Часть I
Кажется, рассвета сегодня вовсе не будет. Прав старый Кунго-Кун, прав, хитрый жрец: не след браться за весла в такую погоду, гораздо мудрее отсидеться на берегу, во дворце. Тенга-Миол глянул через плечо – туда, где по утрам Великий Таку-Теи выпускает на небо чисто вымытое, остывшее за ночь солнце. И ничего не увидел: недавно зарозовевшая полоска угасла, сожранная темными тучами. Тучи сомкнулись плотнее, сшиблись упрямыми лбами; через полнеба хлестнул слепящий хвост Вили-Ру – Стража Неба, раскатился его недовольный рев. Мол, напрасно юный дейланг – правитель острова – не послушал мудрого Кунго-Куна, будет наказан дерзкий мальчишка!
Тенга-Миол снова налег на весла. Узкая белая лодка резала волны, на носу поблескивало серебрёное изображение Морской Девы Лантаны – покровительницы острова. Длинные волосы Девы бежали завитками по бортам, сливались с пеной и брызгами, что срывал с волн злой ветер.
Страж Неба опять хлестнул хвостом, оглушительно рявкнул прямо над головой, отвлекся – и не уследил за гайранами. Проказливые духи только и ждут, когда Вили-Ру отвернется. Тут же срежут у него с шелковых шнуров серебряные ключи и откроют ворота дождю. И дождь хлынул. Тенга-Миол мгновенно ослеп под бешеным водопадом, оглох от рева воды, бьющей в спину Великому Таку-Теи. Великий взъярился, волны пошли круче; легкие весла гнулись, норовили вырваться из рук. Впрочем, руки у дейланга крепкие, весел не выпустят.
По лицу бежала вода. Морщась и быстро моргая, Тенга-Миол задержал весла на весу, повертел головой. В полутьме, за пеленой дождя едва угадывался остров Лукиакерман. Его ближняя плоская часть лежала среди океана лепешкой, а в той стороне, куда скатывалось по вечерам усталое солнце, подымались невысокие лесистые горы. Горы отлично видны ясным утром, а днем тонут в дрожащей горячей дымке. В ненастье их совсем не видать.
Бешено хлестал дождь, слепил глаза. Каменное изваяние Мирати-Ная, младшего сына Великого, подымалось из воды далеко в стороне. Тенга-Миол подивился: надо же, куда его занесло! Это все дождь и ветер повинны, да шкодливые гайраны. Им лишь бы посмеяться над человеком, заморочить его, увлечь в бурные волны или в непроглядный туман… Младший сын Великого вздымал над водой гривастую голову, разинув пасть, светил красными глазами. Если б не эти глаза, мелькнувшие в полумраке, Тенга-Миол мог проскочить мимо. Заплыл бы к самому Белому Поясу – туда, где на границе мелководья вздымаются пенные валы и с грохотом рушатся вниз, и затем отбегают, унося в объятья Великого все, что им попадется. Из-за Белого Пояса не вернется ни рыбачья лодка, ни лучший пловец, и тем более – увитый цветами плотик со спящим младенцем.
Тенга-Миол шепотом выругался. За последние три луны жрецы отослали за Белый Пояс двоих. Под нежные звуки флейт, пение девушек, крики и плач матерей… Дрожь пробирает, как вспомнишь.
Он направил лодку на свет красных глаз. На мелководье внутри Белого Пояса волны обычно невысокие, смирные; да и морские хищники сюда заплывают редко. Сквозь Пояс им не прорваться, и подплыть к острову можно только с противоположной стороны, через узкий пролив между Лукиакерманом и соседним крошечным островком, где разрывается Белый Пояс и стоит береговая стража. А здесь безопасно… почти безопасно.
Бегущие к Мирати-Наю волны не бились о каменную фигуру, не взлетали вверх, перекатываясь через непокорную голову, а уходили в щель под каменной гривой – и с шумом извергались из пасти. Вода пенилась и бурлила меж длинных клыков, а в выдолбленных нишах на месте глаз горели светильники красного стекла. Через две ночи на третью приплывает младший жрец и подливает в светильники масло. А иначе гордый бунтарь ослепнет.
