Кавказские евреи-горцы (сборник). Воинствующий Израиль. Неделя у дагестанских евреев. 1880 (Илья Анисимов)

Василий Немирович-Данченко

Василий Иванович Немирович-Данченко (1844–1936) – русский писатель, путешественник и журналист, старший брат известного театрального деятеля Владимира Ивановича Немировича-Данченко.

С конца 1860-х годов начал печатать в «Отечественных записках», «Вестнике Европы» и других изданиях художественно-этнографические очерки, выходившие позднее отдельными изданиями («За Северным полярным кругом», «Беломоры и Соловки», «У океана», «Лапландия и лапландцы»). Отличался творческой плодовитостью. Автор большого количества очерков и описаний многочисленных путешествий – «Страна холода», «По Германии и Голландии», «Очерки Испании», «Земля Марии Пречистой», «Кама и Урал» и многие другие. За весь период творческой деятельности Василия Немировича-Данченко было опубликовано более 60 томов его произведений, а его кавказские очерки были отмечены даже графом Львом Толстым.

От автора

Неделя под южным солнцем, неделя постоянно сменяющихся, ярких впечатлений среди чудных горных пейзажей, нигде и никогда не повторяющихся.

В этой рамке – клочок семитского племени, давным-давно заброшенный в кавказскую глушь, в среду чуждых ему и даже враждебных народов. Уголок завесы приподнят над борьбою, продолжавшеюся тысячелетия. Видишь, как эти обломки воинствующего Израиля крепли и вырастали в смелых и сильных людей на земле, облитой кровью, на скалах, уходящих в поднебесье.

Тут же рядом – драма изгнания… Обманутые мусульмане горцы, возвращающиеся из негостеприимной Турции домой, чтобы умереть среди безлюдных и молчаливых развалин родного аула, если уже нельзя жить в этих полуразрушенных саклях, где теперь только горные орлы вьют свои гнезда.

Отчего наши евреи выродились, отчего русский Израиль развратился? Разве менее кровавая борьба досталась на долю его собратий, заброшенных в горы Дагестана, разве не столь же томительно было их прошлое, разве они не страдали, не плавали такими же горючими слезами?.. Древний еврей тут весь перед вами.

Я не хочу ни ненавидеть, ни защищать. Я говорю только о том, что видел, и затем ставлю вопросительный знак.

Пахнет с утра жасминами. Кажется, дышишь не воздухом, а ароматом горных цветов. Глаз устает следит за извивами ущелий, за гребнями гор, за их вершинами, то выступающими серебрёнными куполами на яркой синеве чистого неба, то пропадающими вдали, чтобы минуту спустя опять замерещиться едва различаемыми контурами.

Грохот ручьев справа и слева… Ручьи впереди, ручьи позади… Точно попал в заколдованное царство текучей воды. Поневоле забудешь и неудобный ночлег в горах, и недавнюю усталь, и неудачи на охоте за каменными баранами-турами.

Или во мне совершенно нет инстинктов охотника, или я просто еще не усвоил всей прелести этой беспощадной травли – не знаю. Только как в Лапландии мне жаль было бить диких оленей, так и здесь рука не подымалась целить в эти красивые силуэты гордых животных, словно наслаждающихся с высоты своих неприступных скал громадною панорамою долин и ущелий, раскидывающихся под ними внизу.

Говорят, что тур по ветру не подпустит к себе никакого охотника, говорят, что, застигнутый врасплох, он «головою вниз бросается в пропасть и, ударившись лбом о камень, становится на ноги», – не знаю. Охотники – лгуны по принципу, натуралисты имеют слабость верить им, ну и Господь с ними… Ведь рассказывал же мне мой милейший спутник, Аду-Ника-Магомед-оглы, что жил у них в ауле некто Ходжал-Махи, умевший привораживать туров. От одного взгляда этого дагестанского нимврода каменные бараны делались неподвижными и подставляли грудь под пулю его ружья. Да и ружье у него было тоже заколдованное. Оно само поворачивалось дулом в ту сторону, где находился тур. Ходжал-Махи только и делал, что спускал курок.

