Вы здесь

История цивилизации в Европе. Лекция вторая (Франсуа Гизо, 1828)

Лекция вторая

В предыдущей лекции я старался объяснить факт цивилизации вообще, не касаясь никакой цивилизации в отдельности, не обращая внимания на обстоятельства времени и места, рассматривая факт в нем самом, с точки зрения чисто философской. Теперь мы займемся собственно европейскою цивилизациею; но мне хотелось бы прежде всего показать вам в общих чертах ее особенности; мне хотелось бы представить ее так ясно, чтобы она явилась вполне отличною от всех других цивилизаций в мире. Попытаюсь исполнить это желание, ограничиваясь по необходимости общими положениями. Мне бы следовало обрисовать пред вами европейское общество с такою точностью, чтобы вы тотчас могли узнать его, словно по портрету; но я не смею надеяться достигнуть этой цели.

Вдумываясь в цивилизации, предшествовавшие европейской, – в Азии ли, или в других странах, не исключая даже Греции и Рима, – нельзя не обратить внимания на господствовавшее единство. Все они словно вытекают из одного известного начала, из одной идеи; словно все общество находилось во власти одного принципа, преобладавшего в нем, определившего его учреждения, нравы, верованья, словом, все стороны его развития. В Египте, например, целым обществом владел принцип теократический; он проявляется в нравах, в памятниках, во всем, что осталось от египетской цивилизации. В Индии то же самое – почти исключительное господство теократического принципа. У других народов встречается иная организация – господство касты завоевателей; принцип силы исключительно владычествует над обществом, предписывает ему законы, сообщает ему свой характер. Есть общества, служащие выражением демократического принципа, например, большая часть торговых республик, такие как Иония, Финикия и др. Одним словом, древние цивилизации носят на себе замечательный отпечаток исключительности в учреждениях, нравах, идеях; всем управляет и все решает какая-нибудь одна, если не единственная, то по крайней мере безусловно преобладающая сила.

Такое единство принципа и формы не всегда, однако, преобладало в цивилизации древних государств. Восходя к более отдаленным временам их истории, мы часто находим соперничество тех различных сил, которые могут развиваться в недрах общества. У египтян, этрусков, даже у греков каста воинов, например, боролась с кастою жрецов, у других народов – дух клана[3] с духом свободных общин, аристократическая система с демократическою и проч. Но подобная борьба обыкновенно происходила в доисторические эпохи, история же в собственном смысле слова сохранила о ней только смутное воспоминание. Иногда подобная борьба возникала и в позднейшие времена, но почти всегда быстро прекращалась. Одна из сил, боровшихся за власть, побеждала и нераздельно овладевала обществом. Война постоянно оканчивалась, если не исключительным, то по крайней мере преобладающим господством какого-нибудь известного начала. В истории древних народов одновременное существование и соперничество различных начал было не более как скоропроходящим кризисом, случайным явлением – отсюда поразительная простота в большей части древних цивилизаций. Простота общественного начала иногда имела следствием необыкновенно быстрое развитие, как, например, в Греции. Ни один народ не развивался так блистательно и в столь короткое время. Но после этого изумительного успеха, Греция вдруг является изнуренною и, хотя падение ее было медленнее, нежели возвышение, тем не менее оно совершилось с необыкновенною быстротою. Творческая сила в началах греческой цивилизации словно иссякла, а взамен ее не явилось никакого другого освежающего начала.

В Египте и в Индии единство цивилизации имело совершенно противоположный результат. Общество впало в состояние застоя. Простота обратилась в однообразие; государство не разрушилось, общество продолжало свое существование, но оставалось неподвижным и словно застыло. К той же самой причине должно отнести тиранический характер, проявляющийся в самых разнообразных формах во всех древних цивилизациях. Общество находилось во власти одной исключительной силы, недопускавшей господства иной. Всякое чуждое ей стремление подвергалось преследованию. Господствующий принцип никогда не допускал проявления и действия рядом с собою какого-либо другого начала.

Это единство цивилизации отразилось и в литературе, в произведениях ума. Кто не просматривал памятников индийской литературы, с недавнего времени распространившихся в Европе? Нельзя не признать, что все они носят один и тот же характер. Они представляют как бы результат одного и того же факта, выражение одной и той же идеи; религиозные и нравственные сочинения, исторические предания, драматическая поэзия, эпопея – все носит на себе один и тот же отпечаток; произведения разума отличаются тем же однообразием, которое заметно в событиях и учреждениях. Даже в Греции, среди всех богатств человеческого разума, господствует редкое единство в литературе и в искусствах.