Вокруг острова стояли изображения пяти сыновей океана, но Тенга-Миол неизменно приплывал к изваянию младшего. Великий Таку-Теи не жаловал последыша, считал его глупее прочих отпрысков и возмущался непочтительными выходками. Юный правитель острова тоже вел себя непочтительно – со жрецами – и никому не желал покоряться. Особенно старому Кунго-Куну, хитрому змею.
Дейланг подвел лодку к каменной голове, бросил веревку с петлей, зацепил за вделанный в камень крюк. Лодку развернуло, серебряная фигура Морской Девы Лантаны обернулась к широкому уху Мирати-Ная, как будто Лантана желала о чем-то поведать сводному брату. Она – тоже дочь Великого Таку-Теи, но от другой жены. Жен и дочерей у Великого было без счета, а сыновей – только пять. Тенга-Миол нахмурился, невольно слизнул с губ почти сладкую на вкус дождевую воду. Верховный жрец Кунго-Кун не устает талдычить, что правителю острова пора обзавестись супругой и наследником. А потом еще двумя-тремя детишками…
Не дождется. Тенга-Миолу до сих пор в душные ночи снится, как в объятия Великому Таку-Теи отправилась новорожденная сестренка. С безумными криками металась по берегу мать, натыкалась на неколебимо стоящих жрецов, которые не подпускали ее к воде, толкали назад; что-то беззвучно шептал помертвевший отец, и его тяжелый, из золота и серебра, венок дейланга съехал набок и грозил свалиться. Выводили нежную мелодию флейты, старательно пели незамужние девушки, облаченные в яркие шелка, увитые нитями жемчуга. Кунго-Кун столкнул с берега украшенный гирляндами цветов плотик, на котором спала опоенная сонным отваром кроха, и в воду шагнули четверо старших жрецов в шитых серебром одеждах. Они поведут плот к Белому Поясу и как следует подтолкнут, чтобы волны его подхватили и унесли. Да найдет покой душа дочери Лукиакермана в объятьях Великого Таку-Теи… Празднично разодетая толпа стояла на берегу тихо, недвижно. Привязанные к золоченым шестам пучки пальмовых листьев не мотались бешено в воздухе, а замерли в опущенных руках. Обычно люди радостно смеются и машут вслед плотику с жертвой; в тот раз они потрясенно молчали. Ведь у дейланга только двое детей. Не четверо или даже шестеро, как у многих, – всего-то один сын да дочь. И уж если у самого правителя Великий Таку-Теи забирает одного из двоих, чего тогда ждать остальным? Великий польстится на первенцев? Или, быть может, начнет требовать не только младенцев, но и ребятишек постарше? Лантана, заступница, услышь мольбы матерей и отцов, похлопочи перед суровым родителем…
Юный дейланг потряс головой, отгоняя воспоминание о страшном дне.
Лодку тянуло прочь от изваяния, она рвалась с привязи, будто живая. Какое-то странное течение, которое взялось непонятно как и откуда. Опершись веслом о дно, Тенга-Миол встал со скамьи – под сандалиями захлюпали мокрые разбухшие циновки – и осторожно шагнул за борт. В безветрие, когда Великий Таку-Теи лежал умиротворенный и тихий, вода здесь доставала правителю до середины бедра; сегодня же волны дыбили спины, норовили сбить с ног, дергали висящий на поясе кинжал в черепаховых ножнах. Да еще удивительное течение; Тенга-Миол поскользнулся на плоской раковине и едва не упал – с такой силой его толкнула вода.
