И плывут куда-то корабли из Танжера…. Истории о бегстве, боли, тоске и других движениях души человеческой (Жалид Сеули, 2016)

Истории о бегстве, боли, тоске и других движениях души человеческой

Люди отправляются в путь отчасти сознательно, отчасти – бессознательно. Бегство ли, паломничество ли по различным местам этого света – то и другое требует совершения бесчисленных шагов по земле, но еще больше – движений сердца и души. Возможность идти и пребывать наедине с собой является вознаграждением за бесчисленные, часто болезненные шаги. Лишь это движение в одиночестве позволяет нам достичь остановки и быть «в себе». Тело движется – дух и душа могут наконец успокоиться.

Слепое бегство куда-нибудь непременно заканчивается внутренней эмиграцией.

Американский писатель Трумэн Капоте писал, что, перед тем как отправиться в Танжер, надо предпринять следующее: сделать прививку от тифа, снять с банковского счета свои сбережения и попрощаться с друзьями. Дело в том, что никогда не знаешь, вернешься ли назад, потому что Танжер людей не отпускает.

Танжер, terra incognita.

Многие думают, что Танжер – город, где нечего ждать.

Чего человек может ждать от города?

Чего я жду от Танжера?

Может быть, Танжер поможет мне лучше понять мою радость, мою меланхолию, силу моей души и мне будет дано переживать все это еще интенсивнее. Может быть, Танжер поможет мне заново открыть мои мечты и фантазии, которые сегодня кажутся забытыми. Однако нет сомнений, что и сам Танжер – моя цель, символ моей сугубо личной исследовательской экспедиции.

Танжер, я никогда не жил в тебе, и я не беру на себя смелость судить о тебе, но я ощущаю глубокую связь с тобой. Танжер, я иду к тебе, чтобы прийти к самому себе. Я отправляюсь в путь. И надеюсь, что ты позволишь мне узнать тебя и дашь мне возможность лучше понять мои собственные чувства и желания.

Я гуляю в Берлине, городе, где я родился и живу. Поднимаюсь на Чертову гору, сооруженную на послевоенных развалинах.

Под моими ногами, на большой глубине находятся камни фундамента, заложенного для здания факультета военной техники, нацисты планировали построить его в своей «столице всего мира». Ныне эта начатая стройка вместе с обломками разбомбленных домов лежит в глубине живописного холма, на котором пышно зеленеют высокие лиственные деревья. Мало что напоминает здесь об истории – лишь там и сям из черной земли торчит кусочек кафельной плитки или кирпича, больше ничего. Смотрю сверху на город, он – мой, я – часть города. Я любуюсь воздушными змеями, парящими вдалеке, у горизонта, где уже алеет закат.

Вернувшись домой, я лежал на диване в своей комнате, в которой доминирует белый цвет, смотрел на картину, висящую здесь, – вид площади Джема эль-Фна, площади Повешенных в Марракеше. И я решил, что отправлюсь туда на поиски людей и их историй. Никогда ранее я не переживал такого сильного желания пуститься в путь, как в тот день.

Многие выходцы из Европы и Америки, люди, бежавшие или все еще бегущие, живут в Танжере. Многие уверены, что в Танжере все можно купить, даже счастье. Однако многие из этих людей напоминают убежавших собак, которые бегут, волоча за собой поводок, этот поводок – их собственное прошлое, которое они пытаются вытеснить. Но так как они не могут вытеснить прошлое и оно мешает их жизни в настоящем, они никогда не прибывают в Танжер, это лишь видимость, что они живут в Танжере.

Писатель из немецкого города Хемниц Хадай-ятулла Хюбш пишет: Танжер – это клиника для сумасшедших, которых заперли, потому что они слишком мало хотели знать о мире и слишком много – о самих себе.

Видимо, бегство – главная тема Танжера, бегство во все стороны света.

Люди нового мира стремятся в Танжер, люди старого мира – в Европу или куда-нибудь. Нет числа африканцам, которые рискуют жизнью, лишь бы бежать из этого крупнейшего города-порта. Раньше они голодали, но, приехав сюда, они стали обречены на бездеятельность. Мужчины и женщины из Конго, Камеруна, Либерии, из многих столь бедных стран столь богатого африканского континента, преисполненные сил и пережившие самые невероятные истории, надеются, что Танжер будет временной остановкой на их пути, однако лишь немногие добираются на европейский континент и лишь немногие, достигнув желанной цели, действительно счастливы. Танжер – это зал ожидания на пути в Европу.

В новой медине Танжера люди движутся во всех направлениях. Они снуют по улицам то в одну сторону, то в другую, а потом вдруг сворачивают в какой-нибудь переулок. Многие останавливаются на большой террасе, площади Де Фаро. Сегодня она известна под названием Сур аль Маагадзин, то есть площадь Ленивых, Terrsase de Paresseux. Это одно из любимых мест здешних жителей, и мое тоже.

Я спускаюсь вниз, к набережной, иду по великолепной пальмовой аллее, вдоль плайя де Танжер, ненадолго сажусь отдохнуть на старой скамейке, здесь я уже неподалеку от порта. Я прислушиваюсь к разговору двух парней с короткими курчавыми волосами. Они то ли не замечают меня, то ли игнорируют. Я ведь не опасен. У них особое чутье на опасность. Они беседуют по-французски, одному не больше двадцати лет, другому, пожалуй, уже за тридцать. Оба стройные, даже слишком худые, одеты бедно, на ногах сильно поношенная обувь. У младшего парня подметка туфель прохудилась, в дыре просвечивает темная кожа. Разговор идет о Европе, но оба подразумевают под Европой только Испанию, Францию и Германию. Обсуждают автомобили, свою родню, холодильники, рестораны.

Они хотят жить в Испании, поближе к богатству, чтобы, если повезет, выбраться из бедности. Сами они из Бамако, столицы Мали, прибыли с востока, через Уджду, от которой до границы Алжира и Марокко километров десять. Своим положением в Марокко они недовольны. В Марокко их не ждут, а в странах Европы тем более. «В своей жизни мужчина должен построить дом, есть такая африканская пословица», – говорит младший парень. Старший рассказывает, что мечта о Европе появилась у него еще в детстве. Люди, которые рано достигают поставленной цели, по-настоящему счастливы, говорит он.

Некоторое время, рассказывает старший, он проработал на цветочной плантации, откуда поставляют в Германию рассаду герани. И ему хочется посмотреть страну, где цветут эти герани. Понаслышке он знает, что в Европе существуют такие краски, каких африканцы в глаза не видели, и что в Европе даже собак водят к врачу и у собак есть паспорта. А у него вообще нет никаких официальных документов.

– Незаконные мигранты должны пересечь несколько границ без документов и без денег, – отвечает младший. – Если европейским собакам так хорошо живется, то могу себе представить, как там люди живут.

Старший напоминает:

– Но у них там полным-полно правил для всего на свете. Например, строго запрещается есть руками, надо пользоваться столовыми приборами, которые делают из дорогих металлов. – Он умолкает и через некоторое время говорит: – Я голоден, Африка всегда голодает.

– Да, – соглашается младший, кудрявый. – Даже это море никогда не бывает сытым. Скольких наших братьев и сестер поглотило море, у скольких отняло мечту…

Их взгляды бесцельно блуждают по безотрадному окружающему ландшафту. Потом оба парня, устремив взгляд на Гибралтар, синеющий у горизонта, надолго умолкают.

На море направлены испанские и португальские пушки, на Гибралтар взирают и глаза многих марокканцев. Даже издалека хорошо видны волны, выплескивающие белую пену на морской берег, как будто море хочет в чем-то исповедаться, чтобы защитить свою завораживающую синеву. Если в Танжере ты однажды не пожалеешь времени и вглядишься в морские волны, они тебя никогда уже не отпустят. Подними камешек, поброди по воде у берега, и ты почувствуешь, какая сила покоится в Танжере и в твоем сердце.

Оба молодых человека все смотрят и смотрят на море, наверное, хотят разглядеть там, за ним, вдалеке, что может предложить им будущее. В Танжере только иностранцы и туристы смотрят на море, африканцы же всегда пытаются разглядеть что-то за морем.

Приезжие считают волны, чтобы убить время, считают белые беспокойные гребешки, бегущие навстречу городу и людям, глядящим на море. Из марокканцев же мало кто обращает внимание на волны, зато не может удержаться, чтобы не смотреть в заморскую даль.

Море – не пейзаж, море – образ вечности, сказано у Томаса Манна.

Я смотрю на пушки, стоящие на площади Ленивых, и на молодежь, которой полно на этой площади. Ни пушки, ни люди не хотят защищать Танжер, они не хотят войны, а хотят диалога.

Площадь Ленивых в новом городском центре не соответствует своему названию. Все в Танжере знают ее, но никому не известно, почему площадь так названа. Люди здесь уж точно не ленивы, они разве что устали, так, во всяком случае, кажется. Устали томиться, устали от того, что не имеют надежды.

«Мое мученье – этот вид», – написал революционный поэт из Танжера Мухаммед Шукри.

Многие люди находятся в положении беженцев, по самым разным причинам. Многие покидают Танжер, бегут дальше, многие завершают в Танжере свое бегство.

Мои родители отсюда, из Танжера, отправились в Германию, хотя никогда раньше не слышали немецкой речи и не знали ни одного немецкого слова.

Какая же сила жила в них, если они отважились на этот прыжок над водами великого океана! Они успешно его совершили. Моя мама родилась в горном селении и, понятно, не умела плавать. Ей всегда было страшно, и не только на корабле, но и на твердой земле, однако страх никогда не парализовал ее волю. Надежда и вера были сильнее страха, который внушали ей и морские воды, и грядущие возможные несчастья. Благодаря надежде и вере в добро, она не поддавалась страху, страх не мог ее остановить. Она покорно и безропотно принимала удары судьбы, даже в плохом умея находить что-то хорошее. Это отношение ко всему, что бы ни случилось, и позволило ей идти вперед по неизвестному пути.

«Как погода, да, да, Жалид в точности как погода – то солнце, то дождик, но чаще все-таки солнце». Мне понравилось, как мама истолковала мой знак зодиака Овен. Дело в том, что по-немецки слово «овен» («Widder») звучит почти как слово «погода» – «Wetter», но мама об этом не подозревала; за много лет она так и не заметила тонкого различия двух немецких слов. Но мама всегда так радостно улыбалась, и ее глаза так ярко сияли от гордости, когда она говорила о «погоде», что никто, в самом деле никто, не решался указать ей на ошибку.

Мою маму зовут Зохра, берлинцы же звали ее Зорайя, с долгим «о» и долгим «а». Несколько лет тому назад она рассказала мне, что в первое время жизни в берлинском районе Веддинг, выходя из дома, рисовала на тротуаре знаки кусочком угля – у нас было печное отопление, – чтобы потом найти обратную дорогу. Не зная языка, она не могла прочесть названия улиц или расспросить прохожих. Штральзундерштрассе, Брунненштрассе, Штрелицерштрассе, Вольташтрассе или Ам-Эндештрассе – для нее это были знаки и звуки чужого мира. Мира, в котором она должна выстоять. Альтернативы у нее не было. Ее ободрял один берлинский пекарь, в его пекарню мама каждый день заходила с детьми, родившимися уже в Берлине, – моей сестрой Латифой и братом Абдельхамидом. Пекарь улыбался, шутил с детьми. Это придавало сил маме, обнадеживало, и она смущенно и приветливо отвечала улыбкой.

Не всё, но многое хорошее в жизни начинается с улыбки.

Что гонит человека в незнакомое место и что происходит с людьми, которые хотят попасть куда-то, но не достигают своей цели? Их постоянно мучает жажда недостижимого или их гнетет печаль, словно окутывая тяжелым покровом?

