И взаимно притом. Другая жизнь (Анна Ратина)

Другая жизнь

Я, как и все молодые мамы с первым ребенком, вела дневничок – вес, рост, прикорм, достижения. Долго упрашивала Д написать туда тоже хоть что-то – сын, мол, растет, а где тут ты? Он отнекивался: не умею, почерк плохой. Потом сдался. Посидел, попыхтел, вернул мне дневник, выражение на лице имея неописуемое.

В дневничке стремительным корявым врачебным почерком было написано следующее:

«Федяшка стал заметно активнее. Легко встает на колени и на руки, опираясь при этом на кисти и лучезапястные суставы. Можно отметить заметное улучшение чувства равновесия, так как точки опоры при таком положении не выходят за площадь туловища. Мальчик свободно и активно раскачивается в этом положении в направлении вперед-назад. Присутствуют некоторые попытки ползания, за счет скоординированного движения ног, без участия рук» и т. п.

Блокнот с дневничком и записью Д никуда не делся, стоит на полке; как же долго живет и бумага, и разная другая чепуха, ерунда. Как странно прочно это непрочное, выныривающее то тут, то там, и напоминающее, напоминающее.

5 лет

Ф осмысливает родственные связи. Требует рассказать, что было, когда я и папа были маленькими. «Вспоминает», что было, когда он сам был маленьким и даже что было до того, как он был маленьким.

– …и вот папа выучился и стал врачом.

– А потом?

– Начал работать.

– А потом? Встъетил тебя?

– Ну да.

– А потом?

– Мы поженились.

– А потом? А потом?

Я задумываюсь: что отвечать, как формулировать – что вообще ему интересно?

– Мама, а потом? – и тут же шепотом подсказывает, – Ну, говори: суп с котом!

6 лет

– А как вы с папой познакомились? Он тебя увидел – и что? сразу полюбил?

– Ну, говорит, что сразу…

Ф, деловито:

– В обморок упал?

3 года

Денис рассказывает Федору сказку про трех поросят. Я подслушиваю:

– И волк упал прямо в огонь! И был у него, у бедного, ожог второй – (задумчиво) – а может, и третьей степени…

А потом «Дюймовочка»:

– Голосок у Дюймовочки был нежный-нежный. А потому что, Феденька, у нее были коротенькие голосовые связки…

4 года

Сидим в кафе. Вдруг Ф, бросив вилку, срывается с места и припадает щекой и ухом к отцовской груди. Я умиляюсь – какой любящий сын.

Ф, скосив глаз, поясняет:

– Слушаю, как еда идет по папиному пищеводу.

6 лет

Ф, побывав в отделении у Д и насмотревшись на его работу, печатал на компьютере «историю болезни»:

«В ЖЫЛУТКЕ ПРОИСХДИТ ШТОТО НИТАК И ТОГДА БОЛЕЗЬНЬ РОЗНОСИЦА ПОФСИМУ ОРГОНИЗМУ».

А еще рисовал схемы. Елочка с красным шариком – это «БОЛЕЗЬНЬ В РЁБРАХ» (елочка – ребра, а красное – болезнь). Еще: «ЗАБАЛЕВАНЬЯ Ф ПРЕМОЙ КЕШКЕ» (труба, изогнутая под прямым углом – прямая кишка. С красным же в ней заболеванием).

* * *

Я неважно себя чувствовала, и Ф меня лечил: щипал хирургическим пинцетом, светил фонариком в глаза и уши. Потом написал диагноз: «ПОВРЕЖДЕНИЯ СОСУДОВ В ЖЫВАТЕ И СОСУДОВ НОСА. ЧУЧУТЬ».

* * *

Спрашивает, что такое Царствие Небесное. Объясняю, как могу.

– А там кто?

– Не знаю, откуда мы можем знать.

– Пушкин – там?

– Вот Пушкин – там. Думаю.

– Там, там. А Лермонтов?

– Не знаю, Федь.

– И Лермонтов там.

– Хорошо, там.

– А Николаевич… Лев Николаевич Толстой?

– Не знаю, честное слово.

– Там!

Уходит. Возвращается:

– И Кутузов там.

Снова уходит. И снова возвращается:

– И Багратион. А еще?

3 года

Шкетович буянит. Кричит басом, скандалит, пытается драться. «Всё, я тибя обидил! Всё!» – тут же изумленно ахает – «Как зе я тепей буду зить?..»

А ничего, живет. Просит прощения, потом все заново.

Веселее всего, когда он принимается ругаться с Д. Характеры у них похожи, оба упрямые. Что будет лет так через десять?..

4 года

Играет, потом вдруг замирает:

– Знаишь? я так люблю папу, што даже глаза закъыть не могу!

Иногда я плачу из-за воображаемых вещей. Из-за того, что еще не случилось, а может, и не случится. Чаще всего тогда, когда представляю свадьбу. Ведь будет когда-нибудь у Федора свадьба? Вдруг она будет большая, семейная? А я окажусь там без тебя. Ты не увидишь сына взрослого, красивого, торжественного, начинающего что-то новое – Бог весть, какое. Не пожелаешь ему, чтобы это новое получилось. Я буду без тебя.

