Становясь американцем
Пока мы в самый канун Рождества ждали включения камер в вашингтонской студии, ее хозяин – мой faux bonhomme[64] Пат Бьюкенен[65] – как бы между делом поинтересовался моим гражданством и статусом, на основании которого я проживаю в стране. Я невинно ответил, что подал бумаги на получение гражданства, но нацбез тонет в потоке заявлений. Тут зазвучала музыка, предваряющая следующий раздел программы – посвященный выставлению религиозной символики в госучреждениях, – и я глазом не успел моргнуть, как Бьюкенен принялся допытываться, как у меня, иностранного атеиста, хватило наглости заявиться сюда и читать американцам лекции об их христианском наследии.
Симулирование негодования – это de rigueur[66] в мире новостей американского кабельного телевидения, однако неподдельность собственной ярости удивила меня ничуть не меньше дешевизны подстроенной Бьюкененом ловушки. Я свыше двадцати лет живу в Вашингтоне – и все эти годы Бьюкенен умолял меня прийти на свою передачу! В этой стране у меня родилось трое детей, и все трое – самые настоящие американцы! Безупречные аттестации о полном соблюдении всех требований закона из скучной переписки с Налоговым управлением США! Однако, по мере того как краска гнева сползала со щек, до меня стало смутно доходить, что возмутился я не вероломным попранием Бьюкененом собственного лицемерного гостеприимства. Скорее я почувствовал, как осквернен сам мой очаг как таковой. Не смей приказывать мне убираться домой, начальник. Я дома.
Все еще остывая от негодования в лимузине, который вез меня домой, я понял, почему мне даже в голову не пришли единственно верные слова: «Не смей разговаривать со мной в подобном тоне, ты, немецко-ирландский фашистский пустозвон. Мне не надо извиняться за свое присутствие перед таким подонком, как ты. Говори это Чарльзу Кофлину[67] и Чарльзу Линдбергу[68] и не бей в спину нашим мальчикам в Ираке». Ответь я так или типа того, я бы устыдился, либо сразу, либо спустя некоторое время. (С другой стороны, втайне не перестаю стыдиться, что не ответил, – впрочем, тогда «чудак» начинался бы с буквы «м». Неизменно надеясь сохранить чистый и незамутненный английский, не могу не признать, что ругаться лучше по-американски.)
Мой английский друг и коллега Мартин Уокер написал снискавшую успех биографию нашего однокашника по Оксфорду президента Клинтона под названием «Президент, которого мы заслуживаем». В Лондоне книга вышла под не менее красноречивым названием «Президент, которого они заслуживают». Я только что закончил работу над краткой биографией другого президента, Томаса Джефферсона, где писал о «нашей» республике и «нашей» Конституции. И даже не заметил этого, пока не приступил к окончательной редактуре. Что нужно для того, чтобы иммигрант заменил «ваш» на «наш»?
Никакой присяги на благонадежность, никаких принудительных заявлений о лояльности от меня никогда не требовали. Я написал тысячи статей, сотни раз выступал в СМИ и на публике, часто по важнейшим для действующего правительства проблемам, и никто и никогда не спросил меня, какое я имею право на это. Мои дети – граждане США единственно потому, что родились на американской земле (ни одна страна в мире не может похвастать подобной щедростью). Едва я получил грин-карту[69], как сотрудники иммиграционной службы приветствовали меня словами: «Добро пожаловать домой!» Более того, не способный ни к чему, кроме как писательство и выступления, я оказался под мощной защитой Первой поправки, и мне не приходилось (как прежде) думать о законах о клевете и других крупных и мелких ограничениях, стесняющих мое ремесло в той стране, где я родился.
Но я об этом не думал. Кое-кто, возможно, уже тихо возмущается: «Легко говорить тебе. Для кого английский язык – родной. Белому. Выпускнику Оксфорда». Практически того не осознавая, я думал так. «Ты достаточно везучий, но сразу видно, что ты британец». Однако процесс постепенного взаимного осознания или чего-то в этом роде шел, и вынужден признать, дошел до критической точки и вылился именно в ту форму, которой я больше всего противился – в форму клише. Действительно, для меня тем событием, «изменившим все», было 11 сентября 2001 года. В поисках не клишированных, а более точных форм выражения и данного наблюдения, и его последствий я принялся прочесывать прессу – американскую прессу, – используя ее как своего рода зеркало. И всякий раз натыкался, что такая-то и такая-то глупость исходит от «европейцев», однако полагал, что речь шла скорее не о высмеивании моего англо-кельтского-польско-немецко-еврейского происхождения (хотя это было так), а о тех «европейцах», кто, наподобие Жака Ширака, убеждал американских друзей не чувствовать себя простаками и не тушеваться. Au contraire…[70]
Никто не может надеяться и ожидать, что подобное чувство, как я бы выразился, перерастет в прочную привязанность ума и сердца. Прожив в столице страны много лет, я никогда особенно ее не любил. Однако когда она подверглась нападению, став такой чертовски уязвимой, я ощутил единство с ней. И знаю, что теперь единство это уже ничему и никому не разрушить. Да, да, упреждая ваш вопрос, я легко назову имена арабов, иранцев, греков, мексиканцев и других, чувствовавших то же, что и я, и говоривших об этом практически без слов. В 2001 году я тем не менее изо всех сил попытался выразить это словесно. Лучшее, что мне удалось тогда сказать, что в Америке твой интернационализм может и должен быть твоим патриотизмом. Мне до сих пор не дает покоя неуклюжесть, с которой я это выразил. В конце своей книги о Джефферсоне я куда пафоснее заявил, что Американская революция – единственная революция, которая продолжает находить отклик в сердцах. Думаю, мог бы уточнить и добавить, что закоренелый шовинист и изоляционист Пат Бьюкенен, неизменно нападавший и до сих пор продолжающий на меня нападать, – это хронический неамериканец.