Есть ли на свете такие люди, которые могут сказать о себе, что они счастливы, несмотря на то что никогда не искали место своей мечты – или как раз потому, что не искали его? И должны ли мы непременно побывать в таком вот особенном месте, чтобы познать что-то другое, чужое для нас? Необходимо ли это познание для того, чтобы мы смогли познать самих себя? А не связан ли страх перед чем-то чуждым с нашим страхом перед нашим собственным «я»?

Лишь тот, кто уходит, кто пребывает в движении, кто покидает защищенное, безопасное, знакомое пространство, может понять себя самого. Тот же, кто остается внутри своего пространства, вероятно, всегда видит лишь внешнее и никогда не сможет узнать, что значит быть наедине с собой. Уход, бегство, движение к чему-то чужому может и не ориентироваться на какое-то определенное место, может не быть физическим путешествием: для этого движения необходимо лишь живое и правдивое зеркало, в котором можно рассмотреть самого себя. Отражение твоих чувств и надежд поможет тебе наконец приблизиться к себе самому.

Смотри на Танжер, и ты увидишь в Танжере самого себя.

Танжер имеет долгую и бурную историю, этот город всегда был жарким местом пересечения различных культур. Его жители называют свой город Танджа – вродебыгрубовато, но всежезвучит мягче, чем французское произношение слова Танжер. Разные звуки разных языков обозначают один и тот же город.

Танжер, портовый город на северо-западном побережье африканского континента, расположен близко от Европы. Лишь неширокое водное пространство отделяет Танжер от Барселоны и других европейских городов. Ровно четырнадцать тысяч метров от Танжера до Альхесираса в Испании. Пролив и узкая полоска суши отделяют Танжер от Европы. На африканском континенте находятся испанские анклавы Сеута (по-арабски Себта) и Мелилья, отделенные от Марокко полосой черного песка – границей, для многих непреодолимой. Одни ненавидят эту преграду, другие говорят, что она защищает их благосостояние от нападений[3].

На побережье близ Танжера то и дело находят старую одежду и вещи, которые больше не нужны беженцам, – рваную бумагу, отслужившие зажигалки, сношенные туфли без шнурков с оторванными подметками.

До Берлина, города моего рождения, расстояние от Танжера в двести раз больше, чем расстояние от Танжера до Сеуты. Я помню все названия городов, которые прочитывал на дорожных указателях во время наших ежегодных летних поездок на «родину» в переполненном и перегруженном вещами автомобиле. Однако в сами города мы не заезжали, на это не было ни денег, ни времени. Карлсруэ, Мюлуз, Марсель, Лион, Монпелье, Тулуза, Барселона, Сарагоса, Аликанте, Гранада, Малага. Мы, дети, не могли бы назвать ни одной достопримечательности этих городов, родители тоже, да и вообще никто из наших знакомых. Мы ведь были там проездом и хотели одного – наконец добраться в Танжер.

Всегда говорилось: мы едем на родину; я тогда еще не понимал этого слова, потому что ни с кем не обсуждал эту тему; родители никогда о родине не упоминали, или просто я не слышал этих разговоров. Только много лет спустя я начал догадываться о том, что это значит – чувствовать свою родину. Мне надо было многое увидеть и многое пережить, встретиться со многими людьми, чтобы я смог наконец ощутить на своих плечах теплый плащ моей родины. Без родины даже самые яркие лица бледнеют, и мое лицо тоже.

Родина там, где ты полней всего ощущаешь свою жизнь. Родина там, где ищешь свой внутренний мир, даже не зная, удастся ли когда-нибудь его найти.

Но каждому стоит отправиться на его поиски.

Поездки из Германии в Марокко были утомительными, даже сегодня, спустя много лет, они вспоминаются мне такими. Но мы любили ощущение безопасности в тесноте автомобиля, несмотря на то что часто из-за аварий приходилось подолгу ждать на дороге, под палящим солнцем южного лета. Больше всех досадовал я – потому что предпочел бы остаться летом в Берлине и с утра до ночи гонять в футбол с моими берлинскими приятелями.

Но с каждым километром, приближавшим нас к Танжеру, моя злость, вызванная нежеланием куда-либо ехать, остывала.

И хотя мы, дети, завистливо смотрели на рестораны и кафе, стоявшие там и сям невдалеке от трассы, и мечтали о жареной картошке с кетчупом, нам очень нравилось то, что стряпала мама. Помню эти нехитрые блюда, приготовленные на маленькой газовой плитке: яичницу с луком и помидорами и великолепный марокканский рататуй. Отец находил место поспокойнее, где-нибудь на краю луга или поля, мы сидели кружком и любовались видом окрестностей, а потом, хотя эти привалы длились недолго, мы дремали, отдыхая от шума машин или беспокойных проверок при пересечении границ. Затем мама поспешно варила для отца кофе, наливала его в большой темный термос, и наше путешествие по направлению к Танжеру продолжалось.

Самый одуряющий аромат всегда и рождается, и живет в нашей памяти. Если поискать ассоциацию между путешествиями и каким-либо запахом, то от тогдашних поездок в моей памяти неотделим запах кофе. Если бы я подбирал сравнение из мира музыки, то это, конечно, песни египетской певицы Умм Кульсум[4]. К сожалению, некоторые записи пропали, так как магнитофон жевал ленту на кассетах, и все же песни Умм Кульсум постоянно сопровождали нас в поездках. А если бы я искал зрительный образ, служащий символом наших путешествий из Берлина в Танжер, то это, конечно, вид на море, который открывается вблизи Альхесираса, – увидев море, мы знали, что осталось всего несколько часов и скоро мы будем у цели.

Путешествие на автомобиле из Берлина в Танжер занимает четыре-пять дней. Чтобы попасть в Танжер, нужно потрудиться. Но ведь без серьезных усилий никогда не удается узнать что-то необычайное, особенное. Танжер щедро вознаграждает затраченные усилия.

Этот город называют белой голубкой на плече Африки. Дома в Танжере почти сплошь белого цвета – здесь нет домов из пурпурно-красного камня, как в Марракеше, или лазурно-голубых, как в городах Шавене или Арсиле. Белый – основной тон Танжера, белый – фон для пестрого многоцветья Танжера. Я еду к прекраснейшим цветам и краскам.

История Танжера уникальна, уникально и его географическое положение, и его бесчисленные тайны и скрытые от чужих глаз параллельные миры: долгое время город был подлинной Меккой для контрабандистов, маргиналов, авантюристов, эксцентрических личностей, самозванцев, рыцарей удачи и актеров всего мира. За это Танжер ценили, за это и презирали. Сюда регулярно приезжал страдавший меланхолией Ив Сен-Лоран. У него был свой дом на холме с великолепным видом на старую гавань.

В Танжере надо быть осторожным – местные карманники особенно активны в ранние утренние часы. Есть и контрабандисты; местные жители, tangauis, которые в большинстве не учились в школе, называют их «трабандос», а не так, как вообще-то полагается по-испански – «контрабандиста». Одни трабандос пользуются уважением, у других репутация скверная. Торговлю наркотиками и проституцию здесь презирают, но о контрабандных дорогих товарах говорят почтительно.

Подвергавшиеся преследованиям евреи и противники Франко, люди, искавшие нового места жительства, фашисты – все нашли пристанище в Танжере. Танжер принимает многих и многих, а вот отпускает кого-то крайне редко.

Многие завершили в Танжере свои скитания, многие, приехав сюда, вскоре тронулись в дальнейший путь. Как ни велики различия всех этих людей, Танжер придает им сходство, стирает различия и усиливает общие черты.

В Танжере ничего не приходится скрывать – ни опасное преступление, ни тяжкий порок. Танжер многое позволяет, Танжер прощает. По улицам Танжера каждый может ходить гордо, с высоко поднятой головой. Каждый может с чистой совестью смотреть в глаза другим. Совесть никого в Танжере не интересует.

Нет числа тем, кого магически притягивает Танжер: это бедняки и богачи, знаменитости и никому не известные люди. Кто-то бежал, кто-то степенно приходил, кого-то приносили на руках, кого-то изгоняли. Танжер любит кровь людскую, Танжер заставляет ее волноваться.

Для иных людей поиски составляют смысл и главную тему их жизни, неважно, сознают они это или нет.

Нет числа людям, искавшим свою собственную, личную историю. Лишь немногие сумели ее найти.

Тахир Шах, афганец, живущий в Марокко, в поисках своей истории, которую он тогда еще не знал, однажды в Касабланке никак не мог отделаться от торговца, назойливо предлагавшего что-нибудь у него купить. От растерянности, а также чтобы избавиться от надоеды, афганец сказал, что хотел бы купить оригинальное английское издание сказок «Тысяча и одна ночь» в классическом переводе Ричарда Фрэнсиса Бертона. Дело в том, что эту книгу отец афганца по закону восточного гостеприимства подарил пришедшему в дом незнакомцу, поэтому книга не досталась в наследство сыну. Запрос казался неисполнимым. Тахир был очень доволен собой – ведь он хотел отделаться от назойливого продавца, чего и достиг, задав ему столь сложную задачу: торговец оставил его в покое.

Прошло много времени, в жизни Тахира Шаха многое изменилось, и многое он успел забыть, в том числе свою мимолетную встречу с бродячим торговцем, когда-то постучавшимся в дверь его дома.

И вот, совершенно неожиданно, спустя долгие годы Тахиру звонит из Танжера некий итальянец и говорит: «Нужная вам книга у меня». Тахир не сразу поверил, однако быстро собрался и на поезде поехал в Танжер. Вскоре по прибытии он уже держал в руках книгу своего отца, которую купил за сущие гроши. Но Танжер одарил его не только книгой – благодаря Танжеру у Тахира появилась своя собственная особая история. Танжер никогда не забывает чьи-то пожелания.

Скажи Танжеру, что ты ищешь, и, может быть, он поможет тебе это найти.

Мой отец Абдулла Сеули приехал в Германию зимой 1960 года, сначала в Любек, город, как и Танжер, портовый, затем в Берлин.

Моя мать Зохра сначала оставалась в Танжере; когда отец уже находился в холодной Германии, мама заметила, что беременна – так она мне рассказывала.

Мама, по-видимому, помнила прежние времена лучше, чем отец. И она серьезнее говорила о прошлом, тогда как отец часто смеется, рассказывая о былых временах. Но если уж мама смеялась, то остановиться уже не могла. А улыбка у нее самая прекрасная на свете.

Наверное, болезненные воспоминания дольше живут в нашем сознании. Наверное, нам следует более интенсивно переживать доброе и прекрасное, чтобы эти впечатления так же глубоко врезались в память нашей души.

Танжер хранит в себе бесчисленные истории, бесчисленные мифы и сказания, с большинством из них я познакомился впервые. Но не все истории Танжер может отпустить на свободу, кому-то рассказать. «Пойди к морю, закрой глаза, и ты сможешь расслышать бесконечную историю Танжера», – посоветовала мне одна старая дама, жившая в касбе[5], когда я задал вопрос об истории древних городских стен.

Существует сефардское предание, согласно которому Ной, когда посланная им ласточка вернулась с ветвью оливы в клюве, воскликнул: «Эль ма меша у этт ин джа», то есть «Вода уходит, а глина возвращается назад». Считается, что сочетание звуков «тин джа» и дало городу название – Тан-джа, Танжер.

В V веке до нашей эры в Танжере пристал к берегу карфагенский мореплаватель Ганнон. Около 429 года нашей эры здесь побывали германцы – вандалы, покорившие последнюю римскую твердыню на севере Африки.

Арабы, пришедшие с Аравийского полуострова, где сегодня находятся Саудовская Аравия и Йемен, завоевали портовый город, представлявший важное стратегическое значение, в седьмом веке. Лишь тогда постепенно началось смешение арабов с берберами и другими африканскими племенами.

