И в сотый раз я поднимусь. На тот большак, на перекресток… (Г. М. Артемьева)

На тот большак, на перекресток…

Прилетаешь в родной дом, жизнь сразу смыслом наполняется. Самоощущение сильно меняется в Москве. Ускоряются мысли и реакции. Вот в Берлине, например, идет Саша в магазин. Просто – встала и пошла. Ну – туфли, пальто, сумка, дверь. И по ступенькам мраморным вниз. Иди – думай думу свою. В Москве все не так просто. Тут надо действовать пошагово. Надо все время делать мгновенный выбор, принимать быстрые, порой неординарные решения. Из двух зол причем. Говорят, надо меньшее выбрать. А ты попробуй за доли секунды взвесь, какое меньшее. Сейчас надо совершить простое действие: выйти на улицу, чтобы оплатить Интернет. На родине это не входит в телефонную плату, как на чужбине. Тут надо быть начеку и вовремя спохватиться. И найти номер и пароль, потому что без них плату не примут. Ничего, пункт оплаты зато в соседнем доме, можно по-быстрому: туда и обратно. Жаль – зима и мороз. А то бы выбежала в чем есть. На пару минут всего!

«Выбежала!» Саша улыбается самой себе в зеркало, обматывая шею шарфом. «Выбежала! Забудь!»

Она открывает одну железную дверь, смотрит в глазок на лестницу. Вроде – никого. Вроде-то вроде, но вот только что по телевизору в новостях… Ворвались, когда хозяйка дверь открывала, чтоб на работу уходить. Поджидали, видно. И не важно, что Сашин дом в самом центре, в посольском районе, не важно, что домофон. Кому надо – войдут.

Саша открывает дверь, громко и очень, по ее мнению, естественно крича в сторону пустого пространства квартиры: «Мужчины! Ау! Я пошла! Рекса выгуливать не надо! Только покормите! Я там сырую говядину для него оставила! Два кило на подоконнике! Скоро вернусь! За супом на плите следите! Не скучайте!» Текст этот наработан годами, только имя собаки выкрикивается, какое в голову придет, главное, чтоб внушительное имя было. Куся, Муся, Мася – не годятся никоим образом. Надо, чтоб размер чувствовался. И грозная мощь. Настолько грозная, что не лает за дверью, а, затаившись, ждет. Хорошее имя Байкал, Амур, Крас. Рекс вот сейчас подвернулся – ничего, сгодится.

Обошлось!

Теперь надо по-быстрому принять решение, как спуститься вниз с четвертого этажа. На лифте или пешком. Наступает это самое «из двух зол». С одной стороны, пешком даже скорее и проще, лифта не ждешь, сбегаешь себе бодренько, хоть через три ступеньки прыгай, как в школьные годы: «Ля-ля! Ля-ля!» Правда, тут существуют свои «но». Каждый раз разные, наверное, чтоб мозг тренировался на мгновенность реакций. Если исходить из абсолютно истинного и веками подтвержденного утверждения насчет того, что все к лучшему, что бы ни делал Бог.

Сегодня, например, включаются звуковые предупреждения, а бывает, обоняние кое-что подсказывает. Снизу раздается целая гамма звуков, чем-то отдаленно напоминающих грузинское полифоническое пение горцев. Только чувствуется, что певцы пели долго, возможно, не одну неделю пели и пили. И немножко выдохлись. Охрипли немножко. И теперь один пищит тонко, а другой взрывается мощным храпом, чтоб поддержать первого. И значит это, что в подъезд пробрался бомж. И спит у батареи. Хорошо, если один. У них поодиночке энергетика не такая, как у нескольких. А если два или три! Могут, лежа, схватить за ногу, например. Или, опять же, ограбить. Но даже если он один и просто спит-греется… Ее долг, как живущей в доме, его немедленно прогнать. В этом есть свой резон. После ночлега бездомного человека в любом подъезде остается лужа и кучка. Размякнув во время сна в тепле, человек не хочет справлять нужду на морозе. И вот результат. Значит – надо гнать. И он, если один, уйдет. Встанет и пойдет, даже в глаза не заглянет укоризненно. Просто побредет себе на мороз, как не имеющий прав на тепло этого дома. А вот этого себе простить не получится. Значит, надо не видеть, не слышать, не нюхать. Значит, лифт. К тому же этажом ниже слышится голос неугомонной и вездесущей Элизабет. Опять, что ли, деньги собирает? Вот на кого бы глаза не глядели!

