и пока мы очухались, уже утро. Я сонная и еле, еле до школы дошла, но только хотела с задачами справиться, как меня вызвали срочно в учительскую.

Ну а потом эти страшные три, а потом девять дней! Потом сорок! Все! Не хочу и не буду об этом, прошлого ведь не вернешь…

За эти дни с нами все это время и Вовка, и Котя. Их обоих отпустили, и они во всем помогли. И я благодарна была за все то, что они делали, молча и сосредоточенно, он, высокий, суровый, но какой-то уже другой, ставший для меня намного ближе и такой, что и мне захотелось ему так и сказать, спасибо тебе, Константин Иванович. Ну и, казалось бы, все! Теперь уже можно заканчивать эту историю. Да как бы, не так!

Они меня все-таки потом вычислили, этот Черный и его компания. Но об этом я расскажу вам потом, как-нибудь в следующий раз. Потому что когда все, что потом произошло со мной, и я это все осмыслила, то поняла, какая же я была глупая дрянь и вредная, и что я такая паршивая, видно, мне поделом потом по жизни за все доставалось. Но сначала я все изложу вам по порядку про Жорку. Уж вы простите меня за то, что так, как я прочувствовала и сумела вам рассказать о нем. Расскажу все то, что по крупицам собирала, что узнавала и что пропустила через себя.

Так вот, слушайте теперь уже мой пересказ о Жорке. О том, что с ним произошло уже после того, как мы с ним расстались.

А для достоверности я буду вам, как бы от его имени все дальше рассказывать…

Первая женщина

– Привет! – Слышу у себя за спиной. Это ко мне обращается она, сверхсрочница. А я ее даже не разглядел. Прошел со своим карабином СКС (семизарядный карабин Симонова) мимо подземного входа в запасной командный пункт, и как для краткости говорят ЗКП, тыла флота и дальше иду. Я же на посту и мне не положено. Отошел и повернулся кругом, и опять иду. Странно, но я почему-то на нее смотрю. Почему? Неужели только оттого, что на себя ее внимание обратил? Вот же умора? Я и какая-то там сверхсрочница! И что?

Вот иду и смотрю.

Она привлекательна? Это издалека, и потом она же сидит. Не поймешь ведь. А то, как бывало, пока девушка не встанет, ты даже не поймешь, хороша ли?

Они ведь так устроены, что у них центр тяжести там, внизу. Другой раз смотришь, и даже не верится, так она хороша, но вот поднялась, выпрямилась и сразу же, нет, лучше бы ты так и сидела.

Так вот, я шагаю к ней навстречу, и она, словно отгадав мои мысли, встала. А она ведь просто ладная баба! Крепкая, сбитая. Недаром о таких говорят, мол, надави на такую бабу и сок из нее так и брызнет. Она стоит и смеется, смотрит, как я подхожу.

– Ну, что же Вы не отвечаете мне? Старший матросик! Я же по званию старше Вас. Вам надо ответить!

Смеряю ее спокойным взглядом, но прохожу молча. И опять за спиной слышу.

– Сменишься, приходи. Я тебя здесь буду ждать!

Потом я все никак не могу дождаться смены. А смены той все не было. Уже на полчаса задерживался мой сменщик, и я не вытерпел, опять потащился к этому входу ЗКП.

Конечно, в этом было нарушение, так как мне можно было обходить территорию штольни, но основное мое назначение, это въездные ворота. Там место пропуска на объект, вышка с будкой и там мы должны были все время находиться.

Кстати, будка та представляла собой маленькую и, хорошо, обустроенную комнатку, застекленную, над головой потолок, а за досками потолка склад всякой литературы, чтобы было что почитать. И потом к будке нашей примыкала довольно пологая и длинная лесенка с аккуратными ступенями. А кто это мы такие? Мы, это взвод охраны ЗКП тыла флота, вот там мы и должны были служить. Вот мы сидели там, в сторожевой будке, как собачки, и мечтали.

Место и служба была тихая, и нас никто не тревожил. Только два раза в сутки надо было пропустить смену радистов и операторов связи и потом опять, можно было болтаться по территории или сидеть и читать на вышке. Изредка, надо было пропускать наши машины. Но это очень редко, ведь зачем, все было рядом.

Потому нам все время завидовали пацаны, что несли службу на этом узле связи. Часть из них все время была на радиовахте и сидела под землей, а другие возились с кунгами. Это такими будками на колесах, в них размещалась подвижная радио и телеграфная связь тыла флота.

А завидовали нам еще потому, что только мы могли видеть и свободно переговорить с женщинами радиотелеграфистами. Одни из них служили сверхсрочную службу, а остальные все из гражданских. И были просто чьими-то женами, дочерьми или, вообще, со стороны, после курсов телеграфисток при ДОСАФ они так и служили у нас по найму.

Мы высматривали рейсовый автобус, который проходил меньше чем в полукилометре от штолен, останавливался и выпускал женщин, а потом мы смотрели, как от него не спеша они шли, цокая своими легкими туфельками, смеялись и болтали эти красавицы. Вот тогда мы спускались, открывали ворота и наслаждались мгновениями женского общества. Спустя полчаса та же процедура в обратном порядке и уже с теми, кто закончил дежурство и уезжал в город тем же рейсовым автобусом.

Но в этот раз я не стал дожидаться, не вытерпел, вылез из будки и подходил к подземному входу.

Конец ознакомительного фрагмента.