Мы были обычной благополучной семьей: желанный ребенок, любимая работа, помощь бабушек и дедушки. После того, как пришла болезнь, мы стали крепкой семьей. Я представляла: ты будто бы боксер, а я жду тебя в углу, с мокрым полотенцем и ободряющим словом. Если проиграем – то вместе.

Легко не было – но как часто в награду доставались моменты счастья, острого, до боли в груди, до перехвата дыхания. Мне доставались точно.

Вот ты говоришь о диагнозе. Я помню, где сидел ты, где стояла я, какое на мне было платье. Ты говоришь: «До Федькиных десяти лет дотянуть хотя бы». И больше мы об этом не заговариваем. Федору еще нет четырех.

Вот мы долго гуляем под летним дождем в окрестностях Гематологического центра – тебе разрешают. У тебя с собой в рюкзаке пластиковая бутылка, потому что нужно собирать анализ – суточная моча. Нам ужасно смешно от этого.

Вот у тебя уже нет волос, бровей и ресниц. Но ты встречаешь меня у входа. В палате тебя вдруг начинает тошнить, и ты страшно кричишь на меня – вон, немедленно пошла вон!

Вот мы выходим из Гемцентра, раздарив врачам и сестрам тонну цветов. Весна. Ремиссия. Мы счастливые и глупые.

Вот возвращаемся через полгода. Сверхранний рецидив, смотрите, в этом случае кривая выживаемости – резко вниз. Я киваю словам врача.

Вот аутотрансплантация, санация костного мозга, стерильность, тебе очень больно, а мне всего лишь жарко в халате, шапочке и маске.

Вот ты, снова победив, уходишь – и я рядом, – но на этот раз тихо. Доктора улыбаются и не верят.

Вот контрольное обследование, ты у врача, я замираю под дверью кабинета. Чисто! И еще одно! И еще! Все говорят – феномен!

Вот у тебя непонятная температура.

Вот ты теряешь половину веса.

Вот твои глаза голубые, как у младенца, на улице страшное лето 2010-го года, такую жару не перенести и здоровому, мне говорят – готовьтесь.

Вот снова ты всех удивляешь, снова ты чудо, снова ты выжил – но почему все с такой жалостью смотрят на нас?

Вот ты не помнишь, какой год, вот ты перестаешь вставать, вот ты говоришь только мое имя – оно короткое, ты просто стонешь его.

Вот снова Гемцентр. Как я устала, если бы ты знал, как я устала – говорю я, упершись головой в бортик твоей кровати. Ты молчишь. Ты уже не произносишь даже моего имени. А я не знаю, что осталось полдня.

Федору семь лет и восемь месяцев.

…Сидим с Д в его больничной палате, молчим, смотрим на голубей за окном – он им на подоконник хлебные крошки выкладывает, приманивает. Голуби цокают коготками по жести. Муж вдруг говорит:

– Какая кьясотааа, как сказал бы Федя, – и, помолчав, добавляет, – Вот ты все дергаешься, что он букв не знает, цифр. Зато он видит, где кьясота…

5 лет

Очень выразительные у Ф брови; вернее, места для будущих бровей.

Утром вот:

– Федь, доешь кашу.

Хмурится изо всех сил, сурово глядит:

– Нет! Ни-за-што! – подумав, добавляет. – Ни в комим случами! Я не люблю кашу!!!

Я:

– А я не люблю, когда ты так орешь!

– А я не люблю кашу!

– А я не люблю, когда ты орешь!

Решаю как-то сойти с этого круга. Обращаюсь к Д:

– А ты чего не любишь, скажи нам.

Д, не отрывая глаз от Евроньюса по телевизору, продолжая есть кашу, буднично:

– Я? я не люблю холодного цинизма.

6 лет

Ф бегал по квартире со своим глобусом. Я говорю – поставь, уронишь же, да поставь уже поскорее! Он не поставил. И разумеется, уронил. И глобус откололся от подставки. Теперь подставка отдельно, полукруглая такая штука отдельно, шарик отдельно. Прогнала Ф подальше, чтоб не покусать, а потом, остыв, говорю Д мирно:

– Знаешь, у меня в начальной школе тоже был глобус, и я тоже его уронила, и он тоже точно так же сломался.

Д хмыкает:

– Странно. И у меня тоже был точно такой же глобус. И вот он – так не сломался.

* * *

Гостили у мабушки, Ф увидел по телевизору рекламу – журнал про тело человека, к каждому номеру прилагается кость. В итоге надо собрать скелет. В первом номере – череп с зубами.

Позвонили Д, попросили купить журнал. Приехали – лежит журнальчик! Ф вопил радостно, крутя череп в руках: «Не врала, не врала реклама!»

Д сразу принялся нас просвещать: надо знать латинские названия! череп по-латински – так-то, зубы – так-то, нижняя челюсть – так-то.

Через часок решил устроить проверку: как, спрашивает, называется череп?

Мы с Ф молчим.