Совершенно иначе развивалась цивилизация современной Европы. Оставляя в стороне все подробности, вглядитесь в нее, припомните все, что вы знаете о ней, – она тотчас же явится перед вами многообразною, запутанною, бурною; в ней одновременно существуют все формы, все начала общественной организации: духовная и светская власть, элементы теократический, монархический, аристократический, демократический; все классы, все состояния общества смешаны и перепутаны; всюду представляются бесконечно разнообразные степени свободы, богатства, влияния. И все эти силы находятся в состоянии постоянной борьбы, причем ни одна из них не получает решительного преобладания над прочими, не овладевает безусловно обществом. В древности каждая великая эпоха словно отливала все общества в одну и ту же форму; преобладание принадлежало то монархии, то теократии или демократии, – но господство каждой из этих форм было всегда исключительным, безусловным. Современная Европа представляет образцы всех систем, всех попыток общественной организации: абсолютные и смешанные монархии, теократии, республики, более или менее аристократические, существуют в ней одновременно, друг подле друга, и несмотря на все различие их, они все-таки представляют много общего, в них нельзя не признать чего-то родственного.

В мире идейном и нравственном то же разнообразие, та же борьба. Теократические, монархические, аристократические, демократические убеждения сталкиваются, борются, ограничивают, видоизменяют друг друга. Раскройте самые смелые средневековые сочинения: никогда идея не доведена в них до своих последних результатов. Защитники абсолютной власти внезапно, сами того не замечая, отступают пред следствиями, вытекающими из их учения; они, очевидно, стеснены идеями, влияниями, которые останавливают их и не позволяют им дойти до крайних пределов. Демократы подвергаются действию того же самого закона. Нигде мы не видим той непоколебимой отваги, той слепой логики, которые поражают нас в древних цивилизациях. В чувствах те же противоположности, то же разнообразие: весьма энергическое стремление к независимости рядом с склонностью к подчинению; глубокая преданность одного человека другому, и в то же время безудержная потребность исполнять свою волю, отбросить всякие стеснения, жить одному, не заботясь о других. В ощущениях, словом, такие же колебания, как и в самом обществе.

Те же отличительные свойства встречаем мы и в новейшей литературе. Нельзя не сознаться, что с точки зрения формы и художественности произведения ее во многом уступают древним: но в описании мыслей и чувств они стоят неизмеримо выше. Душа человеческая является в них исследованною и многостороннее и глубже. Отсюда и само несовершенство формы. Чем сильнее, многочисленнее материалы, тем труднее привести их к простой, ясной форме; а в таковой, собственно, и заключаются красота, художественность. При разнообразии идей и чувств европейской цивилизации, гораздо труднее достигнуть такой простоты и ясности, какие представляют античные произведения.

Следовательно, куда бы мы ни обратились, всюду обнаруживается господствующий характер современной цивилизации. Он, без сомнения, имеет тот недостаток, что развитие всех проявлений человеческого ума, порознь взятых, уступает соответствующей стороне развития в древних цивилизациях; но зато рассматриваемая в общем европейская цивилизация является несравненно выше всякой другой. Она существует уже пятнадцать столетий и постоянно прогрессирует; она подвигалась вперед далеко не так быстро, как греческая цивилизация, но зато прогресс ее никогда не прекращался. Она видит пред собою бесконечную арену и, со дня на день, стремится вперед все быстрее и быстрее, потому что свобода все более и более расчищает ей дорогу; тогда как в других цивилизациях исключительное господство или по крайней мере чрезмерное преобладание одного начала, одной формы всегда порождало тиранию; в современной Европе разнообразие элементов общественного устройства и невозможность их взаимного уничтожения были причиною той свободы, которая достигнута в настоящее время. Различные начала, не имея возможности уничтожить одно другое, принуждены были волей-неволей существовать совместно и примирились путем компромиссов. Каждое из них ограничилось тою ролью в ходе развития, которая приходилась ему по праву; повторяем: тогда как в других странах господство одного начала порождало тиранию, в Европе результатом разнообразия и постоянной борьбы элементов цивилизации явилась свобода.

В этом состоит истинное, неизмеримое превосходство. Если мы пойдем еще далее, и, игнорируя внешние факты, обратимся к самой сущности дела, то должны будем сознаться, что такое превосходство вполне естественно и законно, что его санкционирует разум, что оно вытекает из фактов. Забыв на время европейскую цивилизацию, взглянем вообще на мир, на общий ход явлений, совершающихся на земном шаре. В чем их особенность? Как они совершаются? Они совершаются именно среди бесконечного разнообразия воздействий, среди вечной борьбы, подобную которой мы замечаем в европейской цивилизации. Никакое исключительное начало, никакая особая организация, никакая идея, никакая частная сила, очевидно, не владеет миром, не организовала его раз навсегда по известному шаблону, не изгнала из него все другие стремления, не завоевала себе исключительного господства в нем. Различные силы, начала, системы смешиваются, ограничивают друг друга, находятся в непрерывной борьбе, то возвышаясь, то упадая, но никогда не оставаясь вполне победителями или побежденными. В этом именно бесконечном разнообразии форм, идей, начал, в их соперничестве, в их стремлении к известному единству, к идеалу, который никогда, может быть, не будет достигнут, но к которому путем труда и свободы вечно будет стремиться человеческий род – в этом именно и состоит мировой процесс. Следовательно, европейская цивилизация есть точное изображение этого процесса; в ней точно так же нет ни односторонности, ни исключительности, ни застоя. Впервые, кажется, цивилизация явилась чуждою всякой исключительности, впервые развилась она столь же пышно, разнообразно и деятельно, как сама Вселенная. Европейская цивилизация приближается, если можно так выразиться, к вечной истине, к предначертаниям провидения. В этом заключается ее неизмеримое превосходство над всеми другими цивилизациями. Весьма желательно, чтобы во все продолжение этого курса вы постоянно имели в виду этот основной, отличительный характер европейской цивилизации. Пока я только указываю на него; доказательства будут представлены в ходе дальнейшего изложения, положения мои, однако, значительно подтвердятся уже тем, что мы в самой колыбели европейской цивилизации найдем причины и зародыши тех свойств, которые я приписал ей, что мы в самый момент ее возникновения, именно в момент падения западной Римской империи, найдем в состоянии мира, во всех явлениях, содействовавших образованию европейской цивилизации, исходную точку того бурного, но плодотворного разнообразия, которым она отличается. Я приступаю к этому исследованию. Я рассмотрю состояние Европы в эпоху падения Римской империи и постараюсь найти в учреждениях, верованьях, чувствах, идеях те элементы, которые древний мир завещал новому. Если мы уже в этих элементах заметим отпечаток вышеописанного характера европейской цивилизации, то он тотчас же приобретет в ваших глазах значительную степень достоверности.