Но кто же создал Танжер? Кем были люди, решившие остаться в этом месте и построить город?

Как гласит одно из древнейших преданий, Танжер основал Антей, сын Посейдона, гигант, чей рост достигал шестидесяти греческих локтей. Геракл, наделенный сверхчеловеческой силой, расколол здесь сушу и создал морской пролив, соединяющий Средиземное море с Атлантическим океаном. Несомненных доказательств этого полным-полно. И легенда, по единодушному мнению местных жителей, не является только легендой. Достаточно просто осмотреть пещеру Геркулеса, она находится в 20 километрах к западу от Танжера, на высоте около 300 метров над уровнем моря. Сразу видно, что Геркулес жил в пещере, там можно увидеть даже отпечаток его громадной ступни.

И восход, и закат солнца – грандиозное зрелище, когда любуешься им, находясь в пещере Геркулеса, где между темными скалами открывается умопомрачительный вид на море. Он меняется каждую минуту, ни одна новая волна не похожа на своих предшественниц, ни один порыв ветра в Танжере не напоминает ветер, дувший накануне. Ветер Танжера не такой, как в других городах и портах мира, каждый его порыв уникален.

«Северный ветер раздает пощечины Танжеру и людям Танжера», – говорят жители города. Но если это пощечины, то они не причиняют боли, а только встряхивают и взбадривают, заставляют человека увидеть прелесть и красоту жизни, но также ее суровость и грубость.

Марокканский писатель Тахар бен Джеллун пишет: «Ветер свистит над их головами и мыслями».

В пещере Геркулеса ощущаешь могучую силу моря, и тебе для этого не нужен контакт с его бурлящими волнами. Иногда мы способны ощутить энергию стихии, присущую какому-то месту или человеку, не вступая в телесный контакт с ним. Танжер дарит своим гостям эту способность.

Я поднимаюсь к пещере Геркулеса, и меня охватывает восторг при виде бесконечного морского простора. Легкий ветер заставляет меня остановиться на мгновение и обернуться. Я смотрю на город, он простерся вдоль морского берега и похож на полураскрытую ладонь. Я ощущаю напряжение сил этого мира. Теплое Средиземное море и более холодный Атлантический океан словно борются за власть, но ни один из противников не хочет победить в этой борьбе. Я опускаю руку в воду – она то холодная, то секунду спустя – теплая.

Здесь очень быстро темнеет, быстрей, чем в любом другом месте. Начинается умопомрачительный закат. Время замирает. Синева, затем пурпур заливают небо над горизонтом. Эти картины говорят со мной без слов. Я пытаюсь понять – кажется, они обращаются ко мне с прощальным приветом и просьбой. Тишину нарушает шум волн, ветер крепчает.

«Никогда не забывай Африку и свои корни, ведь Африка и твои корни едины, они не существуют друг без друга!»

Мне вспомнилась маленькая серебряная ложечка, которую я, когда мне было двенадцать лет, со всей силы швырнул в море на мысе Спартель. Серебряную ложечку мне подарил один близкий родственник мамы, уважаемый ученый, умевший изгонять злые силы и укреплять добрые посредством чтения сур Корана и некоторых заклинаний. Моя мама не сомневалась в его способностях. Мало того, она в течение многих лет часто обращалась к нему с теми или иными заботами и тревогами. Наверное, у нее накопилось немало доказательств его необыкновенных способностей, потому что до своих последних дней мама питала глубокое уважение к этому человеку. Однажды она меня привела к нему. Нас опередила женщина средних лет, и нам пришлось подождать. Встретив взгляд ее печальных темных прекрасных глаз, я сразу подумал, что в семье у нее какая-то беда.

После этой женщины настала моя очередь. Моя мама рассказала ученому, что у меня очень часто воспаляются глаза. Я порядком мучился из-за так называемых ячменей на веках, не помогали ни теплые примочки с настоем ромашки, ни прописанные врачом мази. Ученый человек посмотрел на меня, улыбнулся и пригласил войти в комнату, где стены и пол были богато декорированы марокканскими красно-сине-белыми изразцами. Дело было во время летних каникул, стояла сильная жара, но в комнате царила приятная прохлада. Я присел на бирюзово-голубой восточный диван, рядом стояла деревянная вычурная этажерка, ученый попросил меня лечь. Не успел я как следует улечься, как он начал произносить какие-то непонятные, но благозвучные слова, он произносил их нараспев и очень монотонно, и в то же время быстро. Сначала я оробел, а потом начал понимать смысл слов и почувствовал доверие к ученому. Слова были энергичными и обращались к моим глазам. Они звучали как-то совсем не по-нашему, но не были иностранными. Под конец он быстро провел серебряной ложечкой по моим векам. И отдал ложечку мне, наказав как можно скорей бросить ее в открытое море – вместе с нею канет в море моя глазная болезнь.

На другой же день я исполнил это удивительное приказание. Мы с родителями поехали на берег поблизости от Геркулесовых пещер, и там я, размахнувшись изо всей силы, бросил ложечку в Атлантический океан. Ложечка летела и летела вниз, казалось – бесконечно, и вдруг скрылась в волнах, которые нетерпеливо бились внизу. С того дня противные ячмени у меня никогда больше не появлялись.

Было бы просто несправедливо объяснять все волшебство сказочного Танжера присутствием знаменитых звезд и писателей. Как раз многие совершенно не известные люди рассказывают самые прекрасные истории и создают подлинное очарование города. Однако прежде всего необходимо найти, открыть его очарование, услышать эти истории, так как они прячутся, обнаруживает их только терпеливый человек.

В истории Танжера шла борьба различных мировых сил за обладание этой зерновой житницей Северной Африки: берберов, арабов, португальцев, англичан, испанцев. В 1923 году Танжер был признан международной зоной и тем самым отделился от Марокко. То есть он оказался в таком же положении, в каком даже после «холодной войны» находился Берлин – город, где я родился. В Танжере осталось немало реликтов, к сожалению, не слишком известных, которые напоминают о бурной и многоцветной истории города. Марокканцы говорят, что Танжер богат историями, но еще богаче многоцветье его красок, и просто не счесть всевозможных образов, живущих в этом городе. Истории поджидают тебя везде: в переулках, домах, на холмах, кладбищах, в глазах людей. Если хочешь узнать эти истории, нужно постараться их увидеть, иначе твой поверхностный взгляд потеряется в пестрой суете городской жизни.

Язык жителей Танжера и других марокканцев опять-таки отражает их долгое и полное перемен историческое прошлое. Он и сегодня представляет собой необычную смесь языков завоевателей и завоеванных. Другие арабы не понимают собственно «марокканского», многие слова принесены берберами, многие – другими африканскими племенами, какие-то, несомненно, коптского происхождения, есть также французские и испанские слова и выражения. Марокканцы любят здешний диалект за его особую мелодичность и мягкость произношения, считая его изящным и даже игривым.

Мухаммед Шукри, меланхоличный сын Танжера, особенно хорошо сказал об истории города в своей беседе с Мухаммедом Алутой: «Этот город обогатился различными культурами еще до того, как состарился. Я не имею в виду, что у него плохая старость, нет, он постарел естественно, подобно тому, как стареет человек».

В Танжере я замечаю все больше сходства с Берлином, городом, где я родился в бывшем красном рабочем районе Веддинг.

Я все больше обнаруживаю сходства и все меньше замечаю различия. Причем сегодня вижу те общие черты, которые ускользали от меня, когда я был ребенком. Там – современное метро, тут – бурное море, там горделивый порядок на улицах, тут – пестрая суета базаров, там – расфасованные овощи на магазинных полках, тут знакомые и неизвестные фрукты и плоды, лежащие грудами прямо на земле.

Меня магически притягивают к себе оба эти города – Танжер и Берлин. Может быть, поэтому мое сердце ищет черты сходства, ведь со сходством освоиться легче, чем с различиями, при которых неизбежно выбираешь что-то одно.

Я нахожусь у Юсуфа, на Экзерцирштрассе, 17. Юсуф приехал в Берлин из Турции, он как бы наш семейный парикмахер. Он еще в детстве стриг меня и моего брата Абдельхамида, и мы до сих пор раз в месяц ходим к Юсуфу стричься – Абдельхамид в субботу, рано утром, перед открытием своего обувного магазина, который находится в районе Штеглиц, я – в воскресенье, до того как мы едем в Шпандау[6] на одну из еженедельных встреч всей нашей большой семьи. Среди клиентов Юсуфа много африканцев, у него можно также купить диски с записями известных африканских музыкантов. Комнаты в квартире Юсуфа с годами не изменились, а вот район Веддинг преобразился. Эти кварталы на берегу реки Панке не имеют почти ничего общего с Веддингом шестидесятых годов. Тогда на каждом углу была типичная берлинская пивная, сегодня же трудно отыскать хотя бы одну. Новые торговые центры, похожие словно клоны, поглотили уличную жизнь. Мне не хватает маленькой лавки на углу Бадштрассе, торговавшей картофелем, я любил холодноватый и пыльный запах этого помещения с большими горами картошки и радовался, когда продавщица, орудуя большим совком, наполняла картофелем мою сумку. Улицы сегодня называются так же, как раньше, но они уже не те. Их пестрый облик теперь определяют бесчисленные магазины, торгующие телефонами, рестораны тайской кухни, кафе-бары «Эвелин». Бесследно исчезли маленькие зоомагазинчики, которые я так любил в детстве, приходя в восторг от рыбок – гуппи, скалярий и меченосцев. Нежели в Веддинге не осталось фауны?

Когда я последний раз был в гостях у мамы на Экзерцирштрассе, я заметил на улице мужчину с большой хозяйственной сумкой – он рылся в урне, собирая пустые бутылки возле остановки автобуса, напротив магазина «Африка». Я вспомнил, что мне рассказывал Мухаммед Шукри, как в колониальную эпоху он, ребенок, рылся в мусоре, отыскивая что-нибудь съестное, и особенно старался проникнуть к мусорным бакам у домов богатых иностранцев, так как их мусор был ценнее, чем отбросы на помойках местных жителей – марокканцев. Я подумал, может быть, этому собирателю бутылок было бы выгоднее проверять помойки не в Веддинге, а в фешенебельных районах вроде Далема или Фронау.

Танжер не такой, как другие города страны, не такой, как другие города современного мира. У Танжера больше тысячи лиц. Танжер это не только совместное существование современности и традиции, которые сбалансированы здесь совершенно особенным образом. Словно в некоем параллельном мире, они живут вместе в центре города, однако всего в нескольких шагах от него, на Старом рынке и в прилегающих к нему кварталах, они разделяются и расходятся в разные стороны. С виду непринужденный и исполненный достоинства танец двоих – современности и традиции, против воли заключивших брак.

Я иду по рю де Португаль в старом центре города вдоль каменной стены, высотой почти сто метров, построенной португальцами в XVI веке. Некоторые камни очень древние, другими укрепили кладку лишь недавно. Я пытаюсь представить, что наполняло жизнь людей в те давние времена. Ответ нахожу сразу: любовь, обида, злоба, голод и страх. Человеческие чувства, ради которых стоит прожить жизнь и которые напоминают нам о том, что мы – всего лишь люди. Чувства, которые мы, будучи людьми, должны испытывать, чтобы потом иметь возможность и право сказать нашим детям, что мы действительно жили на этом свете.

Время в Танжере, кажется, проходит быстрее, когда ты движешься, а не стоишь, даже если находишься на самых прекрасных площадях этого города. Каждую секунду здесь можно сделать открытие, тебя то и дело подстерегают неожиданности. Безусловно, неожиданности – это самое постоянное свойство Танжера, так как многое появляется и затем исчезает, а что-то лишь один-единственный раз замечает внимательный наблюдатель.