– Ну а теперь у вас таких охотников нет?

– Нет… как русские пришли, ни одного не осталось. Перевелись все. Теперь только Юнус-оглы и ходит на туров из нашего аула. Остальным и дела нет… Молодежь – та тоже портиться начинает… Недалеко время, когда горные орлы домашними курами станут, а мужи вместо женщин детей рожать начнут. А все урус!

И Магомед печально покачал головою.

– Прежде, – горячо заговорил он, – у нас судился народ по адату или шариату. Теперь русские своих судов понаделали… Тут недавно какое дело было. Мальчик Кур-бан-оглы застал мать свою в поле с Сулейманом, соседом ихним. Разумеется, не добрым делом занимались они. Ну а мальчик хорошей крови был, не стерпел бесчестия и убил Сулеймана кинжалом. Что бы ты думал, вместо того чтобы оправдать его, как было бы у нас прежде, русский суд запер его в тюрьму!

– А сколько лет убийце?

– Тринадцатый только. Совсем напрасно пострадал, бедный.

– Неужели же прежде у вас так бы и оставили это дело?

– Зачем так! Тоже совесть была! Родные Сулеймана стали бы мстить. Правильное дело было бы – кровь за кровь; молодежь смелость и удальство показать бы могла… А теперь? Прежде народ честь знал, за обиду кинжалом расправлялся. Мужи были, а теперь бабами стали. Чуть что – к начальству бегут. Какого еще позора ждать?

У нас здесь есть один такой, жену свою поймал в кунацкой с гостем. Что бы ты думал? – с ужасом обратился ко мне Магомед. – Убил он их? Нет. Жене развод дал и на обольстителя ее, собачий сын, пошел жаловаться в суд. Просто им жить не стоит нынче… Кто говорит, все мы в молодости на эти дела ходили. Кровь играет, поневоле к соседу залезет жену воровать. А только мы знали, что голову свою за это несем, знали, что если оплошаем, так и совсем домой не вернемся!

А ночь действительно выпала на нашу долю плохая.

Черною пастью лежала еще ввечеру перед нами пещера. Мы забрались туда часа на два, пока не взойдет луна. В потемках нечего было и думать пускаться на удачу. На первом же повороте тропинки и мы, и лошади свернули бы себе головы. Кое-как в глубине грота удалось развести костер. У входа темнела холодная мгла. Злобно шипя, колыхалось пламя, с тихим свистом пробегало оно вверх по ветвям сухого орешника, и когда между ними попадался корень, узловатый и толстый – снопы золотых искр падали на черные плиты. Вверху то клубился дым, то багровый отблеск играл на сталактитах.

Костер погас скоро, только, тускло отгорая, еще шипели смолистые сучья. Около пещеры фыркали лошади.

– Теперь пора! Поедем!

Мы встали и вышли.

Высоко горели звезды в ночных небесах, разливая серебряный свет. Из мрака выступали утесы; вон один прямо перед нами, точно матово-белая глыба. Внизу, объятая туманом, долина как пропасть легла. Только какой-то огонек на самом дне ее то вспыхнет, то замрет…

– Костер тоже, – пояснил Магомед. – Тоже луны ждут.

Вон бьется и плещет горное озеро, дробится в огнистые искры. Точно призраки, из расщелин ползет, растет и клубится мглистая тьма.

И вдруг… Точно багровым заревом разом облило застывшую в голубом блеске окрестность. Месяц показался за Шайтан-горою. Далеко впереди зазмеились извивы тропинки, массы гор определились. Где прежде был однообразный фон, теперь легли оттенки ущелий и выступов. За пропастью налево, на склоне горы, засверкало несколько огоньков. Это горный аул, еще незаснувший… Лунный блеск красным заревом лег на его плоских кровлях, обдал багровым отсветом круглую, суживающуюся кверху башню минарета. Новый поворот дороги – и опять перед нами пустынная местность.

