Вы здесь

Кавалерист-девица. II (Д. С. Дмитриев)

II

В городе Сарапуле в доме городничего, ротмистра Андрея Васильевича Дурова, день 17 сентября всегда справлялся торжественно. Это был день именин старшей дочери Дурова, Надежды.

Андрей Васильевич любил свою дочь и в день ее именин всегда устраивал праздник. Вся знать уездного городка Сарапула в этот день бывала в доме городничего.

В день своих именин некрасивая, но симпатичная Надя проснулась ранее обыкновенного, еще до зари. Она быстро оделась и задумчиво села у открытого окна, ожидая появления зари.

«Может быть, это будет последняя, которую я увижу в стране родной! Что ждет меня в бурном свете? Не понесется ли вслед за мною проклятие матери и горесть отца! Будут ли они живы? Дождутся ли успехов гигантского замысла моего? Ужасно, если смерть их отнимет у меня!»[1]

Такие мысли отуманивали голову молодой именинницы, которая задумала что-то необычайное, из ряда вон выходящее. Сердце сжималось у ней, и слезы заблистали на ее красивых черных ресницах.

Вот занялась заря и алым заревом своим осветила комнату молодой женщины. Надя в то время была уже замужем, хотя с мужем и не жила.

Большая сабля, подарок отца, висела около ее кровати. Надя сняла ее со стены, вынула из ножен, полюбовалась ее блестящим стальным клинком и задумчиво сказала:

– Эта сабля служила мне игрушкой, когда я была в младенческом возрасте, и моею утехой и упражнением в отроческие годы. А теперь сабля будет моей защитой и моей славой. Да-да! Я стану носить тебя с честью.

Она поцеловала клинок у сабли и повесила ее опять на стену.

– Надюша, не спишь? – тихо проговорила старая нянька Никитишна, просовывая свою седую голову в дверь.

– Входи, Никитишна, я не сплю.

– Да ты уж и одета. Ишь спозаранку-то поднялась! – прошамкала своим беззубым ртом старушка, любовно и ласково посматривая на Надежду Андреевну.

Никитишна поздравила именинницу.

– Прощай, няня, – печально проговорила Надежда Андреевна.

– Как – прощай? Разве ты куда едешь?..

– Еду.

– Куда же?

– Далеко, Никитишна, далеко.

– С кем едешь-то?

– Одна.

– С нами сила крестная!.. Да что ты, в уме ли? Хочешь ехать одна, да еще далеко? Возьми хоть меня.

– Нельзя, няня.

– Почему нельзя? Ведь тебе прислужница нужна – вот и возьми меня.

– Полно, няня, куда тебе, ты стара.

– Знамо, не молоденькая. Ты, Надюша, шутишь. Ну куда тебе ехать, да и зачем? У родимого батюшки тебе неплохо живется.

– Пошутила я, Никитишна, пошутила, – со вздохом проговорила молодая женщина и крепко поцеловала свою няньку.

– И напугала же меня ты, Надюшка. Ведь что придумала, право! А кататься нынче поедешь?

– Поеду.

– Верхом?

– Верхом, няня.

– Родись ты, Надюша, мальчишкой, из тебя бы вышел лихой вояка, право!

– Может, я и буду воякой.

– Ты будешь воякой? – удивилась Никитишна.

– Да.

– Ври больше! Разве девки али бабы воюют?

– Воюют, няня. Одна молодая девушка во Франции всей армией руководила. Геройством своим на весь свет прославилась.

– Неужли? Как ее звали-то?

– Жанной.

– Чай, ведь это было в старину.

– Да, давно.

– Ну, теперича таких девок или баб не сыщешь, чтобы солдатами командовали – они только и горазды мужьями командовать.

Разговор между Надеждой Андреевной и старухой-нянькой был прерван приходом Андрея Васильевича. Дуров очень любил и баловал свою дочь. Он подарил ей на именины триста рублей денег и гусарское седло. Именинница не так рада была деньгам, как седлу. Мать подарила Надежде Андреевне золотую цепочку.

Целый день в доме городничего были гости. Настал вечер, гости разъехались. Надя имела обыкновение каждый вечер, перед сном, заходить к матери прощаться. На этот раз она не могла сдержать свои чувства и со слезами стала целовать руки у матери.

Марфа Тимофеевна не любила Надю, однако ласки дочери тронули ее. Она перекрестила дочь, обняла и ласково сказала:

– Ты устала? Отдохни, бог с тобой…

«Слова эти, – пишет Н. А. Дурова, – весьма много значили для меня, никогда еще не слыхавшей ни одного ласкового слова от матери своей. Я приняла их за благословение, поцеловала в последний раз руку ее и ушла».

Андрей Васильевич после ужина, по обыкновению, зашел к дочери. Заметив, что она бледна, он участливо спросил:

– Да ты здорова ли?

– Здорова, совсем здорова, – ответила молодая девушка.

– Что же ты так бледна?

– Я немного устала.

– Так скорее ложись в постель. А чтобы тебе не мешать, я уйду.

– Нет-нет, папа… поговорить…

Слезы душили Надю, она дрожала от волнения.

– Да ты дрожишь, у тебя лихорадка! Ложись скорее в постель и укутайся одеялом. Прощай, спи спокойно.

Дуров встал, перекрестил дочь и поцеловал ее в лоб.

– Прощай, папа, милый, дорогой, прощай!

– Надя, ты прощаешься со мной, как будто мы расстаемся надолго.

– Кто знает, папа.

– Не говори пустяков, ложись лучше скорее спать.

Андрей Васильевич еще раз поцеловал дочь и вышел. Надя же стала на колени у того кресла, где он сидел, склонилась на него и дала волю слезам. Потом стала молиться; молилась молодая женщина долго и усердно.

Пробило одиннадцать часов, все в доме городничего улеглись спать, настала тишина.

Надя подошла к зеркалу и обрезала свои вьющиеся прекрасные волосы. Потом сбросила с себя платье и стала быстро переодеваться в казацкий мундир. Надев чекмень, она стянула свой стан черным шелковым кушаком. Затем надела высокую казацкую шапку. Далее, взяв узел со своей одеждой, она тихо вышла в сад, прошла в конюшню, оседлала своего Алкида, вывела его в заднюю калитку на улицу и привязала к дереву. Сама же она побежала к берегам Камы. Здесь, на берегу, положила свое платье и по узкой тропинке взошла на высокую гору.

Ночь была лунная и холодная.

Перед глазами молодой женщины расстилалось необозримое пространство. Вдали темной, непроницаемой стеной стояли огромные леса, виднелась зеркальная поверхность озера, а у подошвы горы спал город в полуночной тишине. Лунный свет играл и отражался на позлащенных главах церквей. Долго любовалась Надя этой чудной картиной.

Потом она спустилась с горы, вскочила на своего коня и вихрем понеслась по той дороге, по которой от города к Дону направился казацкий отряд.