Иуда. Дятел и Валька Балбес (Татьяна Окоменюк)

Дятел и Валька Балбес

Конкурентов на звание лидера в старших классах у Кешки уже не было. Да и сам класс, после выбывания из него части мальчишек, поступивших в техникумы и ПТУ, и девчонок, пополнивших медицинские, педагогические и музыкальные училища, уменьшился ровно вдвое. Оставшиеся парни заметно уступали Юдину в эрудиции и общественной активности.

Он знал намного больше, чем его ровесники: перечитал добрую часть педвузовской библиотеки, посещал лекции вечерников, причем, не только по советской литературе, которую преподавала мать. Кешка живо интересовался фольклором, зарубежной литературой, научным атеизмом. Там же, в стенах педа, он, к своему изумлению, услышал, что филолог, не читавший Библии – это ремесленник. «Зарубежник» утверждал, что библейские сюжеты положены в основу большинства шедевров мировой классики, и знание этого «труда» существенно облегчает их понимание. «Атеист», в свою очередь, настаивал на том, что бороться с «опиумом для народа», не имея представления об информации, вбитой нашими идейными противниками в головы одураченных масс, просто наивно.

Спустя неделю Иннокентий вдумчиво вчитывался в скучный текст старого потрепанного фолианта с крестом на обложке, выпрошенного матерью у лысого, похожего на Ленина, «атеиста». Самые важные и спорные места Юдин выписывал в общую тетрадь в синей клеенчатой обложке. Добрая ее половина уже была заполнена пословицами, поговорками, афоризмами, легендами, притчами и анекдотами. Ими Иннокентий обычно пересыпал свою речь, дабы прослыть умником и острословом. Будучи комсоргом класса, он часто делал доклады на общественно-политические темы. При этом умудрялся не занудствовать, а живо, с юмором повествовать даже о таких вещах, как обострение отношений Китая с Советским Союзом или истерия «пентагоновских ястребов» по поводу советской военной угрозы.

К этому времени Кеша совершенно охладел к фотосъемке. У него появилось новое увлечение: студия юных прозаиков «Пегас» при Литинституте имени Горького. Попал он в нее случайно. Был на «Поднятой целине» в Пушкинском драмтеатре вместе со студентами Марины Юрьевны. Переполненный впечатлениями, шел по Тверскому бульвару мимо кузницы будущих писателей и вдруг застыл перед рекламным щитом, гласившим:

«Объявляется набор в литературную студию «Пегас».

Юные прозаики смогут здесь:

– обсудить свои произведения,

– подготовиться к творческому конкурсу для поступления в Литинститут,

– встретиться с нашими студентами и выпускниками,

– получить профессиональную консультацию.

Самые талантливые и яркие произведения будут рекомендованы для публикации в периодических литературных изданиях.

Занятия по средам в 18.30 на дневном отделении, аудитория №6.

Руководитель литстудии: доцент Вас. Вас. Протасевич».

Сколько он пропялился на этот щит, Кешка не зафиксировал. Стоял, пока не замерз. И мерз не зря, так как понял: никем другим, кроме писателя, он себя не видит. Через неделю студиец Юдин уже присутствовал на первом, ознакомительном, занятии.

«Здесь вы пройдете мини-курс литературного мастерства и погрузитесь в настоящую творческую среду, – пообещал ребятам Протасевич, которого все за глаза называли Вас-Васом. – Этому будут способствовать семинары, на которых мы обсудим ваши творения, книжные новинки, интересные статьи. Попытаемся разобраться с проблемами сюжета, портрета, характера. Сравним, как они преподносятся в литературе сейчас и как это делали наши классики.

В конечном итоге, вы сами сможете убедиться в наличии или отсутствии у вас умения работать, как с собственной фантазией, так и с предложенным материалом».

Общение с литературно-одаренными ребятами и самим Вас-Васом пошло Кешке на пользу – планка, которую ему нужно было перепрыгнуть, взметнулась вверх. Чтобы стать лучшим, он лез из шкуры: корпел по ночам над сочинением этюдов, что-то слизывал у классиков, привлекал к анализу написанного Марину Юрьевну и ее дипломника Пашку Богатырева. Тем не менее, стать «золотым пером» «Пегаса» никак не удавалось. Он входил в первую тройку студийных талантов, но переплюнуть Котьку Багрова и Эдика Кацмана, хоть умри, не мог. Самолюбие Иннокентия жутко страдало: он и вторым- то быть не умел, не то что третьим. Вас-Вас это заметил и сказал ему однажды:

– Способности у тебя, безусловно, есть, но их надо развивать. Профессионалами не рождаются, ими умирают. Оттачивай перо. В твоих рассказах слишком много публицистических штампов. Смотри, как Константин работает: никакого сумбура, правильно расставлены акценты, его персонажам сопереживаешь, все их поступки мотивированны, и каждый из героев говорит своим собственным языком…

– А мои чьим же? – растерялся Юдин.

– Твоим. У тебя все говорят одинаково. И характеры героев поверхностны. Они не положительны и не отрицательны; а значит, в произведении нет конфликта. Вот у Кацмана… Впрочем, оставим ребят в покое. Этих двоих ангел в темечко поцеловал. Ты же сможешь достичь желаемого результата лишь усидчивостью и кропотливым трудом. Как сказал Маяковский, «единого слова ради тысячи тонн словесной руды».

Было очень обидно. По Вас-Васу, получалось, что таланта у него нет. Что он, не то что в темечко, даже в пятку всевышним не поцелован и должен иметь железную задницу, чтобы высидеть что-то путное. Почему ж он тогда пишет лучшие сочинения в школе, занимает призовые места на олимпиадах по языку и литературе, издает школьную стенгазету, публикуется в центральной пионерской прессе?

Услышав этот вопрос, Протасевич рассмеялся.

– Не обижайся, Юдин. Публицистика у тебя и впрямь неплоха, но художественная проза – это нечто иное. Как бы тебе лучше объяснить… Есть такая притча: «В начале прошлого века сидит слепой нищий на Бруклинском мосту и держит картонку, на которой криво выведено: «Подайте слепому!». К нему подходит молодой писатель и спрашивает:

– Сколько ты зарабатываешь в день?

– Три-четыре доллара, сэр.

– Дай-ка сюда свою картонку! – переворачивает ее, что-то пишет и возвращает назад. – Теперь будешь держать ее этой стороной!

Проходит месяц-другой… Снова писатель идет по Бруклинскому мосту. Останавливается возле уже знакомого нищего и спрашивает:

– Ну, дружок, сколько сейчас ты собираешь в день?

Тот узнал его по голосу, обрадовался, ухватил за руку:

– Спасибо вам огромное, мне подают теперь по тридцать-сорок долларов. Что такое вы там написали?

– Да ничего особенного: «Придет весна, а я ее не увижу…».

Вот тебе, Иннокентий, разница между лозунгом и эмоциональным воздействием. Что касается твоей школьной гуманитарной уникальности, охотно тебе верю. Но дело в том, что сейчас ты перешел в иную систему координат. Группа пока еще младшая, но масштаб уже реальный.

Сказать, что Кешка расстроился – ничего не сказать. Он не мог ни есть, ни спать, ни читать. Навязчивые мысли о том, что он обязан быть лучшим и должен утереть нос Багрову с Кацманом, не давали ему покоя. Поделиться своей проблемой Иннокентий решил с маминым дипломником Пашкой Богатыревым.