Прежде всего необходимо ясно представить себе, что такое была Римская империя и как она образовалась. Рим в начале своего существования был не что иное, как муниципия, община. Образ правления его был совокупностью тех учреждений, которые свойственны народонаселению, заключенному в стенах города, – учреждений муниципальных; таков их отличительный признак. Замечание это относится не только к Риму. Повсюду, в тогдашней Италии, мы не видим ничего другого, кроме городов. Название народов принадлежало тогда союзам этих городов. Латинский народ был союзом латинских городов; в том же состоянии пребывали этруски, самнитяне, сабиняне, народы Великой Греции.

В то время совсем не существовало деревень в том виде, в каком они существуют ныне. Земли, находившиеся вне городов, обрабатывались, потому что этого требовала необходимость, но они не были заселены. Владельцами полей были городские жители. Они на время оставляли город для наблюдения за полями, содержали там часто некоторое количество рабов; но деревень, в том смысле, как мы их понимаем, т. е. разбросанного по территории населения, живущего то отдельно, то обществами, в Древней Италии почти совсем не существовало.

Что сделал Рим, когда владения его расширились? Проследите его историю и вы увидите, что он завоевывал или основывал города; с городами он боролся, с городами заключал договоры, города колонизировал. История завоеваний Рима есть история завоевания и основания огромного числа городов. На востоке распространение римского владычества не вполне отличается этим характером; народонаселение распределено было там не так, как на западе. Подчиненное другим общественным условиям, оно было гораздо менее сосредоточено в городах. Но мы имеем дело только с европейским населением, и восток представляет для нас мало интересного.

Ограничиваясь западом, мы всюду встречаем указанный мною факт. В Галлии, в Испании мы не видим ничего кроме городов; за стенами их территория покрыта болотами, лесами. Всмотритесь в характер римских памятников, римских дорог. Вы замечаете большие дороги, соединяющие один город с другим; но нет того множества мелких путей сообщения, которые в настоящее время пересекают территорию во всех направлениях. Нет ничего похожего на это бесчисленное количество небольших памятников, селений, замков, церквей, раскинувшихся по всей поверхности европейской территории, начиная с Средних веков. Рим завещал нам только грандиозные памятники как результаты муниципального устройства, предназначенные для многочисленного населения, столпившегося на одном пункте. С какой бы точки зрения мы ни рассматривали римский мир, мы найдем в нем почти исключительное преобладание городов и отсутствие иных поселений.

Этот муниципальный характер римского мира очевидно служил сильным затруднением при установлении и поддержании единства, общественной связи между отдельными частями огромного государства. Муниципия, подобная Риму, могла покорить мир, но с трудом могла устроить его и управлять им. Вот отчего, когда все, по-видимому, было уже окончено, когда весь запад и большая часть востока подпали под римское владычество, все несметное количество городов, – этих небольших государств, созданных для отдельной, самостоятельной жизни, – разъединяются, отрываются друг от друга и расползаются, так сказать, во все стороны. В этом заключалась одна из причин, по которым сделалась необходимою империя, как форма правления более сосредоточенная, более способная поддержать связь между столь шаткими элементами. Империя пыталась внести единство и связь в это разъединенное общество и до некоторой степени успела в том. В период от Августа до Диоклециана, одновременно с развитием гражданского законодательства, установилась и та обширная система административного деспотизма, которая покрыла римский мир сетью чиновников, иерархически подчиненных друг другу, тесно связанных как между собою, так и цезарским двором, и предназначенных исключительно для осуществления предначертаний верховной власти и для сообщения верховной власти сведений о силах и материальных средствах общества. Этой системе не только удалось соединить и удержать во взаимной связи элементы римского мира, но благодаря ей и самая идея центральной власти с замечательною легкостью проникла в умы. Нельзя без удивленья видеть, как в этом слабо соединенном сборище небольших республик, в этом союзе муниципий, быстро распространяется уважение к императорскому величеству, единому августейшему, священному. Потребность установить некоторую связь между отдельными частями империи была, без сомнения, весьма настоятельна, если система полной централизации привилась с таким успехом. Посредством этой административной организации и соединенной с нею военной системы Римская империя сопротивлялась и внутреннему распадению своему и вторжению варваров. Она боролась долго, находясь непрерывно в состоянии упадка, но не переставая защищаться. Настало, наконец, время, когда распадение одержало верх. Как цезаризм, так и рабство оказались одинаково бессильными поддержать это громадное разрушающееся тело.