Д, укоризненно:

– Краниум. Ну что же вы. А нижняя челюсть?

Я роюсь в памяти и лихорадочно выкрикиваю:

– Мандибуля!

Д с сарказмом:

– Правильно! И я не сомневался, что это ты запомнишь.

На следующее утро спрашиваю Ф: ты помнишь, что папа говорил, как там латинское название черепа?

– Нет.

– К…

– К.

– Ну? Кра… кра…

– Н?

3 года

Д подстригает шкету ногти на руках:

– Этот палец как называется?

– Мизиниц!

– Правильно. А этот?

– … не знаю.

– Ну, бе… без…

– Безобъязный!

* * *

Сижу, шью из флиса мышку – шкету для развивающих занятий игрушечная мягкая мышка понадобилась. Подходит муж: «Каким швом шьешь?» – «Петельным» – «Лучше вот так…» Показывает. Действительно, шов простой и аккуратный.

Муж, удаляясь: «Называется – кишечный».

5 лет

Записи Ф из жизни «папы и д’угих хирульгов»: «операция под моркозом».

3 года

Если раньше он все и всех делил на «дядей» и «тетей» – людей, зверей, машины, деревья, то теперь он всюду ищет маму-папу и «синка». «Синок» – это сынок. Мы сначала думали, что щенок. В Дарвиновском музее шкет, глядя на какую-то лисицу с лисенком сказал: «Синок», – и мы начали убеждать его, что это лисенок. Потом поняли. Такое ласковое, трогательное – «синок».

Смотрит на нашу большую икону – Владимирскую Богоматерь: «Это мама и синок…»

Или держит папину вилку и свою, трехзубую, маленькую: «Вилька, а ето ее синок!»

4 года

Два первых дачных лета у Феди была знакомая корова. Ее пас очень славный старик, в прошлом главный зоотехник на ВДНХ. Ему нравился Федька, Федьке нравился он. Корова тоже всем нравилась и всеми была довольна. Но у старика была больная жена, и сам он прихварывал, а держать корову – дело тяжелое. Он ее продал. Следующим летом коровы уже не было. А ее хозяин шел как-то мимо нашего участка, и у него прихватило сердце. Мы ему вынесли стул, валидолу. Федька ромашку сорвал. Старик сидел, в себя приходил и вдруг сказал – зря корову продал, без нее плохо мне, грустно; она меня держала. А зимой и он умер.

Прошел еще год. Едем от станции, проезжаем мимо переулка, где тот старик жил. Федя, задумчиво:

– Мама, помнишь? каова была? и дедушка? Помнишь? Я не помню, как каову звали.

– Мелодия.

– Да! Мелодия. А сейчас ее уже нет, уже уехала домой. И дедушка уехал.

И еще пару раз повторил: «Мелодия звали».

8 лет

Лето. Крит.

Наша гостиница – в скалистой бухте. После ужина уходим по тропинке к морю, сидим, смотрим. Заката не видно, закат на другом побережье, у нас отзвуки.

Сидим. Ф срывает сухие травинки, шуршит, шелестит.

Я, невольно:

– Оттого и томит меня шорох травы…

Ф, после паузы:

– Ну?

– Что трава пожелтеет и роза увянет.

Еще после паузы:

– Дальше?

– Что твое драгоценное тело, увы,

Полевыми цветами и глиною станет.

Снова пауза. Ф, уже раздраженно:

– Ну, дальше-то?

Дочитываю до конца.

(Георгий Иванов это:

Ф, подумав:

– Но в одном-то он неправ.

– В чем?

– Что память исчезнет. Память-то навсегда, да?

Врать не хочется, с правдой тяжело.

– Если ты о папе, то ему повезло.

– Как?

– Память о нем, скорее всего – независимо от нас – надолго. Какой-нибудь мальчик… или девочка… кому он спас руку или ногу – будет его помнить, будет говорить о нем детям, внукам – может, даже и без имени – просто, что вот был в больнице такой доктор, веселый, ходил в смешном черном костюме с белыми черепушками и в хирургической шапочке с мумми-троллями…

И дальше сидим. Молчим.

8 лет

Едем с Ф в метро и развлекаемся тем, что орем друг другу в ухо всякую ерунду. Вагон полупустой. Вдруг бабушка, сидящая напротив, пересаживается к нам и говорит мне – тоже кричит – на ухо:

– Спасибо вам!

– За что?!

– Я смотрю, как вы с сыном любите друг друга – и радуюсь!

Я бормочу что-то про то, что это так естественно и ничего особенного. Она энергично протестует – есть, мол, есть особенное, потом вдруг тихо – остановка – говорит:

– У меня тоже был сын. А теперь его нет.

И снова садится напротив.

Стараюсь не расплакаться.

Когда выходим с Ф из вагона, он спрашивает:

– О чем эта бабушка тебе говорила?

– Что ей очень приятно было на нас смотреть. Что она смотрела и вспоминала своего сына.

– А он где теперь?

Почему-то говорю:

– Он вырос теперь.

Ф, понимающе:

– Другая жизнь?

– Вроде того…