Не выпуская из рук весла, он обогнул каменную голову с угрюмо горящими глазами и направился прочь от берега, навстречу темным лохматым волнам. Конечно, безопаснее было бы остаться возле Мирати-Ная, под прикрытием его могучей головы. Однако не мог же Тенга-Миол беседовать с Морской Девой возле самых ушей ее брата. Вон они какие широкие, эти уши! А из пасти вода хлещет потоком; того и гляди, так же польются слова. Всем известно: Мирати-Най остер на язык, его даже старшие братья побаиваются…
Над головой ярился Страж Неба, ревел без умолку, требуя, чтобы Тенга-Миол вернулся на берег. Хлестал освобожденный гайранами дождь, слепил глаза, волны толкали в живот. Тенга-Миол брел по знакомому дну. Дно возле Лукиакермана было ровное, без камней – не как у многих других островов. Впрочем, под ноги то и дело попадались раковины, подошвы сандалий скользили в водорослях. К тому же сегодня дно так и норовило уйти из-под ног, волны шатали юного правителя, пытались сорвать перевитый красным шнуром белый шелковый кайтур – парадное одеяние дейланга. Не оторвались бы нашитые на кайтур перламутровые пластинки с вырезанными письменами: мудрость предков запечатлена в этих хитро переплетенных завитках. Жаль, что не сказано здесь самое важное… Дейланг провел рукой по груди и животу; пластинки, хранилище знаний, были целехоньки. На поясе, возле кинжала в ножнах, болтался туго затянутый мешочек, пропитанный соком бертаны; такому мешочку нипочем соленая вода.
Борясь с волнами и течением, правитель острова шел вперед, пока не различил грохот Белого Пояса. Самих пенных валов не было видно, хотя Вили-Ру яростно полосовал небо хвостом, освещал белым светом мокрый кипящий мир. Тенга-Миол уперся веслом в дно, свободной рукой прикрыл глаза от бешеных струй дождя.
– Прекрасная Дева Лантана! – крикнул он. – Услышь меня, приди сквозь волны, прилети сквозь ветер!
Тенга-Миол подождал, вглядываясь в пелену дождя. Морскую Деву всегда нелегко дозваться, а в непогоду особенно. Он снова крикнул:
– Оставь свои заботы, о Лантана! Я пришел к тебе; явись, прекрасная!
Юный дейланг звал, всматриваясь в белые сполохи, пронзавшие воду, что падала с неба. Дважды казалось: мелькнуло пенное одеяние Девы, блеснул ее жемчужный лик, текучим серебром вспыхнули длинные волосы. И снова нет ее, как ни зови.
Ничего не поделаешь, придется себе самому помогать. Одной рукой держась за весло, Тенга-Миол отвязал с пояса липкий на ощупь непромокаемый мешочек, прихватив зубами, распустил шнурок. Высыпал в рот комочки сенасы. Смесь толченых листьев и древесной смолы согрелась во рту, растеклась на языке горьковатой кислинкой. Дейланг прикрыл глаза, покачиваясь в набегающих волнах, ожидая, когда явится Морская Дева. Отец – да найдет его душа покой в объятьях Великого Таку-Теи – говорил, что нельзя часто прибегать к сенасе. Ведь смолу и листья берут от запретного дерева, а Великий не зря поименовал его именно так. Однако без сенасы Дева не приходит. Вот упрямица! Знает же: если она перестанет являться дейлангу, к Белому Поясу двинется череда плотиков с детьми. Неужто Морской Деве не жалко младенцев?
Дождь внезапно утих: Страж Неба спохватился, отнял у гайранов ключи и запер ворота, за которыми скучает небесная влага. Да и сам Вили-Ру ревел уже не прямо над головой, а чуть в стороне.
Тенга-Миол ждал, уговаривал, призывал. И Лантана явилась: приплыла на спине морского дракона. Белая пена окутывала гибкий стан Девы, светлым жемчугом сияло лицо, путаницей серебряных нитей колыхались на волнах ее длинные волосы.
– Здравствуй, возлюбленный мой, – прозвенел колокольцем чарующий голос.