В IV веке во всех частях его заметно разъединение, раздробление; варвары вторгаются со всех сторон. Провинции не сопротивляются им: они уже не заботятся об общей участи государства. Тогда в уме некоторых императоров родилась странная мысль. Они захотели испытать, не окажется ли свободная конфедерация – система правления подобная той, которую мы теперь называем представительной, – не окажется ли система свободной конфедерации более действительною для поддержания единства империи, нежели деспотический режим. Вот рескрипт Гонория и Феодосия Младшего, посланный в 418 году префекту Галлии с целью установить на юге этой провинции род представительного правления и тем поддержать единство империи:

Гонорий и Феодосий, августы, Агриколе, префекту обоих Галлий.

На весьма полезное представление, сделанное нам тобою в числе других уведомлений, очевидно клонящихся к пользе государства, мы определили – и да будет это всегда иметь силу закона – сделать следующие распоряжения, которым имеют повиноваться жители наших семи провинций[4], и которые по свойству своему таковы, какими могли бы желать и просить их сами жители. Так как ради требований общественной или частной пользы, не только от каждой из провинции, но и от каждого города являются к тебе должностные лица и депутаты для сдачи отчетов или для рассуждения о делах, касающихся интереса поземельной собственности, то мы нашли уместным и весьма полезным, чтобы с текущего же года происходили для жителей семи провинций ежегодно, в определенное время, собрания в метрополии, т. е. в городе Арле. Этим установлением мы имеем в виду одинаково обеспечить и общие, и частные интересы. Прежде всего, совещание знатнейших жителей, в присутствии цезарского префекта, – если требования общественного порядка не отзывают его в другое место, – даст возможность собрать по каждому обсуждаемому предмету наилучшие и наиболее правильные мнения. Все то, чего будут касаться рассуждения, и что после зрелого соображения будет принято за правило, сделается известным всем без исключения провинциям, и лица, не присутствовавшие в собрании, обязаны будут следовать тем же предписаниям справедливости и истины. Кроме того, учреждая в городе Константина[5] ежегодные собрания, мы имеем в виду не только способствовать всеобщему благосостоянию, но и усилить общественные сношения. Действительно, положение города так выгодно, число иностранцев, собирающихся в нем, так велико, торговля его так обширна, что туда стекаются и люди, и произведения со всех концов света. Все, что производит богатый Восток, благоуханная Аравия, нежная Ассирия, плодородная Африка, прекрасная Испания и храбрая Галлия, – все находится там в таком изобилии, что вещи, удивляющие своим великолепием другие части света, в Арле считаются обыкновенными продуктами. Притом соединение Роны с Тосканским морем сближает и делает почти соседними страны, прорезываемые первою и омываемые вторым. Таким образом, весь мир приносит этому городу все, что в нем есть драгоценнейшего; произведения, свойственные каждой отдельной стране, перевозятся туда сухим путем, морем, реками, с помощью парусов, весел, повозок; неужели же наша Галлия не увидит благодеяния в данном нами повелении созывать общественное собрание в недрах этого города, где благостию Божиею словно соединены все наслаждения жизни и все удобства торговли?

Уже славный префект Петроний[6], с похвальною и вполне разумною целью, повелел соблюдать это обыкновение; но так как исполнение его было прервано смутами и владычеством узурпаторов, то мы решили силою нашей мудрости восстановить действие его. Итак, дорогой и многолюбивый родственник наш Агрикола, сообразуясь с настоящим нашим повелением и с обычаем, установленным твоими предшественниками, будет наблюдать за исполнением в провинциях следующих распоряжений: всем лицам, удостоенным общественных должностей или владеющим землями, а также всем провинциальным судьям следует объявить, что они должны ежегодно собираться для совещания в город Арль, в промежуток между идами[7] августа и идами сентября; день открытия собрания и дни заседаний могут быть назначаемы по доброй воле.

Новемпопулания и вторая Аквитания, как отдаленнейшие провинции, в случае, если судьи их задержаны нетерпящими отлагательства делами, могут присылать вместо них депутатов, согласно обычаю. Неявившиеся в назначенное место и в определенное время платят пеню, судьи – в пять фунтов золота, а члены курии[8] и другие сановники – в три фунта. Этою мерою мы надеемся даровать жителям наших провинций большие выгоды и большие милости. Мы уверены также, что содействуем украшению города Арля, верности которого – по словам нашего брата и сотоварища[9] – мы многим обязаны.

Дано XV майским календ. Получено в Арле X июньских календ[10].