Год назад объявилась.

– Ми сапираем теньги на хемонт подъесда. Мое имя Элисбес. Ви будете платить?

Грамотно так сказала. С небольшим британским акцентом. Интонация надменная. Имидж соответствует выговору. Кожаные мокасинки, юбочка суконная просторная, свитерок кашемировый, все натуральное, неброское. Вересковые поля. Характер в стиле гимна «Правь, Британия, морями». Настойчивая, убежденная. Принципы сформированы раз и навсегда девять столетий назад.

– Мы каждый год собирали деньги на ремонт подъезда. А не должны. ЖЭК должен. Мы – нет, – пыталась втолковать Саша свою гражданскую позицию. Говорила она, как ей казалось, очень внятно и лаконично. Но Элизабет все равно не поняла и переспросила, слегка приподняв по-птичьи голову:

– Джек? Почему Джек должен?

– Ладно, пусть не ЖЭК – РЭУ, ДЭЗ, как там теперь называется. – Саша спешила, гостей ждала, и разговор какой-то абсурдный… Почему-то это воплощение миссис Марпл в молодости должно лезть в их дела с домоуправлением, откуда она взялась вообще?

– Ми хотим делать хемонт. Ви будете платить? – не сдавалась Элизабет.

– Вы сколько в этом доме живете? И вообще – в Москве? – задала Саша резонный вопрос. Английское упрямство обязательно раскрошится твердыней загадочной русской воли. Это лишь вопрос времени.

– Ми хотим делать хемонт, – повторила Элизабет.

Все-таки не очень большой у нее словарный запас, поняла Саша. Твердит одно и то же. Было неприятно, что в их дела, можно сказать, в их изнурительную борьбу с домоуправленческими гадами лезет иностранка. Не понимает, а лезет. И уверена так в себе. Вот, мол, русские дикари, учитесь жить, я наведу у вас порядок. Сделаю вам «хемонт». Увидите, как подобает жить в цивилизованном обществе. Саша тут же устыдилась своей досады, поэтому сказала, что заплатит. Но только тогда, когда заплатят все остальные. Только после всех. Она-то знала, что этого не будет никогда. Она это сказала так, как если бы своему соплеменнику пообещала бы деньги «когда рак свистнет».

Элизабет достала аккуратную тетрадочку с маленькой ручкой и записала напротив номера Сашиной квартиры: «She will pay».

От этих английских слов Саша внутри прямо зашлась. Обступили! Повсюду – или эта англо-американская гнусавость, или тындыр-мындыр братьев наших молочных, вскормленных советской властью и брошенных на произвол судьбы во время гонок на выживание. Обложили со всех сторон и учат, учат, недовольны всегда нами. А мы терпим. Все сносим. И с востока и с запада.

– Вы не так написали, как я сказала. Вы написали «она будет платить». И все. А я поставила условие, – очень жестко отчеканила Саша.

Элизабет чуть-чуть, едва заметно дрогнула. Не ожидала от дикой русской, что та поймет.

– Я буду помнить, – пообещала она, закрыла свою книжечку и быстро-быстро пошла по ступенькам наверх.

Не бежать же за ней!

А надо было бежать. И заставлять писать так, как сказала она, Саша. И не было бы теперь этой гнуснятины, этих новых выяснений отношений.