Тенга-Миол протянул к Деве руку; на ладонь упали клочья морской пены, застыли горсткой зеленого жемчуга. Такой жемчуг нигде не добыть, одному правителю Лукиакермана ведомо, как превратить в жемчуг пену и порадовать диковиной любимую. Лантана приняла дар с благодарностью; ее мягкие ладони коснулись лица Тенга-Миола, отчего к щекам жаркой волной прихлынула кровь.
– Не уходи, – пробормотал смутившийся дейланг, крепко держась за весло, чтобы не упасть. – Останься со мной ненадолго.
Дева осталась. Она сидела верхом на морском драконе, сжимая коленями его черные лоснящиеся бока; жемчужный лик светился, и сквозь этот свет невозможно было различить черты. За позволение увидеть глаза Девы Тенга-Миол готов был отдать свой дворец со всеми сокровищами, за ее улыбку – половину острова. Вторую половину отдать не мог – куда денутся жители, верные подданные дейланга? Впрочем, Лантане остров не нужен. Ведь она – его покровительница. А кроме острова и дворца, у Тенга-Миола ничего нет. Разве что жизнь. Он готов отдать Деве жизнь. Опуститься с ней вместе на дно, под упругие волны, и предаться упоительным ласкам. Лантана, любимая… Ты станешь моей женой? Я подарил мало жемчуга… я подарю еще! Подставлю обе ладони – пусть ветер нанесет побольше пены… Видишь? Зеленого жемчуга уже много, он скатывается и падает в воду… Позволь увидеть твое лицо. Несравненная Лантана, дозволь эту малость. Благодарю… Какие у тебя чудесные глаза – ярче зеленого жемчуга, глубже воды за Белым Поясом, мягче птичьего пуха. Я люблю твои глаза, о Лантана! Они видят сквозь воду, сквозь камень, сквозь человеческую плоть. Ты знаешь, что сотворилось с моей душой: из невзрачного мотылька она превратилась в бабочку с ярким узором на крыльях, оттого что я полюбил тебя. Порхая, бабочка-душа осыпает мерцающую пыльцу, и от этого блеска ночь делается подобна светлому утру, а печали и заботы моих подданных превращаются в радости и надежды. Прекрасная Лантана, бесценная жемчужина из сокровищницы Великого Таку-Теи, ты снизойдешь к моей просьбе? Станешь моей женой?
Тенга-Миол протянул руки, желая заключить Деву в объятия; Лантана скользнула ему навстречу, морской пеной прильнула к груди, прохладными каплями легла на губы. Юный дейланг хотел погладить волосы любимой, он уже ощутил под ладонью их мягкий шелк…
Внезапная боль ожгла ноги – как будто кто вытянул плеткой. Тенга-Миол едва не опрокинулся в воду, Морская Дева исчезла. Ноги ниже колен загорелись огнем. Откуда в воде огонь? Неужто Великий осерчал на дейланга? Считает, что дерзкий мальчишка не достоин прекрасной Лантаны?
Дно ушло из-под ног, тугая волна накрыла с головой. В рот хлынула соленая вода. Забарахтавшись, Тенга-Миол вынырнул, глотнул воздуха. Его подбросило вверх, затем потянуло вниз. Снова вода во рту. Дышать нечем. Ноги отяжелели, словно к каждой привязано по огромному камню. И в дно не упереться: ноги не желают стоять, подламываются. Тенга-Миол упал на колени, скрылся под водой. Его опрокинуло, завертело. Не понимая, где верх и где низ, он замолотил руками, ударился об усыпанное раковинами дно. Оттолкнулся ладонями, всплыл. На миг увидел серое небо, темные волны, белую пену. Вдохнул. Хлестнувшая в лицо волна безжалостно опрокинула, придавила. Великий, смилуйся! Пощади… Новая волна – слепая, мутная, беспощадная – отняла желание жить и погасила сознание.
Очнувшись, Тенга-Миол снова увидел волны с клочьями пены. Только теперь он смотрел на них сверху и почему-то висел вниз головой. Руки болтались в воде. Сильно болела грудь и горло; под грудью тоже болело, а ног он не чувствовал.