Я выхожу на Старый рынок в медине, осматриваюсь вокруг. В детстве я бывал здесь десятки или сотни раз, однако лишь сейчас я обращаю внимание на старинные дома испанской и французской постройки. В детстве я их не замечал, хотя они построены, конечно, задолго до моего рождения. Захожу в лавку, где торгуют пряностями, мне нравится смотреть на маленькие пирамидки шафрана, черного перца, красного перца, корицы, куркумы, кориандра, майорана, кардамона, мускатного ореха и бесчисленных других пряностей. У моих глаз словно появляется обоняние и вкус.

Потому что эта волшебная картина – предвестница уже знакомого мне, совершенно умопомрачительного вкуса. Все пахнет сильнее, усиливаются как приятные, так и неприятные запахи. Лавка пряностей полна редкостных, изысканных ароматов.

В Танжере обоняние может воспринимать огромное количество как приятных, так и не очень приятных запахов; в Европе год от году все больше замечаешь, что запахи утрачивают яркие различия, это касается как запахов живых существ, так и неживых вещей. В богатых странах все меньше подлинных запахов.

Считается неприличным, если от тебя пахнет потом или приправами вроде чеснока и лука, зато шикарно распространять аромат дорогих духов итальянских или французских торговых марок. Я же люблю неожиданные и таинственные запахи, которые внезапно ударяют в нос. По-моему, Танжер подлинная Мекка запахов. Я закрываю глаза, на секунду чувствую себя неуверенно, но бесчисленные запахи дарят такую огромную радость, что даже не хочется сразу поднимать веки.

Розоватый чеснок, который в Марокко называют «тум» или «цумм», имеет невероятно крепкий, сильный запах, мгновенно заполняющий пространство, какое ему самому захочется, это просто чудо. Мои руки жадно тянутся к большой миске, полной головок чеснока. Они помельче, чем китайский чеснок, который лежит на прилавках супермаркетов в Германии, но на мой вкус он гораздо лучше и, несомненно, больше тонизирует.

Чеснок – король всех целебных растений. Я люблю чеснок, вкус чеснока великолепен, чеснок избавляет нас от проблем с кровообращением и придает бодрость духу.

Я рад – купил много чесноку, наверное сотню зубчиков.

Затем я спрашиваю, нет ли благородного карри, – один знакомый попросил привезти ему в Германию.

– Карри? Для чего тебе карри? – говорит торговец, глядя на меня скептически и удивленно.

– Попросил привезти друг, он живет в Германии.

– Тогда привези ему марокканской куркумы, она тоже полезна для здоровья, она очищает сосуды и выводит из организма вредные жиры. Ее получают из корней чудесного белого, желтого или сиреневого растения. А карри – это же смесь самых разных пряностей, в нее входят кориандр, перец, римский тмин (зира), имбирь и гвоздика. Целебные свойства этих составных частей при соединении друг с другом исчезают и даже могут стать вредными. А желтый цвет карри придает куркума, которую тоже добавляют в смесь.

Черные глаза торговца смотрят честно, ему явно доставляет удовольствие учить меня уму-разуму, однако, не дожидаясь, пока он начнет рассказывать еще что-нибудь о пряностях, которые я вроде и так знаю, я прошу взвесить мне килограмм лучшей марокканской куркумы, о цене не спрашиваю. Плачу названную цену, торговец, видимо, считает, что наш разговор окончен. Но у меня есть еще один вопрос:

– Сколько граммов твоей куркумы надо положить в таджин с ягненком и черносливом?

Продавец явно рад продолжению беседы. Он снова улыбается мне с видом превосходства:

– А инек мидзанек, – говорит он. То есть: «Твои глаза это твои весы».

Я иду дальше по переулкам касбы, где до меня проходили тысячи и тысячи людей. И неисчислимые тысячи пройдут после меня. Каждый из нас – своего рода первопроходец. Здесь шумно: слышны разговоры, смех, споры, мне кажется, в своих эмоциях они аутентичны. И, словно этим голосам необходим аккомпанемент, чуть ли не в каждом доме звучит музыка. Я слышу голос Умм Кульсум, этой Зары Леандер[7] Востока, и современную арабскую музыку Франции, с крыш мечетей доносятся голоса муэдзинов, созывающих на молитву, а временами в потоке звуков я различаю голос Боба Марли. Смесь эта чудесна, несмотря на хрип и свист старых транзисторных приемников.

Всюду разносится запах мяса, сырого или приготовленного на простом угольном гриле, еще я ощущаю запахи кожи и гниющих отбросов, долго пролежавших на жарком солнце.

Вдоль улицы сидят крестьянки, приехавшие из горных районов, у них большие конической формы соломенные шляпы с шерстяными помпонами, на плечах плотные красно-белые полосатые платки, которые называются «фута», на ногах гольфы с завязками крест-накрест. Лица у этих женщин симпатичные, хоть и изборожденные морщинами, и еще более морщинистые у них руки. Живые глаза выдают возраст – они, должно быть, гораздо моложе, чем кажется на первый взгляд. У некоторых на спине привязан ребятенок. Они продают свой урожай, разложив прямо на земле баклажаны, лук, морковь, зеленую фасоль и ярко-желтую айву.

Эти крепкие женщины выглядят крайне усталыми. Еще бы, думаю я, ведь позади у них долгая и трудная дорога. Но стоит проявить малейший интерес, они приветливо улыбаются. Предлагают овощи, но не расхваливают и не преувеличивают достоинства своего товара. Мне это нравится, я улыбаюсь в ответ и покупаю большую связку темно-красного репчатого лука.

Иду дальше в толпе бесчисленных людей, в потоке автомобилей и запряженных ослами тележек. Тротуар слишком узкий, стольким людям идти по нему невозможно. Я смотрю вокруг широко раскрытыми глазами, я снова в исследовательской экспедиции, стараюсь ничего не упустить. Замечаю глиняный сосуд с ладаном. Тут мои и так-то опьяненные пять чувств приходят в полнейший восторг. Ладан широко используется в Марокко, но есть он везде – в Индии, Иране, Эфиопии, многих странах Азии. Сотни лет тому назад его прозвали «аравийским золотом».

В древности торговцы ладаном приносили эту драгоценную смолу в самые богатые и прекрасные дворцы. Как бы ни различались между собой религии нашего земного мира, большие и малые, у них есть общее – любовь к ладану. Царица Савская, славившаяся своей мудростью, прибыв в Иерусалим к царю Соломону, привезла с собой из Савы семена ладанного дерева – так утверждают иудеи, христиане и мусульмане.

«У ладана много общего с любовью, ладан – благовоние любви», – сказала мне много лет назад одна закутанная в покрывало старая женщина, торговавшая в касбе Танжера ладаном, привезенным откуда-то в большой корзине.

Я никак не отреагировал и ни о чем не спросил, а женщина продолжала: «Ладан, как любовь, возбуждает и успокаивает, очищает и лечит, ладан священный, таинственный и вызывающий неистовую радость». Он дик, и приручить его невозможно, даже сегодня, при всех современных технологиях, не удается его культивировать.

«Ищи райский ладан из Мекки, очень крепкий, очень пряный. Я должна уйти легкой поступью», – так на смертном одре попросила мать прославленного в Танжере писателя Тахара бен Джеллуна.

Золото, ладан и мирру – эти драгоценные дары принесли младенцу Иисусу святые волхвы Каспар, Мельхиор и Балтазар.

Я вспоминаю, как Айша из риада «Альмулюк» в Марракеше раскуривала ладан в круглой серебряной курильнице. Дым из внутреннего двора потянулся во все помещения риада, поднялся выше третьего этажа и растворился в чистом небе. Айша рассказала, что она всегда возжигает ладан, когда чувствует, что люди, находящиеся в доме, нуждаются в положительной энергии, без притока которой гармонию может нарушить злой дух. Ладан привлекает добрых духов, таково убеждение Ашли.

Танжер, ты мне близок и становишься все ближе. Я не осмелюсь утверждать, что знаю тебя настолько хорошо, чтобы описать так, как это тебе подобает. Сознаю, что мои мысли – лишь попытка приблизиться к тебе. Но это сознание не огорчает, а лишь придает мне мужества в моих поисках.

Я иду к новому центру города, мимо роскошного отеля «Эль-Минзах», который в тридцатые годы XX века был построен одним шотландским лордом и с тех пор ублажает богатую публику, в то же время защищая своих, в основном иностранных, постояльцев от нищих туземцев.

Уже немного устав, я добираюсь до Сур аль Ма-агадзин, площади Ленивых, как ее называют.

Молодой парень, лет двадцати наверное, меланхолически глядит на неспокойное море. Я останавливаюсь передохнуть и наблюдаю за движением толпы. Эту площадь я знаю, здесь я чувствую себя уверенно. Ребенком я бывал здесь тысячу раз. Нередко эта площадь была стартом, а также, как правило, и конечной целью моих вечерних прогулок.

Пушки на площади стоят ровными рядами, это напоминает мне немецкую зебру на пешеходных переходах через улицу; пушки нацелены на лежащий внизу порт. Сейчас, ближе к вечеру, площадь наполняется людьми. Родители с детьми, которые на площади останавливаются, потом начинают скакать наперегонки по восточным каменным плитам. Танжерцы к вечеру оживают, как будто они весь день просидели взаперти. Вечером они снуют туда и сюда по улицам или приходят на площадь, которая сразу начинает напоминать огромную гостиную в мавританском стиле. Люди здесь чувствуют себя в безопасности, несмотря на множество проезжающих автомашин, несмотря на фотографов, торговцев и дилеров, предлагающих вам хорошие и нехорошие вещи. Такова эта площадь Ленивых.

Темнеет, люди покидают площадь, расходятся во все стороны света. Пушки с обиженным видом стоят на своем месте, хотя теперь они главные на площади.

Я был в клинике, принял одну пациентку, мы вместе порадовались ее выздоровлению. Более пяти лет назад ей был поставлен диагноз: рак яичников на поздней стадии. Операция и долгий курс химиотерапии стоили ей немалых сил, но теперь она сияла от радости. «Все, абсолютно все было не напрасно», – сказала она, прощаясь со мной. Раздался звонок моего рабочего телефона, звонила Мириам из марокканского посольства: «Тебя приглашает в Марокко король Мухаммед VI. Полетишь?» Заикаясь от неожиданности, я сразу согласился, даже не посмотрев в свой ежедневник. Поеду, конечно, я поеду к королю Марокко, хоть и не представляю, что меня там ждет.

Я радовался. Адак поедет со мной, сразу решил я. И попросил ее поехать со мной в Марокко. Адак еще никогда не была в Африке.

И только за несколько дней до отлета я узнал, что лететь предстоит в Рабат, столицу Марокко. В Рабате нам сообщат, в каком из городов страны нас, то есть группу самых разных людей марокканского происхождения, примет его величество король Мухаммед VI.

Я еще никогда не получал приглашения на годовщину коронации. И также никогда не получал приглашения от человека, который носит титул короля, барона или князя. Я не понимал, хорошо это или плохо, однако отбросил подобные мысли, так как выбора у меня все равно не было. В нашей большой семье еще никого не приглашали в университет или к королю.

Спустя несколько недель мы прилетели в Рабат. Марокканцы, мужчины и женщины со всего света, большинство в темных и слишком просторных костюмах, кое-кто в чересчур пестрых платьях. Нас направили в большой зал для инструктажа по вопросам безопасности. Я сгорал от любопытства, остальные, должно быть, тоже. Куда нас повезут завтра – в Марракеш, Фес или Касабланку? Об этом шел горячий спор, одни делали вид, будто точно знают, другие фантазировали, третьи молчали, загадочно усмехаясь. Мне вспомнился финальный этап музыкального конкурса «Евровидение». Кто победит: Дания? Германия? Франция? Украина?