– Вот что, коллега, – сказал ему Павел, доставая из портфеля журнал «Техника молодежи». – Обложку видишь?

Кешка кивнул головой, не отрывая взгляда от красно-оранжевых космических ландшафтов.

– Литературный раздел объявил конкурс на написание лучшего фантастического рассказа по этой картинке. Ты должен принять в нем участие и попасть в тройку победителей. Понял?

Тот недоверчиво смотрел на Павла и молчал. Свою победу в столь масштабном конкурсе Иннокентий считал совершенно нереальной.

– Не дрейфь! Я помогу. Будем с тобой работать в два смычка, как Ильф и Петров, – заверил Богатырев младшего товарища.

Через три месяца Кешка с изумлением обнаружил в журнале свое творение под названием: «И на Марсе будут яблони цвести!». Под ним была подпись: «Победитель конкурса юных фантастов Иннокентий Юдин». Он не просто вошел в тройку лучших, он победил всех! От переизбытка чувств парень едва не потерял сознание.

Школа ликовала: знай наших! По этому случаю комитет комсомола выпустил стенгазету, в которой, кроме восхищений талантом, «взращенным в собственном коллективе», были помещены вырезанные из журнала страницы с рассказом Юдина и большая фотография начинающего прозаика.

На школьной линейке завуч поздравила победителя, пожелав ему дальнейших творческих успехов и отличной учебы. Последнее ему, действительно, не помешало бы, так как с «отличием» неожиданно возникли проблемы. А все – новый препод по кличке Дятел. Их математичка, милая и мягкая Анна Олеговна, ушла в декрет, и Кешкин класс взял ее коллега Илья Ильич Кушнарев, редкий буквоед и зануда. Он в совершенстве знал алгебру с геометрией, обожал свои предметы и требовал того же от своих учеников. По количеству подготовленных им победителей олимпиад, как впрочем и оставленных им на второй год, Дятел был рекордсменом округа. Никаких поблажек не делал никому, даже Юдину, гуманитарной гордости школы. Это означало, что будущему литературному классику не видать медали, как собственных ушей. Ну, не нравился он Дятлу и все тут. Да, Иннокентий не демонстрировал отличных знаний по его предметам. Но разве трудно войти в положение человека, который никогда в будущем не столкнется с точными науками?

– Трудно, – ответил Илья Ильич завучу, пытавшейся ходатайствовать за своего любимчика. – Мальчишка халтурит, хитрит, недорабатывает. Старается выплыть на теории, а доходит дело до задач – лопается, как мыльный пузырь. Если подходить к оценке его знаний абсолютно честно, то там – твердая тройка. О какой медали вы толкуете?

– Поймите, коллега, – мягко настаивала Жанна Михайловна, – получив медаль, Иннокентий будет сдавать в вуз всего один профильный предмет…

– Да что вы все носитесь с ним, как с писаной торбой? – разозлился Дятел. – В журнал рассказик тиснул. Тоже мне Хемингуэй! Не давите на меня. Посмотрим, как он будет стараться в выпускном классе. Сами знаете, сколько дутых медалистов провалилось в прошлом году на вступительных экзаменах. Так что, не обессудьте.

Кешка понимал, что с четверками нужно что-то делать. Вас-Вас предупреждал их о солидном конкурсе, который обычно бывает при поступлении в Лит. Значит, нужно наизнанку вывернуться, но медаль получить.

Договориться с Кушнаревым не удалось. Как ни старались Марина Юрьевна, но нанять его репетитором так и не смогла. Подарок ко Дню Советской Армии – щегольские плоские часы «Ракета» – математик не взял. Через домочадцев к нему не подобраться – живет один. Скомпрометировать Дятла возможным не представлялось: скромен в быту, до женского пола не охоч, спиртного в рот не берет, от взяток шарахается, партбилетом дорожит. В голове у этого ходячего интеграла – одни формулы да здоровый образ жизни: обливание ледяной водой, утренние пробежки, гантели, сон на свежем воздухе.

Нужно было придумать такую комбинацию, при которой Илья Ильич сам бы покинул школу. Задача была архисложной, но Юдин дал себе слово ее решить. Он терпеть не мог Кушнарева. Не только из-за четверок, тормозивших полет к заветной цели, больше из-за неуважения к Кешкиной личности. Математик сознательно «опускал» его перед классом: откровенно насмехался, читая эпиграммы типа: «Люби себя, забудь о всех, И в жизни ждет тебя успех» или «Талантливейший симулянт: Он симулировал талант!». Сообщал классу, что к нему в очередной раз являлись ходоки, бившие челом за будущего медалиста свет-Иннокентия Юрьевича, которому следовало бы посидеть хорошенько над учебниками, а не подсылать к предметникам парламентеров.

Даже в тот день, когда Кешку вся школа поздравляла с литературной победой, Дятел фыркнул:

– Раз уж выписываешь такой журнал, как «Техника молодежи», мог бы заглянуть и на другие его страницы. Там есть много полезного для технически стерильного мозга.

Одноклассники подленько подхихикивали, Анжелка тоже ухмылялась. И это было особенно обидно. Откровенных насмешек над собой Кешка не прощал никому. Не простил и Дятлу.

К операции по выдавливанию Кушнарева из школы он приступил уже через неделю. Иннокентий решил «закошмарить» трудовой процесс математика серией неприятностей, которые должны были рано или поздно заставить того сменить рабочее место. И сделать это он намерился руками своего соседа по подъезду Вальки Балбеса, ведь именно из-за Дятла тот остался на второй год и имел все шансы остаться на третий. Лучшего исполнителя было не найти.

В младшем школьном возрасте Кешка благоговел перед этим пацаном: Валька умел шевелить ушами, без страха ходил по стреле подъемного крана, лучше всех во дворе стрелял швейными иглами из металлической трубки-«харкалки», с десяти метров попадая в спичечный коробок. Да что там коробок, он умудрялся сбивать даже «движущиеся цели»: воробьев, помоечных крыс, предельно осторожных ворон. Валька был «славен» и другими «подвигами», за что имел несколько приводов в милицию. Последние были серьезной заявкой на особый статус в дворовом сообществе.

Но при всем при этом Балбес был прост и бесхитростен, чтоб не сказать туп. За это и получил свое прозвище. Никто никогда не обращался к нему ни по имени, ни по фамилии. С трехлетнего возраста все звали парня Балбесом: мать, соседи, дети во дворе, участковый Свистунов по кличке Свисток, одноклассники и даже учителя. Валька не обижался, знал, что умом не блещет.

В отличие от Кешки, он не мог навскидку назвать даже пяти имен пионеров-героев, не говоря уже о городах-героях. Со столицами союзных республик у него тоже был большой напряг. Зато Балбес умел ездить на велосипеде без рук и пускать сигаретный дым колечками, помнил бесчисленное количество анекдотов, мастерски делал дротики. Брал четыре спички, обматывал их по центру клейкой лентой, с одной стороны вставляя туда толстую цыганскую иглу, с другой – стабилизатор из сложенной вчетверо квадратной бумажки. Какая получалась вещь!

В четвертом классе за такие дротики Кешка рассчитывался с соседом билетом в кино или мороженым с изюмом. Стоило оно целых двадцать копеек и продавалось только в «Детском мире», куда они время от времени наведывались без разрешения матерей.

Позже, когда из продажи это лакомство исчезло совсем, в качестве валюты Валька стал принимать подарочные коробки спичек с тематическими наклейками, а в придачу – два стакана томатного сока, отпускаемого с недоливом в бакалейном отделе соседнего гастронома.