Затем его перевернуло и бросило на дно лодки. Здесь тоже плескалась вода. Тенга-Миол окунулся в нее лицом, приподнялся, неловко повернулся на бок. И увидел сердито оскаленную рожу невидимки. Черная с проседью борода была мокрой и прилипла к шее, из сколотых в пучок волос на макушке воинственно торчали похожие на шилья ножи. Могучий торс прикрывали искусно скрепленные листья икки – жесткие и прочные, как кость. Над левым плечом топорщились сложенные в мешок дротики. Рассерженный Нирхат зарычал, осуждая легкомыслие молодого дейланга, и полез в лодку. Следовало отвести взгляд, ведь Нирхат – из круга невидимок, но Тенга-Миол смотрел на него, а губы дрогнули в улыбке. Нирхату было велено ожидать на берегу, однако невидимка рассудил по-своему. Если б не он, сейчас волны мотали бы мертвое тело дейланга возле Белого Пояса, а безутешная Лантана оплакивала возлюбленного.
– Благодарю, – вымолвил Тенга-Миол, заставив себя взглянуть в сторону.
Нирхат издал короткое рычание – он вообще редко утруждался словами – и уселся на скамью, взял в руки оставшееся в лодке весло. Тенга-Миол вздрогнул: он, правитель острова, валяется в воде на циновках, а невидимка сидит на скамье! Немыслимое унижение для дейланга. Хватаясь за борта, он кое-как сел; в душе закипал гнев. Яркая бабочка, в которую превратила его душу любовь к Лантане, почернела, и пыльца с крыльев осыпалась грозным вихрем.
Не обращая внимания на своего повелителя, невидимка орудовал веслом, загребая то с одного, то с другого борта. Узкая лодка с серебряной фигурой на носу уверенно неслась к берегу; босые ноги Нирхата упирались в дно, вокруг щиколоток плескалась вода. Тенга-Миол невольно перевел взгляд на собственные ноги, до колен скрытые мокрым шелком кайтура, – и мысленно охнул. Ноги стали серые, в лиловых разводах и алых точках, и раздулись, как протухшие рыбины; ремешки сандалий, обвивающие икры, почти скрылись во вздутой плоти.
– Что это?!
– Поцелуй красной колючки, – неожиданно ответил Нирхат по-человечески, продолжая орудовать веслом.
Красная колючка здесь не водится; ее принесло течение, сообразил дейланг. Его передернуло. Поцелуй колючки в грудь или голову означает мгновенную смерть. Можно считать, повезло, что он пришелся в ноги… Морская Дева, отчего же ты не уберегла? Отвела бы колючку, пусть бы она проплыла стороной…
– Прости, – спохватившись, шепнул Тенга-Миол торопливо, обращаясь к резной фигуре на носу лодки. – Это не твоя вина.
Невидимка бросил на дейланга взгляд из-под насупленных бровей, как будто услышал. Коричневые листья икки, из которых был сшит его панцирь, поскрипывали, когда Нирхат перебрасывал весло с борта на борт.
Быстро светлело, берег острова приближался. На прибрежной полосе лежали десятка три плоскодонных рыбачьих лодок; рядом не было ни души – время утреннего лова еще не пришло. За лодками тянулась полоса густо посаженных ягодных кустов; в нескольких местах ее разрывали прямые дорожки, ведущие к храмам и дворцу дейланга. Среди пышных древесных крон дворец и храмы едва разглядишь.
Но главное богатство острова с воды и вовсе не увидишь. В лесах вьется по древесным стволам лайгулайга – хрупкое растение с невзрачными цветочками и мелкими плодами.
Когда лайгулайга зацветает, женщины Лукиакермана отправляются в лес. Они идут от дерева к дереву, гладят обвившиеся вокруг стволов красные стебли, целуют шершавые листья, поют: «Мы любим тебя, целительница лайгулайга, любим тебя, любим, любим!» Женщины ходят так несколько дней, и лес полнится звонкими голосами, а хрупкое растение набирается силы. Иначе нельзя – лайгулайга сбросит цвет, и плодов завяжется мало. А обласканное растение урожай дарит щедрый – одну или даже две горсти красно-коричневых зерен.