Я прислушался, но понимал далеко не все, так как сотрудники службы безопасности говорили в высшей степени официально, и вдобавок на арабском, но не на марокканском варианте арабского. А я понимаю только марокканский вариант, родной язык моих родителей. Другому арабскому я никогда не учился.

Я попытался, как секретный агент, расшифровать код, состоящий из незнакомых слов, но вдруг услышал знакомое слово, и опять, и опять, я знал это слово и слышал его тысячу раз: «Танджа». В зале зашумели. «Танжер?» – спросил я приветливого бородача, сидевшего рядом со мной, этот человек создал в Осло одну из крупнейших строительных фирм Норвегии. «Да, Танжер», – ответил он по-французски с совершенно необычным, скандинаво-арабским акцентом. Я обрадовался, как будто сорвал джекпот или выиграл главный приз в новогодней лотерее. Невероятно! Ведь и мои родители как раз находились в Танжере. Я столько лет не видел их обоих вместе – они разошлись двадцать лет назад. Официально они развод не оформили, однако давно жили врозь, наверное и тогда, когда еще не разъехались. Потом мама нашла квартиру в Берлине и поселилась поблизости от детей, а отец решил, когда все дети уже выросли, вернуться на родину. Мама осталась в Берлине, отец вернулся в Танжер. Берлин или Танжер, мать или отец – конфликт, далеко не такой простой для нас, детей, конфликт двух городов, которые любишь, и двух родителей, которых любишь: для ребенка ненавистна сама необходимость выбирать одну из сторон такого конфликта.

И вот теперь я ехал в Танжер, совершенно неожиданно получив возможность увидеться там с моими родителями; встреча с ними приобрела в моих глазах по-настоящему символическое значение. В тот вечер я быстро заснул, устав от напряжения и радости дня, но покоя не обрел. Мои сны были четкими, я радовался им и надеялся, что не забуду их никогда.

На другой день – это был вторник, среда или четверг, мы рано выехали из Рабата в Танжер. Комфортабельный автобус сопровождали полицейские машины, яркие, с громкими сиренами, они ехали впереди и позади автобуса. Мы ехали навстречу разгорающемуся дню, мимо незнакомых мне селений и городков, по новым асфальтированным шоссе, которыми марокканцы очень гордятся. Новая автотрасса обеспечивает быстрое движение и лучше связывает города страны, чем старые дороги. О да, марокканцы иногда тоже спешат…

Мы подъезжали к Танжеру. Хотя я устал и меня слегка укачало – если не я за рулем, в машине меня всегда укачивает, – я с нетерпением ждал встречи с моим городом. Я позвонил маме, оказалось, что отец сейчас должен к ней прийти. Наконец я увидел старый дорожный знак с надписью «Танжер». Эскорт и автобус гордо покатили по городу. Некоторые прохожие махали нам рукой, другие смотрели скептически, третьи не обращали внимания. Мы подъехали к великолепному королевскому дворцу, стоящему на одном из больших холмов Танжера, в районе Маршан. В город мы въехали с его южной стороны, при этом мы проехали мимо нашего дома на улице Ибн Баттута, этот дом, номер один, всего в десятке метров от самой красивой мечети Танжера, мечети Мухаммеда V, рядом с которой стоит испанская католическая церковь. Сколько раз я был с моими родителями в Танжере, но в мечеть никогда не заходил, хотя от нее до нашего дома и в самом деле, как здесь говорят, «один скачок верблюда». Я понял, что наша семья до сих пор не посетила многие интересные места Танжера и многие красоты этого города остались для нас неизвестными.

Я никогда не бывал с родителями в здешних музеях, должно быть, для меня в городе имелись более интересные и привлекательные вещи: пляж, встречи с друзьями, игра в футбол. Но возможно и то, что мои родители ничего не знали ни о музеях, ни о других достопримечательностях, потому что их родители в свою очередь ничего этого не знали или не имели туда доступа. Жить в городе еще не значит знать в нем все. Некоторые места открываются только избранным, тут играют роль или энергия людей, или случайность, или деньги либо их отсутствие.

Я родился в Германии, я берлинец, но даже в Берлине снова и снова делаю открытия, нахожу новые места, причем там, где много раз проходил. В Берлине мы с родителями тоже никогда не бывали в музеях, соборах или мечетях. Мы никогда не ездили в Германии к морю, но без конца ходили в бассейны Веддинга и Тиргартена. Но из-за этого я не чувствовал себя обделенным, не обижался и сегодня не вполне уверен, что это было для меня плохо. В бассейнах ведь люди гораздо больше смеются и, пожалуй, в бассейне лучше учишься выживать, чем в музеях, посвященных историческому прошлому, не так ли?

Королевский дворец я прежде видел только снаружи. Я вспомнил, что издатель Малкольм Форбс в 1979 году праздновал свой 70-летний юбилей в находящемся неподалеку дворце Мандуб, а мы как раз проводили в Танжере летние каникулы. Тогда во дворце американского миллиардера, построенном в 1929 году, собрались музыкальные ансамбли со всей страны. Говорят, гостями на празднике были Элизабет Тейлор и Джимми Картер. Через два месяца после празднества, в котором принимали участие свыше 600 гостей, Форбс умер.

Говорят, фасады домов и улицы на подъезде к дворцу в те дни привели в порядок и украсили по случаю празднования дня рождения Форбса, к неудовольствию многих местных жителей, которым пригрозили штрафом, если они не примут должных мер. Все блестело, все было в идеальном порядке. Всюду в городе ощущалась подготовка к празднику особо избранных. Я издали наблюдал суету на улицах Маршана, видел в воображении великолепные картины, завидовал приглашенным гостям. И вот, спустя двадцать с лишним лет, я снова стою у этих ворот. Теперь я в них войду, в эти ворота, некогда закрытые для меня. Хотя меня и огорчало, что не удастся повидаться с родителями, я ощущал, что в этом городе они совсем близко. Подумав так, я почувствовал себя счастливым. И они, родители, сейчас тоже счастливы, я заметил это, когда говорил с ними по телефону, перед тем как войти в ворота дворца. Они оба находились в нашей квартире на бульваре, в центре Танжера, она совсем рядом с сомнительным кафе «Париж», напротив кинотеатра «Синема Маурита-ниа», где крутят фильмы о борьбе кунг-фу и тому подобные картины, изобилующие драками и боями; фильмы идут на французском языке. Возле кино стоят продавцы горячих пирожков с нутом (или бараньим горохом), которые называют испанским словом «кальенте» («горячий»), однако эти пироги известны только в Марокко. Мама и папа мной гордились – их сына принимает король Марокко в их родном городе Танжере.

Королевский дворец впечатляет – восточный, элегантный, не слишком пышный, величественный и в то же время очень строгий, в архитектуре и декоре нет ничего случайного. Преобладающие цвета – пурпурно-красный и цвет мяты, в них окрашены ткани и каменные изразцы, драгоценное дерево и металл.

Для избранных гостей подают легкие закуски и сытные кушанья, приготовленные со страстью и сервированные в строжайшем порядке. Здесь собрались местные жители и государственные чиновники из дружественных стран, политики, ученые, художники, судьи, а также около трехсот марокканских мигрантов со всего света. Король вышел в сопровождении своего брата. Мне удалось пожать королю руку. Это был контакт без слов, но мне он понравился.

В те минуты мне хотелось, чтобы рядом со мной была моя Адак. Она осталась в Рабате. Мы слишком поспешно приняли решение праздновать ее день рождения в Марокко, поэтому не удалось уладить необходимые формальности, чтобы я мог принять участие в королевском приеме не один, а с супругой. А я был бы рад показать ей, моей принцессе, этот дворец.

Церемония по случаю годовщины коронации была блистательной, но короткой. Потом мы любовались обстановкой, смеялись, лакомились угощением, и все были горды тем, что стали гостями на этом приеме. По окончании празднества мы направились к выходу. На прощание все делали фотоснимки в саду дворца. Автобус отвез нас на обед, который был дан королем в большом восточном шатре, раскинутом в знаменитом королевском гольф-клубе на восточной окраине Танжера, неподалеку от кладбища Аль Муджахидин. В городе из-за не в меру поспешного освоения новой недвижимости закрывается все больше кладбищ. Сокращаются места вечного упокоения для уставших от тяжелой работы, беспокойных и мечтающих наконец обрести покой марокканцев и вернувшихся на родину детей этой страны.

Раньше тут было много могил, хватало земли для всех жителей Танжера, бедных и богатых, мусульман и христиан. Сегодня на кладбищах стало тесно, очень тесно. Но ведь и мертвым душам необходим клочок земли.

В парке Мандубия я осмотрел белые надгробия на могилах немецких коммерсантов, а также одного директора почты, эти люди, подданные Германской империи, умерли в Танжере в конце XIX века. Здесь установлена мемориальная доска со следующей надписью: «В память усопших. Здесь, на территории, в прошлом принадлежавшей посольству Германской империи, находились захоронения немцев, умерших в Танжере. Надгробия, которые удалось идентифицировать, находятся на данном мемориальном участке. Мы храним память о всех немцах, чье место последнего упокоения, по нашим сведениям, находилось здесь. Мир их душам».

Ниже этой надписи в камне выбиты слова Лао-цзы: «Всматривайся в него – и не увидишь, вслушивайся в него – и не услышишь».

Мы едем дальше – через спальный район Драдеб на северо-западе Танжера, кварталов, где выросли моя мать и мой отец и где они поженились. Я вижу характерные широкие каменные лестницы, все они имеют такой знакомый мне и такой необычный цвет, средний между песочно-желтым и светло-серым: мне вспоминается Испанская лестница в самом сердце Рима. Но здесь, в отличие от Рима, лестница находится не в окружении богатых домов, а как раз в квартале бедняков. Мою маму здесь все знали как «портниху у лестницы». Она работала прямо возле белоснежного и немного покосившегося глинобитного дома, принадлежавшего ее семье. Денег, чтобы устроить свою пошивочную мастерскую или открыть лавку, в семье не было. На широкой лестнице мама, общаясь с самыми разными людьми, научилась говорить на испанском и французском. Она и потом, в Берлине, с удовольствием применяла свои познания, когда изредка ей предоставлялась возможность поговорить на одном из европейских языков, долгое время имевших распространение в колониях. И хотя мама внешне уже постарела, в эти минуты ее лицо преображалось точно по мановению волшебства – казалось, испанские слова с невероятной быстротой сыплет молодая, задорная девушка. Она очень хорошо говорила по-испански, хотя научилась языку сама, со слуха, – ни читать, ни писать по-испански она не умела, грамматики не знала. Мама умела слушать и обладала смелостью, не боялась произносить подхваченные слова и звуки, пусть даже и не всегда идеально правильно. Значений многих слов она не знала, помнила целиком фразы с их мелодикой.

Начинается королевский обед. Свежая морская рыба, курица в таджине, ягненок, дыни, бананы, апельсины. Грандиозно. Мы беседуем, философствуем, но все лишь затем, чтобы не слишком налегать на еду. Говорим и говорим, стараясь продлить удовольствие – не хочется, чтобы слишком быстро закончилась эта великолепная трапеза, после которой нам предстоит возвращение в Рабат.

Возвращение из Танжера в Рабат растянулось, точно жеваная резинка, уже утратившая свой сладкий вкус, которую продолжаешь жевать по инерции. Шум двигателя, мелькание дороги – все мы устали. Темы для разговоров с сидящими рядом соседями были быстро исчерпаны, паузы все удлинялись, глаза лениво смотрели в окно, день понемногу клонился к вечеру, света становилось все меньше, и наконец, почти уже ночью, мы прибыли в столицу.

Адак как раз вернулась с прогулки, словно мы заранее договорились о встрече. Она улыбалась, я улыбался, я принес с собой историю о королевском приеме, она принесла четыре больших пакета с покупками, полные разной восточной всячины.