И мы тронулись вперед… В убогих ущельях нас охватывала со всех сторон влажная тьма, теплым и несколько душным воздухом обдавало на скалистых гребнях. Приходилось лепиться почти по отвесным скалам, ползти вдоль пропасти, так что кони сплошь наседали на левые ноги, чуть дотрагиваясь до обрывистого края тропинки правыми.

Словно черные пятна на серых утесах выделялись гроты. Некоторые из них искусственные. Одни высечены троглодитами в незапамятную старь, другие – в позднейшие времена жителями окрестных аулов, спасавшимися сюда от набегов осетин валаджарских. Какую эффектную картину должны были представлять эти отвесные стены, когда временное население их пещер раскладывало по ночам огни, когда на высоте воздушной сверкали эти щели, как пламенные жерла, среди окружающего мрака и безмолвия, над обезлюдевшими аулами мирных долин. А на вершинах гор одни за другими вспыхивали зловещие костры, разнося далеко, за десятки верст, смутный слух об опасностях осетинского набега.

Встал и зашел месяц. Побледнели яркие звезды. Вершины заалели под зарею… А мы все еще были на конях.

Все доступное оку сверкало под заревыми лучами. На изломах утесов, в серебряном дожде небольших водопадов, в водах спокойного горного озера блистали эти лучи. Огнистая вершина Халта-горы казалась алтарем, а вокруг, как цари этого пустынного мира, сияли под зарею своими горящими венцами утесы и скалы в бесконечную даль уходившего нагорья. Огневыми морями раскинулись на нем ледники. А серые туманы под блеском весеннего дня еще клубились в глубоких долинах. Сквозь их разорванный покров кое-где зеленели сады. В одном месте над тучей, точно бирюзовая, голубела верхушка минарета, словно она плавала в волнах этой медленно зыблющейся мглы.

Прелестно начался этот веселый день, приветствуя нас, одиноких странников, запахом жасминов и веселым говором в алмазную пыль пробившихся ручьев.

Тут-то мой кунак и благоприятель Магомед пожаловался на растление современных нравов в Дагестане.

– Все-таки прежде хуже жилось, – рискнул заметить я.

– Почему хуже? – Магомед даже приостановился.

– Убийств было много.

– Может быть, ты и хороший человек, да урус. У вас у всех руки сильные, да души воробьиные. Разве подобает мужу крови бояться? Разве не весело, когда кругом звенят шашки и порохом пахнет? Эх, было время! Для храбрых людей не нужно было и повода, чтобы поработать кинжалом. Вот тут недалеко случай был: из-за плети триста человек зарезано.

– Это же как? – невольно удивился я.

– Э, а так, что прежде люди были, а не бабы. Сосед у соседа плеть взял, да забыл воротить ее. Хозяин обругал его, он схватился за кинжал. А в это время народ из мечети шел. Весь аул на две партии разделился. Одни пристали к хозяину плети, другие к его соседу, и пошла «веселая игра». Триста мертвых ввечеру и подобрали… Было время!..

Я невольно приостановил лошадь, чтобы на случай быть подалее от этого любителя «веселой игры»…

Магомед был человек совершенно искренний. Старик, некогда непримиримый враг русских, один из самых неукротимых узденей Хаджи-Мурата, а теперь старшина своего аула, он вырос при такой обстановке, где кровь не считалась ни во что, а жизнь человеческая ценилась дешевле цыпленка. Представьте себе худое и длинное лицо, с длинным, клювообразным носом. Седые космы усов и бороды совершенно скрывают рот, из-под далеко выдавшихся щетинистых бровей неотступно смотрят на вас грозные очи недавнего мюрида, сотни раз встречавшие смерть и наверное не опускавшиеся перед нею. Лоб и щеки в морщинах, и каждая врезана глубоко, точно острием кинжала. Сухая грудь, сухие, узловатые руки. На коне сидит – точно прирос к нему. Как будто в противоречие самому себе, тот же мюрид Магомед, повествующий о прелестях «веселой игры» и предпочитающий запах пороха и крови благоуханию жасминов, – страстный любитель котят. Даже смешно было видеть эту сумрачную, грозную фигуру, этого «трагического злодея», по-детски забавляющегося с котятами, которых он себе укладывал и за пазуху, и на шею. Того же Магомеда, несмотря на все его величие, ничуть не боялась аульная детвора. Все это голое, толстобрюхое, но неизменно выбритое потомство при каждой встрече с Магомедом непременно потребует от него сказки или лаблабов – местного лакомства. И трагический злодей возится с ними, как с котятами! Судите после того о человеке. Тот же Магомед, ради моего, например, спокойствия готов был сложить голову и искренно обиделся, когда я ему предложил вознаграждение. А кто я ему, спрашивается?