Когда придет время, женщины соберут их и передадут жрецам. А те, распевая молитвы при зажженных курильницах, очистят от кожуры, высушат и разотрут горькие зерна, и ссыплют драгоценный порошок в глиняные сосуды, которые зальют воском. Выращенная на Лукиакермане лайгулайга исцеляет от множества болезней и продлевает жизнь. Обычная лайгулайга растет повсюду, но целебная – всего на нескольких островах. И лучшая – на Лукиакермане.
– Нирхат… – пробормотал Тенга-Миол, безуспешно пытаясь приподняться; нельзя же дейлангу прибыть на остров, когда его подданный восседает на скамье, а сам он валяется на дне лодки!
Невидимка положил весло и шагнул через борт. Вода здесь была ему до колен. Подхватив дейланга подмышки, Нирхат усадил его на скамью, положил руки на борта – мол, держись как следует, дитя неразумное. После чего бесцеремонно ухватил резную Деву за шею и повлек лодку к берегу. Тенга-Миол потрогал распухшие ноги; они были мягкие и ничего не чувствовали.
Ко дворцу Нирхат понес его на руках; бывало, невидимка так же носил его в детстве, когда еще был жив отец Тенга-Миола и здорова мать. Дейланг был рад, что навстречу никто не попался, кроме нескольких коз да пятнистого поросенка.
Тучи на небе чуть надорвались, в дырку глянул золотой глаз солнца. Осветились верхушки деревьев, заиграли капли на листьях, огоньками вспыхнули цветы, и словно по команде, загомонили птицы. Оплетенные лианами храмы больше походили на зеленые рощи, чем на строения. К воткнутым в стены палкам были подвешены шлифованные раковины; на ветру они покачивались, вращались, постукивали одна о другую. Тенга-Миол вдруг заметил, что храм Мирати-Ная украшен скромнее прочих. А ведь только вчера дейланг самолично повесил новые раковины, привезенные в дар с дальнего острова – необыкновенно длинные, витые, в разноцветных полосах и золотистых пятнах. Неужто жрецы отняли их у Мирати-Ная и подарили другому богу? Да как посмели?! Дождутся, что Тенга-Миол потеряет терпение и кое-кого отошлет за грохочущий Белый Пояс…
Храм Великого Таку-Теи был сложен из бело-розового камня. Он высился справа от дорожки, по которой шагал невидимка с юным правителем на руках. Сложенное из обтесанных плит основание вдвое выше человеческого роста, каменные лестницы ведут к шести дверям круглого здания наверху. Деревянные створки распахнуты настежь; объятия Великого Таку-Теи раскрыты всем. Сквозь широкие окна свободно летают птицы, а крыша сделана в виде каменной чаши, в которой стоит дождевая вода. Время от времени жрецы поднимаются наверх и чистят чашу от налетевших листьев и птичьего помета.
Строили храм давно – семь жизней назад. Тенга-Миол – девятый правитель Лукиакермана, а храм складывали при втором. Своего камня здесь нет, поэтому его возили издалека, с одного из обычных островов. Немного и требовалось – на храм Великого да на дворец дейланга. А все прочее здесь строят из дерева.
Дворец правителя находился дальше от берега. Тонкие каменные стены изрезаны оконцами и щелями, и оттого даже в самый знойный день в комнатах тянут сквознячки. А когда наступает время ясных холодных ночей, прислужницы завешивают стены, окна и двери плотными циновками.
В отличие от высоко расположенного храма Великого Таку-Теи, дворец дейланга был лишь немного приподнят над землей, поэтому любой жрец, взошедший в храм Великого, оказывался выше правителя. Конечно, жрецам строжайше запрещено сидеть в храме – или в чаше с водой, когда ее чистят. Однако Тенга-Миол не сомневался, что когда младшие жрецы забираются в чашу, они там нарочно скользят и плюхаются на задницу – и хоть недолго, но сидят, находясь выше дейланга. По крайней мере, сам Тенга-Миол так бы и делал.