В итоге Элизабет со своим русским мужем-режиссером, ненавидящим все русское так, как способны ненавидеть только эмигранты-семидесятники, то есть мелочно и (по большому счету) беспричинно, сделали по-быстрому ремонт на первом этаже за свой счет. Стены выкрасили в розовый цвет (в сталинском доме эпохи «дворцового социализма»!), повесили новые почтовые ящики и зеркало. Цвет был неприличным, как старушечье исподнее. И Саше он бил в глаза немым укором, что, мол, с ее безмолвного попустительства еще и это унижение со стороны чужаков. Платить, конечно, отказались почти все. Так и сказали: «Нет». Без рассуждений про ЖЭК и РЭУ. И честная Элизабет в своей книжечке напротив таких квартир поставила минус. Сумму же, затраченную на ремонт, она безмятежно разделила поровну на тех, кто сказал, что заплатит. В том числе и на Сашу. И доля оказалась возмутительной. К тому же Саша заявляла совсем обратное! Разговор был. И Элизабет сказала, что будет помнить. А теперь требовала деньги. Показывала запись в книжечке. И отмечала, что все, у кого такая запись, как у Саши, свою долю внесли. Проверить это было невозможно. Саше делалось стыдно и противно. Она говорила тогда о розовом цвете, что подъезд испохабили, сделали из приличного подъезда вход в бордель, что надо чувствовать эпоху, дух дома, а не распоряжаться по-своему в дорогом для других месте. Элизабет спокойно слушала и просила отдать деньги. Хорошо еще, что Саша бывала в Москве наездами, иначе вообще с ума можно было бы сойти и от обилия розового, и от несправедливости, и от акцента Элизабет, становящегося, впрочем, раз от разу все менее заметным. Или уже ухо приспособилось?

Элизабет уже закончила что-то выяснять на нижнем этаже. Сейчас пойдет наверх легкой своей девичьей походкой. Ричмонд-парк нашла себе здесь! Саша быстренько вызвала лифт и глянула в лестничный пролет: так и есть – близится. Запустить бы в нее голубем бумажным с надписью многозначительной. Типа – янки, гоу хоум! Она не янки, но ведь прародительница их!

Тут за металлической лифтовой дверью раздались характерные звуки, что-то будто раскачивалось, решалось на дальнейшие действия, определялось в выборе. Тоже – немецкий хваленый лифт! Престижной марки. Два года как заменили родные старые, с сетками, решетками, застекленными деревянными дверями и зыбкими полами. В этот входишь, как в газовую камеру. «Херцлих вилькоммен! Добро пожаловать!» Надежно, как в сейфе. Немецкий лифт в неродной обстановке быстро опустился, обрусел. Стал задумываться перед тем, как открыть двери. Конечно, кому охота быть сортиром на стальных тросах! Или чтоб в тебя пинали ногами забавы ради, или поджигали что-то быстровоспламеняющееся и вонючее! Словом, проблемы возникли. У неодушевленных предметов, состоящих в контакте с одушевленными, тоже появляется некое подобие души и нервной системы. А душам положено болеть и временами пребывать в смятении. Не далее как прошлым знойным летом Саша оказалась наглухо закрытой в лифте на первом этаже. Вошла в подъезд, удушенная выхлопными газами Садового кольца, и хотела поскорее домой, под кондиционеры. Несчастный немец долго не закрывался и покряхтывал. Намекал, видно, как потом догадалась Саша. Но где ей было понять, когда все мысли о себе и своем комфорте! Стальные двери дрогнули, дернулись и медленно, медленно, оставляя пассажирке право выбора до последней секунды, стали задвигаться. И – ни туда, ни сюда. Хорошо, свет не погас, иначе вообще – как пережить… Сначала даже было забавно. Пришлось опять же варианты прокручивать, что предпринять в первую очередь. Закричать «Помогите!»? Застучать по двери ногами? Или диспетчера попробовать вызвать? К лифту снаружи как раз подошли. Повозились у двери. «Вызывают, видно», – догадалась Саша. «Помогите, пожалуйста! Я в лифте застряла!» – бодро позвала она соседей на выручку. Снаружи помолчали. Потом донеслось: «Опять лифт не работает! Ладно, пошли пешком!» И все! И все, представляете? Людей, что ли, тут у нас не осталось? Кого это она сейчас просила помочь? Они ее не слышали! Она их – да, они ее – нет! Новые жильцы престижного дома. За невероятные деньги квартиры приобрели. Где же раньше-то жили, что не умеют ни поздороваться, ни дверь придержать, ни улыбнуться соседу? Или вот – как сейчас… Или мусорное ведро просто выкинуть в лифт… А самим гордо сесть в «Лендровер» и стартануть, возвышаясь над всеми!