Провинции и города, однако, отказывались от этого благодеяния; никто не хотел избирать депутатов, никто не хотел ехать в Арль; централизация, единство были противны первобытному характеру этого общества, повсюду обнаруживался еще дух обособленности и муниципальности; невозможность установить единое общество, единое отечество была очевидна. Города были заключаемы в своих стенах, занимались только своими собственными делами, и империя пала, потому что никто не хотел принадлежать империи, потому что каждый гражданин хотел только принадлежать своему городу. Таким образом, в эпоху падения Римской империи мы встречаем тот самый факт, который заметили при возникновении Рима – преобладание муниципального устройства и муниципальной обособленности. Римский мир возвратился к своему первобытному состоянию: он создался из городов; он разрушился – остались города, муниципальное устройство – вот что завещала современной Европе древняя римская цивилизация; устройство весьма неправильное, расшатанное, во многом уступавшее тому, чем оно было в прежние времена, но все же единственно уцелевшее ото всех других элементов римского мира.

Употребив выражение «единственно уцелевшее», я ошибся. Наравне с муниципальным устройством сохранился другой факт, другая идея; это – идея империи, имя императора, идея императорского величества и абсолютной священной власти, связанной с этим именем. Вот элементы, которые римская цивилизация передала европейской: с одной стороны, муниципальное устройство, его образцы, его обычаи и уставы – это начала свободы; с другой – общее гражданское законодательство и идея неограниченной власти, священного величества, императорского могущества – это начала порядка и безусловного подчинения.

Но в то же самое время в недрах римского общества возникло другое общество, основанное на совершенно иных началах, одушевленное другими чувствами, – общество, которое должно было внести в европейскую цивилизацию элементы совершенно иного свойства, – я говорю о христианской церкви.

Я говорю «христианская церковь», а не «христианство». В конце IV и в начале V века христианство не составляло уже просто личного верования; оно было уже учреждением, получило определенное устройство, имело свое управление, свое духовное сословие, свою иерархию, определенную различными функциями духовенства, свои доходы, независимые средства к деятельности, свои сборные пункты, свои национальные, провинциальные, Вселенские соборы; оно уже привыкло разбирать миром дела общества. Одним словом, христианство в эту эпоху было не только религиею, но и церковью.

Если бы оно не было церковью, то я не знаю, какая участь постигла бы его в эпоху распадения Римской империи. Я ограничиваюсь чисто человеческими соображениями, отстраняя все то, что не относится к естественным последствиям естественных фактов: если бы христианство было, как в первые времена свои, только личным верованием, чувством, убеждением, то можно предполагать, что оно не устояло при распадении империи и вторжении варваров, как не устояло впоследствии в Азии и по всему северу Африки при подобном же вторжении варваров-мусульман; оно погибло, хотя уже достигло там церковной организации. Тем более могло это иметь место в эпоху падения Римской империи. В то время не существовало ни одного из тех средств, которыми теперь, независимо от учреждений, утверждаются и сохраняются нравственные влияния, ни одного из тех средств, которыми чистая истина, чистая идея приобретают прочную власть над умами, управляют поступками, определяют события. В IV веке не существовало ничего подобного: идеи, личные вожделения не могли получить подобное значение. Для борьбы с таким разрушением, для победы над таким ураганом необходимо было общество прочно организованное, управляемое сильною рукою. Можно сказать, без преувеличения, что в конце IV и начале V веков христианская церковь спасла христианство; церковь, с своими учреждениями, своею епархиею чинов, своею властью, мощно сопротивлялась внутреннему распадению империи и варваризму; она покорила варваров и стала посредницею между ними и римским миром, связью, соединительным звеном, началом цивилизации в ту переходную эпоху. Для исследования вопроса о том, что было сделано христианством для современной цивилизации, какие элементы оно ввело в нее, необходимо, следовательно, обратиться к состоянию церкви в V веке, а не к состоянию религии в собственном смысле слова. Чем же в то время была христианская церковь?

Всматриваясь в перевороты, сопровождавшие развитие христианства от возникновения его до V столетия, рассматривая его – повторяю – исключительно как общество, а не как религиозное верование, мы находим, что оно прошло через три состояния, существенно различные между собою. Впервые, в самые первые времена, христианское общество является простым соединением общих верований и чувств; первые христиане собираются для взаимного обмена одних и тех же религиозных чувств и убеждений. Нет еще ни догматизированного учения, ни свода узаконений, ни дисциплины, ни сословия духовных лиц. Конечно, нет общества, как бы молодо, как бы слабо оно ни было, которое не руководилось и не одушевлялось бы какою-нибудь нравственною силою. В различных христианских общинах были люди, которые проповедывали, поучали и нравственно управляли общиною; но не было ни определенных должностных лиц, общепризнанного порядка управления: простой союз общих верований и чувств – вот первоначальное состояние христианского общества. По мере того как оно развивалось, – а развивалось оно быстро, потому что следы его видны уже в самых первых памятниках, – само учение стало кодифицироваться, постепенно установились правила дисциплины, появилась иерархия должностных лиц, из которых одни назывались пресвитерами, старейшинами, которые впоследствии стали священниками; другие – епископами, надсмотрщиками, наблюдателями, впоследствии – епископы в смысле высших сановников церкви; наконец, третьи – диаконами, на которых возложено было попечение о бедных и о раздаче милостыни. Почти невозможно с точностью определить, в чем состояли обязанности этих должностных лиц; определенных границ между их функциями, вероятно, и не было; но начало иерархии и церковной организации было положено. Эта вторая эпоха отличается тем не менее еще следующим характерным признаком: власть, преобладание в обществе принадлежит всей общине верующих. Они имеют перевес как при избрании должностных лиц, так и при установлении нового порядка управления и даже новых догматов. Между духовною властью и народом в христианском обществе еще нет разделения; они не существуют еще отдельно, независимо друг от друга, и преобладающее влияние в обществе принадлежит еще всему христианскому населению.