Как он любил этот сок! С каким удовольствием и знанием дела доставал из стоящего на прилавке стакана с водой чайную ложечку, набирал в нее из размокшей картонной пачки соль и громко колотил в стакане «кровавую Мэри».

Марина Юрьевна запрещала Кешке дружить с «этой шпаной».

– Что у тебя с ним общего? – удивлялась она. – По Балбесу давно плачет колония. И, поверь мне, выплачет. У этого беспризорника одни гадости на уме. Ты знаешь, что он курит? Что играет на деньги в «трясучку»? Что всю клумбу с розами вытоптал своими огромными ножищами! От него во дворе уже все очумели. Зевельша рассказывала, что на днях Балбес им с Барсигянами дверные глазки смолой заклеил. Отомстил за то, что они на него Соньке пожаловалась.

Сонька, Валькина мать, была их дворничихой, за что в свое время и получила одну комнату на первом этаже. Влияния на сына она практически не имела. «Воспитательным процессом» занималась исключительно перед сном, выпив предварительно самогонки. Процесс этот заключался в матерщине, исполненной таким истошным воплем, которому могла бы позавидовать любая пожарная сирена. Уже несколько лет подряд Сонька желала на ночь Балбесу «полного гембеля» и проклинала его «козла-папашку», запулявшего ей «дебила- второгодника». Орала она до тех пор, пока не падала физиономией прямо в стол. Тогда Валька перетаскивал мать в постель, хватал со стола кусок хлеба, густо намазывал его смальцем, посыпал крупной солью и отправлялся на поиски приключений.

В один из таких вечеров Кешка и встретил его в парке, рядом с танцплощадкой. Разлегшись на скамейке, Балбес пыхтел папироской «Север» и от скуки приставал к проходившим мимо влюбленным парочкам. Выглядел он, по обычаю, колоритно. В то время, когда Валькины ровесники носили «полечку», а некоторые даже «модельную» стрижку за рубль двадцать, он брил череп «под ноль», таскал байковые шаровары с пузырями на коленях, клетчатую ковбойку и китайские кеды с красными шнурками.

– Здоровеньки булы, пан Писатель! – оскалился Балбес, узнав соседа. – Ну, че там у вас, у грамотеев?

– Да все путем, – обрадовался Кешка «зверю», выбежавшему прямо на ловца.

– А че по темноте хоботишься?

– Мамку на поезд провожал, она в Ленинград слиняла, лекции тамошним умникам читать.

– Садись, Юда, – в ногах правды нет. – Валька втоптал в асфальт окурок, достал из бездонного кармана шаровар пригоршню семечек, протянул ее Кешке.

– Грызи семки. От нервов помогают.

Иннокентий присел на корточки – скамейка была жутко грязной.

– Сам грызи, – отмахнулся он от угощения. – От них зубы чернеют. А на нервы я пока не жалуюсь.

Балбес сплюнул длинной струйкой себе под ноги и тяжело вздохнул:

– А я жалуюсь.

Валька откинулся на спинку скамейки, и начал дергать своей длинной ногой в такт гремящей на танцплощадке мелодии «Королевы красоты».

За панцирной сеткой, отделяющей танцующих от созерцающих, молодежь вовсю твистовала. Музыканты, стоящие на эстраде под плакатом «Искусство принадлежит народу» одержимо «лабали инструментал». Многие девушки были одеты по последней моде: в брючные костюмы и «тупорылые» туфли на толстенных каблуках. Парни от них не особо отставали: нейлоновые приталенные рубашки, брюки-клеш со стрелками, заглаженными до бритвенной остроты, пижонские короткие галстуки с крупным узлом. Другая, более демократичная категория мужского сословия, трясла своими длинными космами, «радуя» глаз клетчатыми рубашками и синими «техасами» с невероятным количеством карманов и заклепок.

Бросая на танцоров осуждающие взгляды, вдоль сетки нарезали круги две пожилые тетки с красными повязками.

– Что это теперь за мода пошла?! – возмущалась одна, одетая в строгий учительский костюм. – Уже девку от парня не отличишь. Эти влезли в штаны и вертят задом, те распустили патлы и туда же. Ни стыда, ни совести.

– И то правда, – согласилась с ней другая, в сером вязаном жилете. – Редкой похабности танец. Видите, как извиваются? Как будто раздеться хотят. Совсем распустились. Надо инициативу выдвинуть, чтоб дружинникам плетки выдали и разрешили этих, – она кивнула на сетку, – лупить по задницам. Чтоб не зря извивались.

– Не, ты слышал?! – заржал Балбес. – Дай училкам волю, они нас ваще поубивают.

– Эмма Дмитриевна, вы только поглядите на их копыта, – не унимался Костюм. – Ведь носили же аккуратные туфельки на шпилечках: изящно, красиво, женственно. А это что? Бульдоги уродские…

– Зато практично и устойчиво, – встрял в их диалог проходивший мимо мужчина лет тридцати пяти. – Забыли, как от ваших шпилек асфальт летом выглядит? Как шрапнелью побитый. Не тротуар, а дуршлаг. Через пару лет вы сами такие же наденете.

Тетки, возмущенно, засопели. От столь дерзкого предположения у них чуть речь не отнялась.

– Скажите еще, что мы штаны на себя натянем, – выкрикнул вслед прохожему Серый Жилет. Но тот уже скрылся в толпе.

– Про меня поют, – вздохнул Балбес, покручивая на указательном пальце кастет.

– Что так? – осторожно поинтересовался Кешка.

– Маманька стала сильно ужираться, уже за печень хватается. Свисток, падла, задрал уже, прям, фонарь. Где че случится, к нам бежит, мамахен колонией стращает. Та потом на меня беса гонит, аж окна в доме дребезжат. – Физиономию Вальки исказила страдальческая гримаса. – И Катька Грибова гулять со мной не хочет. Думал, она – нормальная чикса, так нет – овца тупорылая. Грит: «Я со второгодником ходить не буду. Гуляй с Жанкой Жиротрестихой». Оборзела в дым. А все Дятел, чтоб он сдох!

– Тут ты прав, – оживился Кешка. – Такое спускать нельзя. Он, можно сказать, всю жизнь тебе испоганил. Где это видано, оставлять на второй год в выпускном классе? Отпусти пацана, пусть идет в свое ПТУ, пользу родине приносит. Так нет, поглумиться над человеком охота! Как будто пересиженный год сделает тебя Лобачевским.

– Во-во, – закивал башкой Балбес, понятия не имеющий кто такой Лобачевский. – И я говорю: режик в горло, трупик в Патриаршие и буль-буль-буль…

– Балбес ты и есть, – покачал головой Кешка. – За решетку не терпится? Мстить надо изощренно и остроумно.

– Это как?

– Дятла нужно сделать школьным посмешищем. Достать его так, чтоб он в другую школу перевелся.

В Валькиных глазах запрыгали веселые чертики.

– Не голова, а Дом Советов! Правильно тебя Писателем кличут. Только мне в башку ниче путевое не приходит, ну… чтоб все ржали над этим кренделем…

– Ладно, придумаю что-нибудь. Помогу тебе по старой дружбе, в память о том, как мы за гаражами кабель краденый жгли и делали из его расплавленных капель «бисерные узоры».

Валька хрипло заржал.

– А помнишь, как мужики нас гоняли с гаражей, когда мы по крышам бегали? А завбазой овощной даже «за ухи» меня тогда оттаскал.