Нельзя удивляться! Нельзя удивляться! Жизнь – лес. Что-то нравится – восхищайся. Что-то пугает? Проходи мимо. Или прислушайся, соблюдая осторожность. Но «караул!» не кричи – некому отозваться, даже эхо в лесу не живет.

Саша нажала на кнопку вызова диспетчера. Пошел звуковой фон, потрескивание. «Вы меня слышите?» – принялась взывать Саша. Никто не отзывался, но вольный дух эфира обозначал свое присутствие хрипловатым дыханием. Пока еще было смешно. Саша принялась петь: «Поможитя, люди добрыя! Сами мы-ы не-е местны-е! В лифте за-мурова-ны! Он стоит, не движет-ся!»

«Че дурью маесся? – ожил вдруг эфирный дух. – Выдь с лифта, эт те не игрушка, кнопки жать!»

«Я застряла в лифте! – объявила Саша тоном профессора риторики. – Я не могу выйти».

«А че тада орешь?» – не поверила ожившая кнопка «Диспетчер».

«А мне че – молча помирать? Такая теперь поправка к конституции – помирать молча в лифтах, если застрянешь?» – озлобилась Саша, переходя на доступные для собеседницы интонации – склочно-скандальные.

Та поняла и отреагировала уже по-деловому: «Адрес называйте! Членораздельно только!»

Саша старалась как можно членораздельнее произнести адрес, чувствуя, что начинает задыхаться – засиделась в камере-то своей.

«Бригада будет», – пообещала дежурная, все записав под диктовку. И отключилась.

Глухо, как в танке, – теперь Саша поняла, что это такое. Это – очень глухо. Можно ли надеяться на тетку из железной коробочки? И если нет, что делать тогда? Мобильный в лифте не ловил. Все одно к одному. Она сделала то, за что презирала других: ударила со всей силы ногой по двери. Обутой ногой! По беззащитной двери, не раз, очевидно, битой непонятно за что. Дверь немножко потряслась и по-железному простонала. Это все, что она могла. Саша опять вызвала диспетчера.

«Я задыхаюсь!» – пожаловалась она.

«Слышу, не поешь больше! – подтвердила трудящаяся женщина. – Бригада выехала».

«А скоро будут?»

«Едут издалека», – реалистично заметила тетка.

«Я даже «Скорую» себе вызвать не могу! Телефон не ловит!» – в отчаянии крикнула Саша.

«А ты перестань психовать! – велело радио. – Че те «Скорая»? За закрытой дверью? Они не откроют! За ложный вызов будешь платить!»

«А если я помру, кто будет платить?» – возрыдала Саша.

Но камера ее вновь безмолвствовала. Тогда она стала думать о другой помощи. Муж. Отпадает. За границей. Прилетит только на похороны, если что. Сын. В самолете. Возвращается с гастролей. Будет в столице нашей родины поздно вечером. Другой сын. И дочь. Им надо дозваниваться любой ценой. Только они немедленно откликнутся на призыв о помощи. Саша вновь достала телефон и принялась водить им вдоль стен кабинки, как миноискателем, подняла руку к потолку, повертелась. На дисплее возникли долгожданные буковки. Теперь надо было извернуться, набрать нужный номер и воззвать о помощи.

«Мамуль! – услышала она родной дочкин голос. – Что у тебя с телефоном? Не могу дозвониться уже минут сорок!»

«Я в лифте застряла! В нашем! На первом этаже! Спаси – задыхаюсь!» – запричитала Саша, чтоб успеть донести всю суть бедственного положения. «Я еду, мамочка!» – запищала трубка.

Дочь примчалась в мгновение ока. «Топ-топ-топ», – зазвучали торопливые шаги, Саша сразу поняла чьи.

– Мамуля! Ты здесь?

– Да, детка!