Магомед отличался мягкосердечием и в других случаях. Так, например, если по дороге ползет какой-нибудь жук, трагический злодей непременно объедет его, чтобы не раздавить копытами лошади. Если где-нибудь в проулочке аула воет паршивая, голодная собачонка, Магомед ее подымет, принесет домой и накормит. Тот же трагический злодей Магомед славится своею игрою на чунгуре (род балалайки со стальными струнами), на котором играют посредством гибкой корочки черешневого дерева. Магомед сочинял сантиментальные песенки и зачастую плакал под звуки своей чунгуры.

А еще про того же сердобольного Магомеда рассказывают, например, такой случай. Давно как-то случилось ему быть на одной сходке вне его аула. Несколько человек позволили себе подсмеяться над ним и между прочим намекнули на то, что жену его Айшу-Мамаат-Кизы видели как-то с его двоюродным братом в том же положении, в каком исторический рогоносец Менелай застал прекрасную Елену с Парисом. Магомед затаил злобу. Он на сходке никому не ответил ни слова, но, выехав из аула, притаился за первою попавшеюся по дороге скалою. Ждать пришлось ему недолго. Одного за другим он убил неосторожных шутников, вернувшись домой, зарезал Айшу и в ту же ночь покончил со своим легкомысленным кузеном. Десять лет после того он скитался по Вайтагу, взбирался и в елисуйское султанство, – скитался больше по обычаю, чем избегая мести родственников своих жертв. Наконец, во время замирения ему удалось покончить с «канны» и вернуться домой. Тем не менее понятно, что жизнь его висит на волоске. Старые обиды не забыты, и, хотя Магомед прочитал убитым молитву «фатиха» и уплатил их близким деньги, ему все-таки добром не кончить! Магомед был «тоувадакивти», то есть принял присягу не пить опьяняющих напитков.

Вот еще случай для характеристики Магомеда – трагического злодея.

К нему, как к аульному старшине, приехал «нукер» от окружного начальника для взыскания штрафных денег. Собрали наскоро всех властей, другого старшину Юсупа, аульного «крикуна» (глашатая) Мухаммеда. Явился и аульной писарь – тоже горец. При этом, как и следует властям, заспорили, откуда начинать, с южного или северного конца аула. Старики Магомед и Юсуп спорили истово, важно. Со стороны можно было подумать, что дело идет о судьбах целого населения, о чьей-нибудь жизни; наконец писарь решил перебрать горцев, подлежавших штрафу, с середины.

По узенькому переулочку, змеившемуся вокруг беспорядочно разбросанных саклей, сборщики поднялись к небольшой площадке, на которой, у самой мечети с круглым, суживающимся кверху минаретом, стояла жалкая, убогая сакля первого должника Курбан-оглы.

Самого его не было. Вышла жена его, голодная, истощенная женщина.

– С твоего мужа следует три рубля.

Та только широко раскрыла глаза:

– Спаси вас Аллах!.. Да у моего Курбан-оглы и денег таких никогда не было!.. За что?.. Что он сделал?

Мотивы своих решений окружные начальники не объявляют и оправданий никаких не принимают вовсе.

– Женщина, не говори лишнего!

– Да сжальтесь же над нами бедными, посмотрите, как мы живем.

Жили действительно ужасно. Сакля вся состояла из мазанного глиной плетневого короба. В одном отделении его стоял вол и корова, в другом жил несчастный Курбан-оглы. На его жене были лохмотья. Голый ребенок, какой-то жалкий, напуганный, словно дикий зверек выглядывал из-за дверей и поминутно прятался в душную тьму своего жилья.