– Угу, – рассмеялся Кешка. – А мы решили ему отомстить: сделали из лампочки гранату с нитрокраской. Пока этот кабан гараж открывал, мы шандарахнули ее с крыши прямо на его «Волгу». Красочка моментально схватилась… Как он орал, мама родная…

– Точно! Меня тогда Свисток вместе с теткой из детской комнаты чуть до смерти не замучили: «Кто с тобой вместе был? Не признаешься – на учет поставим». Напугали ежа голой задницей…

Кешка впервые за последние годы посмотрел на Балбеса с некоторым интересом. Этот не сдаст. Сдохнет, а не нарушит своих «пацанских» правил. Дебил…

– А помнишь, как мы на морозе грызли брикеты какао? А как бабке Карнауховой в окно гайкой на нитке стучали? Мы ее тогда чуть до психушки не довели…

– А не хрен было мамке жаловаться и Свистку доносы строчить, – подвел Валька итог воспоминаниям. – Так когда будем список пакостей составлять?

Кешка встал с корточек, и, разминая затекшие ноги, стал прыгать под музыку «Летки-еньки».

– Что значит «будем»? – «удивился» он. – Твой враг – ты и будешь. Лично мне Дятел ничего плохого не сделал. – Балбес отетерело уставился на соседа. – Что смотришь? Исполнять свои пакости будешь единолично. Я всего-навсего технический консультант. – Валька вздохнул с облегчением. – Никакой ответственности за содеянное тобой я нести не собираюсь.

Балбес подморгнул Кешке:

– Ты ж меня знаешь: я – могила.

– Тогда завтра после шести поднимайся ко мне.

– А доцентша? Она ж меня терпеть не может…

Кешка тяжело вздохнул:

– Повторяю для обалдуев: мать уехала в город-герой Ленинград.

Следующим вечером ровно шесть Валька стоял на Юдинском пороге, жонглируя початой бутылкой «Агдама».

– Закусь в этом доме найдется? – спросил он Кешку, по-заговорщицки кивнув в сторону бутылки.

– В Греции все найдется, – усмехнулся хозяин, пропуская Балбеса в квартиру.

В последний раз Валька был у Юдиных лет пять назад, заходил за каким-то учебником. Тогда они с Кешкой учились в параллельных классах. С тех пор в квартире «доцентши» многое изменилось. Вместо портретов Льва Яшина и Юрия Гагарина, над Кешкиным столом висели новые лики – Че Гевары и легендарной ливерпульской четверки. Портрет же Фиделя Кастро остался на месте. Валька взглянул на него, ухмыльнулся и, изображая игру на гитаре, загнусавил:

От неожиданности Иннокентий чуть язык не прикусил. Придя в себя, бросился к окну и плотно закрыл форточку.

– Ты что, совсем башкой ослаб? – заорал он на Вальку. – Зачем пришел: план действий составлять или бредятину нести?

– А че такого? – удивился тот. – Гадость редкая: толченое стекло, а не сахар. Это все знают.

Кешка недовольно засопел, не находя для возмущения слов. Надо ж было ему пересечься с этим дебилом! Сколько лет общались на уровне: «Здоров! – Привет!», и вот опять судьба столкнула их на одном пятачке.

Почувствовав недоброе, Валька обнял соседа за плечо:

– Ды ты не дуйся. Ставь на стол закусь – будем кумекать над планом операции под кодовым названием «Неуловимые мстители».

Кешка одобрительно кивнул головой и отправился в кухню. Балбес же двинул на экскурсию по квартире. Да, многое изменилось здесь за пятилетку. Вместо маленького «КВНа-49», на полированной тумбочке возвышался новенький «Горизонт» с невероятно огромным экраном. «Для слепых, что ли?» – завистливо подумал Валька, тыкая грязным пальцем в настольные часы-полусферу, вокруг которой описывал дугу спутник.

– Растет благосостояние трудящихся! – произнес он вслух.

– Маманька, знаешь, как вкалывает, – выкрикнул Кешка из кухни. – В командировки вон ездит, с дипломниками занимается, весной репетиторство берет, и Иван Петрович, родственник наш, хорошо помогает. Он сейчас – большая шишка…

Балбесу было по барабану, где Юдины берут деньги. Главное, что у них с матерью ничего похожего в доме нет. Он таращился на красивые портьеры в кружки и квадраты. На торшер с бордовым бархатным абажуром, возвышающийся над венским креслом-качалкой. На лакированную югославскую стенку с фарфоровыми статуэтками за стеклом. На переливающуюся «хрустальную» люстру-одуванчик. На огромную чеканку с русалкой, украшающую прихожую. На камышовые «шишечки» цвета шоколада, торчащие из высокой напольной вазы…

Но что Вальку уже совершенно добило, так это магнитофон «Электроника-302», на панели которого красовалась умопомрачительная блондинка с прической «Бабетта». Казалось, еще мгновение и она подмигнет ему своим хитрым зеленым глазом. Такие переводные картинки в Союз привозили дембеля, проходившие службу в группе войск, размещенных в ГДР. Несколько подобных красоток Балбес видел на гитарах у серьезных пацанов. Например, у вышедшего недавно на волю Фиксы, который теперь каждый вечер хрипит на весь сквер:

Дааа, печально смотреть на чужое добро, которого у тебя нет! А есть лишь конура на четырнадцать квадратов, в которой, кроме двух никелированных кроватей, коврика с оленями, неуклюжего шкафа с разбитым зеркалом, ободранного буфета и колченогого стола с подпалиной от утюга, нет ни фига.

Приунывший Балбес тяжело вздохнул и, шаркая «гостевыми» тапочками, двинул в кухню. Там он расстроился еще больше, увидев белоснежный гарнитур и украшающие стены большие декоративные тарелки с хохломской росписью. В углу ласково урчал белый эмалированный холодильник с округлыми боками и дверцей, украшенной хромированными полосками с надписью «ЗИЛ». Ни дать ни взять – капот автомобиля.

У них с матерью холодильника не было вообще. Скоропортящиеся продукты зимой в сетке вывешивали за форточку, а летом таковых не покупали. Разве что масло, которое держали в банке, а банку – в кастрюле с холодной водой…

Кешка поставил на стол полкурицы, бутерброды с ветчиной, порезал лимончик и голландский сыр, высыпал на блюдо сухарики из батона с изюмом, достал из холодильника маринованные грибочки и соленые огурцы.

– Вот это пирок! – потер свои немытые «грабли» вечно голодный Валька. – Похаваю, как белый человек. А то у меня от чайной колбасы и килек в томате – изжога, а от горохового супа – сплошной пердеж, га-га-га!

Вытянув из горлышка принесенной бутылки газетный кляп, Балбес скомандовал хозяину:

– Стаканы! Давай хряпнем за то, чтоб всем нашим врагам икалось и не глоталось!

– Не люблю я портвейн! – брезгливо скривился Кешка.

Валька с недоумением посмотрел на соседа.

– Портвейн не любят. Его пьют, – и ободряюще ударил соседа по загривку. У того чуть очки с переносицы не слетели. – Чем больше выпьет комсомолец, тем меньше выпьет хулиган!

– Сказал же: не пью я это дерьмо.

– А чем нынче греет нутро творческая интеллигенция?

Кешка сходил в гостиную, взял в баре бутылку с яркой наклейкой, на которой симпатичный петушок восседал на пеньке.

– Ликер «Кянукук», – объявил он гостю. – Маманька из Эстонии привезла. Это, я понимаю, вещь.

