Глава третья
В доме стояла тишина. Свечи потушены. Лакеи спали. Я скинул тулуп в прихожей и поднялся к себе. Усталость внезапно навалилась на плечи. Хотелось упасть в кровать, прямо не раздеваясь, и уснуть. Наверное, так бы и сделал, но вдруг заметил, как из щели под дверью кабинета пробивается желтая светлая полоска.
Я приоткрыл тяжелую дубовую створку. Папенька сидел за столом, точно так, же, как у себя в кабинете, в Петербурге. Вокруг стопки бумаг, перья, чернильницы. Он поднял глаза, увидел меня и резко встал.
– Слава богу! Куда ты пропал?
– Разве Зигфрид Карлович тебе не доложил?
– Доложил. На охоту, говорит, ушел. Ночью тебя нет. Я уже хотел всех на поиски поднять. Зигфрид успокоил, сказал, что ты со Степаном ушел и с каким-то бывалым охотником, который лес, как свою хату знает.
– Так и есть.
– Ну, и как охота? – Немного успокоился отец.
Я пожал плечами:
– Медведя-шатуна завалили.
– Медведя? – глаза у отца округлились от удивления – Шутишь?
– Нет, – просто ответил я, как будто медведя убить – обычное дело.
– А шкура где?
– Федор потом принесет.
– Какой Федор?
– Березкин, охотник здешний.
– А где же вы ночевали?
– В лесу. Да ты не беспокойся. Там у Федора сторожка есть.
Отец быстро подошел, взял меня за плечи и заглянул в лицо.
– Что-то я тебя совсем не узнаю. Случилось что?
– Да что со мной могло случиться? – через силу улыбнулся я. – Живой. Руки – вот. Ноги – целы. Устал немного.
–Ты как будто повзрослел сразу лет на пять. Нет, не внешне… Голос другой и манера речи совсем не мальчишеская.
– Папенька, это я, Александр, – натянуто рассмеялся. – Ну, о чем ты?
– Ох и ароматы от тебя идут, – усмехнулся отец и вновь сел за бумаги. – Костром пахнет, табаком… Курил что ли?
– Один раз затянуться попробовал. Думал, горло сгорит.
– Ну, да, ладно. Ступай, отдохни. Охотник.
Я взялся за ручку двери.
– Постой, – отец вновь внимательно оглядел меня. – Зигфрид сказал, что ты взял дорогое ружье. Обратно поставил?
– Нет. Я его отдал Федору, – честно признался я.
Отец не сразу понял, что я сказал.
– Как? Почему? Отдал попользоваться?
– Нет. Совсем отдал.
– Объясни, – потребовал родитель. – Ты знаешь, что оно делалось под заказ и стоит очень дорого.
– У Федора сломался затвор на старом ружье. Я ему отдал туляка. Он охотник и должен иметь исправное.
– Но, постой. Разве нельзя ему было дать какое-нибудь другое, попроще?
– Послушайте, папенька, – я подошел ближе. – Это ружье несколько лет пылилось в оружейной. Из него ни разу не стреляли. Поставь я его в шкаф, оно бы еще пылилось до скончания века. Ни я, ни вы, никто другой охоту не жалует. Федор же не просто развлекается – это его ремесло. Мало того, он деревню охраняет. Вот нынче медведь-шатун по лесу шлялся. А если бы к людям вышел? Беды не миновать. Завтра волки в окрестности объявятся, а мужики все на дальней делянке лес валят. Вся надежда на Федора, а у него хорошего ружья нет.
Я говорил спокойно, но твердо, как раньше не говорил никогда. Да будь я неделю назад, да даже вчера уличен в неправедном поступке, стоял бы с опущенными глазами, сопел и оправдывался. Но теперь я был уверен в своей правоте. Отец глядел на меня с открытым ртом. В руке он держал перо, с кончика сорвалась капля и испачкала какие-то важные бумаги. Он поздно это заметил, стал искать промокашку.
– Не понимаю, почему ты не хочешь идти в дипломатический корпус? – сказал он, стараясь вывести кляксу. – У тебя явный талант убеждать.
Я ничего не ответил. Вышел из кабинета и остановился в нерешительности. Что-то спать расхотелось. И душно было в доме. Истопник явно перестарался. Я спустился вниз. Буфетчик проснулся и звенел посудой в столовой.