Дочка нанесла лифту единственный, но страшный удар. Своей прекрасной стройной ногой. Дверь немедленно открылась, мягко, беззвучно. А аварийка, кстати, так и не приехала. И после этого случая Саша предпочитала бег по лестнице. За некоторыми исключениями. Иногда приходилось рисковать. Как сегодня, когда на одной чаше весов были бомжи и Элизабет, а на другой – гипотетическая возможность застрять в железной коробке. Пришлось выбрать второе.

Интересно устроен человеческий мозг. Рассказывать про все мгновенно проносящиеся мысли и решения – долго. И слов так много нужно! А на самом деле, если без рассказов, то с момента, как Саша посмотрела в дверной глазок, решая, выходить ей наружу или переждать, до того, как она вошла в лифт, и минуты не прошло!

Перед дверью подъезда, ведущей на улицу, Саша задержалась и прислушалась. Невнятное мужское бормотание особой тревоги не внушало. Дворники скорее всего. Так и есть. Кучка смуглых пришельцев. Сидят на корточках, курят что-то вонючее, траву, видно, свою, с родины-матери завезенную. Дресс-код так и кричит: киргизы-дворники. Оранжевые накидки, на ногах гордые кроссовки. Они тут первым делом кроссовками на рынке обзаводятся. Думают, быть может, что так вернее сойдут за москвичей. Им не важно, что москвич никогда не будет часами на корточках в своем дворе сидеть. Просто не сможет, не так ноги растут, традиции другие. И говорят москвичи все еще по-русски (пока). Но им эти детали не приходят в голову. Главное – внешне быть москвичом. В кроссовках вот… «Тыр-тыр-тыр-мын-дыр-дыр…»

Один дворник повернулся к выходящей из подъезда Саше. Как они не падают со своих корточек, интересно? Вон рядом скамейки. Вполне могли бы там сесть. Дворник совсем сузил глаза, вглядываясь.

– Эй! Ты!

Неужели это к ней относится? Саша понимает, что пора забыть о Европе, политкорректности, толерантности и обо всем, что на домашней почве добрую службу не сослужит. Она внутренне собирается. Ждет продолжения.

– Эй! Ты! Говорят! – повторяет дворник довольно грозно, видимо практикуясь в чужом языке. – Это твой тут машин стоял?

Другие дворники внимательно слушают начало диалога, как слабоумные шевеля губами вслед за коллегой-смельчаком.

– Ты, тварь, к кому обращаешься? – низким голосом своей матери-казачки выбрасывает из себя ядовитые слова Саша, ответно сужая глаза в сторону наглого чужака. – А ну, встань! Ты от нас деньги получаешь! Мы платим за дворников здесь! Ты русский выучи! Ты мне «эй!» еще раз скажешь, я тебя уничтожу, понял? А ну, встали все, пошли вон отсюда, работать!!!

Все поняли! Встали, как по мановению волшебной палочки! И – ни тени обиды! Покорность во всем облике! Проверяют… Границу нашей прочности проверяют, догадывается Саша. Не планируют, а так, на интуитивном уровне почву прощупывают.

Сердце стучит как бешеное. Продолжительность жизни у нас, видите ли, маленькая! Странно как, да? Дышим газами, как на полях Первой мировой. Хамство со всех сторон. Опасность на каждом шагу подстерегает, негде душе успокоиться. И неправда, что кому-то нужна эта продолжительная жизнь. Вот дворники эти – они кому-то нужны…

Саша не успевает додумать, кому, в каких недоступных небесных структурах власти нужны киргизские дворники, да еще в таких невероятных количествах, по десятку на небольшой московский двор. Надо переключаться на глыбины льда под ногами. Оттепель была, а теперь подморозило. Хоть бы присыпали чем… Ладно, ну их. Теперь скорее оплатить и домой. Ближний пункт оплату почему-то сегодня не принимает, технические причины у них. Приходится идти на Новый Арбат. Тут хоть широко, светло, безопасно. Думать можно о своем, пока идешь.