Валька осушил рюмку сладкого тягучего «Кянукука», и его аж перекосило.

– Фу-у-у! Ерунда какая. Пойло для гимназисток. Вот «Агдамчик» – это да… Обладает отменной убойной силой. Опять же, цена вполне доступна рабочему классу. – Он отхлебнул прямо из «ствола», проигнорировав испачканную «гадостью» посуду. – Ты вот портвейном брезгуешь, а я, когда вмазать нечего, даже лосьон огуречный употребляю. Развожу его газировкой, он, родимый, сразу белеет, и – хряп! Вроде как и водярки навернул и огурчиком сверху закусил.

Кешка презрительно фыркнул. Черти с кем приходится общаться ради дела. «Впрочем, цель оправдывает средства», – утешал он себя.

Тем временем Балбес, как пылесос, сметал со стола все. Даже стоявшую на окне пачку кукурузных хлопьев и ту усосал. Допив свое пойло, стал отрыгивать, выражая «китайскую благодарность» за угощение.

Иннокентий поставил на огонь чайник, засыпал в заварочник три ложки сушеной мяты и три индийского чаю из желтой пачки с красивым слоником на боку, достал из пенала коробку зефира, большие пиалы с казахским орнаментом и хрустальную сахарницу с торчащей из нее маленькой хрустальной ложечкой.

– Сахар клади по вкусу, – предложил он гостю.

Тот взял и навалил себе полпиалы. Так же, как пять лет назад, сыпал соль в стакан с томатным соком. Нет меры у пацана и все тут..

– Слышь, Юда, я буду Данькой, а ты этим… ну как его… Валеркой, – изрек Балбес, ковыряя в ухе кривым пальцем.

– Почему?

– Ну он был… ученый такой… культурный – вечно очки на носу поправлял. Совсем, как ты, га-га-га… А я это… Данька… Простой, как…

– Граненый стакан, – подсказал ему Кешка.

Тот чуть не задохнулся от хохота:

– Точно… га-га-га! Как стакан… с портвейном.

Несмотря на «не совсем рабочую» форму, список пакостей все же был составлен, и заговорщики тут же приступили к изготовлению первого диверсионного приспособления.

Сбегав к себе домой, Валька принес небольшую медицинскую клизму.

– Во вещь! – вытянул он вперед большой палец. – Фикса рассказывал, что такие «груши» на зоне заполняют самогонкой, вставляют себе в очко и… цвирк. Запаха изо рта – никакого, а все бухие в хлам – га-га-га. Знаешь, как из пердильника спирт всасывается в кровь? В момент!

Кешка равнодушно сдвинул плечами – ему зековский опыт был без надобности. Из пустого стержня шариковой ручки он сосредоточенно мастерил распылитель. Соединив его с клизмой блинным велосипедным ниппелем, получил довольно толковую брызгалку.

Приступили к испытаниям: набрали в «грушу» воды, поместили ее в карман школьной форменной куртки Балбеса. Распылитель аккуратно пристроили в нижнюю петлю рядом с пуговицей на куртке. Валька подходил к Кешке, интересовался у него временем, сжимая при этом клизму, и тот неизменно оставался мокрым в районе ширинки.

– Классная подлянка, зуб даю! – ударил себя Балбес по ляжкам. – Помнишь, как тебе в столовке кто-то штаны лимонадом забрызгал? Так это был я с клизмой, гы- гы… В каком классе мы тогда были?

Кешка наморщил лоб:

– В пятом, кажись… Точно в пятом, тогда еще Терешкова в Космос полетела. Помнится, тогда же ты мне куртку новую липучкой изгваздал и в «Дневнике наблюдений за природой» все страницы ею склеил, скотина…

– Дык это ж месть была за жадность твою, – заржал Валька. – Ты тогда спор мне продул и задолжал один киносеанс. Я уже намылился на «Самогонщиков», а ты, типа, заболел… Ну я и разозлился…

– Что было, то было, – хохотнул Кешка, и, поглядев на свои мокрые брюки, сменил тему. – Будет Дятел ходить по школе обоссанным – класс! У тебя квас дома есть?

– Какой квас? – возмутился Валька. – Только натуральные ссаки с конкретным запахом. Ради такого дела своих не пожалею. Га-га-га… Буду заслуженным донором СССР.

На следующий день вся школа обсуждала новость: математик мочится прямо в штаны. Вот она, настоящая причина его затянувшегося холостячества. Какой нормальной тетке нужен мужик с недержанием мочи?

Рассеянный Кушнарев только к последнему уроку обнаружил странные вонючие подтеки на своих светло- серых брюках, причем, не сам – техничка баба Геня подсказала. «Так вот почему весь день на меня таращились коллеги и ученики», – дошло до математика и он помчался в кабинет труда. Вернулся оттуда в синем рабочем халате, но вести урок не смог, дал самостоятельную. До самого звонка он силился понять, откуда на его одежде взялась эта моча, но так ни до чего и не додумался.

– Один: ноль, – злорадствовал Кешка, глядя на озадаченного математика. – То ли еще будет!

Вечером они с Балбесом с удовольствием обсуждали реакцию окружающих на свой «акт возмездия». Насмеялись вдоволь.

– А давай сделаем так, чтобы Дятел обосрался, – выступил Валька с новой инициативой.

Кешка недоверчиво покачал головой:

– Это уже из разряда фантастики.

– А вот и нет! Мне пацан один из Китай-города рассказывал, что они в прошлом году химичку свою так проучили: засадили шприцем под дерматин ее сидения крепкий раствор этого… медного аммиака…

– Аммиаката меди, – уточнил Иннокентий.

– Ну да, как-то так. Короче, внутри, под дерматином, вата превратилась в такую жижу-вонючку. Эта корова на стул упала – квак: вонь туалетная – на весь класс и вся ее задница – в дерьме. Только надо, чтоб аммиак этот дня три в ватин повпитывался.

– Значит, укол надо сделать в пятницу после занятий, – рассудил Кешка. – Где у Дятла первый урок в понедельник?

– В нашем классе, – довольно потер руки Валька. – И я как раз в пятницу дежурю.

– Ну, шприц, положим, у меня есть, а вот с аммиакатом меди…

– Это я беру на себя, – заверил Балбес.

В понедельник с математиком произошло новое ЧП, закончившееся разбирательством в кабинете директора. Учительский стул долго исследовали химик с физиком, завуч с директором и вызванный в школу милиционер, но так никто ничего и не понял. Ключи от помещения были только на щитке в учительской и у технички бабы Гени. Все выходные школа была закрыта. Класс утром открывал сам Дятел, он вошел туда первым. Чудеса в решете.

До конца рабочего дня математик снова ходил в халате трудовика. Школьники злорадствовали: «Обделался – признай! Так нет, мистические силы виноваты в том, что Дятел, садясь на стул, сначала выпустил газовую очередь, а затем опоносился – до сих пор на весь класс сортиром несет».

Ровно неделю «неуловимые» сидели тихо. На всякий пожарный. А в воскресенье снова собрались на «военный совет».

– У нас в понедельник – контрольная, – сообщил подельнику Иннокентий. – От ее результатов будет зависеть четвертная…

– Так давай ее сорвем, – предложил Балбес. – Я как раз выцыганил у знакомого радиолюбителя старый селеновый выпрямитель. На переменке вставишь его выводами в розетку. Он нагреется и начнет вонять тухлой редькой. Гарантирую немедленное прекращение контрольной.