– Что тут время терять! – вступился нукер. – Гоните корову. Коли через три дня не внесет штраф, продадим в городе.

Несчастная даже не протестовала. Она только опустила руки, как-то разом поникла и помертвела вся, точно все внутри у нее осело, упало. Пока голодную коровенку выгоняли из хлева, слезы медленно струились по этому закостеневшему лицу. Только когда корову выгнали, она разом рванулась к ней, схватила ее за шею и точно повисла на ней.

– Убить вы нас хотите? Что вон те малютки есть будут, они ведь только и живут молоком. Больше у нас ничего нет… Маце, Ахмед!

Из сакли робко показался мальчуган, за ним едва переступала на маленьких ножонках крошечная девочка.

– У нас корову отнять хотите… – рыдала мать. – За одно и их схороните, все равно с голоду умрут.

Магомед по привычке, совершенно бессознательно, достал из кармана лаблабы и протянул горсть мальчику. А на лице сохранялось все тоже начальственное выражение и сумрачные очи так же грозно смотрели из-под седых, нависших бровей.

– Вола можно взять! – заикнулся нукер.

– Вол не ее. Вол братнин! – заметил аульный крикун.

– Нехорошо! – вдруг вырвалось у Магомеда.

Все в изумлении оглянулись на него.

– Нехорошо! В самом деле умрут… Ишь какие маленькие.

И жилистая рука легла на голову крохотной девочки. Та даже присела от этой ласки.

– Нам рассуждать нельзя, – объяснял нукер, – мы посланы… велено…

– Что такое говорите вы там! – разгорячился Магомед. – Кто вас послал? Грабить хотите вы, что ли? У бедных детей кормилицу отнимаете. Что, они виноваты в том, что отец их Юсупу дерзость сказал? Виновата она, что ли?

И Магомед подхватил девочку, поднес ее к самому носу ни в чем не повинного и до сих пор молчавшего аульного крикуна-парня необычайно глупого вида. Букашка в сильных руках Магомеда раскричалась.

– Что же, ты за нее заплатишь, что ли? – насмешливо спросил нукер.

– И заплачу. Гони корову назад.

– Плати, если богат!

Но роли благодетельного провидения Магомед не мог выдержать до конца. Точно желая ослабить впечатление, он разорался на бедную женщину. Та, впрочем, обрадовалась и стала перед ним, опусти голову, но уже с просветлевшим лицом.

– Чего ты тут! – кричал Магомед. – Что ты за хозяйка… Дети голые… Не бьет тебя муж, верно! Ишь ты, тоже плакать умеет. Приведи детей вечером – платье им дам да хлеба велю своей Заза отсыпать вам!

И он опять заорал и затопал ногами.

Оказалось, что трагический злодей является постоянно плательщиком за свой обедневший аул. Все ему должны. Недостача хлеба, другая какая необходимость – сейчас к Магомеду, и он, сохраняя тоже суровое выражение лица, поможет в действительной нужде. Да не так поможет, как помогает, например, наш деревенский мироед, заставляя должника работать на себя, идти к себе в кабалу. Нет, Магомед именно давал так, чтобы правая рука не знала, что делает левая.

Вот вам и трагический злодей Магомед-оглы!

Горный пейзаж как-то разом померк. Стало все сумрачно, даже, пожалуй, грозно. Представьте себе гору, которая треснула пополам. Щель, со стороны незаметная, блестит как острие ножа, когда тропинка поворачивает прямо к ней. Это даже не коридор, а просто трещина.

– Неужели дорога туда идет?

– Кай-Булагская щель называется. Сказывают давно тому назад, когда еще по всему Дагестану и уруса не бывало, когда наши жили как горные орлы, на всей своей вольной воле, один богатырь проезжал здесь. Десять дней и десять ночей на коне оставался, устал страшно, а тут вдруг крутая гора перед ним.

