Вторая засада, ранен командир, горит машина
В городе скопилось много наших войск, техники, разведка доложила о том, что немцы готовятся окружить город.
Нам был дан приказ выдвинуться на окраину города с задачей выяснить обстановку, огнём орудий задирать противника. Мы выехали за город в поле, местность далеко просматривалась. Слева в километре от нас был большой сарай, путь нам преграждал широкий овраг, а за ним стояли отдельные дома. Было видно, как немцы делали перебежки, вели автоматную стрельбу в нашу сторону. Мы дали два выстрела осколочных по сараю и по домам, где накапливались немцы. Лейтенант Усков приоткрыл верхний люк, и тут же по нему прошлась автоматная очередь, лейтенант быстро захлопнул люк, струя крови застилала ему лицо: пуля прочертила по черепной коробке. Наскоро сделали ему перевязку. А потом снова последовал удар по машине. Внутри блеснула искра, пошёл дым. Мы выскочили из машины, сделали перебежку через дорогу, залегли в кювет и в этот миг увидели, что машина горит. Стрельба в нашу сторону продолжалась. Нельзя было даже поднять голову. Через дорогу перебежали два безоружных немецких солдата с поднятыми руками, за ними наши с автоматами. И их тут же ранили. Лейтенант Усков кричал им, чтоб они ложились, и они легли возле нас в кювет. Тут произошло следующее: когда немцы и наши солдаты легли, Усков закричал им:
– Я ранен, машина горит, ранен солдат. Это вы, немецкие сволочи, виноваты!
А затем направил пистолет на немцев. Первый немец промолчал, а второй (он оказался русским власовцем) закричал и начал молиться:
– Не убивайте! Я русский, из-под Курска! У меня там жена, двое детей!
– Ах ты, сволочь! Немцам продался! Наших убиваешь, ну так получай! Первым Усков пристрелил власовца, а затем и немца. Так они и остались лежать рядом, два трупа. Два врага, немца, и наш предатель. Сделали опять перевязку раненому солдату. Короткими пробежками по канаве устремились в город, пули свистели над головой, спасали лишь канавы. А позади нас горела самоходка. Дым высоко поднимался в небо. Мы догнали раненого русского солдата. Он был ранен в рот, губа была порвана, остатки её свисали изо рта вместе с дёснами, и было много крови, которая прямо хлестала из его раны. Он не кричал, а испускал какой-то щемящий душу звук, мы помогли ему добраться до города Нойштадт.
Площадь в городе была полна нашими войсками: танки, самоходки, автомашины, полевая артиллерия на прицепе. Лейтенант Усков доложил о коротком бое с противником и гибели машины, сдал взятые у немцев документы. Тут же его направили в медсанбат на излечение, после этого я больше его не видел.
Немцы предприняли контратаку на город, стремясь охватить всё кольцо. На площади скопились войска и техника. Мы стали выводить наши войска из города. Наш триста пятьдесят пятый полк покинул город, вышел на полевой просмотр. К вечеру мы заняли станцию и небольшой населённый пункт. Всю ночь длилась автоматная перестрелка. На горизонте небо освещалось ракетами. В темноте поужинали. Не имея больше СУ, мы, экипаж из четырёх человек, улеглись спать в сарае на сене. Ночь была тревожной, однако сон взял своё, и, изрядно уставшие, мы заснули.
Следующее утро выдалось хорошим, по-весеннему грело солнце, вокруг зеленело, стрельбы уже было не слышно. Я умылся возле водоразборной колонки, вышел за ворота и увидел, что в это время по дороге вели колонну пленных немцев. Танкист кричал, обращаясь к колонне: «Есть среди вас власовцы?». Ответа не последовало. Колонна прошла молча, потом товарищи рассказали, что среди пленных, когда они находились на сборном пункте в сарае, выявили одного власовца и тут же, при немцах, его и повесили. Это была месть. Власовцы бились против нас с большим упорством. Немецкое командование поощряло их, им был установлен паёк довольствия лучше, чем немецким солдатам, о чём с обидой рассказывали немцы.
На обочине дороги стояла штабная немецкая автомашина, вокруг повсюду были разбросаны штабные бумаги, и лежали убитые немецкие солдаты и офицеры. Здесь же находился уничтоженный немецкий лёгкий танк. Смотровой люк водителя был открыт, водитель сидел с половиной лица, так, будто его обрубили топором. В такой позе он и застыл навечно.