– Нет, Валька, – замахал Кешка руками, – лично я ничего вставлять не буду. В отличие от тебя, мне, в случае провала, есть что терять.

– Фью-ииить, – присвистнул Балбес. – А еще Валерка-неуловимый. Ладно, воткнем его не в вашем классе, а под ним, в бомбоубежище. Там всегда открыто и розетки есть. Только всунуть надо будет пораньше, а то, пока вонища до вас доползет, контрольная уже закончится.

Дятел написал на доске задания для всех трех вариантов и углубился в классный журнал. Народ склонился над тетрадками. Кешка, первым услышав ожидаемые «ароматы», быстро переписал в блокнот задания всех вариантов и приступил к обдумыванию своего. Запах усилился, математик плотно закрыл окно. Не помогло. Все стали переглядываться. Девчонки достали из карманов носовые платочки, приложили их к ноздрям. Кушнарев подошел к стене, поднял глаза на вентиляционное отверстие под потолком – в этом месте несло тухлятиной особенно сильно. Было ясно: надо эвакуироваться. Дятел собрал тетради, вывел возбужденных ребят в коридор и со словами: «Дурдом, а не школа!» отправился к директору.

Спустя какое-то время ученики всех кабинетов, находившихся в этом стояке, были отправлены во двор наблюдать за тем, как младшая параллель сдает нормы ГТО. Балбеса среди них не было, он появился лишь под конец урока и дальше всех метнул гранату – аж на пятьдесят пять метров при норме тридцать восемь.

При виде муляжа гранаты Кешка возбудился. Какая-то, неясная пока, идея молнией вспыхнула в его мозгу и тут же погасла.

Тем временем учителя с завучами и уборщицы с завхозом прочесывали школу в поисках источника вони – безрезультатно. Пришлось отменить последние уроки.

В среду, на алгебре, Дятел снова раздал контрольные тетради и, хитро глядя на притихших учеников, объявил, что поменял местами варианты. Задания первого теперь достаются третьему, третьего – второму, второго – первому. Предусмотрительный Кешка достал из рукава нужную шпаргалку и незаметно перенес ее содержимое в контрольную тетрадь – дома он подготовил все варианты. На всякий случай.

Оценки за эту работу у класса оказались слабыми. Один Юдин написал ее на «отлично». Как Дятел не острил по этому поводу, а пятерку в журнал таки поставил. Правда, предупредил Иннокентия, что в ближайшее время обязательно даст ему индивидуальное задание. «Этого еще не хватало! – занервничал тот. – Нужно срочно придумать такую пакость, которая наверняка выведет математика из строя».

Кешка два дня ломал голову над этой шарадой и вдруг вспомнил Кацмановский шедевр «Кактус», который Вас-Вас грозился пристроить не куда-нибудь, а в «Зеленый портфель» журнала «Юность».

Небольшой ироничный рассказик повествовал о нерадивом ученике, решившем проучить старосту класса при помощи кактуса. Он растворил в стакане воды столовую ложку дрожжей. Набрал в шприц двадцать кубиков раствора и перед уроком залил их в тело стоящего на подоконнике колючего толстяка. По его замыслу, через двадцать минут кактус должен был раздуться и шумно лопнуть на глазах у противной девчонки. Но в этот день учитель пересадил ребят. Злоумышленник оказался как раз у окна, и разорвавшийся кактус впился своими колючками прямо ему в ухо.

По странному совпадению, в их классе, на учительском столе, стояло такое же экзотическое создание, как и в юмореске у Эдьки. Надо ли говорить, что вскоре оно почему-то взорвалось, насмерть напугав девчонок и повредив Кушнареву роговицу глаза. В результате, тот до конца четверти провалялся в офтальмологическом отделении. Этому факту многие ученики порадовались. Как же, Дятла, которого с легкой руки Кешки, переименовали в Тридцать Три Несчастья, будет заменять вчерашняя студентка – молоденькая, хорошенькая, с пышным начесом и тремя прядками-«завлекалочками» на лбу.

Девушка, то бишь Ирина Львовна, оказалась веселой и щедрой на оценки – не так давно сама от страха тряслась на экзаменах. Как тут не помочь ребятам, сетовавшим на «зверства» приболевшего коллеги? Таким образом, Балбес легко получил за третью четверть тройку, а Кешка, благодаря последней контрольной, – пятерку.

Но «не долго музыка играла, не долго фраер танцевал». В начале четвертой четверти Дятел уже был «при исполнении» и снова намеревался пить ученическую кровь. Ничему его жизнь не научила.

Сожалел ли Кешка о результатах содеянного? Вовсе нет! Да, математик мог совсем ослепнуть, но не ослеп же! Просто стал носить очки. Так Кешка с рождения их носит. К тому же, у Дятла был выбор. Когда с ним стали происходить необъяснимые вещи, он мог перевестись в другую школу – так нет же, уцепился зубами за эту. Сам виноват!

Марина Львовна вернулась из командировки, и свои «планерки» заговорщики перенесли во двор. Кешка сидел на детской площадке, под «грибком», дожидаясь пока Сонька выкричится и Балбес сможет выскользнуть на улицу. Настроение было хуже некуда. Его раздражало буквально все: мерзкая погода, Сонькины вопли, исчерканный стрелочками асфальт во дворе, витрина молочной с совершенно дебильным плакатом: «Кто пьет молоко, будет прыгать высоко, будет бегать далеко!».

На самом деле, причиной его дурного настроения был, конечно же, Кушнарев. От этой, последней, четверти, зависели годовые оценки. Поэтому нужно срочно менять тактику «подрывных» работ. То, что они делали с Валькой до сих пор, было детским лепетом. Пугать нужно по-крупному. Например…

И тут Кешкин мозг снова озарила вспышка, как тогда, на стадионе, во время сдачи норм ГТО: гра-на-та! Дятлу нужно забросить на балкон гранату, вернее, ее семисотграммовый муляж. Раздастся грохот, тот выскочит из комнаты, увидит «снаряд», испугается и начнет среди ночи орать на весь квартал. Соседи сбегутся, посмеются над идиотом и удалятся, крутя у виска пальцем. А через пару дней Кушнарев получит по почте письмо: «Не уберешься из школы – уберешься в могилу. Мне нужен труп, я выбрал вас. До скорой встречи! Фантомас».

Идея была потрясающей. Кешке не терпелось изложить ее Балбесу, а тот все не шел. Окончательно замерзнув, он вылез из-под «грибка» и стал наматывать круги вокруг дома. Остановился у стенда «Прожектор», где под стеклом уже висела свежая стенгазета «Они позорят наш район!».

Иннокентий любил такое чтиво. Он всегда был неравнодушен к сатире, бьющей не в бровь, а в глаз. На этот раз редколлегия «Опорного пункта правопорядка» порадовала его забавными карикатурами и остроумным стишком:

На этом месте он вынужден был прерваться: за спиной уже пыхтел папироской вырвавшийся на волю Балбес.

– Давай краба! – протянул он соседу худую жилистую руку. – Забодала мамка в лохмотья… Ну че там?

– Понимаешь, – начал Иннокентий осторожно, – то, что мы делали до сих пор – это детский сад, малышовая группа…

– Во-во! – согласился Валька. – Предлагаю подключить Фиксу. Он – серьезный шишкарь. У него шобла – человек пятьдесят. Если их всех натравить на Дятла, от него только мокрое место останется.