Тучи вновь скрыли солнце, но птиц это уже не смутило. Они радостно гомонили в кронах деревьев и носились в воздухе, ярким оперением похожие на бабочек или ожившие цветы. Сквозь привычный шум вдруг донесся пронзительный крик полосатого обманщика: «Йа-а-а-в-дупле-е-е-е!» Голосистый зверек бессовестно лгал: в дупле он тихо спал, а с криком «Я в дупле!» метался по ветвям, если его потревожить.
– Йа-а-а-в-дупле-е-е-е! – неслось из раскидистой кроны дерева власти, что росло перед дворцом дейланга.
Нирхат прибавил шагу. Тенга-Миол, опершись рукой о могучее плечо невидимки, вытянул шею, пытаясь разобрать, что происходит. Толстый ствол дерева власти – вернее, множество сросшихся стволов, от которых во все стороны тянулись корявые ветви – мешал разглядеть толком. Мелькнули синие одеяния дворцовых стражей, затем дейланг увидел две фигуры, с ног до головы закутанные в белое, – жрецы.
– Йа-а-а-в-дупле-е-е-е! – надрывался обманщик.
Тенга-Миола бросило в жар: зверек так кричит, если к дуплу подбирается враг. Стражи и жрецы его не тронут, в дупло руку не запустят. А вот веревку с петлей через ветку перекинут. Ибо на дереве власти вешают преступников.
Что затеяли проклятые жрецы? Почему не дождались дейланга?! Это его дело – вершить суд на острове.
– Зажри их вонючие кусаки! – выругался взбешенный Тенга-Миол. Как назло, именно сейчас он совершенно беспомощен и не способен стоять на ногах.
Невидимка пустился бегом.
Возле дерева власти кто-то хрипло закричал. Из-за толстенного ствола выскочил человек в набедренной повязке, ринулся к ближайшему храму, что зеленел среди деревьев. Двое стражей нагнали его, повалили на землю. Один приставил к шее меч, другой ткнул в спину копьем. Шея у пленника была жилистая, спина – крепкая, смуглая, в белых шрамах.
Полосатый обманщик на дереве власти затих.
Тенга-Миол соскочил с рук Нирхата; невидимка подхватил его и не дал упасть. Стражи замерли над распластанным на земле человеком; уставились на дейланга, старательно избегая смотреть на возвышающегося у него за спиной невидимку. Неторопливо, с достоинством выступая, к ним двинулись двое жрецов. Верховный жрец Кунго-Кун и его неотлучная тень – младший жрец Беолат, мастер на все руки.
Кунго-Кун был уже немолод, но необыкновенно статен и хорош собой. Длинные черные волосы густы, как у юноши, тонкие благородные черты лица с возрастом стали еще благороднее, залегшие на лбу морщинки придают взгляду бесконечную мудрость и проницательность. Верховный жрец подобен Великому Таку-Теи, который вечно остается молодым и прекрасным. Тенга-Миол его недолюбливал, а искусника-Беолата, усердного исполнителя воли верховного, на дух не переносил.
– В чем провинился этот человек? – обуздав гнев, осведомился дейланг.
Жрецы наклонили головы, приветствуя его. Черные, как ненастная ночь, глаза Кунго-Куна задержались на распухших ногах Тенга-Миола, затем верховный жрец степенно ответил:
– Это преступник, который тайком пробрался во дворец правителя Лукиакермана и пытался в нем спрятаться. Его злой умысел очевиден. Он разбил ларец, в котором твоя мать, о повелитель, хранит украшения, и напугал прислужницу Селиону так, что у нее прежде времени начались родовые схватки.