– Изволите что-нибудь подать? – спросил он.
– Сварите, пожалуйста, кофе, – попросил я и направился к выходу.
На дворе хорошо. Светлело. Мороз бодрил и пробирал до костей.
– Барин, тулупчик накинули бы. Простудитесь. – Мимо проходил Степан, неся на плече попоны. Он сбросил их на снег, и вынул из кармана трубку, намереваясь закурить.
– А ты чего не спишь? Не устал разве? – удивился я.
–Тю, – сплюнул он. – С чего уставать. По лесу прогулялись, да я в сторожке выспался. Мне ж не привыкать. Вот, сейчас покурю и делами займусь…
– Степан, расчади и мне, – попросил я.
– Пожалуйте.
Я протянул ему генеральскую трубку, которую теперь вечно таскал с собой. Он набил ее табачком. По-солдатски присыпал сверху порохом, чиркнул кремнем.
Я затянулся едким дымом, еле сдерживая кашель. Рот заполнила горечь.
– И все же, наденьте тулупчик, – посоветовал Степан, поднял попоны и зашагал к конюшне.
Я не чувствовал холода. Стоял, широко расставив ноги, и попыхивал трубкой, представляя себя адмиралом на палубе фрегата. Но моря не было. Перед глазами унылый зимний пейзаж: серое небо без намека на солнышко, заснеженная деревня. А дальше черный лес.
Вдруг пришла мысль: а вот, если бы я был помещиком? Жил бы в этой усадьбе. Летом пил чай с вареньем на веранде, долгими зимними вечерами читал в мягком кресле у камина. Осенью на охоту с псарней выезжал. Ездил бы на собрание местного дворянства и, возможно, стал председателем этого собрания. Заботился о крестьянах, и наблюдал за перестройкой дома. Жена была бы какая-нибудь веснушчатая дочка соседа, обязательно красивая и пухленькая, а как же иначе? Детей штук шесть-семь. Псарню бы держал из породистых борзых. Иногда, раз в три года совершал бы вояж в Европу на воды… Есть, наверное, в этом какая-то прелесть… Но откуда-то из глубины души поднялся протест. Да как я могу предать мечту? А как же море, как же вой ветра в парусах, дальние страны?.. Нет! Я отогнал от себя видения спокойной сельской жизни. Ни за какие коврижки!
Вдруг заметил на дороге черные точки. Они быстро приближались и вскоре превратились во всадников на сильных выхоленных англизированных лошадях. Конные въехали в ворота. По выправке – военные. Первый всадник, в длинном плаще, подбитом мехом. На голове лисий треух. Сидит гордо. Взгляд внимательный. Точно – офицер. И второй за ним такой же. Двое отставших в форме рядовых уланов, денщики, наверное. Офицер подъехал вплотную ко мне, с удивлением осмотрел с ног до головы, усмехнулся сквозь закрученные усы, увидев трубку. Как-то лихо соскочил с коня. Не как все нормальные люди сходят, перенося ногу сзади, а наоборот, перекинув ее спереди, чуть ли не через голову животного. Он оказался передо мной. Невысокий, крепкий, с гордым взглядом. Спросил добродушным хрипловатым голосом:
– С кем имею честь?
– Александр Очаров, – растерянно представился я.
Он как-то сразу расцвел: темно-карие глаза засияли, полные губы под закрученными усами разъехались в улыбке.
– Племянник! Вот это – да! Дай-ка разгляжу тебя получше! – Он схватил меня за плечи. – Орел! Прошу прощения, – вдруг вспомнил он, что еще не представился. – Поручик Литовского полка, Василий Очаров. Ну, что вытаращился?
– А я вас представлял другим, – ляпнул я.
– Каким? Старым, седым, хмурым? – рассмеялся он. – Я только из полка. Пришло письмо: с батюшкой плохо. Вот, сразу на коня, и сюда. Непогода еще застала. Пришлось в Новгороде пережидать. Как батюшка? Поправляется?
– Какой? – глупо спросил я. – Мой?
– Да нет же, Петр Васильевич.
– Так…, – я растерянно раскрыл рот.
– Что?
– Позавчера схоронили…
До него не сразу дошли мои слова. С лица медленно сошла приветливая улыбка. Он побледнел, оттолкнул меня и бросился к крыльцу. В это время буфетчик выходил с подносом, на котором дымился кофе. Поднос, кофе и сам буфетчик отлетели в сторону. Дверь с силой хлопнула.