Третья эпоха представляет уже нечто совершенно иное. Является духовенство, отделенное от народа, сословие священнослужителей, у которого свои средства, свой устав, своя особенная организация, одним словом, настоящее правительство, составляющее само по себе целое общество, снабженное всеми средствами к независимому существованию, независимому от того общества, на которое оно действует и на которое распространяет свое влияние. Такова третья эпоха в истории христианской церкви, таково состояние, в котором она является в начале V века. Церковное правительство еще не вполне отделено от народа, – подобное полное отделение и невозможно, в особенности в религиозном обществе, – но во взаимных отношениях духовенства и верующих духовенство господствует и господствует почти безотчетно.

Сверх того, христианское духовенство обладало еще совершенно другим средством влияния. Епископы и вообще духовные лица сделались главными муниципальными сановниками. Мы видели, что, собственно говоря, от Римской империи осталось одно только муниципальное устройство. Между тем, вследствие притеснений деспотизма и упадка городов, куриалы или члены муниципальных организаций впали в уныние и апатию, а епископы и все вообще христианские священнослужители, исполненные жизни и рвения, сами собою вызвались наблюдать за всем, руководить всем. Несправедливо было бы упрекать их за это, обвинять в узурпации власти: таков был естественный ход событий. Одно только духовенство было исполнено нравственной силы и жизни, – оно всюду сделалось всемогущим.

Этот переворот отразился на всем законодательстве императоров того времени. Раскрыв кодексы Феодосия или Юстиниана, вы найдете множество распоряжений, которыми муниципальные дела передаются в заведывание духовенства и епископов. Вот некоторые из них:

Код. Юст. I, 1, tt. IV, De episcopali audientia, 26. «Что касается до текущих дел городов (будет ли то касаться обыкновенных городских доходов или городских капиталов, подаренных или завещанных частными лицами, или образовавшихся из какого-либо другого источника, – будут ли рассматриваться вопросы об общественных работах, провиантских магазинах, водопроводах, о содержании бань, пристаней, о постройке стен, башен, о возобновлении мостов и дорог, о тяжбах, с которыми могут быть связаны общественные или частные интересы города, то мы повелеваем следующее: благочестивейший епископ и три человека с добрым именем, из первых людей города, соединятся и будут ежегодно осматривать произведенные работы; они будут заботиться, чтобы лица, которые руководят или руководили работами, измеряли бы их со всею точностью, отдавали бы в них отчет и доказывали бы, что они удовлетворительно исполнили свои обязательства в отношении к администрации как по предмету общественных сооружений, так и сумм, назначенных на припасы и бани, или расходов на содержание дорог, водопроводов и проч.».


Там же. 30. «В отношении попечительства над молодыми людьми первого или второго возраста и над всеми теми, кому закон дает попечителей, если их состояние не превышает 500 золотых (auri), мы повелеваем, чтобы не было ожидаемо разрешения президента провинции, потому что это повело бы к значительным издержкам, особенно когда президент не живет в том городе, где должно быть учреждено попечительство. В этих случаях определение попечителей или опекунов должно зависеть от правителя города… по соглашению с благочестивейшим епископом и другими лицами, облеченными общественными должностями, если в городе их несколько».


Там же, I, 1, tt. V, De defensoribus, 8. «Мы желаем, чтобы защитники городов, хорошо знакомые с святыми тайнами православной веры, избирались и утверждались почтенными епископами, священнослужителями, знатнейшими лицами, собственниками и куриалами. Что касается до введения их в должность, то для этого должно обращаться к славному могуществу префекта претории, дабы власть их почерпала в его санкции более твердости и силы».

Я мог бы указать много других подобных этим законов; вы везде увидели бы тот факт, что между муниципальным устройством Древнего Рима и Средних веков лежит церковное муниципальное устройство. Преобладание духовенства в городских делах заменило влияние древних муниципальных властей и предшествовало организации новейших общин.

Понятно, до какой степени увеличение власти христианской церкви содействовало, с одной стороны, самое внутреннее устройство ее, влияние ее на христианское народонаселение, а с другой стороны, участие ее в гражданских делах. Вследствие этого она с тех пор и влияла так сильно на характер и развитие современной цивилизации. Попытаемся сделать обзор тем элементам, которые она внесла в эту цивилизацию.