Ему-то ничего, коня ему жаль стало. Вынул он шашку и рубанул; с тех пор и явилась щель эта. Теперь таких богатырей нет.

По мере приближения к трещине слышался грохот воды, точно сворачивавшей с места громадные скалы.

– Что там, поток?

– Хорошо, что дождя нет, а то не проехать бы.

– Почему?

– А по всей щели, точно облако, вспененная вода бежит. Вниз с откосов ручьи стекают, ну и вздуется, шалит.

Раз тут целый джамаат наш сбросило, ни один жив не вышел. На середине горы дождь их захватил, ну до выхода они и не успели добраться. Тела ужасно избило водой о скалы. Трудно узнать их было. Сюда вот, в эту долину, снесло. С тех пор так и называем мы ее «мертвой».

Прямо у входа в щель был духан. Плоская кровля его далеко выдавалась вперед, образуя открытую галерею. По столбикам, поддерживавшим выступ крыши, ползли вверх виноградные лозы, переплетаясь в тысячи причудливых арабесок. Сквозь эту зеленую сеть ничего не было видно, зато когда, сойдя с лошадей, мы вошли туда, каким чудным уголком показался нам этот жалкий дагестанский кабак! Сквозь виноградные сети солнце играло на стенах дома изумрудным блеском.

На полу, везде, куда ни уходил взгляд, колыхались и вздрагивали тени от этой поэтической арабески. Солнечные блики ложились и на наши лица, и на темный ковер, и на длинные цилиндрические подушки. Даже на бурдюках играло оно зеленоватым блеском. Не хотелось сдвинуться с места, – так хорошо и приятно казалось здесь. Тем более что вокруг духана ложилась сумрачная окрестность бесплодных гор и каменных скал.

– Чей это духан? Должно быть, какой-нибудь армянин выселился сюда из Темирхан-Шуры или Кизляра?

– Еврей держит… Горский еврей… Бениогу называется…

Я сейчас же вспомнил целый ряд интересных этнографических данных, приведенных тифлисским ученым Иудою Черным об этой оригинальной отрасли семитского племени, заброшенной на Кавказ еще во время первого существования храма Иерусалимского. Полагают, что это потомки евреев, выселенных сюда Салманасаром. Названный мною путешественник находил между ними имена, употреблявшиеся Израилем еще во время странствования в Аравийской пустыне, при судиях и царях, и не существующие уже у других евреев. Таковы, например, мужские: Мамра, Гамлиил, Аминодав, Нахшон, Эльдот – и женские: Авигаил, Тунамит, Иемима, Иоэл, Авишаги т. д.

Вообще, только в последнее время кавказские исследователи пришли к убеждению, что главный хребет, Карта-линия и Кахетия некогда, еще ранее Салманасара, были обитаемы каким-то семитским племенем, не оставившим по себе никаких памятников. В обычаях кавказских горцев до сих пор хранятся следы этих аборигенов. Следуя свидетельству Пфафа, по коренному осетинскому нраву брат еще недавно был обязан жениться на вдове умершего брата. Кроме законной жены, достаточные осетины держали наложниц, дети от которых назывались «кавдасардами», оттого что они рождались в яслях, – все это учреждения чисто семитские.

Наружность, жесты, говор осетин напоминают евреев, обряды погребения и жертвоприношений во многом сходились с древнееврейскими. У коренных осетин, по тому же указанию г. Пфафа, сын, как и у семитов, остается всю жизнь при отце и беспрекословно подчиняется как ему, так и всем старшим в роде. У осетин встречаются еврейские имена местностей. Что семиты были аборигенами Кавказа и поселились здесь ранее XV века до Р. X., доказывается тем, что племена горцев, смешавшиеся с ними и усвоившие себе их обычаи, вовсе не знают закона Моисеева. Против теории заселения древнего Кавказа евреями приводят обыкновенно неимение в существующих ныне языках местных племен еврейских слов. По кому неизвестно, что семиты, поселяясь в данной стране, тотчас же почти утрачивают свой народный язык, почему и «лингвистика к этнографии семитов трудно приложима». Ведь по исследованию того же Иуды Черного оказывается, что позднейшие, переселившиеся уже при Салманасаре сюда евреи утратили совершенно свой отечественный язык.