– Да. Отца он очень любил. Удар для него, – сказал второй офицер, слезая с коня. – Имею честь представиться, поручик Назимов из Литовского уланского.
– Очаров, – пожал я его тонкую, но крепкую руку. – Так, пойдемте в дом, – предложил я.
– Извините, вот так с кофеём получилось, – развел руками буфетчик, собирая осколки чашки. – Я сейчас свежий сварю.
– Оставьте, – попросил я. – Надо путников накормить.
– Все будет исполнено, – пообещал буфетчик.
Оставив гостя в столовой перед тарелкой с холодной телятиной и бутылкой красного вина, я накинул тулуп и прошел уснувшим садом к семейному склепу. Там нашел моего только что приобретенного дядьку. Он откровенно рыдал, сидя на каменной скамье. Отец стоял рядом и утешал его. Тут же тетка Мария лила слезы, уткнувшись лицом в широкое плечо отца.
Сообразив, что мое присутствие лишнее, я отправился обратно в дом.
– Выпей со мной вина, – предложил гость, уплетая квашеную капусту с луком.
– Мне отец не дозволяет.
– Как? – удивился он, вытирая салфеткой свои пышные усы. – Я уж в пятнадцать шампанское изведал.
– А мне еще четырнадцати не исполнилось. Вот, только через месяц.
– Да, ты, брат, выглядишь старше, – удивился он.
– Это со вчерашнего дня только.
– А что, Василий? – осторожно спросил он.
Я развел руками.
***
Весь день прошел как-то бестолково. Назимов, утомленный дорогой, отправился в отведенную ему комнату, и вскоре оттуда донесся грозный храп. Я поднялся к себе, скинул сапоги, плюхнулся в кровать, не раздеваясь, и проспал чуть ли не до ужина. Поднялся ближе к сумеркам с тяжелой головой.
Степан нашел в сарае старые салазки. До темноты катал Оленьку по саду. Взял с собой Машеньку (кузины ей надоели до чертиков своей угрюмостью). Взял с условием, что она не будет задавать глупых вопросов. Не тут-то было! Пока я спал, она уже допросила Степана, и тот ей расписал наш героический поход на медведя. И в течение всей прогулки: «Сашенька, ну расскажи! Сашенька, а тебе было страшно? Ой, я бы в обморок упала! А что, волки были настоящие? А тебя не укусили?» …
После ужина долго сидел в библиотеке, листал книги. У деда их скопилось великое множество. Нашел томик, недавно привезенный из Парижа, «Сказки матушки Гусыни» Шарля Перро. Позвал Машу. По очереди читали на французском, пока сестра не начала зевать. Пришла мама и забрала Машу.
Ближе к полуночи я отложил книгу и отправился к себе в спальню. Огромная полупустая комната с такой же огромной кроватью казалась неуютной. Два окна занавешены плотными бархатными шторами. Тяжелый шкаф напоминал располневшего гренадера. И комод такой же массивный и старый. Два стула с выцветшей обивкой и кривыми ножками, небольшой дубовый стол с бюро.
Лакей принес широкую, гладко оструганную доску в человеческий рост.
– Что это? – спросил я.
– Грелка, – ответил он. – Доску специально ставлю у печи. Сейчас я ее положу в постель, и пока вы будете готовиться ко сну, она нагреет перину.
– Не надо, – возмутился я. – Что еще за выдумки – постель греть?
– Но эту спальню давно не топили.
– А что здесь раньше было?
– Спальня вашего папеньки. Все детство его здесь прошло. Вот уж лет пятнадцать в ней никто не жил.
Да, подумал я, бедный папенька в такой огромной, неуютной спальне ночевал. Мне-то жутко, а он вообще маленьким был. Но, наверное, люди привыкают к месту.
– Не надо греть постель. Я не боюсь холода.