Прежде всего нельзя не признать огромным преимуществом присутствия нравственного влияния, нравственной силы, основанной единственно на убеждениях, верованьях и чувствах, среди преобладания грубой силы, тяготевшего в то время над обществом. Не будь христианской церкви, весь мир подпал бы чисто материальной силе. Одна церковь обладала силою нравственною. Она поддерживала идею нравственного режима, закона, стоящего выше всех человеческих законов; она проповедывала то необходимое для блага человечества верование, что над всеми человеческими законами стоит закон, который, смотря по времени и нравам, называется то разумом, то божественным правом, но который везде и всегда под разными именами остается одним и тем же законом.

Наконец, церковь положила начало великому делу разделения властей духовной и светской. Это разделение есть источник свободы совести; оно исходит из того же начала, которое служит основанием свободы совести в самом строгом и обширном смысле слова. Разделение властей основано на той идее, что материальная сила не имеет ни права, ни влияния на умы, убеждения, истину. Оно прямо вытекает из различия, установившегося между миром мысли и миром действия, миром внутренних и миром внешних фактов. Таким образом принцип свободы совести, за который Европа так долго боролась, столько страдала, который так поздно восторжествовал, часто вопреки воле духовенства, – этот принцип под именем отделения светской власти от духовной существовал в самой колыбели европейской цивилизации; он был введен в нее и поддерживался христианскою церковью, вынужденною к тому своим тогдашним положением, необходимостью защищаться против варварства. Установление нравственного влияния, поддержание божественного закона и отделение светской власти от духовной – вот три великих благодеяния, которые христианская церковь оказала в V веке европейскому миру.

Но и тогда уже не все стороны влияния церкви были одинаково благотворны для общества. Уже и в V веке проявляются в церкви некоторые дурные начала, игравшие большую роль в развитии нашей цивилизации. Так, в недрах ее уже в то время начинало преобладать отделение правителей от управляемых, стремление сделать первых независимыми от последних, предписывать управляемым законы, овладеть их умами и жизнью, игнорируя требования свободного разума и свободной воли. Кроме того, церковь старалась утвердить во всем обществе теократическое начало, присвоить себе светскую власть, исключительное господство. Не достигая в этом успеха, она соединилась со светскими властителями и поддерживала, в ущерб свободе подданных, абсолютную власть для того, чтобы получить участие в ней.

Таковы главные элементы цивилизации, доставшиеся Европе в начале V столетия как от церкви, так и от империи. В таком положении нашли варвары римский мир, когда они завладели им. Следовательно, для ближайшего знакомства со всеми элементами, соединившимися и смешавшимися в колыбели нашей цивилизации, нам остается только изучить самих варваров. Конечно, нам нет никакой надобности излагать здесь историю варваров. Мы знаем, что в ту эпоху завоеватели империи происходили почти все из одного и того же племени – германского, за исключением нескольких славянских народов. Кроме того, мы знаем, что все они стояли почти на одной и той же степени цивилизации. Между ними могло быть некоторое различие, смотря по тому, часто ли они находились в соприкосновении с римским миром. Так, например, нет сомнения, что племя готов было более развито, отличалось более мягкими нравами, чем племя франков. Но различия эти, рассматриваемые с общей точки зрения, не имеют никакого значения.

Нам важно знать в общих чертах состояние общественного быта у варваров, но в настоящее время весьма трудно дать себе отчет в этом состоянии. Мы довольно легко понимаем римскую муниципальную систему и христианскую церковь; их влияние сохранилось и доныне; мы находим следы его во множестве современных учреждений и явлений, в наших руках тысяча средств распознать и объяснить их. Нравы же и общественный быт варваров почти совершенно исчезли, мы принуждены угадывать их по древнейшим историческим памятникам или же усилиями нашего воображения.

Чтобы составить себе истинное представление о варваре, необходимо прежде всего вполне уразуметь следующие факты: наслаждение личною независимостью, удовольствие самовластно распоряжаться своею свободою, своими силами, среди всех превратностей мира и жизни; прелесть деятельной жизни без труда, стремление к жизни, исполненной приключений, неожиданностей, перемен, опасностей, – таково чувство, преобладающее в варварах, такова нравственная потребность, приводившая в движение эти массы людей. В настоящее время замкнутому среди нашего благоустроенного общества человеку трудно представить себе ту мощь, с какою это чувство действовало на варваров IV и V веков. В одном только сочинении можно найти правильную оценку его со всеми проистекающими от него результатами, это – в «Истории завоевания Англии норманнами» Тьерри – единственная книга, в которой побуждения, склонности, стремления, действующие в людях, общественный быт которых близок к варварству, прочувствованы и воспроизведены с истинно гомерическою верностью. Нигде вы не увидите с такою ясностью, что такое варвар и что такое жизнь варваров. Нечто подобное можно найти и в романах Купера, заимствованных из быта американских дикарей, хотя, по моему мнению, они в этом отношении гораздо ниже сочинения Тьерри, – в них меньше простоты и истины. В жизни американских дикарей, в их взаимных сношениях, в чувствах, владеющих ими, есть что-то напоминающее в известной степени нравы древних германцев. Без сомнения, картины в указанных мною сочинениях несколько идеализированы, несколько поэтичны, дурная сторона жизни варваров и их нравов изображена недостаточно резко. Я говорю не только о зле, которое причиняют эти нравы в общественном быте, но и о внутреннем, личном состоянии самого варвара. Труд Тьерри не может дать полного понятия о всей грубости, материальности, заключавшейся в страстном стремлении варвара к личной независимости, о зверских инстинктах его, о его апатии, о его безудержности. Однако, вдумываясь в самую сущность дела, мы убеждаемся, что страсть к личной независимости, несмотря на всю примесь грубости, материализма, необузданного эгоизма, есть само по себе благородное чувство, почерпающее свою силу из нравственной природы человека: это – удовольствие сознавать себя человеком, это – чувство личности, самостоятельности человеческой в свободном ее развитии.