– Чужих в наши планы посвящать нельзя. У меня есть идея получше…

Украсть гранату долго не удавалось – весь инвентарь физрук с военруком держали в бомбоубежище, в закрытом на замок ящике. Наконец случай подвернулся – школьная спартакиада. Валька спрятал муляж за пазуху и той же ночью метнул ее Дятлу на балкон. Как ни странно, тот не только не поднял шума, даже дверью не скрипнул. Небось, храпел, глухарь.

На следующий день Кушнарев на работу не вышел. На телефонные звонки завуча не отвечал. Ходокам, посланным к нему домой, дверь не открыл. На Илью Ильича это было совсем не похоже. Спустя сутки физрук с трудовиком взобрались к нему на балкон и остолбенели: застегнутый в спальный мешок Кушнарев лежал на стареньком протертом топчане. На его правом виске растеклось большое чернильное пятно, при ближайшем рассмотрении оказавшееся гематомой.

– Чего это он? – прошептал физрук, тряся Дятла за плечо. – Спит или…

– Или, – подтвердил его худшие опасения трудовик. – Вызывай милицию!

Школа гудела, как улей: «Кушнарева убили! Скорее всего, это были грабители. Залезли на балкон первого этажа и, нарвавшись на спящего хозяина, ударили его по голове. Тот же – возьми да и помри».

Новость застала Иннокентия на уроке физкультуры. Физрук делился ею с завхозом, убиравшим с малявками территорию стадиона. Сам Кешка в этот момент сидел на скамейке и завязывал на кедах шнурки. Подняться на ноги он уже не смог. Кровь громко застучала у него в висках, стадион закружился каруселью. Парень не помнил, как оказался в медпункте, а затем и дома.

Полторы недели он был не в себе: температурил, страдал галлюцинациями. Три дня подряд в его дверь скребся Балбес. Кешка видел его в маленькую щелку слегка приоткрытого дверного глазка, но так и не открыл. Вскоре нежелательные визиты прекратились, а через неделю мать принесла в дом страшное известие: Валька арестован. Во дворе судачили, что под топчаном математика нашли закатившуюся туда учебную гранату с отпечатками Балбеса и что страдающая бессонницей соседка Кушнарева видела ночью в окно, как «высокий бритый хулиган из соседнего двора» во весь опор мчался от их дома.

Ка-та-стро-фа! Если Балбес на допросах распустит язык – это все. Кешка хотел закричать, но не смог выдавить из себя ни звука. Зато Сонька орала теперь каждый вечер. Голосила так, что волосы дыбом вставали. А по ночам, к Кешке снова стало наведываться «его кладбище». Именно так он именовал тех, причиной чьей смерти стал вольно или невольно. И если Вадька и Муха с Соловой молчали, то Дятел, как и при жизни, смотрел на него, как на вредное насекомое, и вел свои бесконечные монологи.

– Что, испугался? Я-то тебя, в отличие от многих, сразу раскусил. Гнилой ты… Не будет из тебя ничего путного. Всех продашь ради сиюминутной выгоды. Сегодня ты второгодника этого разменял, как мелкую монету, а завтра через мать свою переступишь…

Круглые пятаки Кешкиных глаз от возмущения сузились. Кадык судорожно задергался. Из глаз побежали слезы.

– Запомни, Юдин, – настаивал математик, – ты всю жизнь будешь носить результаты своих подлостей! Как заплечный рюкзак.

Иннокентий вертелся волчком, накрывал голову одеялом, затыкал уши ватными тампонами, но слова Дятла продолжали звучать у него в мозгу.

Спустя девять дней после смерти Кушнарева ночные кошмары прекратились, и к Юдину вернулся голос. За время болезни он сильно похудел, даже лицо подтянуло. Под глазами были синяки, меж бровей – вертикальная морщина. Краше в гроб кладут. Но «ничто не вечно под луной». Вскоре «неуловимый мститель» пришел в норму.

По «возвращении к жизни» Иннокентий узнал, что математику у них теперь ведет Ирина Львовна. Это не могло не радовать. Были и другие приятные новости. Первая: Валька не проболтался. Раз его, Кешку, никуда не вызывают, значит, об их тандеме никому не известно. Вторая: его рассказ «Буря в стакане воды» на днях появится в «Зеленом портфеле» «Юности». Третья: Эдик Кацман, в связи с переездом его семьи в другой город, покинул литстудию. Это означало, что Кешка становится теперь «Серебряным пером «Пегаса».

А совесть… Она у него была тактичной: если ее не хотели слушать, сразу же прекращала говорить. Время от времени она таки попискивала, сходи, мол, к Соньке, занеси ей денег на передачу Балбесу или сам спроворь «дачку» из чайной заварки, папирос, пряников, конфет-сосалок и прочей мути, столь ценной для тех, кто видит небо в клетку. Но Иннокентий так и не рискнул прислушаться. Береженого бог бережет. Вдруг, получив передачу, Валька начнет приветы передавать. Или ляпнет что лишнее на свидании с матерью, а мильтоны – тут как тут со своими выводами о преступной группе. Валька, конечно, не предатель, но… балбес редкий. Вот когда его осудят и направят в колонию, Кешка к нему обязательно съездит. И передачу привезет. И посылку отправит. И письмо напишет.

После суда, на котором за непредумышленное убийство Балбесу дали четыре года, ни одно из Юдинских обещаний выполнено не было. Классик, как ему и положено, оказался прозорлив: «Суждены нам благие порывы, Но свершить ничего не дано»1. Кешка рассудил так: надо выждать годик. Пусть все устаканится, притупится, подзабудется. Рассудил и с легким сердцем поехал на Черное море набираться сил и здоровья перед выпускным классом.

Когда же вернулся в Москву, у павильона «Стеклотары» столкнулся с совершенно пьяной Сонькой. Она была в черной газовой косынке с дырявой авоськой в руках. Кешка хотел прошмыгнуть мимо нее, но не успел. Та узнала его и, погрозив пальцем, пьяно протянула:

– Пооодь сюдыыы!

Он нерешительно подошел к соседке и, вымученно улыбнувшись, выдавил:

– Здрась, теть Сонь! Как там Валька поживает?

– Уже никак, – оскалилась она беззубым ртом. – Приказал тебе Валик долго жить.

От неожиданности Иннокентий прикусил язык. Его глаза забегали, как у сломанной куклы.

– Зарезали моего касатика уркаганы проклятые, – завыла женщина. – Отрядник евойный грит, что сынка сам виноват был. Вроде как, первый в драку эту полез. А там кто его знает… Вот, Кешенька, осталась я сиротой, одна, как перст… А он тебе завсегда приветы… А я, голова моя садовая, все забывала их передать. Ты уж помяни его по-соседски… Он тебя шибко уважал…

У Юдина задергалось веко, на шее вздулись вены толщиной с палец. На ватных ногах парень побрел домой. Не разуваясь, прошел в свою комнату и рухнул на тахту. Так и лежал до прихода матери. На ее приветствие ответить не смог – пропал голос. И снова были кошмарные сны. Опять перед ним стояло его «кладбище», увеличившееся на один «крест». Стояло и укоризненно на него смотрело.

Где-то он вычитал, что души убитых преследуют своих убийц, и те, испытыв ужас, сходят с ума, совершают самоубийства, попадают в ситуации, провоцирующие гибель по неосторожности. Неужели его ожидает та же участь? Иначе зачем они приходят? А, может, это и не они вовсе, а его собственная совесть, принимающая столь причудливый облик?