Лакей унес доску. Но когда меня обволокла ледяная перина, я пожалел, что отказался от грелки. Поглядел на изразцовую печь. Из щели в заслонке пробивались ярки отблески пламени, но толку никакого. Когда эта печь прогреется да такую большую комнату натопит? Да бог с ним. Глаза не закрывались, видать выспался за день. Как-то жутко было одному лежать в огромной холодной спальне. Казалось, как будто меня заперли где-нибудь в амбаре или в церковном подвале. Сейчас придут призраки и будут надо мной потешаться. Сразу вспомнились все детские страшилки про ведьм, чертей, покойников…
Я вздрогнул, когда услышал звук скребущих когтей. Это еще что? Дверь с противным скрипом приоткрылась, и кто-то вошел. Что я только не передумал. Вдруг кровать колыхнулась под чьей-то тяжестью. Я едва не вскрикнул от страха. Послышалось довольное урчание. Фух! Надо же было так напугать! Огромный рыжий кот прошелся прямо по мне, нагло обнюхал лицо и принялся тереться пушистой головой о мой лоб. От него несносно пахло грибами и соленой рыбой. Пришлось высунуть руку и погладить его. Он тут же успокоился, улегся рядом с подушкой.
Из открытой двери сквозило, прямо в ухо. Пришлось встать. Пятки обжог о холодный пол. Затворил дверь. Вновь улегся. Вроде сон накатывал. Тело становилось невесомым. Грезы мешались с реальностью… Опять кто-то настойчиво скреб дверь, да еще поскуливал. Ох уж эти призраки! Вылез из-под одеяла, взял со стола тяжелый бронзовый канделябр. Сейчас огрею этого призрака по башке. Рванул дверь на себя. Борзая, чуть не сбив меня с ног, ринулась в комнату. Кот вскочил, выгнул спину, злобно зашипел. А собака юркнула под кровать и затаилась.
Ну и ночка! Надежно закрыл дверь. Больше не буду никому открывать: ни собакам, ни кошкам, ни чертям… Но я поймал себя на мысли, что ужасно рад: теперь мне не придется одному спать в этом жутком месте: все же животина рядом. Кот вылизывался и зевал, источая изо рта жуткую вонь. Собака чесалась и ворочалась подо мной. Я уже почти заснул, как борзая вылезла из-под кровати и попыталась забраться ко мне на перину. Кот тут же кинулся защищать свою территорию. Завязался бой прямо перед моим носом с рычанием, шипением… Наконец собака отступила. Обиженная подошла к окну и рванула зубами штору. Гардина с грохотом обрушилась. Собака принялась крутиться на месте, потом грохнулась на поваленные шторы с тяжелым вздохом и притихла. Кот с важным видом победителя улегся на подушку, чуть не спихнув мою голову.
Я с блаженством почувствовал, как проваливаюсь в дремоту.
***
Утром проснулся рано. За окном висела луна над черным лесом. Задремать вновь никак не получалось. Печник еще не растопил камины, и щеки мои покрылись мурашками.
Осторожно вошел старый лакей со свечей. Принес мне чистую рубаху и чулки. Увидев сорванную гардину и собаку, мирно спавшую на дорогих бархатных шторах, он горестно воскликнул:
– Матильда, как ты посмела? Что же ты натворила!
Псина недовольно зарычала, поднялась и не спеша, вышла из комнаты.
– Что это за собака? – спросил я.
– Любимая гончая покойного барина, – объяснил лакей. – С ней на зайцев ходили. Шустрая, никогда добычу не упустит. Петр Васильевич любил ее сильно, позволял у себя в кабинете спать. Не стало барина, – прослезился он, – и сука его любимая тоскует. Вон, что творит. Надо же, шторы оборвала, – и добавил. – Вы отдыхайте, барин. Еще рано. Утренний сон – самый нежный.
Он заметил кота.
– И этот разбойник здесь! Маркиз, ты как посмел сюда пробраться? Да еще на подушке развалился. Не стыдно ли? Это тоже кот Петра Васильевича. Всегда в его кабинете ошивался. Странно, что это они сегодня ночью к вам пришли?
– Не знаю, – пожал я плечами.
Я собрал волю в кулак и выскочил из-под одеяла. Быстренько натянул холодную одежду и побежал на кухню, откуда тянуло свежей колбасой и специями. Печь пылала. Котел кипел, источая мясной аромат. Перед кухней в коридорчике сидел Степан и с выражением философа попыхивал трубочкой.
– Барин, Александр Андреевич, вы чего в такую рань? – удивился он, встал, накинул мне на плечи серый колючий плед. – Кофею али чаю искушать изволите?
– Чаю бы, – попросил я.