Вот это именно чувство и было внесено варварами в европейскую цивилизацию; оно не было известно ни римскому миру, ни христианской церкви, ни большей части древних цивилизаций. Если вы и находите в древних цивилизациях свободу, то свободу политическую, свободу гражданина. Там человек заботится не о личной, но о гражданской своей свободе; он принадлежит к известному обществу, посвятил себя ему, готов пожертвовать ему собою. То же самое было и в христианской церкви: и там господствовало чрезвычайно сильно развитое чувство привязанности к христианской общине, преданности ее законам, живая потребность расширить ее владычество; или же религиозное чувство вызывало сильную реакцию человека против самого себя, своей души, внутреннее стремление ограничить свою свободу и подчиниться требованиям веры; но повторяю – чувство личной независимости, стремление к свободе, развивающееся бессознательно, единственно с целью найти себе удовлетворение, не было знакомо ни римскому, ни христианскому обществам. Оно было внесено и положено в колыбель европейской цивилизации варварами. Оно играло в ней такую важную роль и принесло столь благие результаты, что нельзя не выставить его на вид как один из основных элементов ее.

Есть еще один факт – второй элемент цивилизации, точно так же унаследованный нами собственно от варваров – это военное патронатство, т. е. связь, которая устанавливалась между соплеменниками, между воинами, и которая, не уничтожая свободы каждого отдельного лица, не уничтожая даже первоначально существовавшего между всеми равенства, вводила, однако, иерархическую подчиненность и положила основание аристократической организации, обратившейся впоследствии в феодальную систему. Отличительною чертою этих отношений была привязанность человека к человеку, взаимная преданность их, без всякого внешнего понуждения, без всякого обязательства, основанного на главных началах общественного быта. В древних республиках вы не увидите ни одного человека исключительно и добровольно преданного другому: все одинаково преданы городу. У варваров общественная связь установилась между отдельными лицами, сначала вследствие отношений начальника дружины к членам ее, в то время, когда варвары еще нестройными толпами скитались по Европе, а позже – вследствие отношений сюзерена к вассалу. Этот второй принцип, тоже игравший значительную роль в истории европейской цивилизации, – эта преданность человека человеку, – заимствован нами у варваров; из их нравов он проник в наши нравы.

Не следует ли из всего этого, что современная цивилизация в самой колыбели своей действительно была так бурна, так разнообразна, многосложна, как я старался обрисовать ее в представленной мною общей картине? Не встречаются ли уже в эпоху падения Римской империи почти все зачатки, которые проявляются в прогрессивном развитии нашей цивилизации?

Мы нашли в распадающейся Римской империи три совершенно различные общества: муниципальное – последний остаток самой империи, христианское и варварское. Эти общества, различно организованные, учрежденные на различных началах, внушают человеку самые разнообразные чувства: потребность безусловной независимости существуют рядом с полным подчинением, военный патронат рядом с господством церкви, духовная власть рядом со светскою, постановления церкви, ученое законодательство римлян – рядом с обычным правом или, вернее, бесправием варваров. Повсюду смесь или, лучше сказать, смешение самых разнообразных племен, языков, общественных учреждений, нравов, идей и впечатлений. В этом, я полагаю, заключается очевидное доказательство верности того мнения, которое я высказал об общем характере нашей цивилизации.

Без сомнения, это смешение, разнообразие, эта борьба стоили нам очень дорого: отсюда медленность прогресса Европы, отсюда все бури и бедствия, которым она подверглась. Однако я не думаю, чтобы следовало сожалеть об этом. Для народов, как и для отдельных лиц, надежда на самое разнообразное, самое полное развитие, на самый всесторонний, почти беспредельный прогресс, – одна эта надежда вознаграждает за все то, что может стоить право питать ее. Вообще говоря, это насильственное, бурное, тяжелое состояние имело большое преимущество пред простотою, которою отличались другие цивилизации; человеческий род выиграл от него больше, чем пострадал.

Итак, мы ознакомились теперь в общих чертах с тем состоянием, в котором оставила мир Римская империя: мы ознакомились с различными элементами, волнующимися и соединяющимися между собою, чтобы вызвать к жизни европейскую цивилизацию. Отныне они будут развиваться пред нашими глазами. В следующей лекции я постараюсь выяснить, какая участь постигла эти элементы, и что они произвели в эпоху, обыкновенно называемою варварскою, т. е. в эпоху Великого переселения народов.