Еще во времена пребывания ев. Нины в городе Урбине, в Карталинии, она беседовала с местными евреями на их древнем языке. Точно так же она говорила и с мцхетскими семитами. Но во время персидского владычества в Закавказье здешние евреи усвоили себе древнеперсидский говор, называемый ими фарситским татским. В смешанном жаргоне горских евреев так мало древних отечественных слов, что, например, в отрывке, приводимом Иудою Черным, на шестнадцать строк их оказывается только два. Евреи, несмотря на последующее мусульманское владычество на Кавказе, остались и до сих пор верны древнеперсидскому языку, хотя во всем остальном, разумеется кроме религии, они совершенно отатарились. Даже самое имя хозяина духана, куда мы пристали, – Бениогу, дышало чем-то патриархальным, семито-арабским, и вовсе не напоминало нынешних Ицек и Срулей, так же как кавказские горные евреи вовсе не напоминают своих цивилизованных собратий в Европе, являясь племенем в высшей степени привлекательным…

Мы привольно расположились на тахте. Магомед без церемонии собрал несколько ковров, уложил их один на другой и пригласил меня улечься поудобнее. Сам он отправился поить лошадей. Солнце сквозь виноградные сети светило так ярко, откуда-то наносило такой нежный аромат незнакомых мне цветов, у самого уха так задорно и громко щебетали птицы, что я было стал забывать и оригинальное племя, среди которого находился, и исторические изыскания архивариусов науки. Благодатный весенний сон на воздухе уже смывал веки, здоровое спокойствие, полное лени и неги, охватывало меня всего, как вдруг я приподнялся от восторга и изумления.

Из дверей сакли вышла девушка, которую, право, можно было принять за фею. Будь здесь Гейне, попадись ему на глаза это очаровательное видение – мы имели бы прелестную горную легенду. Мне самому стало совестно, что я разинул рот перед красивой дикаркой. Представьте узкий овал лица, тонкого и изящного. Крупные черные глаза миндалинами смотрят на вас как-то робко и покорно. Это взгляд восточной женщины. Черные брови словно чуть-чуть наведены кисточкой – так правилен их изгиб; изящный носик с тонкими розовыми ноздрями, слегка раздувающимися даже и от обыкновенного дыхания, и маленький рот; несколько припухшие ярко-алые губки, верхняя чуть-чуть вздернута, не безобразно, а ровно настолько, чтобы показать мелкий жемчуг зубов. А волосы хоть и скрывал уродливый шелковый мешок позади, но пряди их выбивались над небольшим лбом и назойливыми, мелкими локонами обрамляли тонкие розовые, сквозившие уши. Распустите по матовой, страстной смуглине этого лица капли две-три крови, настолько, чтобы слегка окрасить лишь щеки, проведите по готовому очерку его также едва заметные голубые линии жилок – и вы поймете, как поражен я был в первую минуту.

Желтая шелковая рубаха с широкими рукавами, перехваченная в поясе, позволяла рассмотреть покатые плечи и талию стрекозы, разом почти переходившую в широкие, роскошные линии сильно развитых бедер. Узенькая, красивая кисть руки была так идеально хороша, что становилось поневоле досадно при виде голубых бородавок цвета выцветшей персидской бирюзы, которые, как перстни, сидели на длинных пальцах еврейки…

Она заговорила что-то гортанным, приятным голосом. Я, разумеется, покачал головою. Насмешливая улыбка на одно мгновение скользнула по ее лицу и пропала… И снова робко и покорно смотрят эти выразительные глаза.