– Эй, Семен! – окликнул он буфетчика, суетящегося перед котлом. – Чаю сооруди, да варенье клубничное посмотри, и не прошлогоднее. Хлеба свежего с маслом… Давай, живее, – обернулся ко мне. – Может, колбаски желаете. Вон, наварили сколько.
– Нет, спасибо, я только чаю, согреться.
– Сейчас Семен все сделает, а я пойду корму задам коням.
– Я с тобой, – мне вдруг захотелось еще раз взглянуть на Грома. Удивительный конь. Я до сих пор помнил его гладкую упругую шею, стремительный легкий шаг, силу, которая исходила от гибкого тела…
В конюшне остро пахло мочой.
– Ох, и надули за ночь, – покачал головой Степан. – Надо конюхов кликать, чтобы убрали, да свежее сено постелили.
– Ты иди, зови, а я здесь постою.
Гром доверчиво потянулся ко мне. Я угостил его припасенной краюхой с солью. Что за конь красивый! Глаза большие, темные. Реснички длинные. А зубы какие белые!
– Нравится? – В дверях стоял Василий. На нем была простая домашняя одежда. Какой-то старый халат, под халатом белая рубаха с косым воротом, шаровары, подобно турецким, короткие сапожки. Глаза опухшие. Наверное, всю ночь не спал. Выглядел усталым, но походил на человека, который, наконец, пересилил горе, свалившееся на него внезапно, и теперь готов жить дальше. Смирился.
– Еще бы! – ответил я. – Все бы отдал за такого коня.
– Да, у настоящего мужчины три соблазнителя: слава, женщины и лошади.
– Наверное, – я пожал плечами. – В этом еще не разбираюсь.
– Ничего. Всему свое время, – горько усмехнулся Василий.
– Почему вы не возьмете его с собой? На таком коне, да в строю, да на параде…
– Хотел взять… Жалко… Под военным седлом кони долго не живут. Хотя, и здесь ему не место… Эх, думаю, выйду в отставку, да займусь разведением коней, – он вновь невесело усмехнулся.
– Так, когда выйдете в отставку, Гром уже состарится. Ему сейчас волю надо, – не согласился я.
Василий подошел ближе. Погладил коня по морде.
– Ну, как живется тебе, Гром? Понимаю тебя, Сашка, – хлопнул он меня по плечу. – Хотел бы такого рысака?
– Конечно. Кто бы не хотел?
– Не могу, – после паузы раздумий ответил дядька. – Вот, как нож в сердце, – не отдам. Прости. Все, что хочешь – проси – не жалко для племянника, но не Грома.
– Ничего. Я понимаю. Да и куда мне его в Петербург? У нас во дворе конюшня – кое-как две клячи помещаются.
Я говорил с улыбкой, а душа так и ныла: – эх, такого бы коня, да по проспекту Невскому промчаться! Все бы ваньки кляч своих заворачивали, уступая дорогу. Дамы бы шеи ломали, следя за удалым всадником, а статные господа скрипели зубами от зависти…
***
Отец позвал меня к себе. Только я потянулся к дверной ручке, как из кабинета выбежала заплаканная тетка Мария. Она промчалась мимо, вытирая кружевным батистовым платочком покрасневшие глаза, и даже не ответила на мое приветствие. Отец задумчиво прохаживался вдоль массивных книжных шкафов. Увидев меня, попросил плотнее прикрыть дверь.
– Мне надо с тобой посоветоваться по важному делу, – сказал он, не гладя в мою сторону.
Советоваться со мной, да еще по важному делу? Я был весьма удивлен. Отец всегда считал меня оболтусом, отчитывал даже за малейшую шалость, а тут вдруг вызвал на совет.
– Отчего же со мной? Отчего же маменьку не позвать? – недоумевал я.
– С ней я уже разговаривал. Но так как ты наш старший сын, твое слово решает многое.
Что за подвох?
– Ты считаешь меня взрослым? – осторожно спросил я.
– Да, – отец шагнул в мою сторону и посмотрел прямо в глаза. – Скоро тебе четырнадцать, и пора стать полноценным членом семьи: ответственно выполнять поручения и блюсти честь. Или я не прав? Ты чувствуешь, что еще не созрел?
Я не знал, что ответить.
– Простите папенька, я немного растерян. Как-то ваше предложение прозвучало неожиданно для меня.