– Как прошел твой день? – спросил я.

– Чудесно! – сияя, ответила Адак. – Правда, переодеваться пришлось очень часто.

Я удивился:

– Переодеваться?

Адак рассказала взволнованно, но не без гордости, что она всегда старается не выделяться в толпе, этим выражается ее уважение к местным людям, поэтому и в Марокко она решила держаться неприметно, как боязливый хамелеон на ветке где-нибудь в тропических джунглях. Первой намеченной Адак целью был старый базар, он находится неподалеку от королевского мавзолея, охраняемого стражниками в ярких шароварах; в мавзолее покоятся в гробах Хасан II, отец короля Мухаммеда VI, брат короля Абдаллах и отец короля и его брата Мухаммед V. Гробы стоят в помещении, украшенном мрамором, золотом, кедровым деревом и тысячами прекрасно обработанных драгоценных камней. Все там исполнено глубокого покоя.

Несколько недель назад один из наших друзей, Захир, врач, а кроме того прекрасный скрипач, подарил Адак традиционное арабское одеяние, гандуру[8].

Мать Захира привезла это платье из Дамаска, светлое, с чудесным орнаментом и не похожее на типичные марокканские гандуры.

Не похожее – это главное. Адак и хотела, чтобы ее одежда не была похожей на какую-то другую. Не похожей и в то же время не бросающейся в глаза. Чтобы придать некую особенность этой модной вещи, Адак решила купить марокканский кожаный пояс. И в узких закоулках базара быстро нашла подходящий пояс, достойное украшение платья, уместное в столь прекрасный и знаменательный день.

Не торгуясь, хотя это здесь не только принято, но жизненно важно, она купила богато расшитый пояс, нежного изумрудного цвета, тут же перетянула им талию и пошла дальше, в поисках новых увлекательных открытий.

На пути ей встречались интересные фигуры – дети, женщины, мужчины, дряхлые старцы, торговцы-разносчики, продавцы фруктов, школьники, полицейские, музыканты. Многое здесь напоминало ее родину – Иран, но многое отличалось и удивляло. Она улыбалась прохожим. Почти все улыбались в ответ, и только туристы из Голландии, в оранжевых рубашках, как будто растерялись от улыбки местной жительницы и благовоспитанно отвели взгляд.

Потом Адак повстречались три молодые, модно одетые темноволосые девушки. Они тоже улыбались, еще до того как встретились с ней взглядом. Она спросила у них дорогу, у нее была намечена еще одна цель, магазин в богатом квартале Агдал, заодно Адак решила поупражняться во французском языке, который порядком подзабыла за то время, что прожила в Германии. Она назвала свое имя, рассказала девушкам, что сама она родом из Ирана, но живет в Германии, что в Марокко ей очень нравится и что как раз сейчас ее муж находится на приеме у короля.

Девушки слушали с таким интересом, как будто Адак рассказывала им неизвестную ранее сказку «Тысячи и одной ночи». И уже не улыбались – они не могли удержаться от смеха. Адак, осмелев от того, что так хорошо говорила по-французски, спросила:

– Почему люди, глядя на меня, улыбаются?

– Потому что ты красивая, – сказала младшая из девушек. Но ее подруга внесла ясность:

– Да потому что на тебе надета вещь, которую здесь не принято носить. Пояс у тебя красивый, но таким поясом подпоясывают кафтан.

Кафтан тоже арабская женская одежда, но кафтан надевают только по особо торжественным случаям, в день свадьбы или обручения. А гандуру и вовсе не подпоясывают.

– Купи лучше юбку, тогда не будешь привлекать к себе ненужного внимания, – посоветовали девушки. Адак засмеялась и поблагодарила за разъяснение, теперь ей стали понятны улыбки, которыми ее встречали прохожие в Рабате.

«Печальные люди появляются не из-за печальных песен», – заметил Вольфганг Кольхаазе, выдающийся кинорежиссер и сценарист, чудесный человек, жена которого проходила у меня лечение. К счастью, ее удалось вылечить. Эмек Пештени – звезда балета, грациозная, изящная танцовщица.

Очень хорошо помню, что, когда она пришла на плановый прием, я не стал, как обычно, осматривать шов, а вежливо поинтересовался, может ли она исполнить гран-батман, элемент, при котором сильно вытягивают носок ноги. Дело в том, пояснил я, что чем энергичнее и резче, чем быстрее и увереннее она сможет делать это движение, тем вернее я буду знать, что она пошла на поправку после перенесенной операции.

Мы обедали в хорошо известном берлинцам иранском ресторане «Хафиз», расположенном в районе Моабит. Изящная, очаровательная жена Вольфганга Кольхаазе и моя ненаглядная Адак заинтересованно слушали. Кольхаазе продолжил свою мысль: «И не от веселых песен люди становятся веселыми. Печальные песни принимают чужую печаль, печальные люди наслаждаются печальным пением».

Мы любим площадь Виктории-Луизы в берлинском Шенеберге. Там я неожиданно получил еще один привет из Танжера. Площадь названа в честь единственной дочери императора Вильгельма II. Архитектурное оформление площади подчеркивается великолепными липами, которых здесь двадцать пять, и столько же – горделивых фонарей в стиле кайзеровской эпохи; в западной части площади находится полукруглая колоннада. В центре – большой фонтан с круглой чашей из песчаника. Эта площадь излучает мощную энергию. Фонтан украшает скульптура – женщина, слившаяся в страстном поцелуе с ангелом, – она символизирует начало эры электричества; в самой фигуре женщины, сидящей на морском чудовище, воплощена эйфория, подобно вспышке озарившая начало века техники и физики, интерес к которым в то время охватил все общество.

У фонтана мы остановились отдохнуть. Мы наслаждаемся разноцветным мороженым, и тут к нам подходит супружеская чета, это наши знакомые, живущие по соседству. Он высокий, с гладкими седыми волосами, она маленькая со светлыми волосами до плеч. Несколько лет назад они побывали в Танжере – проводили отпуск на юге Испании и в составе туристической группы немцев с однодневной экскурсией посетили Марокко, в том числе Танжер, где у них не было местного гида. Одни туристы в их группе были любознательны, другие же хотели самого общего знакомства со страной, без каких-либо неожиданностей. Так, одна пара из Гамбурга специально привезла с собой в Танжер яйцерезку. Эти славные люди хотели, чтобы на завтрак у них как всегда было тончайше нарезанное крутое яйцо с кусочком черного хлеба. Между тем они знали, что в Марокко нет черного хлеба. «Но яйца-то, наверное, есть?»

Рядом с ними в автобусе сидела пара из Ганновера, позади них два пожилых брата-англичанина. Автобус вдруг резко затормозил – на дорогу выбежали три собаки, и поток машин встал. Все испугались, но затем обрадовались, что никто не пострадал, в том числе и бродячие псы. Супруги из Ганновера даже дали водителю денег, хотя до того все время ворчали, недовольные тем, что в этой стране все попрошайничают и вытягивают из иностранцев деньги: они твердо решили никому не давать ни единого дирхама, что бы попрошайка ни вытворял, пусть бы он даже выпустил для них джинна из бутылки или показал фокусы с волшебной лампой. Однако водителю они дали сто дирхамов, ни больше ни меньше.

– Спасибо тебе, Юсуф, ты спас трех собачек! – сказала женщина. – Я видела их еще раньше и даже придумала им клички.

– Какие? – полюбопытствовал Юсуф.

– Анкер, Зевс, а черный песик – Зорро.

Все засмеялись, а братья-англичане сказали, что тоже видели раньше этих собак и тоже придумали для них клички, но совсем другие.

– Какие, господа? – снова поинтересовался Юсуф.

– Лорд, Агент и Бьюти.

Англичане тоже дали Юсуфу сто дирхамов. Юсуф уставился на свою ладонь – он получил двести дирхамов просто так, за здорово живешь. Он сжал кулак, но тут же снова разжал и вернул деньги двум странным парам.

– Премного благодарен за вашу щедрость, но мне ведь пришлось резко затормозить ради вашей безопасности, господа. А за это я денег не беру, это моя работа. Хвала Аллаху за его милостивую помощь. Еще хочу сказать вам, что в Марокко собакам не дают кличек, разве что в виде исключения, и тогда уж это чисто марокканские клички.

Программа экскурсии предусматривала знакомство с многими местами, так или иначе связанными с андалусийской и арабской историей. Автобус должен был часто останавливаться, остановки входили в экскурсию и были заранее оплачены. В бодром темпе туристы осмотрели Рабат, Фес и Танжер. Супруги из Берлина, наши знакомые, повидали много, но ничего не увидели собственными глазами: прежде чем они обращали на что-то внимание, им скучно и формально сообщали через микрофон, на что они должны посмотреть.

Вольфганг Кольхаазе с женой тоже побывали в Марокко. Во время короткого посещения Танжера Эмек, жена Кольхаазе, испортила себе желудок, скорее всего, соблазнительным с виду десертом в ресторане отеля. Когда отправляешься в путешествие по незнакомой стране, надо, чтобы кто-то знающий помог тебе советом и раскрыл ее. Так я подумал, с надеждой, что в следующий приезд в Марокко подыщу для Эмек и Вольфганга хорошего знающего спутника.

Они пустились в путешествие, не представляя себе, о чем могли бы попросить Танжер, не предполагая, что надо рассказать городу о своих симпатиях и мечтах. К тому же идея поехать в дальнюю страну принадлежала не им. Их навела на эту мысль приятельница, которая живет в испанской Марбелье. Если у тебя нет человека, который откроет перед тобой запертые двери, и если у твоих собственных мыслей нет простора, если у тебя нет фантазии, то у тебя не будет «хорошей почвы для пышно цветущих растений» и не создастся должных условий, чтобы твое путешествие смогло стать особенным, исключительным приключением.

Как в общении с людьми, так и при знакомстве с городом есть множество возможностей углубить свое знание и таким образом добраться до чего-то особенного. Только если ты постоянно позволяешь себе вникать в чью-то культуру, в какой-то город, в сущность какого-то человека, ты находишь искомое откровение. Танжер – это хитроумный пазл.

Пол Боулз[9] спустя несколько дней после приезда сюда написал одному из друзей: «Город слишком прекрасен для слов».

Большинство тех, кто побывал в Танжере проездом, по-настоящему этот город не видели. Кто смотрит на вещи поверхностным взглядом, никогда не понимает их сути. Лишь того, кто готов остаться здесь сердцем и душой, Танжер вознаграждает своей красотой.

От Танжера всего два дня морского пути до Марселя, отметил американский писатель и неутомимый путешественник Трумэн Капоте. Многих гостей, прибывших морем, приветствовал Танжер.

В юности я однажды совершил морское путешествие в Марокко, вместе с одной знакомой семьей, причем мне повезло, так как незанятыми остались только каюты бизнес-класса: моя семья вообще-то не могла себе позволить такую роскошь. Родители собрали буквально последние крохи, чтобы оплатить мое путешествие.

Паром был зарезервирован до последнего пассажирского места. Внизу, в эконом-классе, были одни лишь марокканцы, многодетные семьи, наверху, в бизнес-классе, царила тишина и солидность, почти не было детей, официанты терпеливо дожидались заказов от состоятельных французов и испанцев. Я как бы и не принадлежал к этой публике, но был преисполнен гордости от того, что путешествую бизнес-классом. По-немецки тут мало кто говорил, а мой английский почти никто не понимал, так же как и плоховатый марокканский вариант арабского, усвоенный мной в берлинском Веддинге. У меня к тому же возникло ощущение, что никому здесь не хочется слышать арабскую речь, так что я и не пытался говорить на своем «марокканском».