Увы! Встреченная нами фея Кай-Булагского ущелья была первой и последней красавицей среди еврейского населения Дагестана. Может быть, другие мне не попадались, но по долгу добросовестного туриста я должен поведать, что все остальные дамы воинствующего Израиля были очень непривлекательны. Между ними, сверх того, попадаются настоящие, татуированные дикарки. И без того грубые лица еще разрисованы разными фигурами, линиями, кругами, треугольниками. Всего отвратительнее, когда эти знаки наведены ярко-красною краской – точно кровью расписаны. Мне привелось даже встретить старуху, не отказавшую себе в удовольствии провести по лицу несколько черных черточек, придававших ей, по ее разумению, особенное благородство и изящество. Щеголихи с крашеными бровями и волосами очень нередки. В последнее время, по персидскому обычаю, местные дамы в некоторым аулах наводят багровые колера на старательно отрощенные ногти – точно концы пальцев в крови вымочены. Все эти легкомысленные Евы в будни одеты очень скверно; не говоря о бедных, и богатые щеголяют лохмотьями… Сверх того, они весьма грязны. Англичанин, измерявший степень цивилизации количеством потребляемого данною страною мыла, пришел бы в ужас от горских евреев.

– Махлас, Махлас! – послышалось изнутри сакли.

Красавица опять заговорила что-то на своем гортанном языке, обращаясь к дверям, и прошла мимо меня, потупив глаза. Потом оказалось, что Махлас было ее имя. Выкрикивала его очень безобразная старушонка с слезившимися глазами, вся сморщенная, точно всю ее выжимали и свертывали, как свертывают и выжимают только что вымытое белье. Старуха что-то очень долго говорила мне на том же непонятном языке, я сочувственно кивал ей головою, ничего не понимая. По тому, что она взмахивала рукою на двор и произносила имя Бениогу, я догадался, что хозяина дома нет… Наконец выкрикивания старухи мне надоели, тем более что с каждым словом она подходила все ближе и ближе, обдавая меня обильным запахом чеснока. Надо было положить предел ее красноречию, и я вдруг с апломбом разразился столь же продолжительною речью на русском языке. Вежливость за вежливость. Старуха столь же внимательно выслушала меня до конца и не менее сочувственно покачивала головою.

– Шашлык?.. Гох шашлык? – задал я ей вопрос в заключение моей речи.

Она быстро забормотала что-то и опять стала выкрикивать:

– Махлас, Махлас!

Фея показалась, но с выражением большого неудовольствия. Я все-таки понял, что дело идет о заказанном мною шашлыке, и было успокоился, как вдруг старуха налетела на девушку и давай орать ей прямо в лицо. Та тоже не осталась в долгу. Брань посыпалась обоюдная. И та и другая отчаянно размахивали руками, то налетая, то расходясь. Замечательно, что, бранясь, они почему-то выгибались телом во все стороны. Гвалт был страшный. Наконец старуха схватилась за мешок, в который была упрятана коса красавицы, и, вопя, как зарезанная, кинулась из сакли, увлекая за собой не менее крикливую фею. Через минуту девушка вошла вся разгоревшаяся, меча молниями точно округлившихся глаз и не умолкая ни на одну минуту.

Я решился не обращать внимания на ее крики и вынул записную книжку, чтобы внести туда несколько заметок.

Только я взял карандаш в руки, девушка разом смолкла и с выражением крайнего любопытства уставилась на меня. Я стал писать – подошла, наклонилась. Верно, и этого ей мало показалось, просунула голову между моей головой и книжкой. Положение было не из завидных. Розовое сквозное ухо дразнило меня, а тут еще от головы пахнет какими-то цветами, раздражающе пахнет. Стал я ей показывать рисунки – уселась рядом, глаза так и разгораются. Бинокль увидела – показывает на него; дал я ей – возилась, возилась, чуть не заплакала, допытываясь, чему он служит. Я ей показал – захлопала в ладоши и захохотала. Потом пенсне с носу стащила, себе надела, да видно, глаза заболели, как-то особенно уморительно заморгала и кинула прочь….

– Урус якши! – повторяла она, бесцеремонно роясь в моей дорожной сумке. Добралась до какой-то фотографической карточки… вдруг отбросила ее прочь, точно та обожгла ей пальцы. На лице страх, и такой искренний, что я засмеялся опять. Обиженно заболтала что-то по-своему, но рыться все-таки не прекратила.

Конец ознакомительного фрагмента.