Саша думает, что зря так сорвалась на дворников. Они на «ты» обращаются не из желания обидеть, кто их знает, может, у них в языке нет вежливой формы обращения. Лучше уж так думать. И на Элизабет зря злится из-за ее чужеземной настырности. Может, немцы в Берлине тоже так вот страдают, там на Ку-Дамме или в Митте вообще немецкую речь не услышишь. Или русские, или турки. Итальянцы еще на шопинг прилетают. А немцы всегда спокойно, без нервов. Приспособились. Хотя… и там всякое бывает. А итальянцы злятся, и еще как! Прямо кричат на румын: «Нам цыгане тут не нужны!» И албанцам велят к себе убираться. Саша сама слышала, как один миланец орал на чернокожего: «Это тебе не Могадишо, ублюдок!» Все всех достали. Только в своем доме и спасение. А от чужих надо просто отгородиться мысленно, будто и нет их рядом. Не видеть, не слышать, не замечать.

Укрепившись духом на свежем воздухе, Саша быстро возвращается домой, настроенная творить добро и улыбаться, если будет кому.

Дворников у подъезда нет. Слышно, как скребут и долбят что-то вдалеке.

В подъезде зато Элизабет. Прикрепляет что-то отверточкой к дверце почтового ящика своего. Даааа! Картина Репина: «Иван Грозный неожиданно встречает своего сына Ивана». Кто только из них Иван Грозный, хотелось бы знать? «Ох, отдам ей уже эти деньги, пусть откочерыжится от меня», – решает Саша. Личный покой ни за какие деньги не купишь. При этом какая-то часть ее сознания улавливает, что полифоническое горское пение полностью прекратилось. Значит, иностранка бомжей все-таки выгнала. «Живых людей на мороз», – занимается боль в Сашином солнечном сплетении. «Все равно надо отдать деньги и ходить спокойно по подъезду», – решительно приказывает часть мозга, которой предназначено отвечать за эмоциональный баланс.

– Ми будем телат фсем тапличка с фамилным имем на яшшык. Ви будете сакасывать? – спесиво выступает Элизабет с новой неожиданной инициативой.

Саша забывает о решении «не оспоривать глупца».

– Зачем нам здесь таблички? Чтоб воры целенаправленно по квартирам ходили: «Откройте, я к Ивановым из поликлиники лекарства бесплатные принес»? Надо же понимать нашу специфику! – энергично и с болью вступает она в конверсацию.

– К нам идти приличный гости! – неожиданно чисто-чисто, голосом генеральской жены выдает Элизабет.

Вот точно так их соседка-генеральша выступала, когда маленькие Сашины дети возвращались с прогулки и оставляли мокрые следы у лифта. Тут же трезвонила в дверь: «Немедленно подотрите за своими! К нам ходят приличные люди!» Сейчас старенькая уже. Мужа давно похоронила. Взрослые Сашины ребята ей в магазин и в аптеку ходят, если та заболеет. Притерлись. А тогда – прямо искры летели. А этой – что этой скажешь?

– К вам приличные гости ходят, а к нам неприличные, да? – вырывается вдруг из Сашиной груди наболевший в прошлом вопрос.

Элизабет начинает было провозглашать что-то разоблачительное, но Саша, махнув рукой, заходит в лифт, сочувственно захлопывающийся прямо перед носом ее оппонентки.

– Хрен ей деньги! – громко говорит Саша под хрип и скрежет адаптировавшейся к суровым условиям чужеземного быта и нравов немецкой машины.

Вечером приходит школьная подруга Алка. Ныне профессор. Суровая, требовательная и беспощадная к студентам. Автор целой горы учебников по какой-то экономической дисциплине. Видная, крупная, статная – расписная красавица. Приходит в розовой норковой шубе и розовых меховых сапожках. В восторге от цвета подъезда: самое, оказывается, модное. Улучшает ауру через восприятие зрительного нерва. Вообще-то, похоже, улучшает! От шубки аура еще та! В Сашиной душе смятение – деньги-то не отдала! Пользуется цветом, ауру свою улучшает, как последняя халявщица. Надо все равно отдать. Смириться. Деньги отдать, но табличку не ставить! Ни за что!