За ужином со мной заговорила одна почтенная дама из Ниццы. Сейчас, когда я пишу эти строки, мне явственно вспоминается слегка навязчивый запах ее сладковатых духов. На ужин подали утиную грудку и ризотто, на десерт – маленькие canneles de Bordeaux. Я пробовал этот десерт впервые в жизни и не знал, как он называется. Он был восхитителен. Снаружи хрустящая корочка, внутри что-то изумительно нежное, тающее во рту. Все за столом сидели как зачарованные, улыбались, и с каждой ложкой десерта мы словно лучше узнавали друг друга.

Дама из Ниццы, моя соседка за столом, рассказала, что после смерти мужа она каждый год ездила в Танжер к своей подруге Элеоноре. Элеонора вышла замуж за марокканца, его имя Карим, он много лет работал у Элеоноры садовником. Элеонора очень любит цветы и другие растения своей родины, в ее саду растут лавр, мирт, можжевельник, земляничное дерево, крушина, эрика древовидная, эвфорбия, а в огороде – розмарин, мята, тимьян, и большая грядка засажена лавандой яркого сиренево-голубого цвета. Каждое утро она идет посмотреть на свой черный морозник. Некий чудесный целитель из Старого города подарил ей это растение много лет назад, рассказав, что использует экстракт ядовитого черного морозника для приготовления снадобий против психических нарушений и сердечной слабости.

Каждое утро Элеонора спешила к своему морознику, разговаривала с ним и осторожно поливала растение. Однажды она отсутствовала в течение трех дней, а садовник как раз в это время попал в аварию, растение никто не поливал, и оно завяло. Элеонора подумала, что вряд ли удастся его спасти. Но потрогав рукой засохшие стебель и листья, обещала им, что будет приходить теперь ежедневно и что они больше никогда не будут изнывать от жажды, если завтра они снова поднимутся. И морозник ожил.

После смерти мужа, который много лет был консулом в Танжере, Элеонора не уехала во Францию, осталась в Танжере и нашла утешение в своих цветах. Ее восхищал их страстный танец под порывами морского бриза, прилетавшими в ее сад. Она полюбила наблюдать изменения, рождение и смерть растений, цветение и увядание, и в конце концов она влюбилась в Карима, садовника, который каждое утро здоровался с цветами, называя каждое растение его марокканским и французским именем. Карим сам и дал им эти имена.

«Буса» – так назывался их общий любимец, цветущий красными цветами ракитник. «Буса» – по-арабски «поцелуй». Карим убежден, что лепестки ракитника изгоняют печаль из человеческого сердца.

Рассказчица, поведавшая эту историю, к отношениям Элеоноры и ее марокканского возлюбленного Карима относилась скептически и, по-видимому, завидовала Элеоноре. Однако она желала своей лучшей подруге счастья в новой любви и радовалась предстоящей встрече с ней в Марокко.

Если ты хочешь надолго сохранить живое воспоминание о прекрасных картинах и образах далекой поездки, запечатлеть их в своей душе, ты должен к этому подготовиться. Моменты, когда чужое, экзотическое перестает быть непривычным и странным, одаривают тебя особым счастливым чувством и никогда не забываются.

Так поет Миньона в романе Гёте «Годы учения Вильгельма Мейстера».

Гёте описывает чувства любви, тоски и печали. Люди, испытавшие их, умеющие отдаваться этим чувствам, вступают в союз друг с другом, и союз этот зачастую не нуждается в словах.

Человеку нужно какое-то место, где он может предаваться печали и любви.

Для многих людей таким совершенно особенным местом стал Танжер.

Абу Абдаллах Мухаммед ибн Баттута – известнейший путешественник, объехавший страны исламского мира. Его путешествие продолжалось целых двадцать семь лет и привело его в самые разные страны и города. Ибн Баттута родился в 1304 году в Танжере. Он совершил хадж в Мекку, побывал в Александрии, Константинополе, в Месопотамии, Алании, Момбасе, в иранском Ширазе, в Багдаде, в Эфиопии, дошел до Индии. Он встречался с очень многими людьми.

Путь его составил более 120 тысяч километров, то есть в три раза больше, чем путешествие Марко Поло. Ибн Баттута был любознательным, прямодушным, смелым. «Я покинул мою родину, как птица покидает гнездо», – пишет он в своей книге.

Людей снова и снова тянет к определенным магическим местам, и они отправляются в путь, они непременно должны снова побывать в городах или иных местах, которые одарили их особенным чувством – чувством защищенности, уверенности и свободы. Лишь там дух и тело человека ощущают, что они достигли своей цели.

«Я выехал в путь один, не имея попутчика, чье общество могло бы меня приободрить. Не случилось и каравана, к которому я мог бы присоединиться. Меня влекла в даль лишь владевшая мной сила и стремление, которое я давно лелеял в моей груди», – так пишет Ибн Баттута о своем отправлении из Танжера в странствия по свету, великому и неведомому. Из этого путешествия он вернулся спустя четверть века, и вернулся в Танжер, город, где он родился и провел детские годы, здесь же он встретил старость. Место последнего упокоения Ибн Баттуты сохранилось до наших дней – его могила находится в парке Аль Мандобия, на холме, под сенью прекрасных благородных деревьев. Знаменитые суфии, мистики ислама, любят это место, здесь они философствуют и молятся. Как было сказано одним из суфиев: «Когда мы умрем, ищи нашу могилу не в земле, а в сердцах людей».

Прошло несколько месяцев с тех пор, как мы последний раз были в Танжере. Я нахожусь в Берлине. На календаре весна, сегодня суббота. Адак вместе со мной идет на лекцию в моей клинике. Мы слушаем по радио новости из Берлина и со всего света, однако сегодня утром ни одно сообщение не интересует нас по-настоящему.

Звонит телефон – это мой зять Набиль. Очень странно, думаю я, Набиль никогда не звонит в такую рань. Я убавляю громкость радио, пока голос диктора не исчезает совсем. Подхожу к телефону.

Слушаю Набиля и не верю своим ушам. Переспросив несколько раз, я отвечаю с предельной убежденностью, на какую только способен, что сказанное Набилем не может быть правдой.

Какое-то время я ничего не вижу, хотя мои глаза открыты. Мои губы вздрагивают, однако не издают ни звука. Сердце отказывает, я почти теряю сознание.

Мое единственное желание в этот момент – чтобы время остановилось и мне не пришлось столкнуться с реальностью. Я звоню родным. Набиль уговаривает мою сестру Латифу взять трубку, но напрасно, я слышу ее плач, никогда еще я не слышал, чтобы она так горестно рыдала. Абдельхамид онемел от горя.

Мама умерла. Мамы больше нет.

Мы едем в больницу. Хамид не может встретить нас там, у него нет возможности приехать. Он с утра отправился на рынок, что возле ратуши района Веддинг, чтобы купить приправы для хариры[11], собирался сварить суп для мамы и вечером отнести в больницу. Он не может приехать в больницу сейчас, но скорбь приводит его к нам, в наш дом. Латифа уже в больнице, Морад скоро тоже будет там. Хамид поехал в мамину квартиру на Экзер-цирштрассе, где все мы провели детство, и я тоже еду туда. Хамид стоит на улице и ждет меня. Мы оба ничего не говорим, да и что тут можно сказать. Мы обнимаемся, впервые в жизни; нам обоим плохо без мамы. Мы поднимаемся на третий этаж, открываем дверь квартиры, мы оба хорошо знаем эту квартиру, и здесь мы чувствуем себя ближе к маме. Мы молчим, плачем, потом прощаемся: Хамид едет в свой обувной магазин, ему хочется забыться, занявшись повседневными делами, мне, напротив, нужно непосредственное переживание горя.

Я еду к маме. Латифа уже давно там. Мы смотрим друг на друга и словно видим себя беспомощными детьми, брошенными на произвол судьбы. Мы плачем, никогда раньше мы не плакали вместе. Приходят знакомые и друзья, горестное известие распространилось быстро, как огонь в сухой траве. Многие почти сразу уходят, слишком сильна боль и слишком мала больничная палата, в которой утром умерла моя дорогая мама. Но я не могу уйти из этой палаты, я еще не могу покинуть маму, не могу и не хочу. Я должен оставаться рядом с нею.

И вот мы с ней остаемся одни. Вокруг зловещая тишина, до сих пор я не знал ничего подобного этой тишине. Я смотрю в окно, но из-за слез кажется, что стекла мутны. Я плачу бурно, но тихо, не так, как тогда, когда я семилетним мальчиком попал в эту же больницу с переломом ноги и лежал как раз в этой палате. Я снова смотрю в окно и на противоположной стене больничного здания вижу окна помещения, в котором несколько месяцев назад делал медицинский доклад для иностранных коллег. Мы с мамой наедине, я разговариваю с нею. Она слушает меня, и я прошу у нее прощения. Прошу простить меня за то, что я не всегда прислушивался к ее словам, и благодарю ее за то, что она всегда меня выслушивала и всегда была рядом, когда мне было страшно или когда я в чем-то сомневался. И вот она умерла, она недвижна, а моя душа потрясена. Мама меня прощает, я это чувствую.

Моя дорогая мама Зохра умерла. Нет больше нашей мамы.

Я говорю с мамой, слышу свой дрожащий голос. Я знаю, мои слова достигают небес, мои слова соединяют меня с мамой.

Потом я выхожу из палаты, в коридоре ко мне подходит доктор Фолкан Айкач. У него на глазах слезы, ему трудно смотреть мне в лицо. Его взгляд скользит по белым плиткам на полу больничного коридора. Всего два-три дня назад мы дали друг другу обещание, что позаботимся о наших матерях. Его мама лежала в моей клинике, моя мама – у него в отделении. Обещание, которое мы дали друг другу, невозможно было исполнить, мы оба это понимали, однако все-таки заключили союз в безнадежном деле. Мы оба сделали все, что было в наших силах, но победить болезнь мы не могли. Моя мама любила своего доктора, его мама любила меня. И оба мы потеряли матерей. Теперь мы с ним навсегда связаны. Я благодарен ему за все, что он пытался сделать для моей мамы. И благодарен ему за его слезы.

Мама воспитала меня, сформировала мою личность. Я понимаю, что эта потеря, эта столь болезненная утрата бесповоротно изменит меня. Какая сильная боль… От всего мне больно. Я знаю, что это скорбное небо снова станет голубым и солнце будет светить, но сейчас настало время горя и скорби. Так и должно быть. Эта смерть – большое горе, она так тяжела для меня и для всех нас, кто любил Зохру и нуждался в ней, но в то же время я рад, что теперь моя мать обрела покой. Наверное, поэтому я ни разу не спросил о непосредственной причине смерти. Все последние месяцы мама мучилась, кости болели так сильно, что каждый шаг доставлял ей тяжелейшие страдания.

«Теперь она свободна. Наши слезы желают счастья ей»[12], – сказал об этом Гёте.

От нас не зависит, где мы появимся на свет, но также не зависит от нас и то, где мы умрем. Единственное, что мы сами можем определить, – место своего последнего упокоения. Наша мама за сорок с лишним лет до своей смерти назначила местом своего последнего упокоения Танжер. Каждый месяц она вносила определенную сумму в счет обеспечения посмертной транспортировки своего тела в Марокко. Когда ей задавали вопросы по этому поводу, она всегда отвечала: «Договор есть договор».

И теперь настал этот срок.

Мы едем в мечеть в берлинском районе Ной-кельн. Здесь тело обмыли по мусульманскому обычаю. Траурные молитвы были недолгими, к моему облегчению, так как от горя я почти не мог слушать и не мог смотреть на скорбные лица пришедших проститься с мамой. Мои глаза отказывались видеть внешний мир, были обращены внутрь.