– Перейдем к делу. – Он решительно двинулся к столу и поднял с него гербовую бумагу, исписанную убористым подчерком. – Вчера приезжал нотариус из Пскова, вскрыл завещание покойного графа. Воля Петра Васильевича весьма необычная. Теперь все имения, а также дом и лесопильная мануфактура переходит в мое распоряжение.
– Тебе? – не сразу понял я. – Почему тебе? А графине Марии, а графу Василию?
– Ничего, – отрицательно покачал он головой. – Я должен назначить им содержание и, конечно так и сделаю… Не правда ли, странное завещание? – он передернул плечами. – Меня отец… твой дед… отдалил и не желал видеть, не общался более четырнадцати лет…Боже! Целых четырнадцать лет!.. вдруг делает наследником всего капитала, а любимым детям не оставляет ничего.
– Графиня Мария плакала по этому поводу?
Отец задумчиво окинул взглядом шкафы, произнес:
– Случаются в жизни нелепые ситуации. Да, старик, царство ему небесное, начудил.
– Ничего странного, – рассудил я, вдруг поняв замысел деда. Удивился: и чего папенька не понимает? Ведь все так просто. – Если ты всего достиг сам, то и имение сохранишь. Поэтому отец тебе доверил управлять после себя.
– Возможно, ты прав. У меня тоже возникали такие мысли, – он задумался. – Ну, что, Мария? Она и ездить сюда не будет из Москвы. А за мануфактурой пригляд нужен. Муж ее Преображенов, это между нами, – он прижал указательный палец к губам, – картами частенько балуется. Вот как продуется, так и от имения ничего не останется. Василий? Ну что с бравого улана возьмешь? Какой из него управляющий?
– Папенька, – укоризненно покачал я головой.
– Согласен, не хорошо так о родне говорить. Но я-то его знаю с детства.
По правде, я с первого взгляда понял, что семейство Преображеновых в долгах. Уж больно выцветшее платье на тетке Марии, уж больно облезлый бобровый воротник на пальто дядюшки. Да и кузины одеты неопрятно. Гувернантки хорошей у них нет – видно сразу. О Василии я ничего не мог сказать. Однако всем известно, как живут кавалергарды: есть деньги – гуляют, нет денег – песни поют.
– И в данный момент передо мной встает выбор, – продолжал между тем отец: – остаться здесь или отправляться в Петербург?
– Как это – остаться? – не понял я. Что он такое придумывает? – Здесь? В лесу?
– В имении, – поправил он меня. Подвел к окну, отдернул штору, показывая тоскливый зимний пейзаж. – Посмотри, какая красота! Знаешь, как в Крещенках здорово летом? Солнце, травы кругом, охота…
Я почувствовал фальшь в его голосе, едва уловимую.
– А зимой? А осенью? Да ты и сам не горишь желанием остаться. Как же служба? Ты же заскучаешь по комитету, по товарищам…
– Служба… Служба… Ну что со службой? – забубнил зло он и принялся ходить по кабинету, заложив руки за спину. – Уйду в отставку. Зато маменька любит тишину и уют. Сестрам твоим здесь понравится.
Вот этого я от него не ожидал. Я взглянул на его безупречное жабо, отглаженный идеально камзол с двумя рядами золотых форменных пуговиц, панталоны чиновничьего мышиного цвета, чулки без пятнышка, английские башмаки с пряжками… Какой из него помещик? Да он без бумаг и дня не проживет. Вечно гордился своими точными расчётами, пропадал целыми сутками на строительстве, светился от счастья, когда какой-нибудь дом или просто пристройку сдавали с его участием, а тут, вдруг – тишина, уют понадобились. Бобровую шапку напялит, валенки, шубу до пят – вот чучело будет… Не верю я ему! Первый раз в жизни – не верю.
– Я должен поступить в морской корпус, – четко ответил я. – И вам, папенька не к лицу бросать службу. Долг каждого дворянина – служить России.
– Да что ты понимаешь в этом? – попробовал он меня образумить.
– Вы сами спросили у меня совета, я вам выдаю свои суждения. И сестрам я не желаю участи вырастить провинциальными барышнями, коих называют у нас деревенскими дурочками.
– Откуда ты набрался такого? – возмутился он, гневно выпячивая грудь.
– Вы прекрасно знаете, папенька, что это именно так.