Они быстро выпивают любимый обеими напиток: кампари пополам с грейпфрутовым соком. Пьется незаметно. Расслабляет мгновенно. Никаких негативных последствий.

Все то, что сейчас, будто и ненастоящее. Остаются девчонки, просидевшие десять лет за одной партой. Да! Тогда-то жизнь обещала! Тогда обещала! Ну и что? Разве обманула? Мало нам? Да нам надо уметь быть благодарными, наконец! Вот именно! Этого не хватает – уметь сказать «за все благодарю тебя, Жизнь!». Тут Саша вновь опоминается и пугается, что не отдала деньги Элизабет. Рука дающего ведь не оскудеет!

Она делится с подругой набежавшей мыслью. Та соглашается: «Деньги дай, а табличку – и не думай приделывать! Тут вам не Англия!»

Все внутренние и внешние проблемы легко снимаются путем взаимного обсуждения. Скоро на все становится совершенно плевать.

Потом подруге требуется покурить. Курят у них на лестничной клетке. Они выходят, не заглядывая заранее в глазок, ни к чему не готовясь. Поднимаются на пролет выше, садятся на широкий подоконник у огромного окна. У каждой в руках по стакану с кампари. Обе румяные, глаза горят. Подруга затягивается.

– Петь пора, – говорит.

– Давай в квартире, вернемся и споем, – предлагает Саша.

– А чей-то нам здесь не спеть, мы ж не матерное! – заводится подруга.

Все! Включилась генетика! Голос крови требует, чтоб девушки на гуляньях водили хороводы и пели.

Начнем с пения.

– На тот большак, на перекресток, уже не надо больше мне спешить… – начинает подруга проникновенно, вполголоса. С самой заветной вступила!

Саша знает эту историю – как тяжело рождался Алкин сынок, как та старалась не кричать, как потом врач пришла в палату с вопросом, помнит ли она, что делала, рожая. «Помню – пела, – ответила подруга, – не помню репертуар». И врач напомнила, запев про большак и перекресток.

– Жить без любви, быть может, просто, – льется задушевный женский дуэт…

В это время на Сашином этаже останавливается лифт, мужик в странной шапке с козырьком сбоку, сильно качаясь, идет к ее двери, гремит ключами.

«Вор? – дивится Саша. – А у меня и дверь-то не заперта!»

– К нам вроде вор прется, – меланхолически-напевно замечает Алка.

Вор совсем не таится, ударяет локтем по Сашиной двери и вопит:

– Бля! Элисбет! Открой дверь, нах! Опен зе дор, еп-тать!

В общем, козел кричал нечеловеческим голосом…

– Слышь, мужик! – суровеет подруга, в которой мгновенно просыпается профессор экономики. – Не трожь чужую дверь, а то за «нах» и «бля» отвечать придется! Там приличные люди живут!

Саша боковым зрением видит, что дверь сверху открылась, в проеме стоит встревоженная Элизабет.

– Там ваш муж, – зовет ее Саша, – этажом ошибся.

У яростного противника русской жизни уже нет сил на то, чтобы самостоятельно подняться этажом выше. Как всегда, он ждет помощи Запада. Помощь незамедлительно приходит. Элизабет подставляет свое маленькое, но очень надежное плечо.

– Сильно пьющий, – философски изрекает подруга, хлебнув кампари, – у меня глаз наметан. Я с таким, как этот, два месяца жила, потом выгнала.

– Нах! – добавляет Саша.

– На тот большак, на пере-кресток уже не на-до больше мне спешить, – со слезой в голосе делает вторую попытку подруга.

Снова выглядывает Элизабет.

– Пожалюста, исвините моево мужа! – старательно выговаривает она дрожащим голосом.

– Нервы у бабы сдают, я ж говорю, – ставит диагноз подруга.

– И вы меня извините, Элизабет, пойдемте, я деньги вам отдам за ремонт, – утешает Саша.

– Выпьем, закусим, – затягивается напоследок певунья-профессор.

Через час Элизабет уже совершенно по-русски, с пониманием может произнести «Хорошо сидим», а также без труда выводит своим чистым голоском: «Я б никогда не полюбила, но как на свете без любви прожить!»