Перед мечетью стоял светлый похоронный автомобиль, его кузов ярко блестел на солнце. Я притронулся к кузову ладонью, тот был обжигающе горячим, но я не убрал руку, хотя ощущал физическую боль. Я осмотрел автомобиль, словно опытный инспектор по технике безопасности, и нигде не обнаружил кондиционера. Подошел водитель, я спросил о кондиционере. Водитель пожал плечами: «Кондиционер? Зачем? Я поеду ночью». Я был ошеломлен. Он сказал, что повезет тело в Дюссельдорф по этой-то безумной жаре. «А когда же наша мама будет доставлена в Танжер?» – спросил я, невольно повысив голос. Он ответил: «Не знаю». Меня охватила ярость. «Нет, я этого не допущу, ни за что!» – выкрикнул я, хотя не имел понятия, как быть в таком случае. Однако я постарался ничем не выдать своей растерянности. «Мириам, вот кто может нам помочь… Мириам», – пробормотал я.

Мириам – это добрая фея марокканского посольства. Неизменно улыбчивая, неизменно готовая помочь. Было два часа дня. Что делать? Да и на месте ли Мириам? Я набрал ее номер. Вокруг было очень шумно: на улице оживленное движение, шум автомобилей, рядом с мечетью шла стройка, на которой работал экскаватор, вокруг меня раздавались громкие голоса. Телефон не был отключен, и после шестого гудка кто-то ответил. Мириам! Как же я обрадовался, услышав ее голос… Потом все происходило быстро, очень быстро, быстрее, чем я мог надеяться, и без лишних слов. Марокканское посольство пришло нам на помощь. Мы могли ехать с телом нашей мамы прямо в аэропорт.

Это казалось невероятным. Ведь заранее ничего не было подготовлено, меж тем последний самолет марокканской авиакомпании улетал через три с половиной часа, а загранпаспорт лежал дома у каждого из нас, то есть в Шпандау, Веддинге и Кройцберге, у нас не было ни авиабилетов, ни документов от марокканской стороны, необходимых для транспортировки гроба с телом. Мы посмотрели друг на друга. И поняли без слов: мы должны и мы сможем сделать все необходимое. Таков наш долг перед мамой и самими собой.

Мы поспешно купили красно-коричневый деревянный гроб. Еще несколько раз мы звонили в посольство, посольство по нашей просьбе созванивалось с чиновниками в Касабланке и Танжере. Я вел также переговоры со служащими берлинского аэропорта Тегель, говорил с моими родными, говорил с таможенниками. Мы звонили, договаривались, согласовывали, надеялись, молились. Путь через город, из одного его конца в другой, показался мне более долгим, чем обычно. Но все-таки мы уложились в довольно короткое время, хотя в

Берлине уже начался час пик. Я смотрел в окно машины, и мне казалось, что время остановилось.

А потом, спустя всего несколько часов после церемонии прощания с мамой, мы заняли места в самолете, летящем в Танжер. Абдельхамид, старший сын, Морад, младший, Латифа, единственная дочь, Адак, моя возлюбленная, я и наша мама. Мы провожаем маму домой, она рядом с нами, мы чувствуем, что она совсем близко, ведь она в наших скорбящих сердцах и в наших умах, не могущих смириться с мыслью о ее смерти. Мы еще никогда не летали вместе с мамой в Марокко. Каждый год мы ездили в Танжер на машине, в те времена билеты на самолет были слишком дорогими для нашей семьи.

И вот мы с мамой летим в Танжер. Мы вместе с ней в ее последней поездке.

В Танжере нас ждет отец. Когда я позвонил ему, он не сказал ни слова. Никогда еще не случалось, чтобы у отца не находилось слов, никогда.

Еще три часа назад мы были в мечети на Флгухафенштрассе в Кройцберге, а теперь все мы в небе. В небесной вышине все кажется намного легче – и это не только метафора. Мама, несомненно, останется на небе, а мы небо покинем, как только самолет плавно пойдет на снижение. Покинем, но лишь временно.

В спешке и вне себя от горя искала Латифа паспорт мамы в ее квартире на Экзерцирштрассе, что в сердце района Веддинг. Латифа нашла документ, она всегда умела находить всевозможные потери в нашей квартире. Я понял, что теперь, после смерти мамы, Веддинг уже не будет для меня старым районом, игравшим столь важную роль в моей жизни. Мама любила эти кварталы. Даже если со временем они сильно изменились, все равно Веддинг всегда оставался нашим Веддингом.

На улицах Веддинга все изменилось, но в квартире нашей мамы Зохры время словно навеки застыло. Здесь был маленький живой оазис. Комнаты, обои, картины на стенах – они те же, что в нашем детстве.

Латифа искала долго. Немецкий внутренний паспорт нашелся сразу, он лежал в маленьком матерчатом мешочке за дверью. Но марокканский паспорт найти никак не удавалось. Латифа, отчаявшись, хотела бросить поиски. Но вскоре наконец обнаружила в платяном шкафу между белых и разноцветных одежек коричневую папку из сафьяна. На зеленой обложке паспорта, под прозрачной и прочной защитной оболочкой надпись на французском языке: «Королевство Марокко». Дальше значилось: «Год рождения 1940», без указания числа и месяца. В паспорт вложена фотография: наш отец Абдулла, в солидном темном костюме с рисунком в елочку и в красном галстуке, на лацкане – розовая роза. Этот снимок был сделан на свадьбе моего брата Абдельхамида и Марины. На оборотной стороне фотографии написано синими чернилами: «Memo de la casamiento de mi hijo Hamid» (На память о браке моего сына Хамида), и подпись: «Sehouli».

Эту фотографию мама всегда носила при себе, всегда брала ее с собой, куда-нибудь уезжая, собственно, в Танжер или в Мекку, только туда она ездила. Абдельхамид, семилетним ребенком вместе с мамой и моей сестрой Латифой покинувший Марокко, однако знавший эту страну досконально, рассказывал, что в текстах многих марокканских песен повествуется о том, что юноши бегут сломя голову, в ярости покидают свою родину, а старики, лежа в тишине, вновь прикасаются к родной земле.

Теперь мы с мамой возвращаемся в Танжер. Это наше последнее путешествие вместе.

В Танжере нас ждет отец. Абдельхамид и отец не виделись двадцать четыре года. Танжер нас снова соединяет, и Танжер нас больше не отпустит. Спасибо тебе, Танжер!

Дрожащими руками я держу оба паспорта мамы. Чиновник срезает уголки немецкого паспорта, теперь он недействителен. Марокканский паспорт еще действителен. Фотографию отца я вкладываю в паспорт моей дорогой мамы.

Самолет, находясь еще на большой высоте, подлетает к Марокко. Внизу я вижу Гибралтар, вижу Танжер, между ними как будто узкая полоса, не шире пальца. Мы приземляемся, самолет сильно потряхивает, но посадка успешна. Мы прибыли, и с нами – самый печальный на свете груз. Самолет медленно катится по взлетному полю. «Ибн Баттута» – встречают нас огромные буквы. Мы выходим, выносят маму, ветер налетает бешеными порывами, отец, подавленный горем, беспокойно ходит взад-вперед, в ожидании нас и боли неизбежного прощания.

Все хотят нести гроб, первым берется отец, никто не оспаривает у него это право. Уже скоро мы приезжаем домой к отцу и выгружаем гроб. Остаток короткой африканской ночи мама проведет в доме моего отца. В эту ночь сердца наши раскрываются. Мы идем в нашу квартиру, она находится на бульваре в новом городском центре, и, уставшие донельзя, сразу засыпаем. Засыпая, я не пытаюсь вспомнить все события минувшего дня, полного скорби и волнений, у меня лишь одно желание – чтобы ночная прохлада поскорей поглотила мою печаль. Мне страшно думать, что скоро настанет утро. В страхе человек одинок. Все замедляется, я засыпаю и сплю без сновидений.

Настает первый день, первая ночь трехдневного траура, принятого по традиции.

Теперь мы провожаем маму на последнем этапе ее пути. Мы едем колонной. Почти ровно год назад я уже ехал в колонне, но тогда она двигалась в направлении королевского дворца. Однако путь начинается так же. Сначала мы проезжаем мимо мечети Мухаммеда V, но теперь мы следуем за нашей королевой, нашей мамой, и направляемся на кладбище Аль Муджахидин.

Мы все несем деревянный гроб. Он легкий – тяжесть в моем сердце, и она все больше. Снова я в мечети, совсем неподалеку от площади Пласа де Ибериа, как год тому назад, но теперь мы, как того требует обычай, молимся о нашей маме. До похорон на кладбище остается совсем немного времени.

Поднимаю взгляд в тихом доме молитвы, где сейчас еще более глубокая тишина, чем обычно. Меня восхищают живые краски высоких окон с зелеными, оранжевыми, синими и красными стеклами, но радоваться им я не могу. Все это цвета земной жизни, великолепные, яркие и такие же разнообразные, каким было прошлое и каким будет то время, какое тебе еще осталось провести на земле. Настоящее мне сегодня, после смерти мамы, кажется серым.

Смерть мамы заставила меня осознать начальный период моей жизни и ее середину.

Еще вчера мы молились о маме в Берлине, сегодня в Танжере мы снова возносим молитвы, мы произносим одни и те же слова в двух различных городах, однако цель у наших молитв та же, и время словно стоит на месте. Два разных города благодаря молитве слились воедино. Молитва о нашей маме способна удержать все – города, время, все, но только не слезы. Слезы льются и падают на землю, слезы напоминают нам о том, что мы всего лишь люди и на земле пребываем лишь некоторое время. Если ты можешь о ком-то плакать, это благой дар. Поистине прекраснейший дар, он означает, что ты кого-то любил. «Нас создает и формирует то, что мы любим», – сказал Гёте.

Мы переносим гроб с телом мамы в специально переоборудованную санитарную машину, которая встретила нас в аэропорту. Водитель, мне кажется, зарабатывает больше, когда перевозит мертвецов, чем когда перевозит живых людей.

Отец садится рядом с водителем, плотным, даже дородным, приветливым мужчиной. Мы, остальные, едем следом в машине одного из наших родственников. Колонна выезжает, медленно направляясь на кладбище, и на какое-то время из-за нас замедляется движение на главной улице города. Все как будто стало тише и происходит медленней, чем обычно.

На кладбище мы снова несем маму на руках. И с каждым новым разом, когда я поднимаю гроб на свои плечи, он кажется более легким, несмотря на то, что силы мои заметно убывают.

Мы проходим в ворота, это арка, которая оставляет холодное и бездушное впечатление: здесь нет никакой ограды, на кладбище можно войти где угодно. Бесчисленные надгробия стоят плотно друг к другу, большинство могил явно давно никем не посещается, лишь здесь и там на могилах лежат какие-то цветы, уже засохшие, хотя и не потерявшие цвет. Хочется верить, что у мамы будет особо защищенная могила. Выделенное ей место, номер 991, находится рядом с пальмой, похоже всеми забытой, но упрямо борющейся с солнцем.

Крепкая пальма защищает могилу, но ее листва пропускает теплые лучи солнца. Это понравилось бы маме. Ветер теперь дует слабее, но еще настолько сильно, что тяжелые листья пальмы колышутся. Гроб из темного коричневого дерева на веревках опускается в заранее вырытую могилу, это делают работники кладбища, вид у них не сытый, похороны дают возможность хоть что-то заработать. Гроб скользит по сухой, поднятой снизу земле вглубь могилы. На могильный холмик кладут мяту, шалфей, ветви мирта и полевые цветы, ветер шепчет что-то невнятное. Мужчины произносят слова на арабском, несколько женщин тихо поют. Мы боремся со слезами и проигрываем в этой бессмысленной борьбе. Мама теперь на небе, а мы на земле. Мы погружаемся в немую душевную боль.

Конец ознакомительного фрагмента.