– Ну, так что, бросать имение на управляющего?
– По моему мнению, Зигфрид Карлович достойный человек. Его даже Степан уважает.
– Степан у тебя – мерило всего, – распалился он.
– Не всего, – возразил я. – Но людей прекрасно видит.
– Спасибо за совет. Можешь идти, – бросил отец и отвернулся к окну.
Он сделал вид, что рассердился, но я-то услышал его вздох облегчения.
***
Вечером родственники собрались в столовой зале. Граф Преображенов презрительно поглядывал на всех, как бы говоря: и чего я тут к вам перся из Москвы? Сидел бы сейчас с друзьями в клубе, играл в карты, пил шампанское. Его жена, моя тетка Мария, походила на обиженного ребенка, часто сморкалась в кружевной платок и терла, без того, красные, заплаканные глаза. Дядьке Василию как будто было все равно. Он отречено глядел куда-то в темнеющий вечер за окном. Думал о своем. Явился он, на этот раз, в строгом мундире улана, намекая, что готов немедля отправиться в войска. Колет темно-синий с красной грудью, рейтузы с красными лампасами, высокие сапоги, начищены до блеска. Даже нацепил блестящие шпоры. Еще были дальние родственники, имена и звания которых я толком не запомнил. Они прибыли в надежде получить хоть какие-нибудь крохи из наследства.
Отец долго читал составленную им накануне декларацию: кому чего и сколько. Тетка Мария залилась радостными слезами, когда отец объявил, что отдает ей в управление какое-то подмосковное имение с тремя сотнями душ крепостных, купленное покойным графом недавно. Даже Преображенов вдруг потеплел лицом и засверкал глазками. Василию назначено жалование в тысячу рублей годовых, а после отставки передавалось имение Крещенки. Но Василий не проявил никакого интереса к услышанному. Когда, после собрания, отец у него спросил, чем же он недоволен? Может сумма жалования маленькая? Василий вздохнул и ответил:
– Нет, брат. Ты поступил по справедливости. Да на кой мне эта усадьба? Эх, как я теперь без отца?
Тогда я не мог понять, как сильно он любил старика. Вот, у меня есть отец. Наверное, я его тоже люблю. Никогда не задумывался над этим. А если бы с ним что-то случилось? Нет! Даже думать о таком не хотелось!
После долгих прощаний с родственниками, их отъезда, отец, к радости сестер и меня, объявил, что мы отправляемся в Петербург, а за имением будет следить управляющий.
– Прощай, брат, – обнял меня Василий. – Очень рад обрести племянника. Как станешь капитаном какого-нибудь фрегата, возьми меня с собой хоть в одно плаванье. Я в море ни разу не был.
– Когда это будет? – усмехнулся я.
Товарищ его уже сидел в седле. Ординарцы в сторонке готовились к выезду
– Надо же, приеду в полк, расскажу: пять племянниц – беда! – весело крикнул он Назимову. – Но зато есть племянник – орел! Высокий, вихрастый. Эх, как же ты на деда похож, – с грустью обернулся он ко мне.
– Я?
– Где-то в кладовых портрет его есть, он в юности – ну, вылитый ты, – Василий отвернулся и украдкой смахнул слезу.
Степан вывел ему оседланного Грома. До чего же здорово конь смотрелся под синим уланским чепраком, с перетянутыми бабками, расчёсанной гривой.
– Все же берете в войска? – с сожалением спросил я.
– Беру. Ты же сам меня убеждал: застоялся он здесь. Я тебе и поверил. Ну, еще раз – прощай. Даст бог – свидимся.
Он лихо запрыгнул в седло, поправил плащ, подбитый мехом. Нахлобучил на голову лисий треух.
– Дядя Василий, – выбежала Маша, путаясь в длинной заячьей шубке. – Погодите. Я вам платок вышила.
Она протянула ему кружевной платочек.
Василий засмеялся, нагнулся. Подхватил Машу и усадил перед собой на коня:
– Дурешка моя маленькая. Да меня же в полку засмеют, если увидят женский платочек.
– Неправда, – мотнула головой Маша. – Вы скажите, что племянница подарила.
– Спасибо, Машенька, – Он осторожно поставил ее обратно на землю, а платок спрятал под колетом на груди. Обернулся к товарищу: – Ты свидетель: платок Машенькин.