Иннокентий очень хотел получить ответы на эти вопросы, но не знал, кому их задать. Не рассказывать же матери, какая он, на самом деле, дрянь. Она уважает его, любит, боготворит и, как большинство родителей, понятия не имеет об истинной сущности своего чада.

– Ма, может мне к психиатру сходить? – спросил он Марину Юрьевну, когда вернулся голос.

– От этого, сыночка не лечат, – погладила она Кешку по голове. – Ты у меня добрый и очень впечатлительный. Чужое горе всегда переживаешь, как свое собственное. Я рада, что из тебя получился настоящий человек.

Настоящий… Дух Дятла вон считает, что дерьмо на палочке из него получилось, а не человек. Где-то он, конечно, прав: Валька из-за него загремел за решетку. А впрочем, почему из-за него? Из-за собственной глупости. Мало ли кто кого к чему подстрекает? Если ему, Иннокентию, завтра посоветуют прыгнуть в реку с Бородинского моста, он что прыгнет? Конечно, нет. А Валька на спор прыгнет откуда угодно, потому что идиот. За это и пострадал. Ну, и за сущность свою криминальную.

Прошлым летом Кешка прочел в одной книге о забавном эксперименте. Группу людей заставили выпить энное количество воды, заперли их в подвале, объяснив, что они не выйдут оттуда, пока… не наделают в штаны. И вдруг выяснилось, что это бесхитростное действие совершенно невозможно выполнить. Люди корчились, мучились, но терпели, ибо с младенческих лет усвоили: ходить под себя нельзя. Даже конченный алкоголик, желая облегчиться, вытаскивает свое хозяйство из ширинки. И если кто-то по пьяни или по чужому наущению совершает преступление, то дело вовсе не в количестве выпитой водки или страхе неподчинения, а в том, что у данного человека нет психологического табу на совершение преступного деяния…

Вон и соседка их, Эльфрида Карловна, говорит: «Без ведома господа и волос не упадет с головы человека». Значит, была на то божья воля, чтоб Вальки Балбеса не стало. Видно, заслужил он свою судьбу.

В выпускном классе Иннокентий стал самой яркой «звездой» школы. Комсомольский активист, будущий медалист, юный писатель, чьи работы неоднократно появлялись на страницах самого популярного молодежного журнала страны, он наконец привлек внимание девчонок. Не замечавшие его ранее, они стали писать Кешке записки, кокетничать с ним, приглашать на вечерах на «белый» танец, названивать ему домой.

Несмотря на чрезвычайно трепетное отношение к собственной персоне, он прекрасно понимал, что ни кожей, ни рожей не вышел. Что прекрасный пол «ведется» на интеллект и материальные возможности. И с первым, и со вторым у него все было в полном ажуре. Взять хотя бы его «упаковку». В то время, когда парни сплошь и рядом носили пудовую обувь, производства фабрики «Скороход», Кешка щеголял в чехословацком импорте фирмы «Батя» из мягкой замши и шевро. В школу ходил не с дерматиновым портфелем, а с кожаной папкой на «молнии». Занятия по физкультуре посещал не в черных хэбэшных шароварах, а в синем шерстяном «олимпийском» костюме с молнией.

У него были польские и индийские джинсы, модные выходные костюмы, замшевый пиджак, толстые венгерские свитера, тонкие сирийские рубашки, которые он носил с узкими галстуками-«шнурками» или с пестрыми шелковыми кашне. Юный модник вызывал зависть всех школьных «слепондр» своими шикарными дымчатыми очками, купленными матерью у спекулянтов за совершенно безумные деньги.

У Кешки в шкафу стояли недоступные простому обывателю книги, включая четырехтомник Хемингуэя и пятитомник Ильфа и Петрова. В кармане у него всегда была сумма, достаточная для того, чтобы пригласить девушку в кафе, кинотеатр или филармонию.

Конечно, все это было заслугой Марины Юрьевны, вкалывавшей с утра до ночи и раз в месяц ездившей за дефицитом в Прибалтику. Сама она к тряпкам была равнодушна и редко покупала что-то для себя. Главное, чтоб сынок ни в чем не нуждался и выглядел лучше всех. По этой же причине Марина Юрьевна не устраивала свою личную жизнь, отвергая любые попытки мужчин сократить дистанцию. «Зачем напрягать мальчика? – рассуждала она. – Вот выучится, женится, тогда видно будет».

Понимал ли Иннокентий, что мать живет исключительно его интересами, был ли ей за это благодарен? Вовсе нет. Он настолько привык к положению «центропупа», что иного себе даже не представлял. Двигался по жизни, как скутер по воде: быстро и не углубляясь.

Друзей у него не было, одни знакомые. И это юношу вполне устраивало. Он разделял мнение Вольтера: «Избави меня, Боже, от друзей, а с врагами я и сам справлюсь». Поэтому лучшим приятелем всегда считал книгу: не нудит, жрать не просит, с советами не лезет.

С девушками у Юдина тоже все было очень непросто. Когда-то он был влюблен в Анжелку, грезил ею во сне и наяву. Но до тех пор, пока та его не замечала и всячески уклонялась от совместного времяпровождения. Как только первая красавица класса сама предложила ему сходить на «Кавказскую пленницу» и в темном кинозале положила ему плечо свою голову, интерес к девушке сразу же испарился. В мгновение ока она превратилась для него в навязчивую девицу, обломавшуюся когда-то ответом покойного Мухи: «Будет видно».

Теперь наступил его, Кешкин, звездный час. Когда прощались на пороге ее дома, Анжелка, нервно полируя круглые носы своих лакированных туфелек о задники модных брючек-сигарет, спросила скороговоркой: «Ну так что, будем с тобой ходить или как?». Выдержав театральную паузу, он произнес: «Или как». Вытаращив на парня огромные зеленые глаза, Анжелка скривила губки.

– В смысле?

– Перегорела моя симпатия к тебе. Раньше надо было чесаться, маркиза ангелов…

Девушка тупо захлопала ресницами. Переварив услышанное, процедила: «Придурок!» и рванула в подъезд.

Благодаря умело распущенным слухам, вскоре уже вся школа судачила о том, что Юда «прокатил» красотку. Что, навязываясь к нему в подружки, она получила жесткий отлуп. Интерес к Иннокентию девчонок подскочил после этого, как курс акций на бирже, да и в глазах парней он поднялся на пару ступеней.

Как и положено начинающему гению, школу Иннокентий закончил с медалью. На выпускном мысленно порадовался грамотно проведенной операции по устранению Дятла. Это был единственный случай за весь истекший учебный год, когда он вспомнил о своем бывшем математике. Вспомнил отстраненно, безэмоционально, как о прошлогоднем снеге: ну был, кажись, и что? По ассоциации, в мозгу возник и образ Балбеса. Но лишь на мгновение. Скользнул по сознанию, как вода по стеклу, и тут же исчез.

В своем синем клеенчатом талмуде с афоризмами, Кешка когда-то записал высказывание Гете: «Все было б очень хорошо, если бы все наши поступки можно было совершать дважды». Тогда он был согласен с классиком. А сейчас… Сейчас он смотрел на мать, счастливую, одетую в модное кримпленовое платье, благоухающую дефицитными духами «Вецрига», распираемую гордостью за сына-медалиста, и со всей очевидностью понимал: вернись он назад, ничего бы менять не стал. Продублировал бы все под копирку, «списав в расход» и личного врага Кушнарева, и опасного свидетеля Балбеса.