Тенга-Миол внутренне подобрался. Не отправили бы ребенка милой, кроткой Селионы за Белый Пояс. С Кунго-Куна станется отнять у нее даже первенца: Селиона обожает своего будущего малыша чуть ли не с самой брачной ночи. Она будет рыдать горше многих других матерей…
Дейланг велел стражам отступить и обратился к лежащему на земле пленнику:
– Встань.
Тот поднялся, опасливо оглянулся на близкое острие копья и занесенный меч. Смущенно переступил босыми ногами и неловко поклонился правителю острова. На поросшей волосом груди тоже белели старые шрамы, а лицо было обезображено ожогом серого студня – ядовитой твари, что безнаказанно плавает в ладонях Великого.
– Назови свое имя, – сказал Тенга-Миол.
– Езиор-Буврак, мой повелитель, – учтиво отозвался пленник. – Я родом с острова Мийдамелан. – Выговор у него и впрямь был нездешний; Тенга-Миол с трудом разобрал слова.
– Что тебе понадобилось во дворце?
Пленник запустил заскорузлые пальцы под набедренную повязку, извлек перламутровую пластинку и подал дейлангу:
– Тебе знакома эта вещь, мой повелитель?
На скверно обработанной, кривой пластинке была изображена ухмыляющаяся морда гайрана, шкодливого духа. Тенга-Миол сам нацарапал ее отцовским ножом, когда был маленький. И больше двух лун назад отдал Басиа-Курру, когда тот готовился отплыть на закат, в поисках знаний, нужных правителю острова. Пластинка вернулась, а отважный Басиа-Курр – нет.
Дейланг перевел взгляд на стоящих плечом к плечу жрецов. Благородные черты Кунго-Куна выражали мудрость и терпение, гадкая рожа Беолата – тревогу и готовность услужить верховному.
– Будь моим гостем, достойный Езиор-Буврак, – проговорил Тенга-Миол. – Проводите во дворец, – велел он стражам. – Я рад, что не случилось ошибки и вы не успели его повесить, – добавил он, не скрывая насмешки.
Кунго-Кун шевельнул бровями, и стражники замешкались. Езиор-Буврак прищурил воспаленные, в красных прожилках, глаза.
– Проводите гостя во дворец, – отчетливо повторил дейланг.
Подчинились.
Кто знает, подчинятся ли в следующий раз.
– Пойди скажи, чтобы сегодня подавали печеную рыбу, – буднично обратился Кунго-Кун к Беолату.
Тот двинулся к кухням, скрытым за дворцом дейланга. То есть зашагал по пятам Езиор-Буврака со стражами.
Верховный жрец укоризненно покачал головой:
– Вижу, что Морская Дева сегодня отвергла твою любовь, о повелитель. Об этом говорят твои ноги.
Ног Тенга-Миол не чувствовал и не валился на землю лишь потому, что его держал за пояс невидимка.
– Ты ошибся, мудрейший. Прекрасная Лантана забылась в моих объятьях и не доглядела за красной колючкой.
Верховный жрец пропустил дерзкий тон мимо ушей.
– Ты и я хотим одного – благополучия нашего острова, – сказал он, глядя Тенга-Миолу в глаза. – Одной лишь любовью к Лантане остров не убережешь.
– Я не позволю губить детей моих подданных, – отрезал дейланг, вспоминая собственную несчастную мать.
– Ты не сможешь вечно любить Морскую Деву, – возразил Кунго-Кун. – Сенаса убивает медленно, однако неотвратимо. Ты однажды утонешь, как утонул твой отец. Но не оставишь наследника…
– И тогда дейлангом станет один из жрецов, – подхватил Тенга-Миол, рассерженный тем, что Кунго-Кун, в сущности, прав. – Кого ты назначишь, мудрейший? Беолата?
Лицо верховного жреца дрогнуло в улыбке.
– Надеюсь, меня минует эта забота. Я верю, что правителю Лукиакермана достанет мудрости избрать себе женщину, которую он сможет любить на суше, а не в волнах. – Он склонил голову, прощаясь. – Я пришлю целебную мазь, о повелитель.
Конец ознакомительного фрагмента.