– Клянусь честью, – козырнул Назимов, чуть не скинув высокую конфедератку.
Всадники умчались. Я еще различал их до деревеньки, но когда они въехали в лес, то совсем пропали. Надо же, а у меня славный дядька, улан. Наверное, скоро генералом будет… А может – не скоро. Но все равно – здорово иметь дядьку – бравого кавалергарда. Вот так, спросит кто-нибудь: – А есть у тебя в роду служивые? А как же, – отвечу я небрежно. – В Литовском уланском.
***
Отец оживленно командовал дворовым, укладывавшим сундуки на задок саней. У него был вид человека, спихнувшего с себя непосильную ношу. Маменька суетилась, прося покрепче вязать поклажу. Маша помогала маленькой Оленьке застегивать шубку.
– Александр, ты еще не собран? – погрозил мне отец. – Давай скорее. Через полчаса отправляемся. В санях поедешь или верхом?
– Верхом? – не понял я. – Вы решили взять еще лошадей?
– Ах, ты же ничего не знаешь. – Он обнял меня за плечо и тихо стал говорить: – Мы с матерью посоветовались… У нас теперь будет доход с имения, да с мануфактуры. Вот, решили снять дом побольше. Ну, а к дому нужен выезд. У нас теперь будет свой выезд…
– Свой? Здорово! – обрадовался я, но тут же спросил: – А кто будет конюхом?
– Найдем конюха. Экая проблема!
– Папенька, давайте Степана возьмем, – тут же нашелся я. – Лучше него никто не справится. Да и человек он – ладный.
– Степана? – отец призадумался. – Пожалуй, ты прав. Но если Зигфрид Карлович приболеет, кто за имением следить будет?
Я недослушал и побежал на конюшню. Как раз, Заречный выводил двух поджарых коней для нашего выезда.
– Степан! – накинулся я на него
– Что случилось, барин? – испугано воскликнул он.
– Степан, ты останешься с нами в Петербурге.
– Фу, ты… Барин, да что я там забыл? – усмехнулся Степан.
– Ну, как же. У нас теперь будет другой дом и выезд…
– Это ж мне бороду надо будет стричь, да ливрею носить, – недовольно покачал он головой.
– Степан, ну, пожалуйста, – взмолился я.
– Как скажете, – улыбнулся он, – Коль табачок найдется добрый…
– Да найдется, найдется, – успокоил я его.
– Это кому? – спрашивал у кого-то отец.
– Так, благодетелю моему, Александру. Шубейку справить, али коврик сделать.
Мы со Степаном обернулись. Федор с туляком за спиной показывал отцу выделанную и уже почищенную медвежью шкуру.
– Я ее отваром дубовым вывел, да щелоком потом – не пахнет.
– Ну, спасибо, – нехотя согласился отец.
– Спасибо, Федор, – крикнул я, вскакивая в седло.
– Это вам, – громаднющее. Я теперь с таким ружжом столько добуду, столько…
Сани тронулись. Степан на облучке посвистывал, подгоняя тройку. Я скакал рядом, ведя на поводу еще одну лошадь. На минуту придержал коня, обернулся, посмотрел на пригорок, где оставалась большая, красивая, но какая-то неуютная усадьба. Дворовые столпились на крыльце, провожая нас. Горбатая сука Матильда мчалась вслед. Но, добежав до ворот, борзая остановилась, словно наткнулась на преграду, жалобно залаяла, переходя на вой. В окне, там, где была моя спальня, сидел грустный рыжий Маркиз.
Нет, это не мой мир. Я не принадлежу вам, и вы – не мои. Мой мир там, на брегах Невы, в каменном тесном городе, который я люблю безумно. Там я знаю каждый угол, каждый кирпичик, каждый булыжник мостовой, и они меня знают. А здесь, в этом черном лесу я – чужой.
Сани уже далеко отъехали. Я помахал рукой, прощаясь с угрюмым, великолепным домом и поскакал вслед за санями. Самый приятный путь тот, который ведет к родной обители.
А еще я почувствовал, что возвращаюсь немного другим, каким-то повзрослевшим. В Крещенки въезжал Сашенька Очаров, а уезжает Александр Андреевич Очаров. Глупо, конечно так думать. Мы пробыли в Крещенках чуть меньше двух недель. Но мне показалось, будто я возвращаюсь из далекого, долгого странствия.